Текст книги "Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора"

Уязвимость и резильентность[195]195
  Resilience (англ.) – психологическая сопротивляемость воздействию неблагоприятных или стрессовых ситуаций; может выражаться в поддержании приемлемого уровня психологического и физического функционирования во время влияния разрушительных обстоятельств и минимизации ущерба от последствий воздействия травматического события.


[Закрыть]

Основным фактором, определяющим психологический ущерб, является сам характер травматического события. Индивидуальные личностные характеристики очень мало значат перед лицом сокрушающих событий[196]196
  B. L. Green, M. C. Grace, J. D. Lindy et al. «Risk Factors for PTSD and Other Diagnoses in a General Sample of Vietnam Veterans», American Journal of Psychiatry 174 (1990). С. 729–733.


[Закрыть]. Существует простая и прямая связь между тяжестью травмы и ее психологическим воздействием, чем бы оно ни выражалось – числом пострадавших, силой или длительностью урона[197]197
  Laufer et al. «Symptom Patterns»; J. Card, Lives After Vietnam: The Personal Impact of Military Service (Lexington, MA: D. C. Heath, 1983).


[Закрыть]. Исследования войн и природных катастроф отражают кривую доза-эффект[198]198
  Кривая доза-эффект – график, отражающий зависимость реакции биологического объекта от величины стресс-фактора (концентрации какого-либо вещества, температуры, интенсивности какого-либо процесса и т. д.). (Прим. ред.)


[Закрыть], в которой чем сильнее воздействие травмирующих событий, тем больше процент населения с симптомами посттравматического стрессового расстройства[199]199
  J. H. Shore, E. L. Tatum, and W. M. Vollmer, «Psychiatric Reactions to Disaster: The Mount St. Helens Experience», American Journal of Psychiatry 143 (1986). С. 590–596.


[Закрыть].

В национальном исследовании адаптации к мирной жизни ветеранов Вьетнама солдаты, бывшие на передовой, сравнивались с солдатами, которых там не было, и с гражданскими лицами. Через пятнадцать лет после окончания войны свыше трети (36 %) вьетнамских ветеранов, которые испытали на себе тяжелое воздействие войны, по-прежнему отвечали критериям диагноза ПТСР. И лишь 9 % ветеранов с невысоким или умеренным уровнем воздействия боевой обстановки, 4 % ветеранов, не воевавших во Вьетнаме, и 1 % гражданских лиц были подвержены этому расстройству[200]200
  R. A. Kulka, W. E. Schlenger, J. A. Fairbank et al. National Vietnam Veteran Readjustment Study (NVVRS): Executive Summary (Research Triangle Park, NC: Research Triangle Institute, 1988).


[Закрыть]. Приблизительно вдвое большее число ветеранов, у которых в момент проведения исследования присутствовал этот синдром, ощущали его симптомы на том или ином временном отрезке после возвращения домой. Таким образом, примерно три из четырех, испытавших сильное воздействие боевой обстановки, страдали посттравматическим синдромом[201]201
  Оценка Теренса Кина, Ph.D, директора отдела бихевиоральных наук Национального центра исследований ПТСР, Бостонский госпиталь Ассоциации ветеранов, Бостон. Данные по пожизненному сохранению ПТСР, полученные исследованием ветеранов Вьетнама, проанализированы не полностью.


[Закрыть].

Если тяжелое травмирующие воздействие произошло, от его последствий никто не застрахован. Ленор Терр, работавшая с похищенными и брошенными в пещеру школьниками, обнаружила у всех детей посттравматические симптомы как непосредственно после события, так и при повторном исследовании через четыре года. Фактор неожиданности, угроза смерти и сознательная невообразимая злонамеренность похитителей – все это внесло свою лепту, усилив воздействие травмирующего события, несмотря на то, что дети не пострадали физически[202]202
  L. Terr, Too Scared to Cry (New York: HarperCollins, 1990).


[Закрыть]. Энн Берджес и Линда Хольмстрем, которые беседовали с пережившими изнасилование женщинами в отделении неотложной помощи, обнаружили, что непосредственно после нападения у всех жертв присутствовали симптомы посттравматического стрессового расстройства[203]203
  A. W. Burgess and L. L. Holmstrom, «Rape Trauma Syndrome», American Journal of Psychiatry 131 (1974). С. 981–986.


[Закрыть].

Повторные исследования обнаруживают, что пережившие изнасилование гораздо чаще страдают стойким посттравматическим стрессовым расстройством в сравнении с жертвами других преступлений[204]204
  N. Breslau, G. C. Davis, P. Andreski et al. «Traumatic Events and Posttraumatic Stress Disorder in an Urban Population of Young Adults», Archives of General Psychiatry 48 (1991). С. 216–222.


