Текст книги "Мягкая мощь. Как я спорил с Бжезинским и Киссинджером"

Особенно много споров вызвала интеграция внешней и оборонной политики. В 1999 году в ЕС была введена должность высокопоставленного чиновника для координации внешней политики, а также достигнута договоренность о создании шестидесятитысячной группировки войск для вмешательства в кризисные ситуации с необходимым командным составом, разведкой и полномочиями по принятию решений. Однако стремление Франции создать независимую структуру планирования сил, которая дублировала бы возможности НАТО, не было принято. Другие европейские страны хотели быть уверенными в том, что новые силы не приведут к ослаблению НАТО и американских обязательств перед Евросоюзом. Идея создания скромных европейских сил, «отделяемых, но не обособляемых» от НАТО, на самом деле могла бы укрепить альянс, позволив лучше распределять нагрузку за счет расширения возможностей Европы по урегулированию мелких внутриевропейских конфликтов. Некоторые представители американских оборонных ведомств скептически отнеслись к новым силам, но даже отношение французов было неоднозначным. Как отметил Карл Кайзер, немецкий политолог, «первыми, кто закричит, если американские войска уйдут из Германии, будут французы, поскольку они все еще опасаются гегемонии Германии».

Другой ключевой фактор, определяющий, станет ли ЕС глобальным соперником США, зависит от характера связей между странами Атлантического океана. Некоторые прогнозируют постепенное разрушение связей. Стивен Гарвард Уолт называет три серьезные причины: отсутствие общей угрозы снижает сплоченность альянса; США сейчас торгуют с Азией в полтора раза больше, чем с Европой; растут культурные различия между элитами по обе стороны Атлантики по мере смены поколений. По словам одного итальянского редактора, «коллективное опасение в отношении США кажется единственным клеем, который связывает европейцев вместе. Язвительные рассказы о смертной казни, расстрелах в школах, немилосердном рынке и недостатке благосостояния – все это можно найти в европейской прессе. Пересеките океан – и вы прочтете о европейской геронтократии, высокой безработице и очень низком оборонном бюджете. Нет никаких признаков формирования сообщества между двумя образованиями, которые мир упорно называет Западом».

С другой стороны, сообщения о трансатлантических разногласиях часто преувеличиваются. Десятилетие назад некоторые реалисты заявляли, что с НАТО покончено. Они предсказывали, что Германия ослабит свои связи с Евросоюзом и пойдет на союз с Россией. Лорд Исмей, первый генеральный секретарь альянса, знаменито сказал, что цель НАТО – «держать американцев внутри, русских снаружи, а немцев внизу». Сегодня НАТО по-прежнему служит страховкой от превращения России в авторитарную угрозу, обеспечивает интеграцию Германии в более широкую оборонную сферу, которая нравится самим немцам, и остается популярной институциональной связью с Европой в США. Кроме того, НАТО обеспечивает страховку от новых угроз на Балканах, в Средиземноморье и на Ближнем Востоке, которые не под силу Европейским силам быстрого реагирования. Как полагает The Econo– mist, не исключено, что «примерно к 2030 году и Европа, и Америка будут испытывать одинаковые проблемы с какой-то другой частью мира». В качестве вероятных субъектов называются Россия, Китай и мусульманская Юго-Западная Азия. В то же время такие прогнозы могут быть нарушены неправильной американской политикой, которая не справляется с отношениями с Россией, вызывая антагонизм у европейцев. После сентября 2001 г. отношения с Россией улучшились в контексте коалиции по борьбе с терроризмом. «Хотя значение России для европейских правительств будет уменьшаться, они будут использовать отношение США к России как барометр того, насколько хорошо или плохо Вашингтон осуществляет руководство и защищает европейские интересы».

