Текст книги "Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора"

Методы, дающие возможность одному человеку порабощать другого, на удивление однообразны. Рассказы заложников, политзаключенных и бывших узников концентрационных лагерей из всех уголков земного шара обладают пугающим сходством. Опираясь на показания политзаключенных из совершенно разных культур, Международная амнистия в 1973 году опубликовала «рейтинг принуждения», подробно описав эти методы[267]267
  Amnesty International, Report on Torture (New York: Farrar, Straus & Giroux, 1973). Этот доклад ссылается, в частности, на работу Альфреда Бидермана, который изучал воздействие промывания мозгов на американских военнопленных. См.: A. D. Biderman, «Communist Attempts to Elicit False Confessions from Air Force Prisoners of War», Bulletin of New York Academy of Medicine 33 (1975); стр. 616–625. См. также: I. E. Farber, H. F. Harlow, and L. J. West, «Brainwashing, Conditioning, and DDD (Debility, Dependency, and Dread)», Sociometry 223 (1957). С. 120–147.


[Закрыть]. В тоталитарных политических системах порой удается проследить передачу методов принуждения от одной тайной полицейской службы или террористической группировки к другой.

Те же методы используются для порабощения женщин в проституции, порнографии и в семье. В организованной преступной группировке сутенеры и порнографы иногда обучают друг друга методам принуждения. Систематическое применение таких методов для втягивания женщин в занятие проституцией известно как «маринование»[268]268
  K. Barry, «Did I Really have a Chance: Patriarchal Judgment of Patricia Hearst», Chrysalis 1 (1977). С. 7—17: K. Barry, C. Bunch, and S. Castley (ред.), Networking Against Female Sexual Slavery (New York: United Nations, International Women’s Tribune Centre, 1984).


[Закрыть]. Даже в ситуации домашнего насилия, где абьюзер не входит ни в какую организацию и не получает инструктажа по этим методам, он снова и снова изобретает их заново. Психолог Ленор Уокер в своем исследовании женщин, подвергавшихся побоям, отмечала, что техники принуждения, «хоть и были уникальны для каждого отдельного человека, все же отличались примечательным сходством»[269]269
  L. Walker, The Battered Woman (New York: Harper & Row, 1979). С. 76.


[Закрыть].

Методы установления контроля над другим человеком основываются на систематическом, повторяющемся нанесении психологической травмы. Это организованные техники лишения жертвы власти над своей жизнью и связей с другими. Методы психологического контроля имеют целью внушить ей ужас и беспомощность и разрушить ее переживание себя, связанной с другими людьми.

Хотя насилие является универсальным методом террора, преступник может пользоваться им нечасто, прибегая к нему лишь в крайнем случае. Чтобы держать жертву в постоянном чувстве страха, нет необходимости использовать насилие слишком часто. Угроза смерти или тяжкого вреда применяется намного чаще, чем физическое насилие как таковое. Угрозы в адрес других нередко не менее эффективны, чем прямые угрозы в адрес жертвы. Избитые женщины, например, часто сообщают, что абьюзер угрожал, если они решатся бежать, убить их детей, родителей или друзей, которые их приютят.

Страх также усиливают непоследовательные и непредсказуемые вспышки насилия и принуждение к исполнению мельчайших правил. Конечная цель этих методов заключается в убеждении жертвы, что абьюзер всемогущ, что сопротивление бесполезно и что ее жизнь зависит от того, сумеет ли она заслужить его расположение и прощение путем абсолютной покорности. Цель преступника – привить жертве не только страх смерти, но и благодарность за то, что ей позволили жить. Пострадавшие от семейного или политического насилия часто описывают случаи, когда их убеждали, что они будут убиты, но в последний момент отменяли казнь. После нескольких циклов избавления от верной гибели жертва может, как ни парадоксально, начать видеть в палаче своего спасителя.