[Закрыть]. Такие, подобные злокачественной опухоли, последствия изнасилования не должны удивлять, учитывая специфическую природу этой травмы. Важнейший элемент изнасилования – это физическое, психологическое и моральное насилие над человеком. Применение насилия – это, по сути дела, синоним изнасилования. Цель насильника – запугать, подавить и унизить жертву, сделать ее совершенно беспомощной. Поэтому изнасилование по определению имеет своей целью нанесение психологической травмы.

Хотя вероятность того, что у человека разовьется посттравматическое стрессовое расстройство, зависит в первую очередь от природы травмирующего события, индивидуальные различия играют важную роль в определении формы, которую примет расстройство. Разные люди реагируют по-разному даже на одно и то же событие. Травматический синдром, несмотря на свои многочисленные характерные черты, у всех бывает разным. Например, в исследовании ветеранов войн с посттравматическим стрессовым расстройством преобладающий набор симптомов каждого человека был связан с индивидуальной историей его детства, эмоциональных конфликтов и стилем адаптации. Мужчины, которые были склонны к антисоциальному поведению до отправки на войну, чаще демонстрировали преобладание симптомов раздражительности и гнева, в то время как мужчины с высокими моральными ожиданиями от себя и развитым состраданием проявляли симптомы депрессии[205]205
  H. Hendin and A. P. Haas, Wounds of War: The Psychological Aftermath of Combat in Vietnam (New York: Basic Books, 1984).


[Закрыть]. Кроме того, воздействие травмирующих событий зависит в какой-то мере от резильентности человека. Хотя исследования ветеранов Второй мировой войны показали, что у каждого человека была своя «точка надлома», одни «ломались» легче, чем другие[206]206
  R. P. Grinker, and J. Spiegel, Men Under Stress (Philadelphia: Blakeston, 1945).


[Закрыть]. Похоже, лишь немногие исключительные люди сравнительно неуязвимы перед лицом экстремальных ситуаций. Исследования различных групп населения пришли к сходным выводам: стрессоустойчивые люди – это люди с высоким уровнем общительности, продуманным и активным стилем решения проблем и уверенностью в своей способности контролировать собственную судьбу[207]207
  M. Gibbs, «Factors in the Victim That Mediate Between Disaster and Psychopathology: A Review», Journal of Traumatic Stress 2 (1989). С. 489–514: S. S. Luther and E. Zigler, «Vulnerability and Competence: A Review of Research on Resilience in Childhood», American Journal of Orthopsychiatry 61 (1991). С. 6—22.


[Закрыть]. Например, наблюдение за большой группой детей от рождения до достижения зрелости показало, что примерно один из десяти детей демонстрировал необычную способность стойко переносить неблагоприятное воздействие среды в раннем возрасте. Эти дети характеризовались энергичностью, активностью, повышенной общительностью и способностью к коммуникации, а также уверенностью в своей способности влиять на собственную судьбу, которую психологи называют «внутренним локусом контроля»[208]208
  E. E. Werner, «High Risk Children in Young Adulthood: A Longitudinal Study from Birth to 32 Years», American Journal of Orthopsychiatry 59 (1989). С. 72–81.


[Закрыть]. Аналогичные качества обнаруживаются у людей, которые демонстрируют особенно сильную сопротивляемость болезням и обычным жизненным трудностям и стрессам[209]209
  R. Flannery, «From Victim to Survivor: A Stress-Management Approach in the Treatment of Learned Helplessness» // В сб. Psychological Trauma / Под. ред. B. A. van der Kolk (Washington, D. C.: American Psychiatric Press, 1987). С. 217–232.


[Закрыть].

Во время стрессовых событий люди с высокой резильентностью используют любую возможность для целенаправленного действия, объединяя усилия с другими, в то время как обычные люди легче поддаются парализующему страху. Способность сохранять социальные связи и активные стратегии решения проблем даже в экстремальных ситуациях, похоже, в какой-то мере защищает людей от последующего развития посттравматических синдромов. Например, среди выживших во время трагических событий на море те мужчины, которые сумели спастись путем сотрудничества с другими, впоследствии демонстрировали сравнительно немного признаков ПТСР. И наоборот, у поддавшихся оцепенению и диссоциации проявлялось больше симптомов. Кроме того, высокую степень симптоматичности демонстрировали люди, ведущие себя, как «Рэмбо», – предпринимавшие импульсивные действия, не объединяясь с другими[210]210
  A. Holen, A Long-Term Study of Survivors from Disaster (Oslo, Norway: University of Oslo Press, 1990).


[Закрыть].

Исследование десяти ветеранов Вьетнама, у которых не развилось посттравматическое стрессовое расстройство, несмотря на сильное воздействие боевой обстановки, вновь продемонстрировало характерную триаду – активные, ориентированные на задачу копинговые стратегии, выраженная общительность и внутренний локус контроля. Эти исключительные мужчины сознательно фокусировались на сохранении спокойствия и способности к суждению, контакте с другими, своих моральных ценностях и ощущении смысла даже в самых хаотических боевых условиях. Они видели в войне «опасное испытание, которое надо было преодолеть эффективно, стараясь остаться в живых», а не ситуацию беспомощности и виктимизации или возможность доказать свою мужественность[211]211
  Hendin and Haas, Wounds of War. С. 214.