Экономический развод также маловероятен. Новые технологии, гибкость рынков труда, мощный венчурный капитал и культура предпринимательства делают американский рынок привлекательным для европейских инвесторов. Прямые инвестиции в обоих направлениях выше, чем в Азии, и способствуют сближению экономик. Почти треть торговли осуществляется в рамках транснациональных корпораций. Более того, хотя торговля неизбежно вызывает определенные трения во внутренней политике демократических стран, это игра, из которой обе стороны могут извлечь выгоду, если проявят желание сотрудничать, а американо-европейская торговля более сбалансирована, чем торговля США с Азией. Хотя конфликты по вопросам экономической политики и необходимость компромисса будут иметь место, Европа вряд ли сможет диктовать Соединенным Штатам. Сохраняющаяся жесткость рынка труда и государственное регулирование будут препятствовать реструктуризации, перепрофилированию и стратегиям реинвестирования. Европа будет отставать от США в развитии предпринимательства и инноваций, поскольку правительства будут искать способы сбалансировать поощрение этих факторов с социальными последствиями. Таким образом, по прогнозам Национального разведывательного совета, Европа не достигнет в полной мере «мечты о паритете с США в качестве формирователя мировой экономической системы». Совместное функционирование будет продолжаться, хотя, опять же, многое будет зависеть от отказа от жесткой политики.

На культурном уровне американцы и европейцы на протяжении более чем двух столетий то огрызались, то восхищались друг другом. При всех претензиях к McDonald's никто не заставляет французов (и других европейцев) есть в нем, хотя миллионы людей ежегодно это делают. В некотором смысле неизбежные трения свидетельствуют скорее о близости, чем о дистанции. По словам Карстена Фойгта, одного из ведущих немецких политиков, «по мере слияния наших обществ различие между внешней и внутренней политикой стирается. Именно поэтому на поверхность всплывают такие эмоциональные вопросы, как генетически измененные продукты питания или отношение к детям при международных разводах». В некотором смысле внешняя политика была проще, когда она имела дело с интересами, а не с эмоциями и моралью». Однако верно и то, что американские потребители могут выиграть от усилий Европы по повышению стандартов в антимонопольных делах или в области конфиденциальности в Интернете. И в более широком смысле американцы и европейцы разделяют ценности демократии и прав человека более основательно, чем жители любого другого региона мира. Как писал посол Роберт Блэквилл, на самом глубоком уровнеуровне ни США, ни Европа не угрожают жизненно важным или важным интересам другой стороны.

Будут ли преобладать эти глубинные ценности или поверхностные трения, сопровождающие культурные изменения в компании, во многом зависит от того, как Соединенные Штаты будут играть свою роль. Несмотря на озабоченность и единство, проявленные многими европейцами после террористических актов в США в сентябре 2001 г. – французская газета Le Monde, часто критикующая американскую политику, провозгласила: «Мы все американцы», – многие европейские друзья Америки продолжают испытывать беспокойство по поводу недавнего поведения США. Призрак американского изоляционизма, преследовавший Европу в годы холодной войны, сменился призраком американской односторонности. «Преобладает мнение, что Соединенные Штаты все чаще склонны проводить одностороннюю политику, не учитывая интересы и точки зрения других стран, как будто США путают свои национальные интересы с глобальными интересами». Такие трения скорее приведут к отдалению друг от друга, чем к резкому разводу, который создаст враждебного соперника, но потери, тем не менее, будут велики. Мало того, что европейцы будут чаще вступать в сговор, чтобы сорвать американские политические цели, США потеряют важные возможности для сотрудничества в решении глобальных проблем, таких как терроризм, и лучшего партнера по продвижению ценностей демократии и прав человека. Европа – это та часть мира, которая наиболее близка нам по базовым ценностям. По словам Сэмюэля Хантингтона, «здоровое сотрудничество с Европой – это главное противоядие от одиночества американской сверхдержавы». Американская односторонность, возможно, и не приведет к появлению враждебного европейского противника в военном смысле, но она, несомненно, сократит некоторые из наших лучших возможностей для дружбы и партнерства.

Распределение власти в глобальную информационную эпоху

Насколько велика диспропорция между нашей мощью и мощью остального мира? Если говорить о военной мощи, то мы являемся единственной страной, обладающей как ядерным оружием, так и обычными вооруженными силами глобального действия. Наши военные расходы больше, чем у следующих восьми стран вместе взятых, и мы лидируем в информационной «революции в военном деле».