Вдобавок к запугиванию преступник стремится разрушить чувство автономии жертвы. Это достигается путем пристального надзора и контроля над ее телом и физиологическими функциями. Преступник решает, что она ест, когда спит, когда справляет нужду, во что одета. Когда жертве отказывают в пище, сне или физической активности, этот контроль приводит к физической деградации. Но даже если основные физиологические потребности жертвы адекватно удовлетворяются, посягательство на телесную автономию наполняет ее чувством стыда и деморализует. Политзаключенная Ирина Ратушинская так описывает методы своих тюремщиков:

«Все те нормы человеческого поведения, прививаемые человеку с колыбели, подвергаются систематическому и умышленному уничтожению. Нормально ли хотеть быть чистым?.. Подцепите чесотку и кожный грибок, живите в грязи, дышите зловонием отхожего ведра, вот тогда вы пожалеете о своих проступках! Женщинам свойственна скромность? Лишний повод для того, чтобы раздевать их догола во время обыска… Нормальному человеку отвратительны грубость и ложь? Вы столкнетесь с таким количеством того и другого, что вам понадобятся все внутренние ресурсы, чтобы помнить, что есть… другая реальность… Лишь огромным усилием воли вы сохраните прежнюю, нормальную систему ценностей»[270]270
  Ратушинская И. Серый – цвет надежды. Музей истории ГУЛАГа, 2018.


[Закрыть].

В религиозных сектах члены могут подвергаться строгому регулированию режима питания и дресс-кода, а также изнурительным допросам, касающимся их прегрешений против этих правил. Аналогичным образом пострадавшие, подвергающиеся сексуальному и домашнему насилию, часто говорят о длительных периодах депривации сна во время допросов с пристрастием, а также пристальном надзоре за их одеждой, внешностью, массой тела и режимом питания. И почти всегда, когда дело касается пленниц, будь то в политической сфере или семейной жизни, контроль над телом включает сексуальные угрозы и преступления. Одна женщина, подвергшаяся домашнему насилию, так описывает свой опыт супружеского изнасилования:

Предупреждение о триггере

ИЗНАСИЛОВАНИЕ В БРАКЕ

«Это был очень жестокий брак. [Муж] придерживался крайне патриархальных взглядов. Он считал, что владеет мной и детьми, что я его собственность. В первые три недели нашего брака он велел мне смотреть на него как на бога, а слово его должно было стать для меня законом. Если я не хотела секса, а он хотел, мои желания не имели значения. Один раз… я не хотела, и между нами случилась настоящая драка. Он впал в ярость из-за того, что я ему отказала. Я протестовала и умоляла, а он гневался, потому что, по его словам, я его жена и не имею права отказывать ему. Мы были в постели, и он сумел взять меня силой. Он крупнее меня, так что он просто держал меня и насиловал»[271]271
  D. E. H. Russell, Rape in Marriage (New York: Macmillan, 1982). С. 123.


[Закрыть].

Когда преступник добивается успеха в установлении телесного контроля над жертвой, он становится для нее источником не только страха и унижения, но и утешения. Надежда на еду, водные процедуры, доброе слово или какое-либо другое обыденное благо может стать притягательной для человека, которому достаточно долго в этом отказывают. Преступник может еще сильнее ослабить жертву, приучая ее к вызывающим зависимость веществам или алкоголю. Маленькие поблажки, «даруемые» по прихоти «хозяина», подрывают психологическое сопротивление жертвы намного эффективнее, чем непрерывные лишения и страх.

Патрисия Херст, взятая в заложники террористической ячейкой, рассказывает, как ее покорность вознаграждали небольшими улучшениями условий заключения:

«Когда я соглашалась с ними, меня выводили из камеры чаще и на более длительный срок. Они иногда позволяли мне есть вместе с ними, а порой я сидела рядом, по-прежнему с повязкой на глазах, до глубокой ночи, пока они проводили совещания или обучали группы. Они позволяли мне снимать повязку, когда запирали в камере на ночь, и это было блаженство»[272]272
  P. C. Hearst and A. Moscow, Every Secret Thing (New York: Doubleday, 1982). С. 85.


