Текст книги "Одна история"

* * *

Мне кажется, в юности мы едва ли не все время думаем, но почти не размышляем о сексе. Одержимые вопросами «с кем», «где», «когда», «как», а еще чаще – одним большим «если», мы упускаем из виду все «почему» и «до какого предела». Еще не имея опыта, мы уже знакомимся с сексом понаслышке, причем в наши дни это знакомство происходит гораздо раньше, чем прежде, неся с собой более зримые и обширные сведения. Но подпитывается оно все той же мешаниной из сентиментальности, вранья и порнографии. Сегодня мое отрочество видится мне сплошным буйством пениса, которое даже не позволяло разглядеть объект желаний.

Быть может, я разучился понимать молодых. Мне бы хотелось выяснить, как обстоит дело с этим вопросом у нынешних ребят и их друзей, но приставать с расспросами неловко. Наверно, я и в молодости не понимал молодежь. Такое тоже случается.

* * *

Но если хотите знать, я не завидую молодым. Бывало, в приступе отроческой ярости и дерзости у меня возникал вопрос: зачем еще нужны старики, как не для того, чтобы завидовать юности? В этом виделась мне их основная пожизненная миссия, за которой – только вымирание. Как-то вечером, отправившись встречать Сьюзен, я дошел до пешеходного перехода в нашей Деревне, и, невзирая на приближение автомобиля, что-то толкнуло меня на проезжую часть. Взвизгнули тормоза; водитель меня обсигналил. Я прирос к месту прямо у капота и уставился на водителя. Надо признаться, выглядел я вызывающе: патлатый, в лиловых джинсах – и молодой; гнусный, омерзительный юнец. Опустив стекло, водитель обложил меня матом. Я ухмыльнулся и подошел вплотную, готовый к стычке. Но оказалось, он уже в возрасте: гнусный, омерзительный старик с дурацкими красными ушами. Вы ведь знаете, правда, такие уши: мясистые, волосатые? Внутри ушной раковины толстая щетина, снаружи – тонкий подшерсток.

– Ты подохнешь раньше меня, – сообщил я и вразвалочку пошел прочь, стараясь разозлить старика еще сильнее.

Нынче, в зрелые годы, я вижу одно из своих человеческих предназначений в том, чтобы создавать у молодых иллюзию, будто я им завидую. Нет, в каком-то смысле я действительно им завидую, потому что, грубо говоря, подохну раньше, но в других отношениях – нисколько. И при виде влюбленных парочек, вертикально переплетенных где-нибудь на углу или горизонтально переплетенных в скверике, на расстеленном одеяле, мне больше всего хочется их защитить. Не пожалеть, а именно защитить. Хотя они вовсе не нуждаются в моей защите. И все же (вот курьез) чем более демонстративно их поведение, тем сильнее мой душевный отклик. Мне хочется защитить этих ребят от напастей, которые, по всей вероятности, готовит для них этот мир, а также от тех, что они, по всей вероятности, навлекут друг на друга сами. Но такой возможности я, конечно, не имею. Моя забота никому не нужна, а их самоуверенность граничит с безумием.

* * *

Я даже гордился тем, что завел роман – видимо, наиболее одиозный, с родительской точки зрения, из всех возможных. У меня нет желания – особенно на этой поздней стадии – выставлять родителей этаким жупелом. Их чета была продуктом своего времени, возраста, социальной среды и генофонда – точно так же, как и я сам. Они не сидели без дела, не опускались до лжи и своему единственному чаду желали только добра. Те недостатки, которые я у них находил, в другом ракурсе представали достоинствами. Но в ту пору…

– Привет, мам, пап, должен вам кое-что сказать. Если честно, я голубой, как вы, наверно, уже догадались, и через неделю улетаю на отдых вдвоем с Педро. Да, мама, это тот самый Педро из нашей Деревни, твой парикмахер. В общем, он поинтересовался моими планами, а я спросил: «Какие будут предложения?» – и пошло-поехало. Мы с ним летим в Грецию, на остров.

