Текст книги "Сестры Шанель"

Месье Дюбуа вытянулся в струнку и прочистил горло.

– Месье Костье всегда может на меня рассчитывать.

Он торжественно, словно под похоронный марш, нарочито официально провел нас через вокзал к двери вагона. Я готова была броситься внутрь, но мы сели не торопясь, с достоинством, как подобает настоящим леди, сопровождаемым своей тетушкой. Месье Дюбуа закрыл за нами дверь; мы молчали, только расправляли юбки на коленях и не осмеливались выглянуть в окно, опасаясь увидеть дядю Пола и тетю Джулию, бегущих через станцию, чтобы остановить нас.

– Давай же! – мысленно торопила я поезд. – Трогайся!

Наконец раздался пронзительно громкий свист. Поезд запыхтел, дернулся вперед, потом назад. Вокруг все вибрировало, я чувствовала, как эти волны отдаются во мне, как колеса скрежещут по рельсам. Еще один долгий выдох, за окном заклубился белый пар – и поезд двинулся вперед, прочь от станции.

Мы были в пути.

ПЯТНАДЦАТЬ

Это была идея Габриэль – пробраться в вагон первого класса.

Мы ехали несколько часов. Время было за полночь. Очень хотелось есть. Нас трясло от холода. Уж наверняка там теплее.

– Мы не видели контролера по крайней мере три остановки, – сказала Габриэль, имея в виду человека с суровым лицом, который ходил по проходу после каждой станции: «Дамы, господа, билеты, пожалуйста». Он напоминал мне деревенского крысолова, патрулирующего переулки, выслеживая добычу. – Он крепко спит, как и все на свете в такой час.

Мы чувствовали себя храбрыми. Слишком храбрыми.

Мы сняли с вешалок сумки и прокрались через тамбур. Все было тихо, если не считать лязга поезда и стука колес по рельсам. Войдя в вагон первого класса, мы на мгновение замерли, пораженные его длиной. Замысловатые светильники украшали ярко расписанный потолок. В проходе был расстелен узорчатый ковер. По одной стороне вагона вдоль стен располагались мягкие скамеечки, обитые роскошными тканями коричневого, синего и золотого цветов. По другую сторону висели длинные, до самого пола, бархатные шторы: одни были задернуты, другие собраны, открывая нашим взорам пустые застеленные постели в купе.

Это напомнило мне общежитие payantes в пансионе, где у каждой была большая кровать, стоящая в углу, толстая занавеска для уединения, полка для собственного фарфорового таза, украшенного голубыми цветами.

Была глубокая ночь. Пассажиры спали за занавесками. А здесь, в самом конце, была свободная кровать с большими подушками и мягкими одеялами, манящими нас внутрь…

«Дамы, господа, билеты, пожалуйста…»

К тому моменту, когда мы услышали его, было уже слишком поздно. Я открыла глаза и увидела заглядывающего к нам контролера с лицом крысолова. Заметив нас, он отдернул штору и теперь стоял с самодовольным видом победителя. Всего секунду назад я погрузилась в блаженный сон élégante. Габриэль и Эдриен тоже задремали. И вот мы – крысы. Мы вскочили с кровати, пытаясь собраться с мыслями.

– Это еще что такое? – рявкнул мужчина. – Что вы здесь делаете?

– Место пустовало, – ответила Габриэль. – Мы никому не помешали.

– Но у вас нет билетов в первый класс!

– Месье, – пролепетала Эдриенн. – Пожалуйста. Мы вернемся в свой вагон. Мы совершили ошибку. Пожалуйста, извините нас. – Она захлопала ресницами и очаровательно улыбнулась.

Но это был не помощник начальника станции из маленького городка. Это был контролер железной дороги Париж – Орлеан, которому было поручено обеспечивать законность проезда в золотой город и из него.

– Простить вас? – усмехнулся он. – Нет, до тех пор, пока вы не заплатите за три билета первого класса плюс штраф.

– Но у нас нет денег, – сказала Габриэль.

– Неужели? Мы прибудем в Париж через десять минут. Вы сможете рассказать об этом в префектуре, когда я арестую вас за кражу и незаконное проникновение.

Эдриенн побледнела, лицо Габриэль стало мрачнее тучи. Когда я вытаскивала из сумочки деньги, в моих ушах стоял оглушительный рев, и это был не поезд.