В экономическом плане наша доля в мировом продукте составляет 27 %, что (в рыночных ценах) равно доле трех следующих стран вместе взятых (Япония, Германия, Франция). Из 500 крупнейших мировых компаний, включенных в список Fi– nancial Times, 219 были американскими, 158 – европейскими и 77 – японскими. Что касается прямых иностранных инвестиций, то мы вложили и получили почти вдвое больше, чем следующая по величине страна (Великобритания), и на нас приходится половина из десяти крупнейших инвестиционных банков. Объем американской электронной коммерции в три раза превысил европейский, и мы являемся родиной семи из десяти крупнейших производителей программного обеспечения. Сорок два из семидесяти пяти лучших брендов были американскими, как и девять из десяти лучших бизнес-школ. Что касается «мягкой силы», то США занимают первое место в мире по экспорту кино и телевидения, хотя индийский «Болливуд» производит больше фильмов в год. Мы также ежегодно привлекаем больше всего иностранных студентов в наши высшие учебные заведения, за нами следуют Великобритания и Австралия. Помимо студентов, в 2000 г. в американских учебных заведениях находилось более 500 тыс. иностранных ученых. По словам газеты Financial Times, «США являются доминирующей экономической моделью для остального развитого и большей части развивающегося мира».

К концу XIX века США уже стали крупнейшей экономикой мира. Своего пика (от трети до половины мирового продукта, в зависимости от расчета) американская экономика достигла вскоре после 1945 г. В течение последующих двадцати пяти лет доля США снизилась до среднего многолетнего уровня по мере восстановления и развития других стран. Перед Первой мировой войной и перед Второй мировой войной на долю США приходилось около четверти мирового продукта, и сегодня она остается несколько выше или ниже этого уровня (в зависимости от того, используются ли при расчете рыночные цены или цены покупательного паритета). Доля США в ВВП семи крупнейших стран, ежегодно подводящих экономические итоги, составляла 48,7 % в 1970 году, 46,8 % в 1980 году и 45,2 % в конце века.

«Что, как оказалось, удерживает США в безопасном положении?

На вершине лиги оказались ее традиционные сильные стороны – огромный рынок ценных бумаг, способствующий конкуренции, стабильная валюта и надежная финансовая система в сочетании с быстрым технологическим прогрессом в секторе информационных технологий».

Может ли такая степень экономического доминирования продолжаться? Скорее всего, нет. Поскольку глобализация стимулирует экономический рост в бедных странах, способных воспользоваться преимуществами новых технологий и мировых рынков, их доля в мировом продукте должна увеличиться, как это произошло со странами Восточной Азии за последние несколько десятилетий. Если темпы роста экономики США и других богатых стран составят около 2,5 % в год, а пятнадцати крупнейших слаборазвитых стран – от 4 до 5,5 % в год, то «более половины мирового валового продукта через 30 лет будет приходиться на страны, которые сегодня являются бедными, тогда как доля богатых стран 1990-х годов, нынешних членов ОЭСР, снизится с 70 % от общемирового объема до примерно 45 %. Доля США упадет с 23 % до 15 %». Соединенные Штаты по-прежнему будут иметь самую большую экономику, но их лидерство будет более скромным, чем сегодня. Конечно, такие линейные прогнозы могут быть нарушены политическими изменениями и историческими неожиданностями, а темпы роста в развивающихся странах могут быть и не такими высокими. Тем не менее, было бы удивительно, если бы доля США не сократилась в течение столетия. Как считает канадский политолог, «если только Соединенные Штаты не переживут крупную катастрофу (причем такую, которая не затронет и другие крупные державы), то относительный баланс силовых возможностей между США и другими крупными державами, существовавший на рубеже тысячелетий, изменится только одним способом: очень медленно и в течение многих десятилетий».

