Текст книги "А мама дома?"

– Что ты имеешь в виду?

– Возможно… – Конрад помедлил. – Возможно, она действительно этого хотела. Она повторяла снова и снова, что очень устала. Не знаю – я до сих пор не уверен, правильно ли я поступил. Но я подумал о вас с Максом и решил, что не могу взять на себя такую ответственность.

Анна больше не могла есть, и Конрад поднялся из-за стола.

– Пойдем, – сказал он. – Навестим твою маму. Постарайся не слишком сильно расстраиваться.

Больница располагалась в красивом старинном здании посреди лесопарка. Но как только они прошли мимо человека, сгребавшего листья, а потом – мимо другого, грузившего их на тачку, и приблизились к главному входу, у Анны скрутило желудок (уж лучше б она не ела!), и она испугалась, что заболевает.

В больничном вестибюле их встретила чистенькая медсестра в накрахмаленном переднике, с выражением отчужденности и неодобрения на лице, как будто она обвиняла Анну и Конрада в том, что случилось с мамой.

– Идите за мной, пожалуйста, – сказала медсестра по-немецки.

Анна шла первой, Конрад – за ней: обитые деревянными панелями двери и ковры вместо кафеля и линолеума… «Это больше похоже не на больницу, а на дом престарелых», – повторяла про себя Анна, стараясь отвлечься от мыслей о том, что ей предстоит увидеть. Коридор, лестницы, опять коридор, потом – большое лестничное пространство, заставленное шкафами и больничным оборудованием. Медсестра вдруг остановилась: здесь, среди зачехленных приборов, стояла кровать. И на ней кто-то неподвижно лежал. Почему мама не в палате? Зачем они положили ее здесь, на проходе?

– В чем дело? – воскликнула Анна так громко, что испугала всех, включая себя.

– Так нужно, – ответил Конрад.

А медсестра объяснила неодобрительным тоном, что ничего особенного не происходит: мама должна находиться под постоянным наблюдением, и лучшего места не придумаешь. Врачи и медсестры проходят здесь каждые несколько минут и могут следить за ее состоянием.

– Здесь очень хороший уход, – сказал Конрад, и они приблизились к маминой кровати.

Видно было немного – только лицо и одну руку. Остальное скрывалось под одеялом. Лицо мамы было бледным. Глаза закрыты – но не естественно, а так, будто мама специально сильно зажмурилась. Изо рта у нее что-то торчало. Анна присмотрелась и поняла, что это конец трубки, через которую мама дышала – слабо и нерегулярно. К руке шла другая трубка – от капельницы, стоявшей у кровати.

– Никаких изменений, – заметил Конрад.

– Нужно вывести ее из комы, – сказала медсестра. – Мы периодически зовем ее по имени. – Медсестра наклонилась к маме и показала как. Безрезультатно. – Что ж! Знакомый голос в таких случаях всегда лучше. Возможно, если ее позовете вы, то она услышит.

Анна посмотрела на маму, на ее трубки.

– По-английски или по-немецки? – спросила она и немедленно решила, что сморозила страшную глупость.

– Как хотите, – ответила медсестра, сдержанно кивнула и исчезла среди зачехленного оборудования.

Анна взглянула на Конрада.

– Попробуй, – посоветовал он. – Кто знает! Вдруг сработает. – Некоторое время Конрад стоял и смотрел на маму. – Я подожду тебя внизу.

Анна осталась возле мамы одна. Обращаться сейчас к маме казалось ей безумием.

– Мама! – позвала она осторожно по-английски. – Это я, Анна.

Никакой реакции. Мама просто лежала – во рту трубка, веки плотно сжаты.

– Мама, – позвала Анна громче. – Мама!

Она чувствовала странную неловкость. «Как будто в такой момент это имеет значение», – одернула она себя виновато.

– Мама! Ты должна проснуться, мама!

Но мама по-прежнему не двигалась, она упорно не желала открывать глаза и вступать в какое-либо общение с внешним миром.

– Мама! – закричала Анна. – Мама! Очнись, пожалуйста!

«Мама, – думала она, – это ужасно, когда у тебя закрыты глаза. Какая же ты непослушная!»