«Крысолов» забрал все до последнего сантима.

В Париже поезд стоял в ожидании высадки и посадки пассажиров. Вернувшись в вагон второго класса, мы, потрясенные, ждали, когда он двинется обратно по тому же маршруту, по которому только что проехал. Но возвращение в Варенн было немыслимо.

Тетя Джулия наверняка в ярости. В маленьких городках сплетни распространяются молниеносно, и скоро все узнают, что Эдриенн сбежала от уважаемого нотариуса. Когда-то милая девушка, будут говорить они, теперь напускает на себя такой вид, будто Варенн и нотариус недостаточно хороши для нее, простой дочери торговцев. Они обвинят нас с Габриэль – паршивых овец, таких же, как наш лживый отец, – в дурном влиянии. И это еще не все. Контролер с дьявольским взглядом может донести на нас! И тогда работа дяди Пола окажется под угрозой. Он может лишиться своего важного сюртука с причудливыми пуговицами и золотыми галунами.

Нам оставалось только ехать в Мулен и вернуться в пансион.

Бедная Эдриенн. Я внимательно смотрела на нее, пытаясь придумать, как бы утешить, хотя сама чувствовала себя очень несчастной.

Но, к моему удивлению, тетя вовсе не казалась расстроенной. Казалось, она… смеется? Мы с Габриэль ошеломленно уставились на нее.

– Мне очень жаль! – Эдриенн замахала носовым платком. – Я просто не могу… ничего с этим поделать… Я просто…

Я забеспокоилась, что переживания от столкновения с контролером довели ее до истерики. Она бросила вызов своей сестре, чего раньше никогда не делала. Все ее существование было перевернуто с ног на голову. Наше, к сожалению, тоже.

– Пожалуйста, не надо так волноваться, – постаралась она взять себя в руки. – Просто я испытываю такое облегчение! Месье Кайо теперь никогда не женится на мне. А Джулия больше никогда не попытается найти для меня партию. Я знаю, вы расстроены, что мы не добрались до Парижа, но я еще никогда не чувствовала себя такой свободной!

Эдриенн улыбалась, румянец снова заиграл на ее щеках, и боль от необходимости вернуться в Мулен поутихла. Может быть, великие перемены происходят не от одного смелого шага. Мы не добрались до Парижа, но попытались. И благодаря этому Эдриенн была все еще свободна. Приключение напомнило мне о том, что случилось, когда мы подогнали нашу форму. Это по сути то же самое, что добраться отсюда туда или как превратиться из живущих за счет благотворительности в elegante. Вы просто не соглашаетесь с тем, что вам навязывают. Вы сами принимаете решение.

ШЕСТНАДЦАТЬ

– Он называется Дом Грампейра, – сообщила сестра Иммакулата Габриэль и Эдриенн.

Это случилось через несколько месяцев после нашего вынужденного возвращения в пансион, где мы снова заняли свои места, словно ничего не произошло. Было несколько недель тревожного ожидания, что канониссы вот-вот позовут нас для беседы с последующим наказанием. Но, похоже, тетя Джулия не сообщила им, что мы пытались сбежать. Она только вернула нераспечатанными письма Эдриенн с извинениями.

– Они специализируются на кружевах и других роскошных украшениях для модных дам, – продолжала монахиня. – Это недалеко от пансиона, на углу Рю-де-л’Орлаг, где стоит высокая часовая башня. Десбутены – добрая, благочестивая пара, предпочитающая нанимать наших воспитанниц. Им известно, что наши девочки умеют шить. Вы вдвоем едете к ним немедленно. Над магазином есть мансарда, где вы будете спать.

Габриэль и Эдриенн обменялись взволнованными взглядами. Они не могли поверить, что им улыбнулась удача. Я тоже.

– А как же я, сестра? – спросила я. – Я хорошая швея.

– Ты? – сестра Иммакулата нахмурилась. – Ты еще мала, чтобы покинуть пансион.

– Но…

Ее строгий взгляд заставил меня замолчать.

Меня охватила смесь страха и тревоги. Я никогда в жизни не расставалась с Габриэль. Неужели сестра Иммакулата не понимает, что мы всегда должны быть рядом?! Вместе пришли в пансион, вместе должны уйти. И я не маленькая! Мне пятнадцать!