[Закрыть].

Эти люди старались придумать некую логичную цель для действий, в которые оказались вовлечены, и сообщить свое понимание другим. Они демонстрировали высокую степень ответственности за защиту других, равно как и самих себя, избегая ненужного риска, и временами не повиновались приказам, которые расценивали как ошибочные. Они с пониманием относились к страху, своему и чужому, но стремились преодолеть его, стараясь как можно лучше подготовиться к опасности. Они также избегали давать волю ярости, которую считали помехой для выживания. В деморализованной армии, где процветала жестокость, ни один из этих мужчин не выражал ненависти или жажды мести по отношению к противнику, ни один не участвовал в изнасилованиях, пытках, убийствах мирных граждан или пленников, глумлении над трупами.

Опыт женщин, столкнувшихся с насилием, указывает, что и тут аспекты резильентности играют какую-то защитную роль. Женщины, которые сохраняли спокойствие, использовали разные активные стратегии и боролись, насколько это было в их силах, не только чаще преуспевали в предотвращении попытки изнасилования, но и реже страдали от острых симптомов дистресса, даже если их усилия в итоге не принесли полного успеха. Напротив, женщины, парализованные ужасом и подчинившиеся без борьбы, не только чаще становились жертвами изнасилования, но и впоследствии были самокритичны и подавлены. Но вот высокая степень общительности женщин при попытке изнасилования часто оказывалась не плюсом, а минусом. Многие пытались пробудить в насильнике человечность или установить с ним некий эмпатический контакт. Эти попытки почти всегда оказывались тщетными[212]212
  P. Bart and P. O’Brien, Stopping Rape: Successful Survival Strategies (New York: Pergamon, 1985).


[Закрыть].

Хотя люди с высокой резильентностью имеют лучшие шансы на выживание и сравнительно небольшой психологический ущерб, ни одно личное качество жертвы не является достаточным само по себе, чтобы обеспечить надежную защиту. Самым важным фактором, о котором говорят все выжившие, является удача. Многие хорошо осознают, что травмирующее событие могло ударить по ним намного сильнее и они вполне могли бы сломаться, если бы судьба их не пощадила. Иногда пострадавшие полагают, что им удалось остаться в живых благодаря памяти о человеческих связях, которую они смогли сберечь даже в экстремальной ситуации, хотя они прекрасно осознавали, как хрупки эти связи и как легко они могли быть разрушены. Молодой человек, который пережил попытку убийства, так описывает роль такой человеческой связи:

«Мне очень повезло. Меня, по крайней мере, не изнасиловали. Не думаю, что смог бы это пережить. После того как они пырнули меня ножом и бросили умирать, передо мной внезапно возник очень яркий образ отца. Я осознал, что не имею права умереть, потому что это причинило бы ему слишком сильную боль. Я должен был уладить наши с ним отношения. И когда я принял решение выжить, случилось удивительное. Я буквально визуализировал узел на веревке, скрутившей мои запястья, несмотря на то что мои руки были связаны за спиной. Я сумел его распутать и выползти в коридор. Соседи наткнулись на меня как раз вовремя. Еще пара минут – и было бы слишком поздно. Я почувствовал, что мне в жизни был дан второй шанс»[213]213
  Беседа с Клайдом, 1988 г.


[Закрыть].

В то время как некоторые, обладающие повышенными ресурсами люди могут проявлять высокую резильентность к разрушающим психологическим эффектам травмы, другие оказываются особенно уязвимы. Предсказуемо в группе риска находятся те, кто на момент травмы уже обладал меньшей властью, или был ее совсем лишен, или не имел устойчивых связей с другими. Например, более молодые и менее образованные солдаты, которых посылали во Вьетнам, поддавались экстремальному воздействию военной обстановки чаще других. Кроме того, нередко в их окружении было меньше людей, поддерживавших демобилизованных по возвращении домой, и поэтому они реже обсуждали свой военный опыт с друзьями и родственниками.

Неудивительно, что эти мужчины входили в группу высокого риска развития ПТСР. Солдаты с любыми психическими расстройствами, диагностированными до того, как они попали во Вьетнам, по возвращении чаще демонстрировали широкий спектр психиатрических проблем, не ограничивающийся одним только ПТСР[214]214
  Green et al. «Buffalo Creek Survivors»,


[Закрыть]. Аналогичным образом женщины, у которых были психиатрические диагнозы до того, как они подверглись изнасилованию, страдали особенно острыми и сложными посттравматическими реакциями[215]215
  A. W. Burgess and L. L. Holmstrom, «Adaptive Strategies and Recovery from Rape», American Journal of Psychiatry 136 (1979). С. 1278–1282.


