Текст книги "Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора"

Общепринятые общественные договоренности и основанные на них установки не только не признают большинство изнасилований преступлениями, но и выдают их за сексуальные отношения по согласию, за которые несет ответственность жертва. Так женщины обнаруживают ужасающий разрыв между своим опытом и социально конструируемой реальностью[242]242
  S. Estrich, Real Rape; C. MacKinnon, «Feminism, Marxism, Method and the State: Toward Feminist Jurisprudence», Signs: Journal of Women in Culture and Society 8 (1983). С. 635–658.


[Закрыть]. Они узнают, что при изнасиловании их не только подвергают насилию, но и лишают чести. К ним относятся с большим презрением, чем к побежденным солдатам, поскольку никто не признает, что они проиграли в неравном бою. Наоборот, их винят в том, что они предали собственные моральные стандарты и сами способствовали своему поражению. Одна из жертв изнасилования рассказывает, как ее критиковали и обвиняли:

«Это было просто ужасно, [моя мать] не верила, что меня изнасиловали! Она была убеждена, что я сама напросилась… [Мои родители] настолько сильно промыли мне мозги насчет того, что меня никто не насиловал, что я и сама начала в этом сомневаться. А может, я сама этого хотела? Ведь говорят же, что женщину невозможно изнасиловать, если она того не хочет»[243]243
  New York Radical Feminist Speakout on Rape, 1971. Цит. по кн.: Rape: The First Sourcebook for Women / Под. ред. N. Connell and C. Wilson. С. 51.


[Закрыть]. Напротив, поддержка близких может избавить пострадавшую от ощущений стыда, стигмы и загрязненности. Другая пережившая изнасилование девушка, которой повезло с близкими больше, рассказывает, как ее утешал друг: «Я сказала: “Мне четырнадцать лет, и я больше не девственница”. Он ответил: “Это не имеет никакого отношения к девственности. Когда-нибудь ты влюбишься и займешься любовью – и вот тогда-то ты ее лишишься. А не в процессе того, что произошло (слова «изнасилование» он не произнес). Случившееся не имеет с этим ничего общего”»[244]244
  «If I can survive this..», (Cambridge, MA, Boston Area Rape Crisis Center, 1985). Видеозапись.


[Закрыть].

Помимо проблем чувства стыда и сомнений, перед травмированными людьми стоит еще одна трудная задача: прийти к справедливой и разумной оценке своего поведения, найдя баланс между ошибочным чувством вины и отрицанием всякой моральной ответственности. Чтобы разобраться с чувством вины, выжившим необходима помощь людей, готовых признать, что травмирующее событие имело место, придержать свою точку зрения и просто быть свидетелями их рассказа. Когда кто-то способен выслушать, не обвиняя, переживший травму человек может принять, что не смог соответствовать идеализированным стандартам действий в экстремальных ситуациях. В конечном счете он придет к реалистичной оценке своего поведения и справедливому суждению о том, кто и какую несет ответственность.

В своем исследовании ветеранов войны с ПТСР Герберт Хендин и Энн Хаас выяснили, что решение проблемы чувства вины требует подробного понимания человеком конкретных причин, по которым он себя винит, а не слепого всепрощения. Например, молодой офицер, который выжил после того, как джип, в котором он ехал с несколькими товарищами, подорвался на мине, винил себя за то, что выжил, в то время как другие погибли. Ему казалось, что это он должен был быть за рулем джипа. На первый взгляд подобное самоедство не имело под собой никаких оснований. Однако тщательное исследование обстоятельств, приведших к катастрофе, позволило выяснить, что этот офицер имел привычку уклоняться от ответственности и сделал не все возможное, чтобы защитить своих подчиненных. Когда неопытный командир приказал ему выдвигаться на джипе, он не возразил, хотя и знал, что это неразумно. Таким образом, своим бездействием он подверг риску себя и своих солдат. В этом метафорическом смысле он винил себя за то, что не был «за рулем»[245]245
  Hendin and Haas, Wounds of War. С. 44–45.


[Закрыть].

Схожие проблемы проявляются во время лечения переживших изнасилование: зачастую они предаются горьким самообвинениям либо за то, что подвергли себя риску, либо за неэффективное сопротивление. Именно к этим аргументам прибегают насильники, перекладывая вину за изнасилование на жертву. Последняя не может прийти к справедливой оценке собственного поведения до тех пор, пока четко не поймет, что никакие действия с ее стороны не снимают с насильника ответственности за его преступление.