Позже, когда они собирались, Эдриенн попыталась успокоить меня:

– Мы устроимся, Нинетт, а потом вернемся за тобой.

– А что, если вы не вернетесь?

Габриэль перестала возиться с вещами и пристально посмотрела на меня.

– Я знаю, каково это, когда тебя бросают, Нинетт. Я бы никогда так с тобой не поступила!

– Это ненадолго, – сочувственно улыбнулась Эдриенн. – Не волнуйся.

Но я волновалась! Я была на четыре года моложе Габриэль. Может пройти очень много времени, прежде чем канониссы сочтут возможным отпустить меня.

Единственным моим утешением были другие малоимущие: рыжая Элиза, которую мы звали poil de carrotte[21]21
  Морковные волосы (франц.).


[Закрыть], Сильвия, которая грызла мел, потому что слышала, что от этого исчезают веснушки, полненькая Фифина, плоскогрудая Луиза-Матильда… Они не могли в полной мере заменить Габриэль и Эдриенн, но именно благодаря им я не чувствовала себя одинокой.

За стенами пансиона мы устраивали свои маленькие бунты. Так же, как в Обазине, мы то и дело обсуждали мальчиков. Но теперь мы были старше, более нетерпеливы и измучены непонятными желаниями, что порой вынуждало нас совершать странные поступки. Как-то в воскресенье, возвращаясь с мессы, Сильвия подобрала на тротуаре недокуренную сигарету. В тот же день каждая из нас по очереди приложила ее к губам. Закрыв глаза, мы представляли, что прикасаемся к губам лицеистов, за которыми подглядывали из окна пансиона, выходившего во двор. Иногда, заметив нас, они делали грубые жесты, призывая задрать рубашки. У нас было то, что им было нужно, и это волновало.

А еще мы таскали разные штучки у payantes, пока наполняли водой их кувшины или вытряхивали мусорные корзины. Мы забирали себе предметы, которые были выброшены или валялись без дела, замененные более новыми. У нас были свои тайники с серебряными щетками для волос, у которых отсутствовала щетина, черепаховыми гребнями со сломанными зубьями и потертыми бархатными лентами – остатками мира, столь далекого от нашего. Мы походили на археологов, изучающих реликвии другой цивилизации. Мы, не стесняясь, уносили лосьоны, кремы и пудры – те вещи, которые payantes сами прятали и о пропаже которых не могли донести канониссам, поскольку воспитанницам не позволялось их иметь.

Мы развлекались как могли, чтобы скрасить время, и молились не столько о наших душах, сколько о скорейшем освобождении из нашей священной тюрьмы.

Габриэль и Эдриенн приходили навестить меня, и с каждым разом они все меньше и меньше походили на девушек из монастыря. Теперь это были юные леди из общества. Они иначе укладывали волосы, низко надвигали на лоб шляпы «помпадур», носили совсем другую одежду – блузки с высокими накрахмаленными воротничками, подчеркивающими длинные шеи, и прямые строгие юбки. Но прошло еще немного времени, и они стали выглядеть измученными, с воспаленными глазами, а Габриэль часто раздражалась.

– Я думала, что вас обеих увезли красавцы-офицеры, – пошутила я после того, как они отсутствовали почти девять месяцев.

– Офицеры не заходят в наш магазин, – отрезала Габриэль. – Только богатые высокомерные дамы, которые все еще носят турнюр[22]22
  Модное в 1870-1880-х годах приспособление в виде подушечки, которая подкладывалась дамами сзади под платье ниже талии для придания пышности фигуре.


[Закрыть] и пудрятся так, что выглядят словно мешки с мукой. Как будто рождение в богатстве – это какое-то достижение! Удача, вот и все. Это единственное различие между нами и ими.

– Удача, громкое имя и родовой замок, помимо всего прочего, – пробормотала Эдриенн, слабо улыбаясь. Я с тревогой заметила, что даже в ее глазах потускнел огонек.

– Но, по крайней мере, вы свободны, – сказала я. – Вы в большом мире. Вы живете.

Габриэль туже затянула шарф вокруг шеи.

– Мы только и делаем, что шьем. Шесть дней в неделю. Иногда семь. У меня устали глаза, болит спина, болят пальцы. Так что свобода – это последнее, что у нас есть.