Забраться к ней на кровать, попытаться приподнять ей веки своими крошечными пальчиками… «Боже мой, – думала Анна, – я так делала, когда мне было два года…»

– Мама! Проснись! Мама!

Медсестра со стопкой простыней в руках подошла к Анне сзади и сказала по-немецки:

– Да-да, так и надо.

Сестра подбадривающе улыбалась, будто Анна выполняла спортивные упражнения.

– Даже если она не реагирует, возможно, она слышит ваш голос.

Анна продолжала громко звать маму – и пока медсестра складывала простыни в шкаф, и потом, когда та ушла. Анна кричала по-английски и по-немецки, что мама не должна умирать: она нужна им, детям, ее любит Конрад, и все будет хорошо. Но при этом она не переставала гадать, правда ли то, что она говорит; и стоит ли произносить эти слова, когда мама, возможно, вообще ее не слышит.

Между своими призывными криками Анна всматривалась в маму и вспоминала, какой та была в прошлом. Вот мама вяжет свитер и приговаривает: «Правда, красиво?» Вот мама в их парижской квартире – торжествует, потому что купила клубнику за полцены. Вот прогоняет мальчишек, которые преследовали Анну по дороге из школы домой, – это было в Швейцарии. Вот ест. Вот смеется. А вот мама пересчитывает деньги и говорит: «Как-нибудь справимся…»

И в то же время какой-то крошечной частью сознания Анна наблюдала за всем со стороны, отмечая сходство происходящего со сценой из сериала «Доктор Килдер»[7]7
  «Доктор Килдер» – популярный американский сериал 1960-х годов о молодом интерне и его рабочих буднях в больнице.


[Закрыть] и удивляясь, что столь драматичные события могут быть одновременно столь банальными.

Но через какое-то время Анну оставили силы, она отыскала медсестру, и та проводила ее к Конраду.

В машине Анну опять затошнило, и она толком не разглядела гостиницу, где Конрад забронировал ей номер. Внутри она производила довольно убогое впечатление. Конрад сказал: «Я заеду за тобой, и мы поедем ужинать», Анну проводили вверх по лестнице, и теперь она лежала в полутемной комнате на широкой кровати под огромным немецким ватным одеялом.

Здесь, в тишине и покое, тошнота мало-помалу отступила. «Это из-за перенапряжения», – подумала Анна. Всю жизнь она так реагировала. Даже когда была совсем маленькой и боялась грозы. Она лежала в кровати и боролась с приступами тошноты, накатывавшими на нее между раскатами грома и вспышками молний – до тех пор, пока Макс не доставал из шкафа свежевыглаженный носовой платок и не клал ей на живот. По непонятной причине это всегда помогало.

Спали они тогда как раз под такими ватными одеялами – совсем не похожими на английские. Немецкое одеяло вставлялось в пододеяльник, который с одного края застегивался на пуговицы. И чтобы предотвратить какую-нибудь воображаемую, уже давно забытую опасность, перед сном нужно было крикнуть: «Пуговицы – к ногам!» Спустя много лет, после папиной смерти, в гамбургской гостинице Анна как-то напомнила Максу об этом, но он все напрочь забыл.

Тогда они в последний раз собрались все вместе: Анна, Макс, мама и папа – пусть он уже и умер. Папа оставил так много рукописей и писем, что казалось, будто он все еще рядом с ними.

– Я говорила ему: не надо так делать, – сказала мама, как будто речь шла о том, что папа в дождливый день ушел из дома без галош.

Она не хотела, чтобы папа оставлял предсмертную записку, потому что суицид все еще считался преступлением и мама не представляла, что будет, если об этом узнают.

– Как будто это не его личное дело! – возмущалась она.

Однажды вечером мама вышла от папы, зная, что больше не увидит его живым: после ее ухода он примет принесенные ею таблетки. Что они сказали друг другу в тот вечер? И папа… как бы он отнесся к тому, что сейчас происходит? Ему всегда так хотелось видеть маму счастливой! «Ты не должна чувствовать себя вдовой», – написал он маме в последней записке. А Максу и Анне он говорил: «Приглядывайте за мамой».