[Закрыть].

Политзаключенные, знающие о методах принудительного контроля, уделяют особое внимание сохранению своего чувства автономии. Одна из форм сопротивления – отказ повиноваться мелким требованиям или принимать вознаграждения. Голодовка – высшее выражение этого сопротивления. Поскольку заключенный добровольно подвергает себя большим лишениям, чем те, которым подвергает его тюремщик, он утверждает свое чувство целостности и самоконтроля. Психолог Джоэл Димсдейл описывает одну заключенную в нацистском концентрационном лагере, которая постилась в Йом-Кипур[273]273
  Йом-Кипур – в иудаизме самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. (Прим. ред.)


[Закрыть], чтобы доказать своим тюремщикам, что они ее не сломили[274]274
  J. E. Dimsdale, «The Coping Behavior of Nazi Concentration Camp Survivors», в Survivors, Victims, and Perpetrators / Под. ред. J. E. Dimsdale. С. 163–174.


[Закрыть]. Политзаключенный Натан Щаранский так описывает психологический эффект активного сопротивления:

«Но как только я сообщил властям, что начал голодовку, я освободился от чувств отчаянья, беспомощности и униженности от того, что вынужден терпеть произвол КГБ… Горечь и яростная решимость, копившиеся последние 9 месяцев, уступили место странному чувству облегчения: наконец-то я снова активно защищаю от них себя и свой мир»[275]275
  Щаранский Н. Не убоюсь зла. М.: ВЕК: ОЛИМП, 1991.


[Закрыть].

Использование редких вознаграждений для того, чтобы привязать жертву к преступнику, достигает своей самой изощренной формы в ситуации домашнего насилия. Поскольку никакой физический барьер не препятствует бегству, та может попытаться спастись после вспышки насилия. Часто абьюзер убеждает ее вернуться не дальнейшими угрозами, а извинениями, выражениями любви, обещаниями исправиться и призывам к верности и состраданию. На какой-то момент возникает иллюзия, что баланс сил в отношениях качнулся в противоположную сторону, поскольку абьюзер делает все, что в его силах, чтобы завоевать жертву. Его чувство собственничества не слабеет, зато его выражение радикально трансформируется. Он утверждает, что его доминантное поведение просто доказывает отчаянную потребность в жертве и любовь к ней. Он и сам может в это верить. Более того, он уверяет, что его судьба в ее руках и что она обладает способностью положить конец насилию, предъявив еще больше доказательств своей любви. Уокер отмечает, что фаза «примирения» – важнейший шаг в том чтобы сломить сопротивление женщины, подвергающейся избиениям[276]276
  Walker, The Battered Woman.


[Закрыть]. Женщина, которой со временем удалось бежать из таких абьюзивных отношений с физическим насилием, рассказывает, как эти редкие вознаграждения привязывали ее к абьюзеру:

«На самом деле все это происходило довольно циклично… и самое странное, что в хорошие периоды я едва помнила плохие. Я словно жила двумя разными жизнями»[277]277
  Цит. по ст.: L. Kelly, «How Women Define Their Experiences of Violence» // В кн. K. Yllo and M. Bograd, Feminist Perspectives on Wife Abuse (Beverly Hills, CA: Sage, 1988). С. 114–132, цит. с. 127.


[Закрыть].

Однако для достижения полного господства, как правило, необходимы дополнительные методы. Пока жертва поддерживает любые другие человеческие контакты, власть преступника ограничена. По этой причине все они без исключения стремятся изолировать своих пленниц и пленников от любого другого источника информации, материальной помощи или эмоциональной поддержки. Рассказы политзаключенных полны историй о попытках тюремщиков предотвратить коммуникацию с внешним миром и убедить пленников, что их ближайшие союзники забыли или предали их. Отчеты о семейном насилии также полны рассказов о ревностном надзоре: слежке, подслушивании, перехвате писем или телефонных звонков. Эти меры приводят фактически к одиночному заключению женщины в четырех стенах ее дома. Непрестанно сыпля обвинениями в неверности, абьюзер требует, чтобы жертва доказала ему свою верность путем отказа от работы (а вместе с ней – и от независимого источника дохода), дружеских связей и даже семейных уз.