Представляю, как были бы убиты мои родители, которых всегда тревожила людская молва, как они замкнулись бы на время в четырех стенах, чтобы за закрытыми дверями обсудить этот болезненный вопрос и обрисовать для меня грядущие сложности, а по сути дела – отражения их собственного смятения чувств. Но потом, решив, что времена меняются, они бы героически приспособились к такому неожиданному повороту событий, и мама только задалась бы вопросом: прилично ли будет ей и впредь записываться на стрижку к Педро, и в конце концов – самое ненавистное – наградила бы себя почетным знаком за новообретенную терпимость и одновременно вознесла бы хвалу Господу (в которого не верила) за то, что ее бедный отец не дожил до этого дня…

Да, все бы как-то устаканилось, пусть и не вдруг. Равно как и в том случае, если бы события развивались по иному сценарию, не сходившему тогда с газетных полос.

– Привет, родители, это Синди, моя девушка, и даже, как вы сами видите, более того: через пару месяцев она станет мамочкой. Да вы не волнуйтесь, у нас это произошло за воротами школы, и Синди уже достигла возраста согласия, но времечко тикает, так что не откладывайте знакомство с ее родителями и срочно закажите для нас регистрацию.

Да, они бы и с этим справились. Но, как уже сказано выше, мои отец и мать лелеяли совсем другой сценарий: чтобы в теннисном клубе я познакомился с безропотной милашкой Кристиной или Вирджинией и чтобы за нашим знакомством последовали традиционная помолвка, традиционное венчание и традиционный медовый месяц, ведущий к традиционному продолжению рода. Но вместо этого я, отправившись в теннисный клуб, подцепил там миссис Сьюзен Маклауд, замужнюю даму, прихожанку местной церкви, мать двух взрослых (старше меня) дочерей. И по причине этой глупой детской влюбленности ничто в нашем доме не обещало помолвки, венчания, а тем более топота детских ножек. Ожидать следовало только неловкости, унижений, позора, чопорных соседских взглядов и тонких намеков на растление малолетних.

Вот так я создал для родителей ситуацию, выходившую столь далеко за пределы допустимого, что ее невозможно было даже признать – не то что разумно обсудить. И мамина первоначальная идея позвать чету Маклауд на бокал хереса увяла сама собой.

* * *

Заморочки с родителями. От них не были избавлены и мои университетские друзья: Эрик, Барни, Иэн и Сэм – предки доставали всех, но по-разному. Надо сказать, что мы отнюдь не были наркотами-хиппарями в лохматых дубленках. Мы были нормальными – в той или иной степени – парнями из приличных семей, обреченными на непростое взросление. Мы делились своими историями, в большинстве случаев будто бы написанными под копирку, но Барни давал остальным сто очков вперед. Не в последнюю очередь потому, что с родителями он совершенно не церемонился.

– Так вот, – начал Барни, когда мы, встретившись после каникул, обменивались мрачными впечатлениями о жизни в родительском доме. – Торчу я, значит, уже три недели у предков в Пиннере и как-то раз смотрю на часы – десять утра, а меня даже не тянет вылезти из постели. Прикиньте: чего ради? И вдруг слышу: дверь спальни отворяется и входят мать с отцом. Присаживаются у меня в ногах, и мамаша интересуется: мол, известно ли мне, который час.

– Почему они себе позволяют входить без стука? – возмутился Сэм. – А вдруг ты там дрочишь?

– Ну, я, естественно, говорю: по моим расчетам, должно быть утро. Они начинают выспрашивать, какие у меня планы на текущий день, а я отвечаю, что до завтрака ничего не могу сказать на сей счет. У папаши начинается сухой кашель – верный признак закипания. И что я слышу: родная мать советует мне использовать каникулы с толком, дабы заработать на карманные расходы. Пришлось разъяснить, что в мои планы уж всяко не входит унизительный ручной труд.

– Неплохо, Барни, – хором сказали мы.

– И тут мамаша спрашивает, не собираюсь ли я бездельничать всю свою жизнь. Ну, вы же понимаете, я начинаю раздражаться – в этом мы схожи с отцом – и медленно закипаю, но хотя бы не выдаю этого предупредительным кашлем. Короче, отец психует, вскакивает, раздергивает шторы и орет: «Ты как себя ведешь? Здесь тебе не какая-нибудь паршивая ночлежка!»