В реальности большинство людей время от времени идут на необязательные риски. Женщины часто действуют рискованно по наивности, не подозревая об опасности, или в знак протеста, бросая опасности вызов. Большинство женщин на самом деле не сознают, насколько враждебно к ним относятся мужчины, предпочитая представлять отношения полов более мирными, чем они есть на самом деле. Кроме того, женщины предпочитают верить, что обладают большей свободой и занимают более высокое общественное положение, чем оно есть в действительности. Женщина особенно уязвима для изнасилования, когда ведет себя так, как будто она свободный человек, то есть когда она не соблюдает традиционных ограничений, налагаемых на внешний вид, одежду, физическую мобильность и проявление социальной инициативы. Женщин, которые ведут себя как свободные, часто называют «распущенными», имея в виду не только «раскованность», но и сексуальную провокацию.

Большинство женщин не имеют достаточного опыта в оказании эффективного отпора в ситуации опасности. Традиционная социализация буквально гарантирует, что женщины будут не подготовлены к опасности, что нападение застигнет их врасплох, что они будут плохо оснащены для самозащиты[246]246
  Bart and O’Brien, Stopping Rape; Becker et al. «Time-Limited Therapy».


[Закрыть]. Анализируя сценарий изнасилования после того, как оно свершилось, большинство женщин говорят, что проигнорировали интуицию, кричавшую им об опасности, тем самым упустив возможность спасения[247]247
  Bart and O’Brien, Stopping Rape; Warshaw, I Never Called It Rape; A. Medea and K. Thompson, Against Rape: A Survival Manual for Women (New York: Farrar, Straus & Giroux, 1974).


[Закрыть]. Страх конфликта или социального остракизма могут не дать многим жертвам среагировать вовремя. Впоследствии те, кто не обратил внимания на свой «внутренний голос», могут с яростной критикой обрушиваться на собственную «глупость» или «наивность». Преобразовав это резкое самоосуждение в реалистичное суждение, можно действительно ускорить восстановление. Среди немногих позитивных последствий, о которых сообщали жертвы изнасилований, – решимость стать более самодостаточными, с бо́льшим уважением относиться к собственному восприятию и чувствам и лучше подготовиться к встрече с конфликтом и опасностью[248]248
  Nadelson et al. «Study of Rape Victims»,


[Закрыть].

Стыд и вина выживших могут становиться сильнее из-за жестких суждений других людей. Но и простые заявления об их полной свободе от ответственности не уменьшают этих чувств, потому что простые заявления, даже самые благожелательные, представляют собой отказ присоединиться к выжившему или выжившей во всей болезненной моральной сложности экстремальной ситуации. От тех, кто все же решился стать свидетелем их опыта, выжившие ждут не отпущения грехов, а справедливости, сострадания и готовности разделить с ними связанное с виной знание о том, что случается с людьми в экстремальных ситуациях.

Наконец, выжившим нужна помощь других, чтобы оплакать свои потери. Все классические работы по этой теме признают необходимость оплакивания и вспоминания на пути исцеления от последствий травмирующих жизненных событий. Невозможность завершить нормальный процесс горевания приводит в движение травматическую реакцию. Лифтон отмечает, что «незавершенное оплакивание приводит к стазису и невыходу из травматического процесса»[249]249
  Lifton, «The Concept of the Survivor». С. 124.


[Закрыть]. Хаим Шатан, наблюдая ветеранов войн, говорит об их «спрессованной скорби»[250]250
  C. Shatan, «The Grief of Soldiers: Vietnam Combat Veterans’ Self-Help Movement», American Journal of Orthopsychiatry 43 (1973). С. 640–653.


[Закрыть]. Когда случается обычная утрата, многочисленные социальные ритуалы поддерживают скорбящего на протяжении всего процесса. Но никакой общепринятый обычай или ритуал не признает траура, следующего за травмирующими жизненными событиями. В отсутствие такой поддержки вероятность патологического горевания и тяжелой трудноизлечимой депрессии крайне высока.

Роль сообщества

Делиться травматическим опытом с другими – начальное и обязательное условие для возвращения ощущения осмысленности мира. В этом процессе выжившие ищут помощи не только у ближайшего окружения, но и у более широкого сообщества. Реакция общества оказывает мощное влияние на итоговые последствия травмы. Зарастет ли брешь, пробитая травмирующим событием между человеком и его сообществом, зависит, во-первых, от публичного признания этого события, а во-вторых, от той или иной формы общественного действия. Публичное признание того, что человеку был нанесен ущерб, обязывает общество принять какие-то меры по назначению ответственных и компенсации ущерба. Эти две реакции – признание и компенсация – необходимы для восстановления у перенесших травму чувства порядка и справедливости.