Уничтожение привязанностей требует не только изоляции жертвы от других людей, но и разрушения ее внутренних представлений о связи с ними. По этой причине преступник часто прилагает все усилия, стараясь лишить свою пленницу любых предметов, имеющих символическое значение. Одна женщина, подвергавшаяся насилию дома, рассказывает, как ее любовник требовал ритуального жертвоприношения символов привязанности:

«Он не бил меня, но очень злился. Я думала, это потому, что он любит меня и ревнует. Но я долго не осознавала – пока все это не закончилось, – что его поведение не имело никакого отношения к теплым чувствам. Дело было совсем в другом. Он задавал мне массу вопросов о том, с кем я встречалась до знакомства с ним. Он заставил меня вынести из дома целую папку писем и фотографий и не отходил от меня, велев встать над открытым канализационным люком на дороге. Я должна была бросать их все туда, один лист за другим, – рвать их и бросать туда»[278]278
  R. E. Dobash and R. Dobash, Violence Against Wives: A Case Against the Patriarchy (New York: Free Press, 1979). С. 84.


[Закрыть].

В начале отношений эта женщина сумела убедить себя, что пойдет лишь на одну маленькую символическую уступку. Рассказы женщин, подвергавшихся избиениям, пестрят такими неохотными жертвоприношениями, которые постепенно и незаметно разрушают их связи с другими людьми. Многие женщины, вспоминая об этом, говорят, что сами постепенно загоняли себя в капкан. Линда Лавлейс, которую принудили к занятиям проституцией и съемкам в порнографических фильмах, рассказывает, как постепенно запутывалась в силках сутенера, который первым делом уговорил ее оборвать отношения с родителями:

«Я пошла у него на поводу. Произнося эти слова, я сознаю, что в те дни шла на поводу у слишком многого… Никто не выкручивал мне руки, тогда еще – нет. Все происходило мягко и постепенно: один шажок, потом другой… Это начиналось так незаметно, что я увидела, к чему все идет, лишь намного позже»[279]279
  L. Lovelace and M. McGrady, Ordeal (Secaucus, NJ: Citadel, 1980). С. 30.


[Закрыть].

Узники совести, которые хорошо осведомлены о стратегиях контроля и сопротивления, как правило, понимают, что изоляция – это опасность, которой нужно избегать любой ценой, и что нет такого понятия, как «маленькая уступка», когда речь идет о сохранении связей с внешним миром. Как бы старательно тюремщики ни пытались разрушить их отношения, эти узники столь же старательно сохраняют коммуникацию с миром, находящимся за пределами того, в котором они заперты. Они намеренно вызывают в памяти образы тех, кого любят, чтобы сохранить свое чувство контакта. Они борются за сохранение физических символов верности. Они могут рисковать своей жизнью ради обручального кольца, письма, фотографии или какого-нибудь другого памятного символа. На такой риск, который может показаться стороннему наблюдателю героизмом или глупостью, они идут по самым что ни на есть прагматичным причинам. В условиях длительной изоляции узникам необходимы «переходные объекты» для сохранения ощущения своей связи с другими. Они понимают, что потерять эти символы привязанности – значит потерять себя.