[Закрыть]. Травмирующие события, как и другие несчастья, особенно безжалостны к тем, чье благополучие уже невелико.

Дети и подростки, более слабые, обладающие меньшей властью по сравнению со взрослыми, также особенно уязвимы для получения ущерба от травмы[216]216
  Gibbs, «Factors in the Victim».


[Закрыть]. Исследования детей, подвергшихся насилию, демонстрируют обратную зависимость между степенью психопатологии и возрастом начала неблагоприятного воздействия[217]217
  A. H. Green, «Dimensions of Psychological Trauma in Abused Children», Journal of the American Association of Child Psychiatry 22 (1983). С. 231–237.


[Закрыть]. У солдат, не достигших двадцатилетнего возраста, с большей вероятностью, чем у их более зрелых товарищей, развивается посттравматическое стрессовое расстройство[218]218
  B. A. van der Kolk, «The Trauma Spectrum: The Interaction of Biological and Social Events in the Genesis of the Trauma Response», Journal of Traumatic Stress 1 (1988). С. 273–290: Kulka et al. NVVRS.


[Закрыть]. А девушки-подростки особенно уязвимы перед травмой изнасилования[219]219
  A. W. Burgess, «Sexual Victimization of Adolescents», в сб. Rape and Sexual Assault: A Research Handbook / Под. ред. Ann. W. Burgess (New York: Garland, 1985); стр. 123–138: S. S. Ageton, «Vulnerability to Sexual Assault», в сб. Rape and Sexual Assault. Т. 2 / Под. ред. Ann. W. Burgess (New York: Garland, 1988). С. 221–244.


[Закрыть]. Переживание ужаса и бессилия в подростковом возрасте резко тормозит три нормальные адаптивные задачи этой стадии жизни: формирование идентичности, постепенное отделение от родительской семьи и исследование более широкого социального мира.

Война и изнасилование, публичная и частная формы организованного социального насилия бьют главным образом по молодым и юным. Армия Соединенных Штатов вербует молодых людей на службу в семнадцать лет; средний возраст солдат, сражавшихся во Вьетнамской войне, составлял девятнадцать лет. Во многих других странах мальчиков призывают на военную службу, когда они еще не вышли из подросткового возраста. Период наибольшего риска изнасилования тоже совпадает с окончанием второго десятилетия жизни. Половине всех жертв на момент изнасилования не больше двадцати лет; три четверти изнасилований приходится на возраст от 13 до 26 лет[220]220
  D. E. H. Russell, Sexual Exploitation (Beverly Hills, CA: Sage, 1984).


[Закрыть]. Период наибольшей психологической уязвимости совпадает с периодом наибольшего риска получения травмы как у молодых мужчин, так и у молодых женщин. Таким образом, изнасилование и война могут считаться взаимодополняющими социальными ритуалами – посвящением в принудительное насилие, составляющее основу взрослого общества. Они являются парадигмальными формами травмы для женщин и мужчин соответственно.

Эффект социальной поддержки

Поскольку травмирующие жизненные события неизменно наносят ущерб отношениям, окружение переживших их имеет возможность влиять на конечный итог травмы[221]221
  B. L. Green, J. P. Wilson, and J. D. Lindy, «Conceptualizing Post-Traumatic Stress Disorder: A Psychological Framework» // В сб. / Под ред. Figley, Trauma and Its Wake.


[Закрыть]. Реакция поддержки со стороны других людей может сгладить эффект события, в то время как враждебная или негативная реакция способна усугубить ущерб и усилить травматический синдром[222]222
  R. B. Flannery, «Social Support and Psychological Trauma: A Methodological Review», Journal of Traumatic Stress 3 (1990). С. 593–611.


[Закрыть]. После травмирующих событий пострадавшие от них люди крайне уязвимы. Их самоощущение разрушено. И восстановиться оно может лишь так же, как создавалось изначально, – в контакте с другими.

Эмоциональная поддержка, которой травмированные люди ищут у семьи, партнеров и близких друзей, принимает множество форм и меняется на протяжении процесса исцеления травмы. Сразу же после травмы главной задачей выступает восстановление некой минимальной формы доверия. Гарантия безопасности и защиты имеет огромную важность. Выжившие, которые часто испытывают ужас от того, что остались в одиночестве, остро нуждаются в простом присутствии сочувствующего человека. Однажды пережив ощущение тотальной изоляции, столкнувшиеся с травмирующим опытом люди ясно осознают хрупкость всех человеческих связей перед лицом опасности. Им нужны четкие и ясные заверения, что их больше не бросят.