– Это старо. Все мы нечто подобное слышали. И что ты ему ответил?

– Я ему ответил так: «В паршивой ночлежке паршивые хозяева не посмели бы врываться ко мне в десять утра и плюхаться на кровать, чтобы выносить мне мозг».

– Ну, Барни, ты даешь!

– Я счел, что это провокационные действия.

– Ну, Барни, ты даешь!

* * *

Итак, семейство Маклауд включало Сьюзен, мистера СБ и двух дочерей, обучавшихся в каком-то университете: мы называли их мисс Б. и мисс НТ. Хозяйство вела старуха-экономка миссис Дайер, которая приходила два раза в неделю. Подслеповатая во всем, что касалось наведения чистоты, она обнаруживала удивительную зоркость, когда поворовывала молоко и овощи. А кто еще бывал в этом доме? Никакие визитеры даже не упоминались. По выходным Маклауд играл в гольф; Сьюзен посещала теннисный клуб. Приходя к ним на ужин, я никогда не заставал там гостей. На мой вопрос, с кем они общаются, Сьюзен ответила как никогда сухо:

– У девочек есть подруги – иногда они к нам заезжают.

Нельзя сказать, что это был ответ по существу. Зато примерно через неделю Сьюзен заявила, что мы должны проведать Джоан.

– Ты поведешь, – распорядилась она, передавая мне ключи от «остина» Маклаудов.

Это выглядело как повышение в должности, и я уделил особое внимание плавному переключению скоростей.

Джоан, жившая милях в трех от Деревни, приходилась сестрой (единственной оставшейся в живых родственницей) Джеральду, который много лет назад был влюблен в Сьюзен, но, к несчастью для всех, скоропостижно умер от лейкемии. Целиком посвятив себя их с Джеральдом отцу, Джоан заботилась о старике до его последнего вздоха и не устроила свою судьбу; она держала собак и после обеда привычно выпивала стаканчик-другой джина.

Мы остановились у невысокого фахверкового дома, спрятанного за грядой буковых деревьев. Джоан, попыхивая сигаретой, отворила дверь, обняла Сьюзен и с любопытством воззрилась на меня.

– Молодого человека зовут Пол. Сегодня он за рулем. Мне надо будет проверить зрение – думаю, пора заказать новые очки. Мы познакомились в теннисном клубе.

Джоан покивала:

– Все, больше не буду глазеть.

Женщина крупного телосложения, она встретила нас в нежно-голубом брючном костюме; волосы у нее были уложены тугими буклями, на губах темнела коричневая помада, а на носу белели, так сказать, островки пудры.

Проводив нас в гостиную, она рухнула в кресло с ножной скамеечкой. Джоан была лет на пять старше Сьюзен, но мне казалось, их разделяет целое поколение. На одном подлокотнике обложкой кверху лежал сборник кроссвордов, на другом разместилась латунная пепельница, закрепленная кожаным ремнем с потайными грузиками. Пепельница была полна до краев.

Не успев занять свое кресло, Джоан тут же вскочила:

– Давай по чуть-чуть?

– Слишком рано, дорогуша.

– Но ты же не за рулем, – обиделась Джоан и перевела взгляд на меня. – Выпьете, юноша?

– Спасибо, нет.

– Ну, как знаете. А ты хотя бы затянись пару раз.

К моему удивлению, Сьюзен взяла сигарету и закурила. Я сделал вывод, что в этой дружбе издавна установилась определенная иерархия: Джоан главенствовала, а Сьюзен не то чтобы подчинялась, но прислушивалась. Джоан завела монолог о том, как протекала ее жизнь с момента их последней встречи; я бы сказал, основное место занимали в нем перечисления мелких неурядиц, получивших триумфальное разрешение, рассказы о собаках и о партиях в бридж, но под занавес мы услышали сногсшибательную новость: на днях Джоан обнаружила в десяти милях от дома некую лавку, где ее любимый джин продавался на пару пенсов дешевле, чем в Деревне.

Изнывая от скуки, неодобрительно косясь на сигарету, которую с видимым удовольствием курила Сьюзен, я невольно выпалил:

– А вы учли, насколько больше бензина израсходовали?