Когда жертву изолируют, она становится все более зависимой от преступника не только в вопросах выживания и удовлетворения основных потребностей организма, но и в информационной и даже эмоциональной подпитке. Чем сильнее она напугана, тем больше искушение уцепиться за те единственные отношения, которые разрешены, – отношения с преступником. В отсутствие любого другого человеческого контакта, в отсутствие любой иной точки зрения жертва начинает видеть мир глазами своего мучителя. Херст рассказывает, как вступала в диалог с тюремщиками, думая, что сможет перехитрить их, но очень скоро они перехитрили ее:

«Со временем, хотя я едва ли осознавала это, они полностью обратили меня – или почти полностью. Точно военнопленную, продержав в том чулане с повязкой на глазах два долгих месяца, меня непрерывно бомбардировали трактовками Симбионистской армии освобождения в отношении всего: жизни, политики, экономики, социальных условий и текущих событий. После того как меня выпустили из чулана, я думала, что развлекаю их, повторяя, как попугай, их собственные клише и броские словечки, в глубине души не веря в них.

Потом… наступило что-то вроде внутреннего онемения и шока. Чтобы сохранить здравый рассудок и равновесие, день за днем функционируя в этой новой среде, я научилась действовать механически, как хороший солдат, делая то, что мне говорили, и помалкивая о своем неверии… Их реальность отличалась от всего, что я знала прежде, и она к тому времени стала и моей реальностью тоже»[280]280
  Hearst and Moscow, Every Secret Thing. С. 178–179.


[Закрыть].

Узники совести прекрасно осознают опасность обычного человеческого взаимодействия со своими тюремщиками. Из всех заключенных эта прослойка наиболее подготовлена к тому, чтобы сопротивляться разлагающим психологическим эффектам лишения свободы. Они выбрали свою дорогу в жизни, полностью осознавая ее опасности, у них есть четко определенные принципы и вера в своих союзников. Тем не менее даже эта в высшей степени подготовленная и мотивированная группа людей осознает, что рискует развить эмоциональную зависимость от своих тюремщиков. Они защищают себя лишь бескомпромиссным отказом вступать даже в самые поверхностные социальные отношения со своими противниками. Щаранский рассказывает, как его тянуло к тюремщикам:

«Я начинал видеть все человеческие области, которые были общими у меня с этими кагэбэшниками. Хотя это вполне естественно, это было еще и опасно из-за того, что растущее чувство нашей человеческой общности могло с легкостью стать первым шагом к моей капитуляции. Если бы следователи оставались моей единственной связью с внешним миром, я мог начать зависеть от них и искать области возможного согласия»[281]281
  Щаранский Н. Не убоюсь зла. М.: ВЕК: ОЛИМП, 1991.


[Закрыть].

В то время как узникам совести необходимо мобилизовать все свои ресурсы, чтобы избежать развития эмоциональной зависимости от своих тюремщиков, люди, у которых нет такой замечательной подготовки, политических убеждений и моральной поддержки, часто развивают ту или иную степень зависимости. Привязанность между заложником и похитителем – скорее правило, чем исключение. Продолжительное лишение свободы в состоянии постоянного страха смерти и изоляции от внешнего мира надежно создает связь между тюремщиком и пленником. Заложники после освобождения нередко принимают сторону своих захватчиков, защищают их, навещают в тюрьме и собирают деньги на адвокатов[282]282
  M. Symonds, «Victim Responses to Terror: Understanding and Treatment» // В сб. Victims of Terrorism / Под ред. F. M. Ochberg and D. A. Soskis (Boulder, CO: Westview, 1982). С. 95—103; T. Strentz, «The Stochholm Syndrome: Law Enforcement Policy and Hostage Behavior» // В сб. Victims of Terrorism / Под ред. Ochberg and Soskis. С. 149–163.


[Закрыть].

Эмоциональная связь, которая развивается между избиваемой дома женщиной и ее абьюзером, хоть и сравнима с отношениями заложника и захватчика, обладает уникальными чертами, вытекающими из особой привязанности между жертвой и преступником, когда речь идет о семейном насилии[283]283
  D. L. Graham, E. Rawlings, and N. Rimini, «Survivors of Terror: Battered Women, Hostages, and the Stockholm Syndrome» // В кн. K. Yllo and M. Bograd, Feminist Perspectives. С. 217–233; D. Dutton and S. L. Painter, «Traumatic Bonding: The Development of Emotional Attachments in Battered Women and Other Relationships of Intermittent Abuse», Victimology 6 (1981). С. 139–155.