У солдат чувство безопасности связывается с небольшой группой товарищей по оружию. Сплачиваясь в условиях постоянной опасности, члены такой группы развивают общую фантазию о том, что взаимная верность и преданность способны защитить их. Они начинают бояться расставания друг с другом сильнее, чем смерти. Военные психиатры Второй мировой войны обнаружили, что разлука солдата с его боевым подразделением значительно усугубляет боевую психическую травму. Психиатр Герберт Шпигель так описывает свою стратегию сохранения привязанности и восстановления чувства базовой безопасности у солдат на фронте:

«Мы знали, что стоит только солдату разлучиться со своим подразделением, как он уже потерян. Поэтому, если кто-нибудь начинал давать слабину, я предоставлял солдату возможность провести ночь рядом с полевой кухней. Кухня располагалась в тылу, была чуть лучше защищена, но все равно находилась на территории части. Там были наши повара. Я давал солдатам распоряжение хорошенько отдохнуть, даже выдавал снотворное. Это было что-то вроде моего реабилитационного центра. Ведь травматический невроз возникает не сразу. На начальной стадии это просто растерянность и отчаяние. И если в это время окружающие подбадривают и поддерживают человека, то худшего можно избежать»[223]223
  Беседа с Г. Шпигелем, 14 мая 1990 г.


[Закрыть].

Когда солдат возвращается домой, у него обычно не возникает проблем с безопасностью и защищенностью. Ближайшие друзья и родственники пострадавших от стихийных бедствий или преступности, как правило, тоже мобилизуются, предоставляя им убежище и безопасность. Однако в случае сексуального и бытового насилия жертва может находиться в опасности и после нападения. Например, в большинстве случаев изнасилования жертва знает насильника: это знакомый, коллега, друг семьи, муж или любовник[224]224
  Russel, Sexual Exploitation.


[Закрыть].

Более того, насильник часто занимает более высокое положение, чем его жертва, в их общей социальной среде. Ее близкие не обязательно спешат ей на помощь; более того, общество может с большей охотой поддерживать преступника, чем жертву. Чтобы избежать встреч с насильником, ей, возможно, придется отказаться от какой-то части своего социального мира. Она может обнаружить, что ее изгнали из учебного заведения, с работы или из группы сверстников. Одна девочка-подросток, пережившая изнасилование, рассказывает о том, как ее сторонились в школе:

«После этого все покатилось под откос. Ни одной из девочек не разрешали приглашать меня домой, а парни на улице пялились на меня, когда я шла в школу. Моя репутация была испорчена, и это преследовало меня все старшие классы»[225]225
  New York Radical Feminist Speakout on Rape, 1971. Цит. по кн. S. Brownmiller, Against Our Will: Men, Women, and Rape (New York: Simon & Schuster, 1975). С. 364.


[Закрыть].

Таким образом, чувства страха, недоверия и отчуждения могут усугубляться непониманием или откровенной враждебностью тех, к кому пережившая насилие обращается за помощью. Когда насильником выступает муж или любовник, она оказывается уязвимее всего, поскольку тот, к кому она при нормальных обстоятельствах могла бы обратиться в поисках безопасности и защиты, как раз и является источником опасности.

Если же, напротив, пострадавшей повезло иметь поддержку родственников, любимых или друзей, их забота и защита могут оказывать сильное целительное влияние. Берджесс и Хольмстрем по результатам своего повторного исследования женщин, переживших изнасилование, сообщали, что длительность срока реабилитации связана с качеством близких отношений жертвы. Женщины, у которых были стабильные близкие отношения с партнером, обычно восстанавливались быстрее, чем те, у кого таких отношений не было[226]226
  Burgess and Holmstrom, «Adaptive Strategies».


[Закрыть]. Аналогичным образом другое исследование выяснило, что при повторном опросе меньше симптомов демонстрировали те жертвы изнасилования, которые сообщали о наличии близких и любящих отношений с мужчинами[227]227
  D. G. Kilpatrick, L. J. Veronen, and C. L. Best, «Factors Predicting Psychological Distress Among Rape Victims» // В сб. под ред. Figley, Trauma and Its Wake.


[Закрыть].

Когда ощущение базовой безопасности восстановлено, выжившим необходима помощь других в воссоздании позитивного представления о себе. Регуляция близости и агрессии, нарушенная травмой, должна быть восстановлена. Для этого требуется, чтобы другие терпимо относились к переменам потребности пострадавших то в близости, то в дистанции и уважали их попытки восстановить автономию и самоконтроль. Это не значит, что другие должны мириться с неконтролируемыми вспышками агрессии; такая толерантность даже контрпродуктивна, поскольку в итоге увеличивает для выживших бремя вины и стыда. Напротив, восстановление чувства собственной ценности требует такого же уважения к автономии, которое питало изначальное развитие самооценки в первые годы жизни.