Даже в том случае, если Соединенные Штаты останутся крупнейшей страной в течение всего столетия, если судить по силовым ресурсам, в распределении сил происходят и другие изменения. После распада Советского Союза одни описывают возникший мир как однополярный, другие – как многополярный. Обе группы правы и обе неправы, поскольку каждая из них имеет в виду различные измерения силы, которые уже нельзя считать моделированными на основе военного доминирования. Однополярность вводит в заблуждение, поскольку преувеличивает степень, в которой Соединенные Штаты способны получить всё, что хотят.

Однополярность вводит в заблуждение, поскольку преувеличивает степень, в которой Соединенные Штаты могут добиться желаемых результатов в некоторых измерениях мировой политики, а многополярность вводит в заблуждение, поскольку подразумевает наличие нескольких примерно равных стран.

Вместо этого власть сегодня распределяется между странами по схеме, напоминающей сложную трехмерную шахматную партию. На верхней шахматной доске военная мощь в основном однополярна. Как мы видели, США – единственная страна, обладающая как межконтинентальным ядерным оружием, так и крупными современными военно-воздушными, военно-морскими и сухопутными силами, способными к глобальному развертыванию. Но на средней шахматной доске экономическая мощь многополярна: на США, Европу и Японию приходится две трети мирового продукта, а стремительный рост Китая, вероятно, сделает его одним из главных игроков уже в начале века. Как мы уже видели, на этой экономической доске Соединенные Штаты не являются гегемоном и часто вынуждены торговаться с Европой на равных. В связи с этим некоторые наблюдатели называют этот мир гибридным однополярным и многополярным.

Но ситуация еще более сложна и трудноуловима для традиционной терминологии баланса сил между государствами. Нижняя шахматная доска – это сфера транснациональных отношений, выходящих за пределы государственных границ. В эту сферу входят такие разные негосударственные субъекты, как банкиры, переводящие электронным способом суммы, превышающие большинство национальных бюджетов, с одной стороны, и террористы, совершающие теракты, и хакеры, нарушающие работу Интернета, с другой. На этой «нижней доске» власть широко рассредоточена, и говорить об однополярности, многополярности или гегемонии не имеет смысла. Те, кто рекомендует проводить гегемонистскую американскую внешнюю политику, основываясь на таких традиционных описаниях американской мощи, опираются на крайне неадекватный анализ. В трехмерной игре вы проиграете, если сосредоточитесь только на межгосударственной военной доске и не заметите других досок и вертикальных связей между ними.

Хорошая новость для американцев заключается в том, что благодаря своему лидерству в информационной революции и инвестициям в традиционные силовые ресурсы Соединенные Штаты, скорее всего, останутся самой могущественной страной в мире и в новом веке. Хотя, как мы видели выше, потенциальные коалиции для борьбы с американской мощью могут быть созданы, маловероятно, что они станут прочными союзами, если только Соединенные Штаты не будут использовать свою жесткую силу властным, односторонним образом, что подорвет их мягкую силу. Как писал Джозеф Йоффе, «в отличие от прошлых веков, когда война была великим арбитром, сегодня наиболее интересные виды власти не выходят из-под дула пистолета…

Сегодня гораздо больше пользы приносит «заставить других хотеть того, чего хочешь ты», и это связано с культурной привлекательностью, идеологией, формированием повестки дня и предоставлением больших призов за сотрудничество, таких как обширность и изощренность американского рынка. На этом игровом столе Китай, Россия и Япония, даже западноевропейцы не могут сравниться с кучей фишек, которыми располагают Соединенные Штаты». Соединенные Штаты могут растратить эту «мягкую силу» в результате жесткой односторонней политики. Как предупреждал Ричард Хаасс, директор по планированию политики Государственного департамента в администрации Джорджа Буша-младшего, любая попытка доминирования «не получит внутренней поддержки и вызовет международное сопротивление, что, в свою очередь, сделает издержки гегемонии еще более значительными, а ее преимущества – еще более незначительными». Ответ на этот вопрос во многом зависит от американцев.