Когда сквознячок шевелил занавески, в полутьме мерцал слабый свет. Занавески были сшиты из тяжелой плотной ткани, и легкие колебания приводили к причудливым сдвигам вертикалей и горизонталей мелких узоров на ткани. Анна следила за ними глазами, а перед ее внутренним взором проплывали неясные, разрозненные образы: вот папа в Париже, на балконе их убого обставленной квартирки, где они прожили два года. «Отсюда видно Триумфальную арку, площадь Трокадеро и Эйфелеву башню», – говорит он. Вот они с папой встречаются на улице, когда Анна возвращается из школы домой… Это Лондон? Нет, Париж – улица Лористон. Позже, во время войны, здесь располагался штаб немецкого гестапо. Папа что-то бормочет, не обращая внимания на прохожих, – его губы шепчут то ли слова, то ли фразы, а потом он вдруг смотрит на Анну и улыбается.

Жаркий солнечный день в Блумсбери, дом с меблированными комнатами. Окно открыто, мама и папа – снаружи, на жестяной крыше. Папа сидит на стуле с прямой спинкой, мама лежит на старом коврике. «Мы загораем», – сообщает папа и улыбается мягко и иронично. А воздух насыщен крупицами лондонской сажи, и все, чего они касаются, чернеет. «Даже солнечную ванну принять невозможно!» – расстраивается мама: крупицы сажи оседают у них на руках, на лицах, на одежде, оставляя черные отметины. Эти отметины смешиваются с узорами на занавесках – но мама и папа все так и сидят, и на них все опускаются крупинки сажи. Анна тоже куда-то плывет и проваливается. «Когда берешься писать, самое главное…» – говорит Ричард. Но в этот момент самолет приземляется, двигатель оглушительно ревет, и Анна не может расслышать, что Ричард считает «главным». Вдоль посадочной полосы ее идет встречать папа. «Папа!..» – восклицает Анна – и, проснувшись в незнакомой кровати, еще несколько мгновений не понимает, спит она или нет.

Наверное, это длилось не более минуты – судя по тому, что освещение не изменилось. «Сейчас воскресный полдень, – подумала Анна. – Я в чужой комнате, в Берлине, и сейчас – да! – воскресный полдень» Занавески снова шевельнулись от сквозняка, солнечные зайчики заплясали по одеялу, перебрались на стену и исчезли. «Наверно, на улице солнечно». Анна поднялась с кровати, чтобы выглянуть в окно.

За окном раскинулся сад. Листья с кустов и деревьев облетели и лежали в высокой траве. Возле ветхого дощатого забора двигалось огненно-рыжее пятно – подпрыгнуло, вцепилось в низко висящую ветку, вскарабкалось наверх и уселось там, покачиваясь на ветру. Красная белка! Конечно. Их очень много в Германии. Анна наблюдала, как белка умывается, распушив на ветру свой хвост. Тошнота совсем прошла.

Как бы папе понравилась эта белка! Он никогда не узнает о Ричарде, о маленькой дочери Макса, о том, что мир после долгих лет ужаса и отторжения снова открылся для радости. «Но я-то жива! – думала Анна. – Я-то пока жива!»

Конрад пришел за ней в шесть.

– Мы проведем вечер с друзьями, – сообщил он. – Я подумал, это будет лучше всего. Они приглашали нас с мамой сыграть с ними в бридж, так что ждут гостей в любом случае. Но, как ты понимаешь, они думают, что у мамы только пневмония.

Анна кивнула.

Пока они ехали по темным, засыпанным листьями улицам, в ней снова проснулось чувство чего-то полузнакомого. Желтый свет фонарей дробился в кронах деревьев, отбрасывая на землю волнистые тени.

– Это всё район Грюневальд, – сказал Конрад. – Вы тут жили. Ты помнишь?

Анна не помнила улиц, помнила только какие-то связанные с ними ощущения. Вот с наступлением темноты они с Максом идут домой и играют, прыгая на тени друг дружки. А тени скользят и скачут в пространствах между фонарями. Анна думает: это самая замечательная игра на свете. Мы будем играть так всегда, всегда, всегда…

– Тут почти не было разрушений из-за бомбежек, – сказал Конрад. – Завтра ты можешь сходить и взглянуть на то место, где стоял ваш старый дом.

Анна кивнула.