Как будто моими устами заговорила мать.

Джоан взглянула на меня с интересом, в котором сквозило одобрение:

– Как, скажи на милость, я могла это учесть?

– Ну, вы же знаете, какой у вашего автомобиля расход горючего?

– Конечно знаю. – Джоан ответила так, будто незнание этого факта отдавало непростительным мотовством. – В ближних поездках мне галлона хватает на двадцать восемь миль, а если в дальних, то примерно на тридцать.

– И сколько вы платите за бензин?

– Смотря где заправляюсь, разве это не очевидно?

– Ага! – воскликнул я, изображая еще более живой интерес. – Еще одна переменная величина. У вас, случайно, нет карманного калькулятора?

– У меня есть отвертка, – засмеялась Джоан.

– А листок бумаги и карандаш найдутся?

Она принесла то, что я просил, и села рядом на диван, обдав меня табачным запахом.

– Хочу видеть процесс.

– Итак: сколько у нас магазинов и сколько бензоколонок? – начал я. – Мне нужны точные сведения.

– Ни дать ни взять упырь из налоговой! – Джоан зашлась хохотом и ткнула меня в плечо.

Я записал цены, местоположения и расстояния, зафиксировал один случай мнимой экономии средств, а потом выдал два оптимальных варианта.

– Конечно, – оживленно добавил я, – выгода будет еще более ощутимой, если ходить в Деревню пешком, а не ездить на машине.

Джоан издала притворный крик ужаса.

– Мне вредно ходить пешком! – Взяв листок с моими расчетами, она вернулась в кресло, закурила очередную сигарету и обратилась к Сьюзен: – Теперь я понимаю, сколько пользы от этого юноши.

На обратном пути Сьюзен сказала:

– Кейси-Пол, а ты, как я погляжу, хитер. Она же буквально тебе в рот смотрела.

– Всегда рад помочь богатым сэкономить, – ответил я, с осторожностью переключая скорость. – Я весь твой.

– Ты действительно весь мой, – согласилась она, подсовывая ладонь под мою левую ляжку.

– Да, кстати, что у тебя с глазами?

– С глазами? Насколько я знаю, все в порядке.

– Но ты сама сказала, что должна проверить зрение?

– Ах вот ты о чем! Я вынуждена как-то оправдывать твое присутствие.

Ну да, понятно.

Значит, я позиционировался как «молодой человек, который сегодня за рулем» и «знакомый по теннисному клубу», а потом мог рассчитывать на звание «друга Марты» и – что наименее вероятно – «протеже Гордона».

* * *

Не могу вспомнить наш первый поцелуй. Странно, правда? Хорошо помню счет 6:2; 7:5; 2:6. Во всех неаппетитных деталях помню уши того старого автомобилиста. Но напрочь забыл, когда и где мы впервые поцеловались и кто из нас сделал первый шаг; быть может, мы оба, одновременно? Или же никаких шагов не было, а просто само так вышло? Случилось ли это в автомобиле или у нее дома, утром, днем или вечером? В какую погоду? Ну, таких подробностей от меня требовать, конечно, нельзя.

Могу сказать одно: по сегодняшним меркам первый поцелуй случился очень не скоро, а после этого минуло еще больше времени, прежде чем мы с ней оказались в постели. Между этими двумя событиями я отвез ее в Лондон, чтобы приобрести контрацептивы. Не для меня, а для нее. Мы поехали в «Джон Белл энд Кройден» на Уигмор-стрит. Я припарковался за углом. Дальше Сьюзен пошла одна и вернулась с грубым бумажным пакетом, в котором лежали колпачок и тюбик какого-то противозачаточного геля.

– Хотелось бы знать, там инструкция приложена? – беззаботно сказала она. – А то я давно отвыкла.

Пребывая в торжественном возбуждении, я не сразу сообразил, о чем она говорит: о сексе или же об использовании колпачка.

– Доверься мне, – изрек я, чтобы охватить оба варианта одной фразой.

– Пол, – сказала Сьюзен, – есть вещи, которые мужчине лучше не видеть. Даже мысленно.

– Согласен. – (Значит, имелся в виду второй вариант.) – Где ты собираешься это хранить? – спросил я, ужасаясь от возможности разоблачения.