[Закрыть]. Заложницу берут в плен внезапно. Она поначалу ничего не знает о своем захватчике или считает его врагом. Под воздействием лишений заложница постепенно утрачивает свою прежнюю систему ценностей; она со временем начинает сочувствовать захватчику и видеть мир с его точки зрения. При домашнем насилии, напротив, жертву захватывают в плен постепенно, путем ухаживания. Аналогичная ситуация возникает в вербовочной технике «бомбардировки любовью», которую практикуют некоторые религиозные секты[284]284
  D. A. Halperin, «Group Processes in Cult Affiliation and Recruitment», в сб. Psychodynamic Perspectives on Religion, Sect, and Cult / Под ред. D. A. Halperin (Boston: John Wright, 1983).


[Закрыть].

Женщина, которая эмоционально привязывается к домашнему абьюзеру, первое время интерпретирует его собственническое внимание как признак страстной любви. Поначалу ей может льстить его повышенный интерес ко всем аспектам ее жизни. По мере того как он начинает вести себя все более властно и становится более доминирующим, она может преуменьшать или прощать его проступки – не только из страха, но и потому, что неравнодушна к нему. Чтобы сопротивляться развитию эмоциональной зависимости, как у заложницы, ей придется прийти к новому и независимому взгляду на свое положение, к активному противоречию системе ценностей абьюзера. Ей придется не только не давать себе сочувствовать тому, кто начал ее избивать, но и подавлять те теплые чувства, которые она уже к нему испытывает. Ей придется делать это вопреки убедительным аргументам бьющего ее мужчины, что, мол, еще всего одна уступка, всего одно доказательство любви, и с насилием будет покончено, а их отношения будут спасены. Поскольку для большинства женщин способность поддерживать и сохранять отношения является источником гордости и самооценки, абьюзеру часто удается заманить свою жертву в ловушку, обращаясь к ее наиболее важным ценностям. Поэтому неудивительно, что абьюзеры часто уговаривают вернуться к ним избиваемых ими женщин после того, как те попытались сбежать[285]285
  M. J. Strube, «The Decision to Leave an Abusive Relationship» // В сб. G. T. Hotaling, D Finkelhor, J. T. Kirkpatrick et al. (ред.), Coping with Family Violence: Research and Policy Perspectives (Beverly Hills, CA: Sage, 1988). С. 93—106.


[Закрыть].

Ужас, редкие вознаграждения, изоляция и вынужденная зависимость способны успешно превратить человека в покорную и послушную жертву. Но последний этап в установлении психологического контроля не завершен до тех пор, пока не удастся заставить его нарушить собственные моральные принципы и предать свои базовые человеческие привязанности. С точки зрения психологии это одна из самых деструктивных принудительных техник благодаря тому, что в результате жертва начинает ненавидеть себя. Именно в тот момент, когда она под давлением вынуждена принести в жертву других, она по-настоящему сломлена.

В ситуации домашнего насилия нарушение принципов часто сопряжено с сексуальным унижением. Многие жертвы рассказывают, что их принуждали к сексуальным практикам, которые они считают аморальными или отвратительными; другие говорят, что их заставляли лгать, покрывать партнера или даже участвовать в противозаконной деятельности[286]286
  Walker, The Battered Woman.


[Закрыть]. Разрушение отношений часто включает принесение в жертву заботы о детях. Мужчины, избивающие своих жен, часто применяют насилие в отношении их детей[287]287
  L. H. Bowker, M. Arbitel, and J. R. McFerron, «On the Relationship Between Wife-Beating and Child Abuse» // В кн. K. Yllo and Bograd, Feminist Perspectives. С. 158–174.