СЕМНАДЦАТЬ

Канониссы разрешали девочкам, уже закончившим пансион, участвовать в хоре. И, к моему удивлению, Габриэль и Эдриенн, никогда не проявлявшие особого интереса к пению, через год после отъезда стали приходить на вечерние занятия.

– Мне нужно упражняться, – объяснила Габриэль. Она казалась одержимой и воодушевленной, чего за ней давно не замечалось.

– Упражняться?

– Я хочу стать певицей.

Должно быть, она заметила мое замешательство: вообще-то моя сестра не отличалась хорошим голосом.

– Главное – как ты смотришься на сцене, а не как ты поешь, – произнесла она, рисуясь, словно уже была на публике. – Шитье – это только временно. Как только я стану певицей, я больше никогда не прикоснусь к иголке с ниткой.

Ее новое увлечение помогало расслабляться после тяжелого труда в швейной мастерской. Я была уверена, что это всего лишь мимолетный каприз, но девушки появлялись в хоре каждую неделю. И хотя на улице стоял июнь, Габриэль постоянно носила на шее шерстяной шарф, чтобы поберечь голос.

– Тебе тоже это нужно, Нинетт. Закрывай горло, чтобы не заболеть и не повредить голосовые связки, если хочешь когда-нибудь получить шанс.

Неужели она действительно думает, что я могу быть певицей? На всякий случай я стала более серьезно относиться к занятиям в хоре, хотя тоже не обладала вокальными данными.

Летом у Габриэль и Эдриенн появилась еще одна перспектива.

– Представляешь, Нинетт, – сообщила мне сестра после занятий, – по воскресеньям, когда Дом Грампейра закрыт, мы будем подрабатывать в ателье.

Я не понимала, почему они обе выглядели как заговорщицы, пока Эдриенн не добавила:

– Это место, где молодые кавалерийские офицеры переделывают одежду.

И теперь я не могла дождаться, когда они придут на репетицию хора, чтобы расспросить об ателье.

– Мы работаем в задней комнате, – рассказывала Габриэль. – Но иногда хозяин оставляет дверь открытой, и лейтенанты заглядывают внутрь.

– Нам нельзя отрываться от работы, – продолжала Эдриенн. – Но мы стараемся садиться так, чтобы представить себя наилучшим образом. Иногда они в одних рубашках!

Я живо представила себе эту картину и смеялась до тех пор, пока мимо не прошли две payantes, Эжени и Маргрет – отвратительные создания. Они искоса взглянули на Габриэль и Эдриенн и насмешливо прошептали: «швеи».

Эдриенн проигнорировала их, но Габриэль не сдержалась.

– Посмотрим, кто будет смеяться последним, – огрызнулась она. – Мы-то недолго будем швеями.

– Неужели? – ехидно спросила Маргрет. – Кем же вы тогда будете? Прачками? Горничными?

Габриэль вздернула подбородок и заявила высокомерным тоном:

– Поживем – увидим, не так ли?

Обе насмешницы расхохотались.

– Послушай ее, – говорила Эжени, когда они уходили. – Похоже, она действительно в это верит! И действительно думает, что когда-нибудь выбьется в люди. Да, было бы трогательно, если бы не было так смешно.

Я смотрела на Габриэль, едва сдерживающую гнев и не показывающую вида, что их слова задели ее. В тот момент я видела не свою старшую сестру – я видела маленькую девочку, которая мечтала о Чем-то Лучшем. Я ненавидела Эжени и Маргрет. Мне хотелось отомстить им, причинить боль, как они причинили боль Габриэль, но я не знала, как это сделать, пока несколько дней спустя не пришла моя очередь нести воду в их спальню. В тот раз и каждый раз после я обязательно плевала в их кувшины.

ВОСЕМНАДЦАТЬ

– Вот и ты, наконец! – В голосе Габриэль слышались нетерпеливые нотки. – Ты готова?

Был воскресный, очень теплый для осени день, и по неизвестным причинам меня вызвали в гостиную. Я вошла и увидела Габриэль с Эдриенн в таком приподнятом настроении, что не сразу их узнала. На девушках были новые шляпы, туго затянутые пояса подчеркивали тонкие талии, и создавалось впечатление, что они собираются в какое-то важное место.