Возвращающиеся с войны солдаты всегда очень чувствительны к тому, какую поддержку им оказывают на родине. Они ищут неоспоримые доказательства общественного признания. После каждой войны солдаты выражают возмущение отсутствием общественной осознанности, интереса и внимания; они боятся, что их жертва будет вскоре забыта[251]251
  Grinker and Spiegel, Men Under Stress; Figley and Levantman, Strangers at Home.


[Закрыть]. По окончании Первой мировой войны ветераны с горечью прозвали ее «Великой неназываемой»[252]252
  D. Lessing, «My Father» // A Small Personal Voice (New York: Random House, 1975).


[Закрыть]. Усилия ветеранских организаций в первую очередь направлены на заботу о том, чтобы перенесенные ими испытания не стерлись из общественной памяти. Отсюда и настойчивое требование медалей, памятников, парадов, празднований и публичных церемоний, равно как и компенсаций за ранения. Однако даже публичные церемонии чествования редко удовлетворяют стремление ветеранов к признанию, поскольку происходит искажение правды о войне. Один вьетнамский ветеран так отзывается о повальной тенденции отрицать ужасы войны:

«Если под конец рассказа о войне ты ощущаешь воодушевление или тебе кажется, что кто-то наконец рассказал, как все было на самом деле, значит, ты пал жертвой старой и ужасной лжи»[253]253
  Т. О’Брайен. Что они несли с собой. М.: АСТ, 2018.


[Закрыть].

Помимо признания, солдаты стремятся обрести смысл своих столкновений с убийствами и смертью в моральной позиции гражданского общества. Им нужно знать, рассматриваются их действия как героические или бесчестные, отважные или трусливые, целенаправленные или бессмысленные. Понимающие настроения сообщества, проникнутые реалистичным принятием, способствуют реинтеграции солдат в гражданскую жизнь; общественная отмосфера, пронизанная отвержением, усугубляет их изоляцию.

Печально известный пример неприятия обществом из новейшей истории связан с войной во Вьетнаме – необъявленной войной, которая велась без официальной ратификации с помощью установленных демократических процессов принятия решений. Неспособное объяснить необходимость ведения войны и прийти по этому поводу к общественному консенсусу или определить ее реальные цели, правительство Соединенных Штатов тем не менее призвало миллионы молодых людей на военную службу. По мере того как росли жертвы среди мирного населения, росла и оппозиция общества к войне. Попытки сдержать антивоенные настроения привели к политическим решениям, которые изолировали солдат и от гражданских лиц, и друг от друга. Солдат отправляли во Вьетнам и возвращали домой по отдельности, не давая ни организовать прощание, ни создать тесные связи внутри боевых подразделений, ни устроить торжественную церемонию встречи по возвращении на родину. Втянутые в политический конфликт, который следовало разрешить прежде, чем ставить под угрозу их жизни, вернувшиеся солдаты часто получали повторную травму, сталкиваясь с общественной критикой и неприятием войны, на которой они сражались и которую проиграли[254]254
  Lifton, Home from War; Figley and Levantman, Strangers at Home.


[Закрыть].

Пожалуй, самым значимым вкладом общества в исцеление этих людей было строительство в Вашингтоне Мемориала ветеранов Вьетнама. Памятник, на котором перечислены только имена погибших воинов и даты, стал местом для выражения общего горя. Солдатам легче завершить работу «Спрессованной скорби», когда общество признает горечь их потерь. Этот памятник, в отличие от других, прославляющих героизм войны, стал священным местом, местом паломничества. Люди приходят сюда, чтобы увидеть имена, коснуться стены. Они приносят подношения и оставляют мертвым записки со словами извинений и благодарности. Ветеран Вьетнама Кен Смит, который ныне оказывает помощь другим ветеранам, описывает свое первое посещение этого мемориала так:

«Я вспоминал парней, вспоминал запахи, вспоминал определенные моменты, вспоминал дождь, вспоминал канун Рождества, вспоминал отъезд. Мне довелось побывать в паре скверных передряг; я вспоминал их. Я вспоминал лица. Я вспоминал… Некоторым это место напоминает кладбище, для меня же это скорее кафедральный собор. Это больше похоже на религиозный опыт. Своего рода катарсис. Это трудно объяснить другим: я – часть этого и всегда ею буду. И поскольку я сумел с этим примириться, то сумел и черпать из этого силу, чтобы делать то, что я делаю»[255]255
  Беседа с К. Смитом, 1991 г.