Многие демобилизованные солдаты говорят о своих трудностях с близостью и агрессией. Ветеран Майкл Норман описывает эти трудности так:

«Беспокойный и раздражительный, я вел себя скверно. Я стремился к одиночеству, а потом ругал друзей за то, что они стараются держаться от меня подальше… Я рявкал на сына, который гордился мной, и препирался со своей главной союзницей, женой»[228]228
  Norman, These Good Men. С. 5.


[Закрыть].

Это свидетельство подтверждается исследованиями. Психолог Жозефина Кард отмечает частые жалобы ветеранов Вьетнама на то, что им трудно ладить с женами или подругами и вообще ощущать эмоциональную близость с кем бы то ни было. В этом отношении они существенно отличаются от своих сверстников, которые не участвовали в войне[229]229
  Card, Lives After Vietnam.


[Закрыть]. Другое исследование адаптации ветеранов Вьетнамской войны подтвердило глубокое воздействие боевой психической травмы. Мужчины с посттравматическим стрессовым расстройством реже женились, чаще имели проблемы в семейной жизни и воспитании детей, чаще разводились, чем те, кто избежал расстройства. Многие становились крайне замкнутыми или прибегали к насилию в отношении других. Женщины-ветераны с тем же синдромом демонстрировали аналогичные нарушения в близких отношениях, хотя редко прибегали к насилию[230]230
  Kulka et al. NVVRS.


[Закрыть].

В этом порочном круге ветераны войн, оставшиеся без поддержки семьи, сталкиваются с более высоким риском устойчивых посттравматических симптомов, а те, кто страдает ПТСР, могут еще больше отдалиться от семьи[231]231
  J. S. Frye and R. A. Stockton, «Stress Disorder in Vietnam Veterans», American Journal of Psychiatry 139 (1982). С. 52–56.


[Закрыть]. В исследовании сетей социальной поддержки демобилизованных солдат психолог Теренс Кин отмечал, что все мужчины, пока воевали, лишились части своих важных социальных связей из мирной жизни. Мужчины без посттравматического стрессового расстройства, вернувшись домой, постепенно заново выстраивали социальные сети поддержки. Но те, кто страдал от устойчивого ПТСР, не могли этого сделать; с течением времени их социальные связи разрушались еще сильнее[232]232
  T. M. Keane, S. W. Owen, G. A. Charoya et al. «Social Support in Vietnam Veterans with PTSD: A Comparative Analysis», Journal of Consulting and Clinical Psychology 53 (1985). С. 95—102.


[Закрыть].

Ущерб, нанесенный войной, может усугубляться тем, что общество в целом терпимо относится к эмоциональной отстраненности и неконтролируемой агрессии мужчин. Самые близкие к травмированному ветерану войны люди могут оказаться не способны призвать его к ответу за неправильное поведение, спускать ему вспышки гнева и эмоциональную холодность. В конечном счете это усилит его чувство неадекватности и стыда и оттолкнет самых близких людей. Социальные нормы мужской агрессии тоже вводят в заблуждение ветеранов войн, которые пытаются развивать мирные и поддерживающие семейные отношения. Социальный работник Сара Хейли приводит высказывание ветерана с посттравматическим стрессовым расстройством. Он сумел жениться и завести детей, но у него обострились симптомы, когда его маленький сын начал играть в солдатики. «Я думал, что смогу с этим справиться, но рождественским утром, увидев на полу игрушечных солдатиков и пулемет, я слетел с катушек… Мы с моим трехлетним сыном сильно поссорились, и я не знал, как это исправить… Наверное, дело в моей наивности. Все дети проходят через игры в войну, но меня это так взбесило именно потому, что со мной во Вьетнаме было то же самое. Я решил, что сам сделал сына таким и сам же должен заставить его остановиться»[233]233
  S. Haley, «The Vietnam Veteran and His Pre-School Child: Child-Rearing as a Delayed Stress in Combat Veterans», Journal of Contemporary Psychotherapy 41 (1983). С. 114–121.


[Закрыть].

Мысли этого человека занимала беспричинная жестокость, которую он творил как солдат, и тот факт, что ни одно лицо, облеченное властью, не вмешалось, чтобы ее предотвратить. Его раздражительность в семейной жизни напоминала ему о прежней неконтролируемой агрессии во Вьетнаме. Стыдясь и своих прежних поступков, и нынешнего поведения, он «чувствовал себя жалким подобием отца» и сомневался в том, что вообще достоин иметь семью. Этот мужчина, как и многие другие боевые ветераны, испытывал трудности с теми же проблемами агрессии и самоконтроля, что и его ребенок-дошкольник, решающий задачи развития своего возраста. Боевая психическая травма обнулила достигнутый им еще в ранние годы жизни уровень решения этих проблем.