Магазинчики, неожиданно ярко освещенные, отбрасывали прямоугольные тени на тротуар. Apoteke, аптека. Газетный киоск. Цветочный магазинчик, Blumenladen, – сообщила горевшая над лавкой вывеска. Когда Анна прочитала это слово, ее охватило странное чувство, будто она опустилась к самой земле и кругом – большущие листья и сильные запахи. Над головой качаются невероятные бриллиантовые цветы со стеблями толщиной с ее запястье. Анна сжимает чью-то огромную руку, огромная ладонь раздвигает джунгли над ее головой. «Blumenladen, – подумала Анна с нежностью, – Blumenladen». Магазинчик растаял в темноте, и вот Анна снова в машине, в полудремотном состоянии, а рядом – Конрад.

– Мы почти на месте, – сказал он по-английски, и секунду спустя Анна кивнула в ответ.

Конрад свернул в переулок, проехав между деревьями, и остановился у одного из домов. Выкрашенные белой краской, дома стояли вдоль газонных лоскутков довольно близко друг к другу:

– Эти типовые американские квартиры. Голдблатты только что сюда переехали.

Они с Конрадом поднялись по лестнице. Как только Хильди Голдблатт открыла дверь, Анна тут же почувствовала себя в Англии времен войны: эта женщина, с ее вьющимися волосами, озабоченным взглядом темных глаз и надтреснутым голосом, воплощала образ всех беженцев, что ей встречались.

– А вот и она! – воскликнула Хильди, раскрывая объятия. – Проделала такой дальний путь, чтобы навестить больную маму. Как она себя сегодня чувствует?

– Есть незначительные улучшения, – торопливо ответил Конрад, что соответствовало действительности: перед поездкой он позвонил в больницу.

Хильди кивнула в ответ:

– Она скоро поправится.

Муж Хильди, худощавый, седой, вышел в прихожую следом за женой:

– Сегодня пневмония не страшна. Не то что в прежние дни.

– В прежние дни – na ja[8]8
  Это да! (нем.)


[Закрыть]!

Оба всплеснули руками, выгнули брови и улыбнулись друг другу, вспоминая не только пневмонию, но и другие напасти, оставшиеся в прошлом, – и хором сказали:

– Сегодня всё по-другому.

Хильди пригласила их к щедро накрытому столу. («Сначала поедим, а потом займемся чем-нибудь еще», – сказала она.) Анна гадала, как они умудрились сохранить акцент, характерный для эмигрантов, несмотря на все годы жизни в Англии и работу с американцами в Германии. Должно быть, это особый талант, решила она. И почти угадала, чем Хильди будет их угощать. В Лондоне во время войны на стол подавали суп с клецками, а затем яблочный пирог. А в Берлине, где была возможность отовариваться в специальном магазине у американцев, вы получали еще стейк с жареной картошкой.

Пока Хильди наполняла тарелку Анны («Поешь – ты, должно быть, устала!»), беседа соскользнула с английского на немецкий, а потом – обратно. Это странным образом подействовало на Анну успокаивающе. Эрвин Голдблатт работал вместе с Конрадом в Еврейской организации по восстановлению прав, куда обращались с жалобами миллионы евреев, потерявших семьи, здоровье и собственность во времена нацистов.

– Конечно, такое не возместить, – говорил Эдвард. – Деньгами уж точно.

Но Конрад возразил:

– Нужно делать то, что в наших силах.

Они беседовали о работе, о минувших днях, проведенных в Лондоне («Поверь мне, в Финчли[9]9
  Финчли – район Лондона, в котором находится много административных учреждений.


[Закрыть] в 1940-м мы работали без продыху!»), о коллегах по Нюрнбергу, где они впервые встретились.

– А твой брат? – спросила Хильди. – Чем он занят? Твоя мама говорила, он где-то в Греции.

– Он ведет важное дело одного греческого судовладельца и поехал в Грецию на общую встречу всех участников, – объяснила Анна. – После чего этот грек предоставил Максу свой дом, чтобы он провел там отпуск с семьей. Но дело в том, что дом находится на крошечном острове далеко от Афин. Поэтому Максу потребуется время, чтобы добраться до Берлина.

Хильди удивилась:

– Макс тоже приедет, чтобы увидеться с мамой? Неужели все так серьезно?