[Закрыть].

При травмах невоенного характера пострадавшие в основном озабочены теми же вопросами общественного признания и справедливости. Здесь формальной ареной как признания, так и компенсации является система уголовного правосудия – институт фактически недоступный для жертв сексуального и домашнего насилия. На базовом уровне признания обществом женщины, как правило, оказываются изолированными и невидимыми для ока закона. Эти противоречия между женской реальностью и правовыми определениями той же реальности часто принимают настолько крайние формы, что, по сути дела, препятствуют участию женщин в официальных структурах правосудия.

Женщины быстро начинают понимать, что изнасилование – преступление лишь в теории; на практике стандарт того, что представляет собой изнасилование, устанавливается не на уровне женского понимания своего опыта и того, что в нем переживается как насилие, а чуть выше приемлемого для мужчин уровня принуждения. И уровень этот оказывается очень высоким. Говоря словами эксперта по юриспруденции Кэтрин Маккиннон, «изнасилование, с точки зрения женщины, не воспрещается; оно регулируется»[256]256
  MacKinnon, Feminism, Marxism, Method. С. 651.


[Закрыть]. Традиционные правовые стандарты признают изнасилование преступлением только в том случае, если насильник применяет крайнюю степень силы, намного превосходящую ту, которая обычно нужна, чтобы запугать женщину, или когда мужчина атакует женщину за пределами его социальной доступности – самый известный пример здесь нападение чернокожего мужчины на белую женщину. Чем более тесные отношения существуют между преступником и жертвой, тем выше степень допустимого принуждения. Так что половой акт по принуждению, совершенный незнакомцем, может быть признан изнасилованием, в то время как тот же акт, совершенный знакомым, таковым не признается. Поскольку большинство изнасилований на самом деле совершают знакомые или близкие жертв, закон не признает большинство изнасилований таковыми. Многие штаты предоставляют мужчине в браке прерогативу постоянного и абсолютного доступа к сексу, при этом любая степень принуждения разрешена законом[257]257
  Estrich, Real Rape; MacKinnon, Feminism, Marxism, Method.


[Закрыть].

Попытки добиться справедливости или возмещения ущерба зачастую приводят к дальнейшей травматизации, поскольку правовая система часто откровенно враждебна к жертвам изнасилования. Более того, состязательная система правосудия непременно оказывается враждебной средой; она организована как поле боя, на котором стратегии агрессивного аргументирования и психологической атаки заменяют стратегии физической силы. Женщины, как правило, немногим лучше подготовлены к этой форме сражения, чем к физическому бою. Даже те, кто подготовлен хорошо, поставлены в невыгодное положение благодаря систематической предвзятости и институциональной дискриминации, направленной против них.

Система правосудия создана для того, чтобы защищать мужчин от превосходящей силы государства, а не защищать женщин или детей от превосходящей силы мужчин. Поэтому она дает прочные гарантии для прав обвиняемых, но практически никаких гарантий для прав жертвы. Если бы кто-то решился намеренно изобрести систему для провоцирования интрузивных посттравматических симптомов, то ему не удалось бы справиться с этой задачей лучше, чем это делает действующий суд. Женщины, которые искали справедливости в системе правосудия, часто сравнивают этот опыт с повторным изнасилованием[258]258
  MacKinnon, Feminism, Marxism, Method; Estrich, Real Rape; Brownmiller, Against Our Will; Bart and O’Brien, Stopping Rape; Connell and Wilson (ред.), Rape: The First Sourcebook for Women (New York: New American Library, 1974).


[Закрыть].

Неудивительно, что в результате большинство жертв изнасилования решают не связываться с неработающей на них машиной правосудия и предпочитают не подавать никаких официальных заявлений и жалоб. Исследования изнасилований раз за разом подтверждают этот факт. В полицию сообщают менее чем об одном изнасиловании из десяти. Только 1 % изнасилований в итоге приводит к аресту и осуждению преступника[259]259
  Russell, Sexual Exploitation. Данные Косс (1987) подтверждают эти открытия: по данным ее масштабного опроса по теме виктимизации студенток колледжей, в полицию было заявлено только о 8 % изнасилований.


[Закрыть]. Таким образом, самая распространенная женская травма не выходит за пределы сферы частной жизни, не получая от общества ни официального признания, ни компенсации. Не существует монумента, хранящего память о переживших изнасилование.