– Ну, где-то, где-то, – отвечает она.

Стало быть, мне лучше не соваться.

– Не ожидай от меня слишком многого, Кейси, – торопливо продолжает она. – Кейси. Кей-Си. Сокращенно – вокзал «Кингз-Кросс». Ты же не бросишь меня на рельсы, злодей? Не будешь сердиться и язвить, правда?

Я тянусь к ней для поцелуя на виду у пешеходов – возможно, заинтересованных лиц, шатающихся по Уимпол-стрит.

Мне уже известно, что они с мужем спят врозь, даже в отдельных комнатах. Супружеских отношений – точнее, секса – у них не было почти два десятка лет, но о причинах и подробностях я не спрашиваю. С одной стороны, мне безумно любопытно, как у других пар – не у всех подряд, конечно, – складываются интимные отношения в прошлом, настоящем и будущем. С другой стороны, когда я рядом с ней, мне не хочется вызывать в уме лишние образы.

У меня возникают вопросы: зачем ей в возрасте сорока восьми лет нужно предохраняться, неужели у нее продолжаются месячные и не настало, как она выражается, «Самое Неприятное»? Но я горд, что оно не настало. Все это не имеет никакого отношения к вероятной беременности, которая бесконечно далека от моих мыслей и желаний: это имеет отношение только к ее женскому началу. Чуть не сказал «девическому», но это, наверно, было бы чересчур. Да, она старше, да, она лучше знает жизнь. Но с позиций – как бы поточнее выразиться? – возраста ее души мы с нею почти на равных.

* * *

– Я и не знал, – говорю ей, – что ты куришь.

– По одной штучке, и то нечасто. За компанию с Джоан. Или когда выхожу в сад. Ты меня осуждаешь?

– Нет, просто не ожидал. Я тебя не осуждаю. Просто мне кажется…

– Глупость какая. Ну да. Могу стащить у него сигарету, когда становится невмоготу. Ты не замечал, как он курит? Щелкает зажигалкой и сразу начинает пыхтеть, словно это вопрос жизни и смерти. Докурит до половины – и тут же брезгливо затушит. И эта брезгливая мина сохраняется, пока он снова не закурит. Минут через пять.

– Да, я заметил, но не придал этому значения.

– А пьет еще противнее.

– Но ты сама не пьешь?

– Терпеть не могу алкоголь. Максимум, что я себе позволяю, – это рюмочку хереса под Рождество, просто чтобы не прослыть занудой. От спиртного люди меняются. Причем не в лучшую сторону.

Я не спорю. Горячительные напитки меня не интересуют, равно как и люди, которые стремятся «поднять себе настроение», «освежиться», «надраться» и так далее, то есть возвыситься в собственных глазах. И мистер СБ никак не мог служить образцовым потребителем спиртного. Перед ужином он, по словам Сьюзен, сидел за столом в окружении своих «баллонов и галлонов», то и дело наполняя высокую пивную кружку трясущейся все сильнее рукой. При этом он ставил перед собой вторую кружку, доверху наполненную закуской – зеленым луком. Через некоторое время он жеманно прикрывал рот ладонью, чтобы скрыть сдавленную отрыжку. После этого рассказа я чуть ли не на всю жизнь возненавидел зеленый лук. Да и к пиву остался более чем равнодушен.

* * *

– Знаешь, на днях мне пришло в голову, что я уже много лет не вижу его глаза. Именно так. Много лет. Странно, правда? Они вечно спрятаны за стеклами очков. А когда он снимает очки, меня, естественно, рядом нет. Да мне и неохота встречать его взгляд. С меня хватило. Думаю, у большинства женщин происходит то же самое.

В таком духе она рассказывает о себе: туманно, с двусмысленностями, не требующими ответной реакции. Случается, одно наблюдение переходит в другое; случается, она бросает какое-то обрывочное утверждение, словно преподает мне житейские истины.

– Ты должен усвоить одно, Пол: наше поколение – это отработанный материал.