– Готова? – удивилась я. – К чему? Разве вы не должны сейчас работать в ателье?

– Мы закончили раньше, – ответила Габриэль.

– Мы заберем Нинетт на час или два, – зашептала Эдриенн на ухо сестре Эрментруде. По воскресеньям канониссы и payantes отправлялись в гости к друзьям или родственникам, оставляя сестру Эрментруду весь день дремать в кресле в гостиной. – Немного свежего воздуха… такой чудесный день… мы вернем ее до ужина, сестра.

– Мы едем к бабушке и Джулии-Берте? – поинтересовалась я для проформы, ответ казался мне очевидным. Куда еще мы могли пойти?

Габриэль загадочно улыбнулась.

– Увидишь, – проговорила она, приводя в порядок мои волосы.

Потом поманила меня за собой к двери, и вот так просто я шагнула из одного мира в другой.

По улицам Мулена Габриэль и Эдриенн двигались легкой, плавной походкой élégantes. Они уверенно прошли по проспекту, свернули за угол и наконец замедлили шаг, когда вдали показалось здание с красным навесом. Он затенял уличное кафе со столиками, накрытыми белоснежными скатертями. За одним из них, небрежно откинувшись на спинки стульев и вытянув ноги, сидели офицеры; похоже, они обратили на нас внимание. Я взглянула на Габриэль и Эдриенн, но они смотрели прямо перед собой, их лица словно застыли, шеи вытянулись, губы слегка изогнулись. Девушки будто намеренно выставляли себя напоказ.

– Офицеры Десятого полка легкой кавалерии, – шепнула мне Эдриенн уголком рта. – Лейтенанты из ателье.

Что-то неуловимое шевельнулось у меня в груди и затрепетало.

– Они постоянно приглашают нас на свидание, – продолжала Эдриенн.

– И наконец мы согласились, – подхватила Габриэль, бросив на меня предупреждающий взгляд. – Не болтай слишком много, Нинетт. Следи за языком!

Следи за языком?! О, ей не стоило волноваться! Единственными мужчинами, с которыми я разговаривала, были священники на исповеди. Я понятия не имела, о чем говорить с кавалерийскими офицерами.

Когда мы подошли к столу, лейтенанты встали.

– Три Грации, – произнес один из них с легким поклоном.

– Элегантность, Веселье и Молодость, – сказал другой, указывая по очереди на Эдриенн, Габриэль и меня.

– А вы, – отвечала Эдриенн, – должно быть, наши героические Аргонавты.

Приветствуя нас, офицеры церемонно целовали нам руки. Когда их губы касались верхней части моей перчатки, Эдриенн представляла каждого, произнося невероятно длинные аристократические фамилии. О, это были не долговязые школьники из лицея напротив пансиона! Это были мужчины, настоящие мужчины лет двадцати с широкими плечами, усами и легкой щетиной на щеках. Я очень старалась не сесть в лужу.

Широким жестом они предложили нам располагаться. И хотя бриджи у них были не алые, а коричневые с широкими лампасами, офицеры все равно выглядели лихо: глядели уверенно, двигались непринужденно. Их высокие черные сапоги со шпорами были забрызганы грязью, изысканные кители с высокими воротничками и рядом круглых золотых пуговиц (верхняя – нарочито расстегнута) слегка помяты. Они выглядели так, словно прибыли сюда сразу после соревнований по верховой езде. И, судя по их спорам, это было именно так.

Официант принес нам чай и поднос с печеньем. Пока офицеры пили кофе и курили, я разглядывала их, пытаясь разобраться в жаргоне и обрывочных фразах. Они хвастались высотой взятых препятствий, породистостью своих скакунов, храбростью и отвагой, и каждый старался превзойти другого. Все это сбивало с толку и волновало.

Громче всех кричал невысокий коренастый офицер с детским лицом, которое он пытался замаскировать пышными навощенными усами.

– Не слушайте его, – кудрявый лейтенант подмигнул мне. – Его лягнула в голову лошадь.

Другой лейтенант, носивший экстравагантное золотое кольцо с печаткой, ткнул его локтем:

– Тебе бы тоже не помешал хороший пинок в голову.

Глаза Эдриенн были широко раскрыты.