Поэтому, чтобы исцелиться, каждой предстоит найти свой собственный путь к восстановлению связи с более широким сообществом. Мы не знаем, сколько из них успешно справляются с этой задачей. Зато мы знаем, что женщины, которые восстанавливаются наиболее успешно, – это те, кто обнаруживает в своем опыте некий смысл, выходящий за пределы личной трагедии. Чаще всего женщины находят этот смысл, объединяясь с другими в общественной деятельности. В повторном исследовании жертв изнасилования Берджесс и Хольмстрем выяснили, что женщины, которые восстанавливались успешнее всех, принимали активное участие в движении против изнасилований. Они становились волонтерами-консультантками в кризисных центрах, адвокатессами жертв в судах, лоббистками, требовавшими законодательной реформы. Одна из опрошенных ездила в другую страну, чтобы читать лекции об изнасиловании и организовать кризисный центр для его жертв[260]260
  Burgess and Holmstrom, «Adaptive Strategies»,


[Закрыть].

Отказываясь прятаться или позволять заставлять себя молчать, упорно утверждая, что изнасилование – это проблема общества, требуя социальных перемен, выжившие воздвигают нерукотворный памятник самим себе. Сьюзан Эстрич, жертва изнасилования и профессор права, говорит об этом следующее:

«Когда я пишу об изнасиловании, я пишу о собственной жизни. Кажется, среди моих знакомых нет ни одной женщины, которая совершенно не испытывала бы страха перед изнасилованием. Некоторые из нас – и даже многие – живут с собственными историями… Иногда – скажем, когда в два часа ночи кто-то звонит мне, называется моим студентом и угрожает изнасиловать, – я думаю, что говорю слишком много. Но по большей части все не так плохо. Когда моих студенток насилуют (а это случалось), они знают, что могут поговорить со мной. Когда моих подруг насилуют, они знают, что я выжила»[261]261
  Estrich, Real Rape. С. 3.


[Закрыть].

Глава 4. Неволя

Единичное травмирующее событие может произойти практически где угодно. Длительная повторяющаяся травма, напротив, возникает только в условиях несвободы. Когда жертва вольна спастись, она не даст воспользоваться собой во второй раз; повторяющаяся травма возникает лишь тогда, когда жертва пленена, не способна бежать и находится под контролем преступника. Такие условия, очевидно, существуют в тюрьмах, концентрационных лагерях и местах, где используется рабский труд. Кроме того, такие условия могут сложиться в религиозных сектах, публичных домах и других местах организованной сексуальной эксплуатации, а также в семьях.

Политическое лишение свободы, как правило, получает признание, в то время как домашнее заточение женщин и детей часто остается невидимым. Дом мужчины – его крепость, и редко кто понимает, что эта крепость может быть тюрьмой для женщин и детей. В условиях домашней неволи физические препятствия к спасению – редкость. Даже в самых жестоких домах нет решеток на окнах и колючей проволоки по периметру. Женщин и детей обычно не приковывают к батарее, хотя это и происходит чаще, чем вы могли бы подумать. Препятствия к побегу обычно невидимы. Тем не менее они крайне сильны. Детей делает подневольными их зависимое состояние. Женщин делает подневольными экономическая, социальная, психологическая и правовая подчиненность, равно как и физическая сила мужчин.

Лишение свободы, обуславливающее продолжительный контакт жертвы с преступником, создает отношения особого типа – отношения принудительного контроля. Это можно сказать и о ситуации, когда люди захвачены в плен исключительно силой, как в случае заключенных и заложников, и о ситуации захвата путем сочетания силы, запугивания и обольщения, как в случае членов религиозных сект, женщин и детей, подвергающихся домашнему насилию. Психологическое воздействие подчинения принудительному контролю может обладать многими общими чертами, в какой бы обстановке оно ни возникало – в публичной сфере политики или в частной сфере сексуальных и семейных отношений.