Меня разбирает смех. Не сказал бы, что мои родители – отработанный материал: авторитет, деньги, уверенность – все при них. Жаль, конечно, что дело обстояло именно так… Родители, по всем меркам, перекрывали мне путь к взрослой жизни. Как там больничный персонал называет тех, кто понапрасну занимает койко-места… балласт. Они, скорее, были духовным балластом.

Я прошу ее пояснить.

– По нашим судьбам прокатилась война, – говорит Сьюзен. – И многого нас лишила. Теперь от нас толку мало. Нужно дать дорогу таким, как ты. Посмотри на наших политических деятелей.

– Ты предлагаешь мне уйти в политику? – Я не верю своим ушам.

Политиков я презираю: в моих глазах это самовлюбленные негодяи, ловкачи. Ни с одним из них я, конечно же, не был знаком лично.

– Из-за того, что люди твоего склада не идут в политику, мы и прозябаем в болоте, – настаивает Сьюзен.

И вновь я озадачен. Мне даже непонятно, что представляют собой «люди моего склада». Среди моих школьных и университетских приятелей считалось делом чести отгораживаться от тех вопросов, которые постоянно муссируют политики. А вдобавок их великие тревоги – советская угроза, распад империи, налоговое бремя, наследственные пошлины, жилищный кризис, влияние профсоюзов – еще и пережевывались, что ни вечер, у семейного камина.

Мои родители обожали смотреть мыльные оперы, но от сатирических программ испытывали неловкость. В Деревне было не купить журнал «Прайвит Ай», но я, приезжая на каникулы, всякий раз привозил из университета кипу свежих номеров и вызывающе разбрасывал по всему дому. Помнится, к обложке одного номера капелькой клея крепился конверт с грампластинкой на тридцать три оборота в минуту. А под ним обнаруживалось фото сидящего на унитазе мужчины со спущенными брюками и трусами; срам прикрывали только края рубашки. При помощи фотомонтажа голову этого анонимного бесстыдника заменили портретом премьер-министра, сэра Алека Дуглас-Хьюма, у которого изо рта вылетала фраза: «Срочно верните пластинку на место!» Мне это казалось верхом остроумия, но мать, которой я показал тот коллаж, сочла его ребячеством и пошлостью.

Затем я показал его Сьюзен, и та согнулась от смеха. Единым махом удалось расставить по местам все: меня, маму, политику, Сьюзен.

Смеяться над жизнью – неотъемлемая черта ее характера. Этим Сьюзен и отличается от других представителей отработанного поколения. Ее смешит то же самое, что и меня. А еще она смеется, когда попадает мне в затылок теннисным мячом и когда слышит о грядущем знакомстве с моими родителями за бокалом хереса; она смеется над мужем, точно так же как над скрежетом тормозных колодок «остина». Я, естественно, убежден: она потому смеется над жизнью, что многое повидала и досконально знает эту самую жизнь.

– Кстати, – говорю я, – кто такой «Чтоский»? Как это понимать?

– А, ты имеешь в виду «Чтоский и Ктоский»?

– Возможно.

– Так говорят друг другу русские шпионы, глупыш, – отвечает она.

* * *

На первом нашем свидании – я имею в виду любовное свидание – мы наговорили друг другу с три короба неизбежной лжи, а потом уехали подальше в Гемпшир и сняли отдельные номера в какой-то гостинице.

Стоим, разглядываем необъятное пурпурное покрывало с ворсом; она говорит:

– Какую выбираешь? Правую сторону или левую?

Двуспальная кровать для меня внове. Спать всю ночь с кем-то вместе для меня внове. Кровать поражает своими размерами, освещение тусклое, из ванной комнаты несет дезинфекцией.

– Я тебя люблю, – шепчу я.

– Что ты такое говоришь! – возмущется она и берет меня под руку. – Сперва полагается девушку поужинать, а уж потом любить.

У меня уже возникла эрекция, причем отнюдь не обобщенная. А очень и очень конкретная.

Сьюзен застенчива. Никогда не раздевается в моем присутствии, а когда я вхожу в спальню, она уже лежит в постели, облачившись в ночную сорочку. Всегда при погашенном свете. Меня эти детали нисколько не напрягают. Да и все равно мне кажется, будто во тьме я вижу как днем.