– Все это так опасно звучит!

– Да, это опасно, – заявил вощеный ус и подался к Эдриенн, – очень опасно.

Он наклонялся к ней до тех пор, пока «перстень с печаткой» не отодвинул его в сторонку.

– По-моему, звучит захватывающе! – воскликнула Габриэль.

– Мне тоже так кажется, – согласилась я, представляя себе грандиозное зрелище: сильных лошадей и бравых солдат.

– В следующий раз вы сможете увидеть все собственными глазами, – объявил вощеный ус. – Считайте, вы приглашены. Победитель известен заранее, – произнес он пафосно, – но вы станете свидетелями того, как остальные ребята бьются за второе место.

Это привело к еще одной бурной дискуссии, однако в споре не было напряжения и агрессии. Офицеры просто вели себя, как мальчишки, хотя выглядели мужчинами. Это были мальчики-мужчины, новый для меня вид, удивительные создания.

Я тоже стала новым видом. Девушка из монастыря исчезла, словно бабочка, вылезшая из кокона. Моя спина выпрямилась, голова игриво наклонилась в сторону. Я легко смеялась. Кокетливо играла с выбившейся прядью волос. Мои ресницы порхали вверх и вниз, как крылья колибри.

И Габриэль! Такая яркая, веселая и стремительная! Я видела, как она хохотала всякий раз, когда лейтенанты говорили что-нибудь забавное на своем странном языке. Когда она уронила перчатку, они сделали вид, что ссорятся из-за того, чтобы поднять ее, устроив такую сцену, что мы все не удержались от смеха. Габриэль получала внимание, которого всегда жаждала, и я почти не узнавала ее.

Внезапно Эдриенн, сияющая и сдержанная, самая элегантная из Граций, встала и объявила, что мне нужно возвращаться, что «дорогие канониссы» уже заждались. Свет, который горел во мне, погас.

На обратном пути я ныла, что сестра Эрментруда никак не ограничила меня во времени. Я была удивлена, что Габриэль, которая так веселилась, молча согласилась уйти.

– Леди никогда не следует задерживаться слишком надолго, – объяснила Эдриенн. – Запомни это, Нинетт. Леди всегда должна заставлять их желать большего. У нее всегда должно быть место, куда ей нужно спешить.

– Так вот почему ты взяла меня с собой? Я – предлог, чтобы уйти?

– Конечно, нет! – возмутилась Эдриенн. – Мы хотели, чтобы ты пошла с нами.

– И нам был нужен сопровождающий, – добавила Габриэль.

– Что? Я слишком молода, чтобы быть сопровождающим.

– В том-то и дело. Ты все еще школьница. Твое присутствие столь же эффективно, как присутствие старой вдовы в черном крепе. При тебе офицеры не могут позволить себе лишнего.

Я хотела возразить, но придержала язык, понимая, что не важно, была ли я оправданием или сопровождением. Они могли бы не брать меня с собой, но они сделали это.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

Нам не удавалось видеться с офицерами каждую неделю. Порой им приходилось оставаться в полку; порой у Габриэль и Эдриенн было слишком много работ. Все это делало мои выходы из пансиона еще более драгоценными.

Габриэль одолжила мне воротник и манжеты, которые она сшила из лоскутков в ателье Грампейра, чтобы я могла прикрепить их к блузке, как только мы выйдем из пансиона. Это слегка оживило мою тусклую униформу. Я наносила пудру и румяна, которые стащила у payantes, закручивала волосы в изящный пучок, надевала золотое цыганское кольцо.

Мы встречались с нашими лихими офицерами конной гвардии за шербетом в «Ля Тентасьон», или на террасе отеля «Данген», или в другом модном заведении. Моим любимым было «Гран Кафе». Мы стали ходить туда, когда совсем похолодало. Почти театральный интерьер был шикарным: длинные столы и банкетки, богато украшенные зеркала, отражающие свет и смех, прекрасные пейзажи на потолке, парящие над струнным оркестром. Мой взгляд блуждал среди этого великолепия, не зная, где остановиться, но все же чаще всего он замирал на Армане – кудрявом лейтенанте, который сказал, что никогда не видел таких блестящих и золотистых волос, как у меня. И еще – что у меня лицо ангела Боттичелли.