[Закрыть]. Хотя многие женщины, не осмеливающиеся защитить себя, бросаются защищать своего ребенка, есть и другие, запуганные настолько, что не способны вмешаться даже тогда, когда видят жестокое обращение с ним. Некоторые не только подавляют собственные внутренние сомнения и возражения, но и уговаривают детей слушаться или наказывают их за неповиновение. Опять же, этот паттерн предательства может начинаться с якобы незначительных уступок, но со временем прогрессирует до тех пор, пока даже самое вопиющее физическое или сексуальное насилие над детьми не будет происходить с молчаливого согласия жертвы. В этот момент она становится полностью деморализованной.

Те, кто был в тюремном заключении по политическим мотивам и пережил пытки, похожим образом описывают, как их заставляли беспомощно стоять рядом, когда на их глазах причиняли боль дорогим им людям. В своей повести о выживании в нацистском лагере смерти Освенцим Эли Визель подробно описывает, как преданность и верность поддерживали его самого и его отца, помогая пройти через ужасные испытания. Он пишет о многочисленных случаях, когда оба пренебрегали опасностью, чтобы остаться вместе, о многих моментах откровенности и нежности. Тем не менее автора преследуют образы тех редких моментов, когда его верность отцу давала сбой:

Предупреждение о триггерах

ФИЗИЧЕСКОЕ НАСИЛИЕ В КОНЦЕНТРАЦИОННОМ ЛАГЕРЕ, ПРИНУЖДЕНИЕ К СВИДЕТЕЛЬСТВОВАНИЮ НАСИЛИЮ

«[Охранник] начал избивать его железным прутом. Поначалу отец только сгибался под ударами, потом сложился пополам, точно сухое дерево, пораженное молнией, и рухнул на землю. Я смотрел на всю эту сцену не шевелясь. И молчал. На самом деле я прикидывал, как бы мне спасти отца и самому не оказаться избитым. Более того, гнев, который я испытывал в тот момент, был направлен не на [охранника], а на отца. Я сердился на него за то, что он не понял, как избежать ярости Идека. Вот что сделала со мной жизнь в концентрационном лагере»[288]288
  E. Wiesel, Night / Пер. S. Rodway (New York: Hill and Wang, 1960). С. 61.


[Закрыть].

С точки зрения логики можно возразить, что старания сына помочь отцу были бы напрасны, что на самом деле активная демонстрация поддержки могла бы только увеличить опасность для обоих. Но этот аргумент – плохое утешение для жертвы, которая ощущает себя предельно униженной своей беспомощностью. Даже чувство возмущения больше не поддерживает ее достоинство, ибо оно преклонилось перед волей врагов и обратилось против дорогого ей человека. Чувство стыда и поражения рождает в подвергающемся насилию человеке не только отказ вмешаться, но и осознание, что тюремщики узурпировали его внутренний мир.

Заключенные, даже те, кто оказывает успешное сопротивление, понимают, что под крайним принуждением сломаться может любой. Они, как правило, различают две стадии этого процесса. Первая – когда жертва отказывается от своей внутренней автономии, мировоззрения, моральных принципов или связей с другими ради выживания. Происходит отключение чувств, мыслей, инициативы и механизмов оценки. Психиатр Генри Кристал, работающий с людьми, пережившими нацистский холокост, описывает это состояние как «роботизацию»[289]289
  H. Krystal, «Trauma and Affects», Psychoanalytic Study of the Child 33 (1978). С. 81—116.


[Закрыть]. Заключенные, которые пережили это психологическое состояние, часто говорят, что их низвели до уровня нечеловеческой формы жизни. Вот свидетельство Лавлейс о достижении этого состояния деградации, когда ее принудили к занятиям проституцией и порнографией:

«Поначалу я была уверена, что бог поможет мне спастись, но потом моя вера пошатнулась. Я становилась все более боязливой, я боялась всего. Сама мысль о попытке побега меня ужасала. Я была унижена всеми возможными способами, лишена всякого достоинства, низведена до уровня сперва животного, а потом овоща. Сколько бы сил у меня ни было, они начали иссякать. Все они уходили на простое выживание: дожить до завтра – это уже была победа»[290]290
  Lovelace and McGrady, Ordeal. С. 70.