Плохая новость для американцев в условиях усложнившегося распределения власти в XXI веке заключается в том, что все больше и больше вещей выходят из-под контроля даже самого могущественного государства. 11 сентября 2001 года должно было стать тревожным сигналом. Несмотря на то, что Соединенные Штаты успешно справляются с традиционными задачами, в мире происходит все больше событий, которые эти задачи не решают. Под влиянием информационной революции и глобализации мировая политика меняется таким образом, что американцы не могут достичь всех своих международных целей, действуя в одиночку. Соединенные Штаты не имеют ни международных, ни внутренних предпосылок для разрешения внутренних конфликтов в других обществах, а также для мониторинга и контроля транснациональных операций, угрожающих американцам у себя дома. Мы должны мобилизовать международные коалиции для противодействия общим угрозам и вызовам. Мы должны научиться не только разделять, но и руководить. Как пишет один британский обозреватель, «парадокс американской мощи в конце этого тысячелетия заключается в том, что она слишком велика, чтобы ей могло бросить вызов какое-либо другое государство, и в то же время недостаточно велика, чтобы решить такие проблемы, как глобальный терроризм и распространение ядерного оружия. Америке нужна помощь и поддержка других стран». Если мы ее не получим, то окажемся в беде. По причинам, которые мы увидим в следующих двух главах, эта часть «аншлюса» будет все чаще оказываться в руках других.

Глава 2. Информационная революция

В 1997 году Джоди Уильямс, в то время активистка из Вермонта, получила Нобелевскую премию мира за то, что, несмотря на сопротивление Пентагона, самой сильной бюрократии самой сильной страны мира, помогла заключить договор о запрете противопехотных мин. Свою кампанию она организовала в основном через Интернет. В 1999 году пятнадцать сотен групп и отдельных граждан собрались в Сиэтле и сорвали важное заседание Всемирной торговой организации. И снова большая часть их кампании была спланирована в Интернете. В следующем году молодой хакер с Филиппин запустил вирус, который распространился по всему миру и, возможно, нанес ущерб от $4 до $15 млрд. только в США. Неизвестные хакеры похитили информацию из Пентагона, NASA и крупнейших корпораций, таких как Microsoft. На жестких дисках компьютеров, изъятых у террористов, обнаружены сложнейшие коммуникационные сети. С другой стороны, молодые иранцы и китайцы тайно пользуются Интернетом, чтобы подключиться к западным сайтам и обсудить вопросы демократии. Информационная революция кардинально меняет мир американской внешней политики, затрудняя управление ею. В то же время, способствуя децентрализации и демократии, информационная революция создает условия, соответствующие американским ценностям и служат нашим долгосрочным интересам – если мы научимся использовать их в своих интересах.

Четыре века назад английский государственный деятель и философ Фрэнсис Бакон писал, что информация – это сила. В начале XXI века доступ к ней имеет гораздо большая часть населения как внутри страны, так и между странами. Правительства всегда беспокоились о потоке и контроле информации, и нынешний период – не первый, на который сильно повлияли изменения в информационных технологиях. Изобретение Гутенбергом подвижного шрифта, который позволил печатать Библию и сделать ее доступной для широких слоев населения Европы, часто приписывается в качестве основной роли в начале Реформации. Памфлеты и комитеты по распространению информации проложили путь к Американской революции. В условиях жесткой цензуры во Франции XVIII в. новости, распространявшиеся с помощью нескольких средств массовой информации и способов, не связанных с законом – устных, рукописных и печатных, – помогли заложить основу для Французской революции. Как утверждает историк из Принстона Роберт Дарнтон, «каждая эпоха была информационной, каждая по-своему». Но даже Бэкон не мог представить себе современную информационную революцию.

Современная информационная революция основана на стремительном технологическом прогрессе в области компьютеров, средств связи и программного обеспечения, который, в свою очередь, привел к резкому снижению стоимости обработки и передачи информации. Начиная с 1954 г. цена нового компьютера ежегодно снижалась почти на пятую часть. Доля информационных технологий в новых инвестициях в США выросла с 7 % до почти 50 %. Вычислительная мощность удваивалась каждые восемнадцать месяцев в течение последних тридцати лет, а в последнее время еще быстрее, и сейчас ее стоимость составляет менее 1 % от той, что была в начале 1970-х годов. Если бы цены на автомобили падали так же быстро, как цены на полупроводники, то сегодня автомобиль стоил бы 5 долларов.