Я начала понимать офицерский жаргон или бо́льшую его часть, приспособилась к их остротам, аристократическому диалекту. Главной темой были лошади. Теперь, когда «навощенный ус», которого все называли Ги, говорил о Лизетте: «она хочет угодить, но время от времени нуждается в плетке», я знала, что он говорит о своей кобыле, а не о сцене из будуара. Или, когда Матиас, лейтенант с перстнем-печаткой на мизинце, жаловался, что «Ана бросила еще один башмак», я уже не представляла себе разъяренную даму, швыряющую через бальный зал усыпанную драгоценными камнями туфлю.

Минуту они спорили, потом обнимались и пели припев из сентиментальной боевой песни. Они были полны жизни, бесшабашны и веселы. И ощущение радости от общения с ними оставалось со мной даже после возвращения в пансион, свобода внешнего мира кипела внутри, согревая меня всю зиму.

Я не могла в это поверить! Моя сестра исполнила песню в «Ля Ротонд»! И это в мое отсутствие!

К тому времени мы уже несколько месяцев встречались с нашими лейтенантами, и после того как они убедили ее подняться на сцену, обсуждение эпизода не закончилось.

– Ты была очаровательна. – Эдриенн улыбалась.

– Глоток свежего воздуха! – восхищался Этьен, красивый темноволосый новобранец с редкими усиками, хотя держался он так, словно был старше остальных: скорее мужчина, чем мальчик.

– Это была всего лишь одна маленькая песенка, – скромничала Габриэль.

Но ее глаза горели, лицо раскраснелось. И я понимала, что это было нечто большее.

– Жаль, что я этого не видела, – пожаловалась я, чувствуя себя обделенной.

– Это легко исправить, – заявил Ги. Он сделал знак Габриэль, предлагая ей спеть на бис прямо в «Гран Кафе». Остальные офицеры начали колотить по столу, скандируя что-то странное: ко-ко, ко-ко, ко-ко.

Черные ресницы Габриэль затрепетали. Она огляделась по сторонам, затем встала, двигаясь стремительно, как кошка, рядом с нашим столиком. С игривой улыбкой она уперла руки в бока и начала:

 
Я потеряла свою бедную Коко́,
Коко́ – мою собаку, которую обожаю,
Рядом с Трокадеро[23]23
  Площадь в Париже.


[Закрыть].
 

На этом месте она чуть согнула колени. Повела бедрами.

 
Признаться, я очень сожалею
О моей жестокой потере,
Чем больше мой мужчина обманывал меня,
Тем более верным был Коко́.
 

Шаг, Габриэль прижала руку ко лбу и посмотрела налево, еще шаг, поворот головы направо.

 
Эй, Коко́,
Эй, Коко́,
Кто-нибудь видел Коко́?
 

Мы все разразились аплодисментами.

– Браво, браво! – кричали офицеры.

Габриэль просияла и церемонно поклонилась. Посетители за соседними столиками с любопытством поглядывали на нас. Официанты, стоявшие вдалеке, хмурились.

– Я говорил с управляющим в «Ля Ротонд», – сообщил Этьен, как только Габриэль села на свое место. – Он хочет предложить тебе постоянную работу.

– Скажи, что ты согласна! – умолял Ги.

– Ты просто обязана! – вторил Арман.

– Я согласна! – радостно ответила Габриэль.

Чтобы отпраздновать это событие, Этьен заказал шампанское. Для офицеров Десятого полка легкой кавалерии Габриэль была открытием. Ее триумф был их триумфом. Это был и мой триумф, хотя мне не суждено было его увидеть. Моя сестра на сцене! Может быть, когда-нибудь я и сама выйду на сцену… Лейтенанты щелкнули пальцами, подошли официанты, чтобы разлить напиток. Пузырьки! Шипение! Я сделала глоток и сразу поняла, почему élégantes пили его ведрами.

Пузырьки заплясали у меня в голове. Чуть согнутые колени. Поворот бедер.

Вскоре Габриэль стала выступать почти каждую неделю, так продолжалось всю весну и лето. Она давала представления для всего гарнизона. Коко! Коко! Коко! Они замолкали, только когда она выходила на сцену и исполняла песню о маленькой потерянной собачке и вторую о петушке, которую добавила в свой репертуар: «Коко́ Рико́».