[Закрыть].

А вот описание столь же унизительного опыта Якобо Тимермана, аргентинского издателя и литератора, который был брошен в тюрьму и подвергнут пыткам как политический диссидент:

«Хотя я не способен передать масштабов этой боли, пожалуй, могу дать один совет тем, кого ждут пытки в будущем… За те полтора года, что я провел под домашним арестом, я много думал о том, как вел себя во время пыток и одиночного заключения. Я осознал, что инстинктивно развил в себе подход абсолютной пассивности… Я чувствовал, что становлюсь овощем, отбрасывая в сторону все оправданные эмоции и ощущения – страх, ненависть, жажду мести, – поскольку любые эмоции и ощущения означали пустую и бесполезную растрату энергии»[291]291
  J. Timerman, Prisoner Without a Name: Cell Without a Number / Пер. T. Talbot (New York: Vintage, 1988). С. 34–35.


[Закрыть].

Это состояние психологической деградации обратимо. Жертвы часто рассказывают, как во время заключения у них чередовались периоды покорности и более активного сопротивления. Вторая, необратимая, стадия надлома личности достигается, когда жертва теряет волю к жизни. Это не то же самое, что склонность к суициду: люди в заключении постоянно живут с мыслями о суициде, и периодические попытки покончить с собой не противоречат общей решимости выжить. Тимерман, в сущности, описывает желание убить себя в этих экстремальных обстоятельствах как признак сопротивления и гордости. Желать убить себя, констатирует он, «значит ввести в свою повседневную жизнь нечто, способное посоперничать с творящимся вокруг насилием… Это как быть на равных со своими тюремщиками»[292]292
  Там же. С. 90–91.


[Закрыть]. Позиция суицида активна, она сохраняет внутреннее чувство контроля. Как и в случае объявления голодовки, заключенный утверждает свое сопротивление готовностью покончить с жизнью.

Потеря воли к жизни, напротив, представляет собой заключительную стадию процесса, который Тимерман описывает как усвоение «позиции абсолютной пассивности». Люди, прошедшие через нацистские концентрационные лагеря, говорят об этом ровном фаталистическом состоянии, которое прозвали «музельманским»[293]293
  Музельман – дословно с идиша «мусульманин»; исламскому мировоззрению иногда приписывали крайний фатализм, покорность судьбе. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Заключенные, достигшие этой точки деградации, больше не стремились найти пищу или согреться, не совершали попыток избежать побоев. Их считали живыми мертвецами[294]294
  Леви П. Человек ли это? Текст, 2011.


[Закрыть]. Пережившие экстремальные ситуации часто вспоминают некий поворотный момент, когда ощущали соблазн войти в это терминальное состояние, но делали выбор в пользу борьбы за жизнь. Херст описывает этот момент следующим образом:

«Я знала, что становлюсь все слабее и слабее в результате заключения. Но в этот раз меня охватило отчетливое ощущение, что я умираю. Существовал некий порог, точка невозврата, который я могла чувствовать, и ощущала, что я на грани. Мое тело было истощено, обессилено; я не смогла бы встать, даже если бы была вольна уйти… Я так устала, так устала! Единственное, чего мне хотелось, – спать. И я понимала, что это опасно, фатально, как для того, кто заблудился в арктических снегах, опустил голову, чтобы чуточку вздремнуть, и никогда больше не проснулся. Мой разум внезапно ожил и осознал все это. Я видела происходившее со мной, словно была где-то вне своего тела… Там, в камере, шел безмолвный бой, и мой разум победил. Добровольно, находясь в ясном и твердом уме, я решила, что не умру – только не с моего согласия! Я буду бороться всеми силами, чтобы выжить»[295]295
  Hearst and Moscow, Every Secret Thing. С. 75–76.


[Закрыть].