«Не следовало мне этого говорить, – подумала Анна. – И зачем я только…»

– Пневмония – не шутка, даже по нынешним временам, – спокойно заметил Конрад. – Я решил, будет лучше известить и Макса.

– Конечно-конечно! – Но Хильди как будто стала о чем-то догадываться. Они с мужем обменялись быстрыми понимающими взглядами, а потом она снова обернулась к Конраду и отозвалась расплывчатой фразой: – Сколько сложностей!

– Эх, сложности повсюду, – вздохнул Эрвин и предложил Анне еще один кусок пирога. – Но этот юноша, – заметил он с восхищением, – еще совсем молодой адвокат, а судовладельцы уже предоставляют ему свои дома. Далеко пойдет!

– Слышал бы ты, как о нем говорит мама! – воскликнула Хильди. – «Чудо-мальчик». Во время учебы в Кембридже он получал именную стипендию!

– А после – еще и адвокатскую, – добавила Анна.

Хильди погладила ее по руке:

– Вот увидишь: всё будет в порядке. Как только твоя мама увидит его, как бы она ни болела – тут же встанет и пойдет!

Все засмеялись. «А ведь это похоже на правду, – подумала Анна. – Мама сделает все ради Макса». В то же время другая часть ее существа возмутилась: «Боже правый, что я здесь делаю?» – но Анна быстро прогнала эти мысли.

Хильди отправилась в кухню и тут же вернулась с кофейником.

– Девочка выглядит такой уставшей, – заметила она, передавая Анне чашку. – Как ей можно помочь?

– Бокал коньяку, – отозвался Эрвин.

Но Хильди отрицательно покачала головой:

– Коньяк потом. Я придумала кое-что получше.

Она жестом пригласила Анну пойти с ней. Анна последовала за Хильди и вдруг почувствовала себя на пределе возможностей: «Мне не нужен коньяк. Не нужны ни пироги, ни кофе. Я просто хочу домой!..» – но тут поняла, что они с Хильди стоят в коридорчике, где нет ничего, кроме маленького столика с телефоном.

– Почему бы тебе не позвонить мужу? – предложила Хильди.

– А можно?.. – воскликнула Анна. Глаза защипало. («Да что это со мной!» – подумала она.)

– Конечно.

– Если правда можно… – Она заморгала, пытаясь остановить бежавшие по лицу слезы. – Не знаю, что со мной… Я чувствую себя так… – Но как она себя чувствует, Анна объяснить не могла.

Хильди похлопала по аппарату.

– Позвони ему, – сказала она и оставила Анну одну.

Когда Анна вернулась в комнату, там все пили коньяк.

– Только взгляните на нее! – воскликнул Эрвин. – Совсем другой человек!

Конрад погладил Анну по плечу:

– Всё в порядке?

– Да.

Стоило Анне услышать голос Ричарда, как она почувствовала себя совсем по-другому.

Чтобы не разорить Хильди телефонными счетами, Анна и Ричард разговаривали всего несколько минут. Она рассказала, что видела маму, но не стала говорить о Конраде: он же был в соседней комнате! А Ричард сказал, что продолжает работать над сценарием и сварил себе спагетти.

– Я говорю с немецким акцентом? – неожиданно спросила Анна в середине разговора.

Тут Ричард засмеялся:

– Конечно нет!

И Анна будто бы снова обрела важную часть себя, которая еще бы чуть-чуть – и потерялась окончательно.

– Извини, – сказала Анна. – Просто все это сбило меня с толку…

Анне налили коньяка, она выпила – и вдруг развеселилась. Эрвин рассказывал старые эмигрантские анекдоты, которые Анна знала с детства, но ей почему-то было смешно. Она заметила, что и Конрад смеется, откинувшись на спинку стула.

– Ах, что мы пережили, что пережили! – Хильди принесла шоколадный торт и теперь всем его предлагала. – В конце концов все устроилось, да. Но эти волнения… Лучше бы я потратила время на изучение еще одного языка.

Все засмеялись при мысли, что Хильди возьмется учить еще какой-нибудь язык – в дополнение к ее эмигрантскому английскому. А она делала вид, что нападает на них, вооружившись шоколадным тортом.