В последние несколько лет трафик в Интернете удваивается каждые сто дней. В 1993 году в мире насчитывалось около пятидесяти Web-сайтов, а к концу десятилетия их число превысило пять миллионов. Пропускная способность каналов связи быстро увеличивается, а стоимость коммуникаций продолжает снижаться даже быстрее, чем стоимость компьютерной техники.

Сегодня тонкая нить оптического волокна может передавать девяносто тысяч томов информации в секунду. В пересчете на доллары 1990 г. стоимость трехминутного трансатлантического телефонного разговора упала с 250 долл. в 1930 г. до значительно менее 1 долл. в конце века. В 1980 г. гигабайт памяти занимал комнату, а сейчас он может поместиться на устройстве размером с кредитную карточку в кармане.

Ключевой характеристикой информационной революции является не скорость коммуникации между богатыми и влиятельными людьми – уже более 130 лет между Европой и Северной Америкой существует практически мгновенная связь. Решающее изменение заключается в огромном снижении стоимости передачи информации. Для всех практических целей фактические затраты на передачу информации стали ничтожно малы, поэтому объем информации, который можно передавать по всему миру, фактически бесконечен. В результате мы имеем взрывной рост количества информации, среди которой документы составляют лишь малую часть. По одним оценкам, объем цифровой информации, хранящейся на магнитных носителях, составляет 1,5 млрд. гигабайт (или 250 мегабайт на каждого жителя Земли), а объемы поставок такой информации удваиваются каждый год. На рубеже XXI века во Всемирной паутине насчитывалось 610 млрд. сообщений электронной почты и 2,1 млрд. статистических страниц, причем количество страниц ежегодно увеличивалось на 100 %. Это резкое изменение взаимосвязанных технологий вычислений и коммуникаций, которое иногда называют третьей промышленной революцией, меняет природу правительств и суверенитета, повышает роль негосударственных субъектов и увеличивает значение «мягкой силы» во внешней политике.

Уроки прошлого

Оглянувшись на прошлое, мы можем получить некоторое представление о том, куда мы движемся. В ходе первой промышленной революции, произошедшей примерно в начале IX–X века, применение пара в мельницах и транспорте оказало мощное воздействие на экономику, общество и государство. Изменились формы производства, труда, условия жизни, социальные слои и политическая власть. Государственное образование возникло для того, чтобы удовлетворить потребность в грамотных, подготовленных рабочих для работы во все более сложных условиях и на потенциально опасных фабриках. Для борьбы с урбанизацией были созданы полицейские силы, такие как лондонские «бобби». Выделялись субсидии на создание необходимой инфраструктуры каналов и железных дорог.

Вторая промышленная революция, произошедшая на рубеже ХХ века, привела к появлению электричества, синтетических материалов и двигателя внутреннего сгорания, а также к аналогичным экономическим и социальным изменениям. Соединенные Штаты превратились из преимущественно аграрной страны в преимущественно индустриальную и городскую. В 1890-х годах большинство американцев по-прежнему работали на фермах или в качестве слуг. Спустя несколько десятилетий большинство жило в городах и работало на фабриках. Социально-классовые и политические расслоения изменились, поскольку все большее значение приобретали городские рабочие и профсоюзы. И снова, с отставанием, изменилась роль государства. Двухпартийное прогрессивное движение привело к появлению антимонопольного законодательства; раннее регулирование защиты прав потребителей осуществлялось предшественником Управления по контролю за продуктами питания и лекарствами, а меры по стабилизации экономики – Федеральным резервным советом. Соединенные Штаты поднялись до статуса великой державы в мировой политике. Некоторые предполагают, что третья промышленная революция приведет к аналогичным преобразованиям в экономике, обществе, правительстве и мировой политике.