Женщины, перенесшие сексуальное и домашнее насилие, сражаются со схожими проблемами с саморегуляцией. Однако их отличие от мужчин заключается в том, что трудности могут усугубляться недостаточной терпимостью самых близких людей. Общество практически не позволяет женщине ни замыкаться в себе, ни выражать свои чувства. В попытках защитить пострадавшую ее близкие и родственники могут пренебречь ее потребностью в восстановлении чувства автономии. Члены семьи могут избрать собственный курс действий и игнорировать желания пострадавшей или действовать вопреки им, тем самым снова лишая ее автономии[234]234
  T. S. Foley, «Family Response to Rape and Sexual Assault» // В сб. Rape and Sexual Assault: A Research Handbook, ред. A. Burgess. С. 159–188; C. Ericson, «Rape and the Family» // В сб. Treating Stress in Families / Под. ред. C. Figley (New York: Brunner/Mazel, 1990). С. 257–289.


[Закрыть].

Они могут проявлять нетерпимость к ее гневу, а могут, наоборот, молча сносить его, сами стремясь к мести. Поэтому пострадавшие женщины часто неохотно откровенничают с членами семьи – не только потому, что боятся быть непонятыми, но и из опасений, что реакция родственников превзойдет их собственную. Женщина, пережившая изнасилование, так описывает первоначальную реакцию мужа на ее слова и вызванные ей еще большую тревогу и чувство утраты контроля:

«Когда я рассказала мужу, он пришел в неистовство. Он хотел отомстить тем парням. В тот момент я и так была напугана донельзя и не хотела, чтобы еще и ему от них досталось. Я сказала ему об этом очень четко. К счастью, он меня услышал и был готов уважать мои желания»[235]235
  Цит. по фильму «If I can survive this..», (Cambridge, MA, Boston Area Rape Crisis Center, 1985). Видеозапись.


[Закрыть].

Восстановление чувства контроля особенно проблематично в сексуальных отношениях. После изнасилования почти все пережившие его сообщают о нарушениях в прежде стабильной сексуальной жизни. Большинство испытывает желание полностью отказаться от секса на какой-то период времени. Даже после возобновления интимных отношений нарушения сексуальной жизни исцеляются медленно[236]236
  C. C. Nadelson, M. T. Norman, H. Zackson et al. «A Follow-up Study of Rape Victims», American Journal of Psychiatry 139 (1982). С. 1266–1270; J. V. Becker, L. J. Skinner, G. G. Abel et al. «Time-Limited Therapy with Sexually Dysfunctional Sexually Assaulted Women», Journal of Social Work and Human Sexuality 3 (1984). С. 97—115.


[Закрыть]. В сексуальном взаимодействии выжившие часто снова сталкиваются не только с конкретными триггерами, провоцирующими флешбэки, но и с более общим ощущением давления или принуждения. Пережившая изнасилование женщина рассказывает о том, как реакция ее партнера заставила ее вновь почувствовать себя жертвой:

«Ночью я проснулась и почувствовала его на себе. Спросонья мне показалось, что [насильник] вернулся, и я запаниковала. Он сказал, что просто пытался заставить меня «снова привыкнуть», чтобы я не осталась фригидной на всю жизнь. У меня не было сил бороться или спорить, и я просто уступила. Во время [секса] моя голова была совершенно пуста. Я ничего не чувствовала. На следующий день я сдала свой последний экзамен, собрала вещи и уехала. Я рассталась со своим бойфрендом в то лето»[237]237
  Цит. по кн.: R. Warshaw, I Never Called it Rape. С. 76.


[Закрыть].

В силу прочно устоявшейся нормы мужского «права» многие женщины привыкли удовлетворять желания партнеров и ставить собственные на второе место даже в сексе по согласию. Однако после изнасилования многие выжившие обнаруживают, что больше не могут мириться с таким положением вещей. Чтобы восстановить собственную сексуальность, женщине, пережившей изнасилование, необходимо вернуть себе чувство автономии и контроля. Чтобы когда-нибудь вновь научиться доверять, ей нужен готовый к сотрудничеству и чуткий партнер, который не рассчитывает на секс по первому требованию.

Восстановление хорошего отношения к себе и положительного образа себя включает не только вновь обретенное ощущение автономии внутри отношений, но и восстановление самоуважения. Выжившим необходима помощь других в их борьбе со стыдом и в достижении адекватной оценки своего поведения. И здесь отношение самых близких людей имеет огромную важность. Реалистичная оценка ослабляет чувства унижения и вины. И наоборот, резкая критика, равно как и не основанное на понимании слепое принятие, усугубляют самобичевание и отчуждение жертвы.

Реалистичная оценка – это признание крайне тяжелых обстоятельств травмирующего события и нормальности реакций жертвы. Это признание моральной дилеммы в условиях крайне ограниченного выбора. А еще это признание нанесенного психологического ущерба и принятие длительного процесса выздоровления. Резко критические суждения, напротив, часто навязывают предвзятый взгляд как на природу травмирующего события, так и на спектр приемлемых реакций. А наивное принятие пытается отбросить вопросы морали в полной уверенности, что такие вопросы несущественны в обстоятельствах ограниченного выбора. Однако даже такие ситуации не отменяют базирующихся на морали чувств вины и стыда.