– Смейтесь, смейтесь! – сказала Хильди. – Но это правда. Все по большей части устраивается. – Она взглянула на Эрвина. – Не всегда, конечно. Но часто.

Эрвин ответил ей нежным взглядом:

– Да, сейчас, по крайней мере, лучше, чем было раньше.

Вернувшись в гостиницу, Анна чувствовала себя чуть ли не виноватой в том, что так весело провела вечер. «Но что я могла поделать?» – успокаивала она себя. Лежа в темноте под ватным одеялом, Анна прислушивалась к кошачьему концерту в саду. Где-то вдалеке, громыхая, проехал поезд.

Анна внезапно вспомнила, как в детстве, лежа в кровати, так же прислушивалась к отдаленным звукам проходящих поездов. Возможно, подумала она, это та же самая железнодорожная ветка. Иногда, когда все еще спали, Анна лежала без сна и находила успокоение в грохоте товарняков, мчавшихся сквозь ночь. Интересно, гадала она, сегодняшних немецких детей тоже ночами убаюкивают звуки поездов? Задумываются ли они о том, что везут эти поезда? Конечно, теперь, после Гитлера, товарняки направляются в другие места и везут другие грузы. А что случилось с «теми самыми» поездами? Их используют до сих пор?

Кот все выл, а ветер доносил громыхание еще одного поезда…

Возможно, завтра мама почувствует себя лучше, подумала Анна – и уснула.

Понедельник

Когда Анна проснулась, за окном лило как из ведра. Она услышала, как струи барабанили по стеклу и стекали по водосточным трубам, еще до того, как открыла глаза и увидела серый утренний свет. В саду дождь смыл с деревьев последние листья, и Анна надеялась, что кот нашел себе укрытие.

Пока она спускалась вниз по лестнице со стертыми половиками, мимо стен в выцветших старых обоях, ей пришло в голову, что это не настоящая гостиница, а кое-как приспособленный под нее частный дом. Тут мало кто останавливался – судя по тому, что в столовой почти никого не было, кроме пожилого господина, который поднялся и вышел, как только появилась Анна. Она села за единственный накрытый столик, и тут же к ней поспешила с подносом маленькая кривоногая женщина лет пятидесяти, которую Анна смутно помнила по предыдущему дню.

– Как вам спалось? – сказала женщина с типичным берлинским произношением. – Сегодня вы выглядите получше. Когда я увидела вас вчера, то подумала: сколько же забот на нее навалилось!

– Всё хорошо, спасибо, – ответила Анна, как обычно в таких ситуациях, на подчеркнуто безупречном английском и гораздо поспешнее, чем требовалось. Ей не хотелось даже время от времени думать по-немецки.

– Я принесу вам завтрак.

У хозяйки были колючие водянистые глазки и настолько выцветшие волосы, что она могла сойти как за блондинку, так и за седую. Женщина семенила туда-сюда на своих маленьких ножках и без умолку болтала:

– Тут звонил джентльмен – сказал, что заедет за вами в девять. На улице сырость ужасная. Дождь так и хлещет. Мы в Берлине так говорим, потому что струи дождя напоминают плетки. Вы обратили внимание? Правда – страшно выйти из дому! Но придется, надо сходить в магазин. Кроме меня-то некому!

За болтовней она принесла Анне металлический чайник с чаем, булочки, масло и джем.

– Спасибо, – сказала Анна и налила себе чаю.

– Ужин я не готовлю, но всегда могу подать вам вареное яйцо или сельдь, если пожелаете. Или немного цветной капусты…

Анна кивнула и сдержанно улыбнулась. Женщина, сраженная ее английской холодностью, удалилась.

Анна взглянула на часы: чуть больше половины девятого, у нее уйма времени! Она гадала, как чувствует себя мама. Видимо, без изменений – иначе бы Конрад попросил Анну к телефону, когда звонил. Анна намазала маслом булочку и откусила: тот же вкус, что в детстве!

– Есть еще булочки, если пожелаете, – предложила женщина, выглядывая из-за двери.

– Благодарю, не надо, – ответила Анна.

Когда она была маленькой, за завтраком полагалось съесть не больше одной булочки.