* * *

Ничуть не больше напрягает и то, что она не обучает меня, как пишут в романах, «искусству любви». Как я уже сказал, мы оба неопытны. А она принадлежит к тому поколению, которое убеждено, что в первую брачную ночь мужчина «сам знает, что нужно делать», – так общество оправдывает любые, даже самые грязные добрачные связи мужчин. В том, что касается Сьюзен, я воздержусь от подробностей, хотя изредка она бросает отдельные намеки.

Однажды в послеобеденный час лежим мы в постели у нее дома, и я порываюсь уйти до прихода Кое-Кого.

– Правильно, – задумчиво тянет Сьюзен. – Вообрази: в студенческие годы ему нравилась передняя часть маскарадного слона, если ты меня понимаешь. Да и впоследствии, наверно, тоже. Как знать? У каждого есть своя тайна, верно?

– А у тебя какая?

– У меня? Ну, он мне повторял, что я фригидна. Правда, уже потом. Когда ничего было не исправить.

– Не знаю, по мне – ты далеко не фригидна, – говорю я с возмущением собственника. – По мне – ты очень даже… горячая.

Вместо ответа она гладит меня по груди. Я плохо понимаю, в чем заключается женский оргазм, и почему-то убежден, что сама продолжительность акта в какой-то момент автоматически взрывает женщину. Происходит нечто похожее на преодоление звукового барьера.

Не в состоянии продолжать дискуссию, начинаю одеваться. Потом говорю себе: «Она теплая, нежная, она меня любит, сама зовет в постель, нас хватает надолго, по мне – она вовсе не фригидна, о чем тут говорить?»

* * *

Мы обсуждаем все на свете: в каком состоянии пребывает этот мир (хуже некуда), в каком состоянии находится ее брак (хуже некуда), каковы общие черты и нравственные ценности Деревни (хуже некуда) и, наконец, какова природа смерти (хуже некуда).

– Не странно ли? – размышляет она. – Моя мать умерла от рака, когда мне было всего десять лет, и я о ней думаю лишь за стрижкой ногтей на ногах.

– А о себе?

– Чтоский?

– О себе – как ты будешь умирать.

На короткое время она умолкает.

– Смерть меня не страшит. Просто обидно будет не увидеть дальнейшего.

Чего-то я недопонял.

– Ты имеешь в виду загробный мир?

– Ну нет, ни во что подобное я не верю, – твердо отвечает она. – Зачем такие неприятности? Люди, которые при жизни старались держаться друг от друга подальше, вдруг оказываются вместе, как за ненавистной партией в бридж.

– Не знал, что ты играешь в бридж.

– Я не играю. Разве в этом дело, Пол? Вообрази: все эти люди, которые делали тебе гадости, опять замаячат у тебя перед глазами.

Тут я делаю паузу; ее заполняет Сьюзен.

– У меня был дядюшка, дядя Хамф. От Хамфри. Меня отправляли погостить к нему и тете Флоренс. После смерти мамы, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать. Тетя уложила меня спать, поцеловала на ночь, поправила одеяло, выключила свет. И как только я начала засыпать, край кровати просел под какой-то тяжестью: это дядя Хамф, воняющий сигарами и бренди, тоже пришел за поцелуем на ночь. А в следующий раз осведомился: «Знаешь, что такое французский поцелуй?» – и не успела я ответить, как его мерзкий язык оказался у меня во рту и забился там, как рыба. Надо было прямо тогда его откусить. Так продолжалось каждое лето, пока мне не исполнилось шестнадцать. Нет, я понимаю, что бывает и хуже, но, вероятно, именно после этого я и стала фригидной.

– Не наговаривай на себя, – упорствую я. – А этому гаду одна дорога – в пекло. Если на свете есть хоть какая-то справедливость.

– Справедливости нет, – отвечает она. – Ее не существует ни здесь, ни в других пределах. А загробный мир – это, видимо, невероятных размеров бридж-клуб, где дядя Хамф объявляет шесть без козырей, берет все взятки и требует себе в награду французский поцелуй.

– Ты, как видно, глубоко вникла в эту область, – поддразниваю я.

– Дело вот в чем, Кейси-Пол: если хоть в каком-нибудь из миров такой человек останется в живых, это будет кошмар, сущий кошмар. А чего мы не пожелаем своему врагу, того едва ли можем хотеть для себя.