Суждения окружающих имеют огромную важность для восстановления чувства связи с самыми близкими людьми и у ветеранов. Ветеран изолирован от общества не только картинами ужасов, которым был сам свидетелем и творцом, но и своим особым статусом адепта культа войны. Ему представляется, что ни один мирный житель (и уж точно не женщина или ребенок) не способен понять его противостояния со злом и смертью. Он смотрит на гражданское лицо, одновременно идеализируя и презирая его: это лицо одновременно невинно и невежественно. Себя же, напротив, ветеран видит существом одновременно высшим и низшим. Он нарушил запрет на убийство. На нем метка Каина. Вот как ветеран Вьетнама описывает это ощущение «загрязненности»:

«Этот городок не умел разговаривать и не желал слушать. “Что бы вы хотели узнать о войне?” – могли бы спросить они, но были способны лишь моргать и пожимать плечами. У них не было воспоминаний, а потому не было и чувства вины. Налоги уплачивались, голоса подсчитывались, чиновники делали свое дело расторопно и учтиво. Это был оживленный, учтивый городок. Они тут дерьма не нюхали и нюхать не желали. [Ветеран] сел поудобнее и задумался, что бы такое сказать на эту тему. Он-то дерьма повидал. Он-то в нем хорошо разбирался. Особенно в запахе, но и в многочисленных разновидностях текстуры и вкуса тоже. Когда-нибудь он выступит с лекцией на эту тему. Наденет костюм с галстуком, выйдет на сцену “Киваниса” и расскажет этим говнюкам обо всех замечательных видах дерьма, которые он так хорошо знает. Может, даже раздаст образцы на пробу»[238]238
  Т. О’Брайен. Что они несли с собой. М.: АСТ, 2018.


[Закрыть].

Слишком часто гражданские смотрят на ветеранов как на нелюдимых одиночек, идеализируют или, наоборот, принижают их воинскую службу, не стремясь поинтересоваться, что она за собой повлекла. Социальная поддержка для рассказывания историй о войне – в той мере, в какой она вообще существует, – обычно ограничивается средой самих ветеранов. Поделиться рассказами о войне можно только с мужчинами определенной эпохи, свидетелями той же войны, не затрагивая более широкие группы, включающие в себя представителей обоих полов и разных поколений. Таким образом, фиксация на травме – ощущение момента, застывшего во времени, – может поддерживаться традициями общества, способствующими сегрегации воинов[239]239
  Grinker and Spiegel, Men Under Stress; A. Schuetz, «The Homecomer», American Journal of Sociology 50 (1944–1945). С. 369–376; Lifton, Home from War; C. Figley and S. Levantman (ред.), Strangers at Home: Vietnam Veterans Since the War (New York: Praeger, 1980).


[Закрыть].

Пережившие изнасилование, пусть и по иным причинам, проходят через такие же трудности, сталкиваясь с суждением общества. Их тоже могут считать загрязненными. На пострадавшую то и дело бросают косые осуждающие взгляды, и самые близкие люди не исключение. Мужья, любовники, родственники и друзья – у всех них есть предвзятые представления о том, в чем состоит сущность изнасилования и как на него должны реагировать жертвы. Проблема сомнений становится центральной для многих выживших, поскольку между их реальным опытом и общепринятыми убеждениями, касающимися изнасилования, – гигантская пропасть. Возвращающихся с фронта ветеранов могут расстраивать наивные и нереалистичные представления их родственников о войне, но хотя бы никто не сомневается в том, что они действительно были на войне. Жертвы изнасилования на подобное рассчитывать в основном не могут. Многие действия, которые женщины переживают как ужасающее насилие, не рассматриваются как таковое даже самыми близкими людьми. Поэтому пережившие сексуальное насилие оказываются в ситуации, где они должны сделать выбор между выражением собственной точки зрения и сохранением связей с другими. В таких обстоятельствах многим бывает трудно даже дать название своему опыту[240]240
  M. P. Koss, «Hidden Rape: Sexual Aggression and Victimization in a National Sample of Students of Higher Education» // В сб. Rape and Sexual Assault. Т. 2 / Под. ред. Ann. W. Burgess (New York: Garland, 1988). С. 3—26. Из всех участниц исследования, которые сообщили о случае насильственного соития, соответствующем правовому определению изнасилования, только 27 % описали это переживание как «определенно изнасилование».


[Закрыть]. Первый этап осознания – просто назвать изнасилование его истинным именем[241]241
  Эта основная трудность с определением отражена в заглавиях многих недавних работ об изнасиловании, например: S. Estrich, Real Rape (Cambridge: Harvard University Press, 1987); Koss, Hidden Rape; и Warshaw, I Never Called It Rape.


[Закрыть].