– Если ты не наелась, можешь съесть кусок хлеба, – говорила ей няня Хеймпи, когда они с Максом перед школой проглатывали свои булочки.

Анна была настолько уверена в непоколебимости этого правила, что однажды, проголодавшись и размышляя в этот момент над проблемой существования Бога, потребовала от Всевышнего чуда: «Пусть мне дадут еще одну булочку, и я поверю, что Ты существуешь!» К глубочайшему удивлению Анны, Хеймпи действительно дала ей еще одну булочку.

Что-то неправильное было в этой сделке. На протяжении нескольких месяцев Анну тяготила мысль, что в семье агностиков она единственная, кто располагает доказательством существования Бога. Поначалу это ее воодушевляло (разговаривая с мамой и папой, она тайком перекрещивала за спиной пальцы и думала: «Как же мало они обо мне знают!»), но постепенно стало так явно обременять ее, что мама даже спросила, не случилось ли что-нибудь. Анна помнила, как смотрит на маму, озаренную солнечным светом, льющимся из окна гостиной, и думает, что ответить.

В то время ее, однако, беспокоило не только существование Бога, но и другие вещи. Самой насущной была проблема лотерейных билетов, пачку которых она опрометчиво приобрела в школе, а продать их оказалось совершенно невозможно. О чем рассказать маме – о Боге или о лотерейных билетах? Анна внимательно изучала мамино лицо – прямой взгляд голубых глаз, по-детски вздернутый носик, прямой энергичный рот – и пришла к выводу, что лучше все-таки о лотерейных билетах.

Сейчас, сидя в обшарпанной столовой и жуя булочку, Анна думала: «Лучше бы я тогда рассказала маме о Боге… Если бы на месте мамы был папа, я бы непременно так и сделала!»

– Вот, собираюсь идти, – сообщила женщина.

На ней было длинное бесформенное пальто, скрывавшее ноги, в руках – зонтик, на голове – поношенная шляпка с вуалью.

– Auf Wiedersehen[10]10
  До свидания (нем.).


[Закрыть], – попрощалась женщина.

– Auf Wiedersehen, – ответила Анна.

На мгновение у Анны перед глазами мелькнул образ мамы в шляпке с вуалью. Вуаль была голубого цвета, доставала маме до носа и была измята, потому что мама плакала. «Боже правый, когда это было?» – гадала Анна, но так и не вспомнила.

Конрад появился минута в минуту, стряхивая капли воды со шляпы и пальто.

– В состоянии твоей мамы наметились улучшения, – сообщил он. – Хотя в целом заметных изменений нет, но я говорил с врачом по телефону. Он сказал, что пробует другое лекарство от пневмонии.

– Понятно, – ответила Анна.

Она не знала, хорошо это или плохо.

– В любом случае врач будет в больнице, и ты сможешь сама с ним поговорить. Да, еще Макс звонил из Афин. Надеется днем прилететь в Париж. Если получится, он будет здесь вечером или завтра утром.

– О, хорошо! – Мысль о Максе подбодрила Анну.

– Но ему, конечно, известно только о пневмонии.

– Макс не знает о передозировке?

– Он меня не спросил, я ему не сказал, – натянуто ответил Конрад.

Глядя, как Конрад ведет машину сквозь проливной дождь, Анна снова отметила, что он выглядит совершенно измотанным: под глазами – темные круги, и не только лицо было осунувшимся, но и все его крупное тело как-то сжалось. «Ну да, он ведь втянут во все это гораздо дольше меня», – подумала Анна. А как только они подъехали к больнице, в животе у нее, как и накануне, все сжалось, протестуя против визита к маме. И Анна вдруг рассердилась. Если бы не интрижка Конрада с какой-то несчастной машинисткой, подумала она, ничего бы не случилось.

В отличие от предыдущего дня, в вестибюле больницы стояла суета. Туда-сюда сновали медсестры, не прекращая звонил телефон, у регистрационной стойки терпеливо ждал какой-то человек в дождевом плаще, с которого капало. Прямо следом за Анной и Конрадом вкатили даму на инвалидной коляске, укрывая ее от дождя сразу под несколькими черными зонтами. «Ничего удивительного, – сказала сама себе Анна. – Сегодня понедельник. Вчера у большей части персонала был выходной».