В ситуации неволи абьюзер становится самым могущественным человеком в жизни жертвы, и ее психология формируется под влиянием его действий и воззрений. О мышлении преступника известно мало. Поскольку он презирает тех, кто стремится его понять, добровольного участия в исследованиях от него ждать не приходится. Поскольку он не считает, что с ним что-то не так, за помощью он не обращается – за исключением тех случаев, когда ввязывается в неприятности с законом. Его самая характерная черта, как по свидетельствам жертв, так и по наблюдениям психологов, – внешняя нормальность. Обычные концепции психопатологии не способны ни определить, ни понять его[262]262
  G. L. Borovsky and D. J. Brand, «Personality Organization and Psychological Functioning of the Nuremberg War Criminals» // В сб. Survivors, Victims and Perpetrators / Под. ред. J. E. Dimsdale (New York Hemisphere, 1980). С. 359–403; J. Steiner, «The SS Yesterday and Today: Sociopsychological View» // В сб. Survivors, Victims and Perpetrators. С. 405–456: J. L. Herman, «Considering Sex Offenders: A Model of Addiction», Signs: Journal of Women in Culture and Society 13 (1988); стр. 695–724.


[Закрыть].

Эта мысль глубоко неприятна многим людям. Насколько спокойнее бы жилось, если бы преступника можно было легко распознать, если бы он был явным девиантом или ненормальным! Но он не таков. Ученый и знаток права Ханна Арендт спровоцировала большой скандал, когда сообщила о том, что полдюжины психиатров сочли нормальным Адольфа Эйхмана, совершившего невообразимые преступления против человечества[263]263
  Адольф Эйхман (1906–1962) – немецкий оберштурмбаннфюрер СС, начальник Главного управления имперской безопасности, непосредственно отвечавшего за преследование, изгнание и депортацию евреев и тем самым за «окончательное решение еврейского вопроса». После войны скрылся от правосудия в Аргентине, но впоследствии был схвачен агентами израильской разведки и казнен. (Прим. ред.)


[Закрыть]:

«Проблема с Эйхманом заключалась именно в том, что таких, как он, было очень много и что эти многие не были ни извращенцами, ни садистами, что они были и остаются ужасающе нормальными. С точки зрения правовых институтов и наших нравственных стандартов эта нормальность была куда более ужасающей, чем все его зверства, вместе взятые»[264]264
  Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. Европа, 2008.


[Закрыть].

Авторитарный, скрытный, порой страдающий манией величия или даже паранойей, абьюзер тем не менее чрезвычайно чуток к реалиям власти и социальным нормам. Лишь изредка у него бывают нелады с законом; наоборот, он ищет ситуации, в которых его тираническое поведение будут встречать терпимостью, попустительством или восхищением. Его вид обеспечивает превосходный камуфляж, ибо мало кто поверит, что страшное преступление может быть совершено человеком с такой обычной, ничем не примечательной внешностью.

Первой целью преступника, по-видимому, является порабощение жертвы, и он достигает этой цели, применяя деспотический контроль над каждым аспектом ее жизни. Но простая покорность редко удовлетворяет его; по-видимому, он испытывает психологическую потребность оправдывать свои преступления, а для этого ему необходима поддержка жертвы. Поэтому он неустанно требует от нее выражений почтения, благодарности или даже любви. Его высшая цель – воспитание добровольной жертвы. Заложники, политзаключенные, избиваемые женщины и рабы – все они отмечают любопытную психологическую зависимость тюремщика от своего пленника. Джордж Оруэлл так описывает тоталитарное мышление в романе «1984»:

«Мы не довольствуемся негативным послушанием и даже самой униженной покорностью. Когда вы окончательно нам сдадитесь, вы сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы выжжем в нем все зло и все иллюзии; он примет нашу сторону – не формально, а искренне, умом и сердцем»[265]265
  Оруэлл, Дж. 1984. АСТ, 2016.


[Закрыть].

Стремление к полному контролю над другим человеком – общий знаменатель всех форм тирании. Тоталитарные правительства требуют покаяния и политического обращения жертв в свою веру. Рабовладельцы требуют благодарности от своих рабов. Религиозные секты требуют ритуализированных жертвоприношений в знак покорности божественной воле лидера. Преступники, совершающие домашнее насилие, требуют, чтобы их жертвы доказывали свое полное послушание и верность, оставив все остальные отношения. Секс-преступники требуют, чтобы их жертвы находили сексуальное удовлетворение в покорности. Тотальный контроль над другим человеком – это ключевая движущая сила порнографии. Эротическая привлекательность этой фантазии для миллионов ужасающе нормальных мужчин питает гигантскую индустрию, в которой женщины и дети подвергаются насилию, и не в фантазии, а в реальности[266]266
  A. Dworkin, Pornography: Men Possessing Women (New York: Perigee, 1981); C. MacKinnon, Feminism Unmodified, pt.3: Pornography (Cambridge: Harvard University Press, 1987).


[Закрыть].