Ей это нравилось. Они любили ее. Настолько, что теперь вместо «Габриэль» стали называть ее «Коко́».

На обратном пути в пансион Габриэль и Эдриенн все время пели песни из «Ля Ротонд», и я выучила их наизусть. Они больше не приходили на репетиции хора, Габриэль работала над новым репертуаром. В нем появилась песня о Буденах и Бутонах, двух супружеских парах, которые проводили вместе так много времени, что в конце концов у мадам Бутон родился малыш Буден, а у мадам Буден – малыш Бутон.

Была еще одна песня под названием «Фиакр», в которой двое влюбленных обнимались за закрытыми занавесками кареты. Когда женщина пожаловалась, что лорнет мужчины ей мешает, проходивший мимо муж услышал ее голос. Рассердившись, он стал кричать, но поскользнулся, упал и угодил под колеса.

– Какой кошмар! – ужаснулась я.

– Офицерам нравится, – возразила Габриэль. – Говорят, это достойный конец для любого, кто попытается помешать любовной связи.

Если было время, мы навещали Джулию-Берту, которая жила с бабушкой и дедушкой на площади Свободы, недалеко от рыночной площади, где они продавали мужские вещи вместо пуговиц и носков.

– Бабушка не дура, – неодобрительно говорила Габриэль после одного из наших визитов. – Она видит, как мужчины глазеют на Джулию-Берту.

Мою кожу покалывало. Конечно, Джулия-Берта усвоила урок, полученный в Обазине, и теперь так легко не отдаст свое сердце – или что-то еще.

Я старалась не волноваться. Бабушка присмотрит за ней, убеждала я себя. Бабушка проследит, чтобы никто не воспользовался ею.

– Помни, не отдавай свое золото, – предупреждала я ее перед отъездом, после того как мы спели ей песни из кабаре, сопроводив их собственной хореографией. Джулия-Берта смеялась и хлопала в ладоши.

Мои мысли все время были заняты мюзик-холлом. Я представляла себя на сцене в красном атласном платье, отделанном кружевом, с обнаженными руками и плечами, поющей о фиакре, о Бутонах и Буденах. Придумывала свои собственные очаровательные жесты, изящные повороты, поглаживала себя по животу и корчила гримасы, подражая беременной мадам Бутон, поворачивалась в другую сторону, шагая на месте, как мадам Буден, гордо толкая воображаемую коляску.

– Я тоже буду певицей, – прошептала я однажды Арману, сидя в «Гран Кафе».

– Лицо ангела Боттичелли, – сказал он, наклоняясь ко мне, – и голос тоже.

Позже я намеренно уронила перчатку между нашими стульями. Когда мы оба потянулись за ней, его губы коснулись моей щеки. Считается ли это моим первым поцелуем?

В пансионе я была ужасно рассеянна, в голове постоянно звучала музыка, я никак не могла забыть ощущение от прикосновения мягких губ и жестких усов Армана. Поэтому во время шитья мне приходилось переделывать стежки. Я ошибалась при решении большинства задач по математике. Когда нужно было написать сочинение на тему «Важность бережливости в домашнем хозяйстве», я смотрела в окно на простую стену лицея, представляя себя на сцене в Париже. Канониссы сочли мои сочинения нечитабельными и стучали линейкой по столу, чтобы привлечь мое внимание. Они заявили, что навыки ведения домашнего хозяйства у меня отсутствуют.

Я опускала голову, стараясь не улыбаться. Что я могла сделать? Невозможно не отвлекаться, когда мир полон соблазнов.

ДВАДЦАТЬ

В августе Арман и Ги объявили, что в следующее воскресенье они сыграют матч по поло.

– Наши Три Грации должны там присутствовать, – сказал Арман, – на удачу.

Ги выпятил грудь:

– Поло – самая реалистичная имитация боя.

– В следующее воскресенье? – уточнила Габриэль, будто сверялась со своим расписанием.

По словам офицеров, должны были собраться почти все жители Мулена. Команда Армана и Ги собиралась противостоять игрокам, приехавшим из Аргентины: коневодам самых больших скотоводческих хозяйств. Лошади противника назывались криолло, и аргентинцы надеялись продать их французской кавалерии. А матч по поло должен был стать наглядной демонстрацией товара.