* * *

Не знаю, когда у меня появилась эта привычка – вне сомнения, где-то на раннем этапе – сжимать ей запястья. Возможно, поначалу это было как игра: проверить, смогу ли я обхватить их большим и средним пальцем. Но я делал это все чаще. Она протягивает ко мне кулачки, говоря: «Стисни мне запястья, Пол». Я обхватываю их разом и сжимаю что есть мочи. Смысл такого касания не требовал слов. Этот жест ее успокаивал, передавал нечто от меня к ней. Вливание, перекачивание силы. И любви.

Мое отношение к нашей любви было на удивление бескомпромиссным – подозреваю, впрочем, что первая любовь бескомпромиссна всегда. Я просто говорил себе: что ж, если наша любовь утвердилась как данность, значит вокруг нее должна строиться вся оставшаяся жизнь. У меня не было ни малейшего сомнения, что так и будет.

Из школьной программы по литературе я запомнил, что Страсть расцветает там, где есть Преодоление; но когда сам впервые испытал это чувство, известное прежде только по книгам, всякие препятствия стали казаться не просто лишними, но и совершенно нежелательными. Однако я был чересчур наивен в эмоциональном отношении, а быть может, и попросту не замечал тех препятствий, которые отчетливо виделись другим.

Возможно также, что я не сделал для себя никаких выводов из прочитанного. Скорее всего, на практике моя мысль работала так: сейчас мы, двое, находимся вот здесь, а должны во что бы то ни стало прийти вот туда. И хотя мы в конце концов оказались примерно там, где я мечтал, мне даже в голову не приходило, какая цена будет за это заплачена.

* * *

Я уже говорил, что не помню, какая стояла погода. А также как я был одет, что ел. В ту пору одежда казалась побочной необходимостью, а пища – всего лишь топливом.

Забылось даже то, что, по идее, должно остаться в памяти: например, цвет универсала Маклаудов. Кажется, автомобиль у них был двухцветный. То ли серый с зеленым, то ли голубоватый с бежевым. В самом деле, проведя не один знаменательный час на его кожаных сиденьях, я затрудняюсь вспомнить оттенок. А из чего была передняя панель – из ореха? Да какая, в сущности, разница? Для моей памяти определенно разницы нет, а моим проводником здесь служит именно память.

Кроме того, есть сведения, на которые я попросту не хочу сейчас отвлекаться. Например: какие предметы я изучал в университете, как выглядела моя комната в общежитии, чем Эрик отличался от Барни, а Иэн от Сэма и у кого из них была рыжая шевелюра. Скажу только, что Эрик на долгие годы остался мне самым близким другом; с окружающими он всегда был мягок, предупредителен, доверчив. И вместе с тем – а возможно, в силу этих самых качеств – в нашей компании у него возникало больше всех проблем с девушками, а впоследствии – с женщинами. Неужели в его мягкости и незлобивости таилось нечто такое, что провоцировало низость окружающих? Хотелось бы найти ответ на этот вопрос, тем более что в ту пору я и сам Эрика сильно подвел. Ушел в сторону, когда ему требовалась моя помощь; можно сказать, предал. Но об этом потом.

И еще кое-что. Описывая Деревню с позиций агента по недвижимости, я мог допустить отдельные неточности. Взять, к примеру, желтые мигающие шары у пешеходного перехода. Вполне возможно, что я прибавил их от себя, поскольку сегодня почти у каждой «зебры» услужливо светит пара таких маячков. Но тогда в графстве Суррей, да еще на дороге, которую не назовешь оживленной… очень сомнительно. Можно, наверное, устроить проверку на подлинность: сходить в центральную библиотеку, разыскать там старые открытки, а то и порыться в личных архивах, куда я изредка добавляю один-два снимка, и соответствующим образом подкорректировать свой рассказ. Но я же не реконструирую прошлое, а только вспоминаю. Так что существенную правку вносить не хочется. Может статься, вы ожидаете большего. Может статься, вы привыкли к большему. Ничем не могу помочь. Я не пытаюсь закрутить сюжет; я пытаюсь рассказать правду.