Эти исторические аналогии помогают нам понять некоторые силы, которые будут определять мировую политику в XXI веке. Экономика и информационные сети менялись быстрее, чем правительства, причем их масштабы росли гораздо быстрее, чем суверенитет и власть. «Если и существует одна главная социологическая проблема постиндустриального общества – особенно в управлении переходным периодом, – то это управление масштабом». Проще говоря, составные элементы мировой политики трансформируются под воздействием новых технологий, и наша политика должна быть скорректирована соответствующим образом. Если мы будем полагаться только на жесткую силу национальных государств, мы не заметим новой реальности и не сможем продвинуть наши интересы и ценности.

Централизация или диффузия?

Шесть десятилетий назад выдающийся социолог Уильям Огберн предсказал, что новые технологии приведут к усилению политической централизации и укреплению государств в ХХ веке. В 1937 г. Огберн утверждал, что «правительство в США, вероятно, будет стремиться к большей централизации благодаря самолету, автобусу, грузовику, дизельному двигателю, радио, телефону и различным способам использования проводов и беспроводной связи. Те же изобретения влияют на распространение промышленности за пределы штатов… Централизация правительства, похоже, происходит во всем мире, везде, где есть современный транспорт и связь». В целом он был прав, говоря о ХХ веке, но в XXI веке эта тенденция, скорее всего, изменится на противоположную.

Вопросы о необходимой степени централизации государственного управления не новы. Как отмечал экономист Чарльз Киндлбергер, «вопрос о том, как должна быть изменена линия в данный момент времени – в сторону центра или от центра, – может оставаться нерешенным в течение длительного времени, обычно чреватого напряжением». Если национальное государство «стало слишком маленьким для решения больших жизненных проблем и слишком большим для решения малых проблем», мы можем столкнуться не с централизацией или децентрализацией, а с диффузией государственной деятельности в нескольких направлениях одновременно. Некоммерческие организации быстро развиваются в США, и в настоящее время на них приходится 7 % оплачиваемой занятости (больше, чем на служащих федеральных органов власти и органов власти штатов), а международные неправительственные организации, базирующиеся в США, увеличились в десять раз в период с 1970 по начало 1990-х гг. Если в ХХ веке преобладали центростремительные силы, предсказанные Огберном, то в XXI веке, возможно, возрастет роль центробежных сил.

Вершиной централизации ХХ века стало тоталитарное государство, созданное Иосифом Сталиным в Советском Союзе. Оно удачно вписалось в индустриальное общество, стало возможным благодаря ему, и в конечном итоге было подорвано информационной революцией. Сталинская экономическая модель основывалась на централизованном планировании, при котором главным критерием успешности руководителя было количество, а не прибыль. Цены устанавливались плановиками, а не рынками. Потребители как покупатели играли незначительную роль. Сталинской экономике удалось освоить относительно нехитрые технологии и массовое производство таких базовых товаров, как сталь и электроэнергия. В 1930-е годы она была эффективна при извлечении капитала из сельскохозяйственного сектора и использовании его для создания тяжелой промышленности. Она также была эффективна при послевоенном восстановлении, когда рабочей силы было много. Однако в условиях снижения рождаемости и нехватки капитала сталинская модель централизованного планирования исчерпала себя.

Кроме того, советским центральным плановикам не хватало гибкости, чтобы успевать за ускоряющимися темпами технологических изменений во все более информационной мировой экономике; они не смогли принять третью промышленную революцию. По словам российского специалиста Маршалла Голдмана, «сталинская модель роста в конечном итоге стала скорее сковывающей, чем способствующей». По мере того как компьютеры и микрочипы становились не просто орудиями производства, а встраивались в продукцию, жизненные циклы изделий сокращались, иногда очень сильно. Многие товары стали устаревать всего за несколько лет.

Несмотря на то, что жесткая система планирования могла бы реагировать гораздо дольше или просто продолжать двигаться к устаревшим целям. Советская бюрократия была гораздо менее гибкой, чем рынок, в плане реагирования на быстрые изменения, и в течение многих лет само слово «рынок» было практически запрещено.