Медсестра за столом сообщила об их появлении по телефону, и через несколько минут к ним уже спешил лысый худощавый человек в белом халате. Щелкнув каблуками, он с легким поклоном представился как лечащий врач и сразу стал описывать мамино состояние:

– Пневмония сейчас не так сильно меня волнует. Мы вкололи вашей маме антибиотики, и ее организм реагирует хорошо. Но, пока мы не вывели ее из комы, особого смысла в этом нет. А здесь у нас никакого прогресса, хотя мы и применили довольно сильные стимуляторы в надежде, что они сработают. Вы увидите: она ведет себя беспокойно.

– Беспокойно? – переспросила Анна, решив, что это связано с улучшением.

Но доктор покачал головой.

– Ее беспокойство, боюсь, не свидетельствует о том, что ей лучше. Это реакция на лекарства. Но мы надеемся, что постепенно это приведет к улучшению.

– Понимаю. А что… – Анна внезапно забыла, как выразить мысль по-немецки, – …может и не привести?

Доктор растопырил пальцы обеих рук и показал их Анне.

– Пятьдесят на пятьдесят, – сказал он по-английски. – Понимаете? Если она выйдет из комы – прекрасно! Она поправится через несколько дней. Если нет… – Он пожал плечами. – Мы делаем все, что можем.

Сначала, несмотря на слова доктора, Анне показалось, что маме лучше. С другого конца лестничной площадки она видела, как на кровати, наполовину скрытой от нее больничным оборудованием, шевелится покрывало, как будто мама его дергает. Но оказалось, рядом с кроватью стоит медсестра и возится с маминой рукой. Когда Анна подошла ближе, то увидела: сестра привязывает что-то вроде медицинской шины, чтобы мама не могла выдернуть трубку, которая соединяла ее руку с капельницей над кроватью.

Привязанная только за руку, мама металась в кровати, и из ее груди то и дело вырывались странные, глухие звуки, как будто кто-то растягивал и сжимал мехи аккордеона. Трубки во рту у мамы больше не было, но она по-прежнему изо всех сил сжимала веки. Казалось, ее мучает кошмарный сон, от которого она пытается освободиться.

– Мама, – позвала Анна и мягко коснулась маминого лица.

Мама внезапно метнулась прямо к ней – так, что ее голова чуть не задела подбородок Анны. Та испуганно отпрянула. Она взглянула на Конрада в поисках поддержки, но тот лишь стоял и смотрел на происходившее с отрешенным видом.

– Это из-за лекарств, – объяснила медсестра. – Ей дали барбитураты, чтобы стимулировать активность организма. Барбитураты вызывают сильное возбуждение.

Мама метнулась к другому краю кровати, стянув с себя покрывало: стала видна полоска розовой ночной рубашки. Анна накрыла маму.

– Вы не можете ей что-нибудь дать? – спросила Анна медсестру. – Судя по всему… Кажется, ей ужасно плохо.

– Вы имеете в виду седативные препараты, – уточнила медсестра. – Но она и так приняла их в избытке. Из-за этого она здесь.

Мама снова заметалась: теперь ее дыхание напоминало рычание. Медсестра закончила перевязку, закрепив трубку на руке.

– В любом случае ваша мать сейчас без сознания и не понимает, что с ней происходит, – сказала медсестра, кивнула Конраду и ушла.

Анна смотрела на маму, пытаясь убедить себя, что медсестра права. Но мама совсем не казалась отрешенной. Даже с закрытыми глазами она выглядела так, словно яростно негодовала – то ли против смерти, то ли против жизни. Трудно сказать, против чего именно.

Анна надеялась, что Конрад произнесет хоть слово, но он просто стоял с непроницаемым выражением лица, опираясь на палку.

Внезапно мама сильно рванулась, сбила ногой покрывало и со странными стоном снова рухнула на кровать. Ее розовая ночная рубашка, купленная, как помнила Анна, во время последнего маминого приезда в Лондон, задралась до пояса. И мама теперь лежала на мятых простынях, бесстыдно выставив себя напоказ.

Анна бросилась одной рукой поправлять маме рубашку, а другой пыталась вернуть на место одеяло. Появившаяся откуда-то медсестра пришла ей на помощь.