Текст книги "Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы"

Джулиет Митчелл
Скрытая жизнь братьев и сестер: Угрозы и травмы

Juliet Mitchell

SIBLINGS

Sex and Violence

Polity

Издание осуществено при содействии Общества психоаналитической психотерапии (ОПП)

Перевод с английского

Натэла Ханелия, Виктор Белопольский

This edition is published by arrangement with Polity Press Ltd., Cambridge

© Juliet Mitchell, 2003

© Когито-Центр, перевод на русский язык, 2020

Предисловие

Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства.

Всеобщая декларации прав человека ООН (от 1948 года), статья 1

Недавний анализ показал, что ценности мужского братства не распространяются на женщин, в частности, им не отведено места в идеале братства, который характеризует общественный договор, существующий в современных западных обществах. Братство считается одним из патриархальных явлений. Моя собственная точка зрения заключается в том, что, хотя такое положение дел и является одним из проявлений мужского доминирования, существует еще один важный аспект – присвоение «братства» патриархатом иллюстрирует то, что все оказывается подчинено вертикальному вектору понимания, тогда как горизонтальная плоскость полностью игнорируется. Я пришла к мысли, что такая «вертикализация» может быть основным способом, посредством которого идеологии братства (включая сексизм) получают возможность действовать незаметно.

Впервые я осознала важность темы сиблингов в ходе своей работы по исследованию истерии, которая потом была издана под названием «Безумцы и медузы: Возвращение истерии и влияние сиблинговых отношений на жизнь человека» (Mitchell, 2000a). С тех пор я отмечаю, что тема братьев и сестер вызывает бесконечное число вопросов и является материалом для дальнейшего анализа. Я, конечно, осведомлена о том, что значит быть одним-единственным ребенком. Хотя ситуация может измениться, я уверена, что до сих пор в мировой истории превалировала ситуация, когда каждый имел или же ожидал, что у него будет сестра или брат, и это важно в психическом и социальном плане. В некотором смысле сверстники заменяют братьев и сестер. Все всегда, конечно же, знали о том, что братья и сестры играют важную роль, но установление связи между сиблингами и фактическими или потенциальными патологиями, глубинными основаниями нашей любви и жизни, ненависти и смерти открывает богатую почву для исследований.

Настоящая книга является чем-то вроде второй точки моего маршрута (книга «Безумцы и медузы» была в этом смысле первой), к которой меня как психоаналитика привел мой клинический материал. Из этой точки расходится большое количество тропок, и все они ведут в различные места, каждое из которых относится к какой-либо дисциплине, изучающей человеческое общество посредством наблюдения, «тестирования», создания художественных произведений или любым другим способом. То, что я прибегаю к различным источникам, от случаев из жизни до нейропсихиатрии, а также к политическим и гендерным исследованиям, романам, фильмам, антропологическим данным и др., не является следствием моей приверженности как ученого к междисциплинарности, а просто отражает тот факт, что, по моему мнению, нам нужно использовать все возможные средства, чтобы увидеть полную картину и понять исследуемый объект. Размышления и суждения, представленные в этой книге, возникли, в частности, в ходе живого обмена клиническим опытом, поэтому они открыты для обсуждения, их можно подтвердить, дополнить или опровергнуть – любая реакция привнесет что-то в эту область, которая требует от нас, чтобы мы посмотрели на нее по-иному. Хочется надеяться, что эта данная книга станет частью этого диалога.

В диалоге, который состоялся в 1920-х годах и действительно приобрел известность, поскольку перерос в жаркую дискуссию, антрополог Бронислав Малиновский утверждал, что разрешения и запреты могут быть более значимыми для отношений между сестрами и братьями, чем для отношений между родителями и детьми. Эрнест Джонс, ведущий психоаналитик, был категорически с этим не согласен. Джонс придерживается мнения о фундаментальном значении тотемов и табу для человеческой культуры в целом применительно к инцесту в отношениях между ребенком и матерью и желания убить в отношениях между ребенком и отцом (так называемый эдипов комплекс). Спор не был разрешен, но общая тенденция во всех социальных науках заключалась в том, чтобы отдавать предпочтение вертикальным отношениям ребенка с родителем; а с 1920-х годов прежде всего отношениям ребенка с его матерью. Насколько этот акцент может быть этноцентричным, в какой степени такой анализ может служить идеологической установке, игнорирующей то, что всем известно, а именно важность сиблингов? Недавно в маленькой деревне на юге Франции, которую я хорошо знаю, моя подруга, обсуждавшая со мной своих маленьких дочерей, сказала следующее: «Конечно, в долгосрочной перспективе они гораздо важнее друг для друга, чем я для них, в конце концов, они будут знать друг друга всю свою жизнь».

Игнорирование сиблингов, как это ни парадоксально, отчасти связано с тем повышенным вниманием, которое мы уделяем детству как формирующему этапу человеческого опыта, забывая при этом об этапе взрослости. Эта тенденция, как я полагаю, берет свое начало в западном мире в XVII веке (Aries, 1962); после этого она набирает обороты, достигая пика сначала в XIX, а затем в XX веке. Однако те, кто изучает детей, конечно же, являются взрослыми, и это находит свое отражение в том, что вертикальные отношения родитель – ребенок переносятся на процесс исследования. Это в высшей степени справедливо в отношении психоанализа, который в качестве основного метода прибегает к исследованию «переноса» чувств ребенка к родителям на личность взрослого психотерапевта. Акцент Малиновского на сиблингах стал пониматься как утверждение о важности роли брата матери. Иными словами, исходная проблема стала рассматриваться в «вертикальной плоскости», а вопросы, лежащие в горизонтальной плоскости, остались вне поля зрения.

Рис. 1. Лукас Кранах Старший. «Саксонские принцессы Сибилла, Эмилия и Сидония» (1535). Музей истории искусств, Вена

По словам Малиновского, восемьдесят лет назад детско-родительские отношения жителей островов Тробриан можно было охарактеризовать как любовные, не содержащие даже намека на сексуализацию как с точки зрения влечения со стороны ребенка, так и совращения со стороны родителей. Запретной территорией для них были отношения между братом и сестрой:

Прежде всего, дети полностью предоставлены сами себе в своих любовных делах. Не только нет вмешательства со стороны родителей, но редко, если вообще когда-то случается, что мужчина или женщина проявляют извращенный сексуальный интерес к детям… человек, который играет с ребенком в игру сексуального характера, будет выглядеть нелепым и отвратительным… С раннего возраста… единоутробные братья и сестры должны быть отделены друг от друга, в соответствии со строгим табу, которое запрещает интимные отношения между ними (Malinowski, 1927, р. 57)[1]1
  Работа Б. Малиновского переведена на русский язык и опубликована: Малиновский Б. Секс и вытеснение в обществе дикарей. М.: Высшая школа экономики, 2011. – Прим. пер.


[Закрыть].

Жесткие запреты на любовь между сиблингами усваиваются детьми уже в очень раннем возрасте и, по-видимому, формируют те психические состояния, которые так хорошо описаны в психоанализе в отношении родителей – следствием запрета становится вытеснение, из-за чего возникающие желания оказываются исключительно бессознательными. В то же время аффективные связи с родителями и табуированные отношения между братьями и сестрами социально поддерживаются таким образованием, которое Малиновский называет «детской республикой». Дети образуют социальные группы (брат и сестра не могут находиться в одной группе), в рамках которых дети познают новое, исследуют сексуальную сферу, получают опыт социальной организации, контролируют жестокость посредством игр. Все это происходит без участия взрослых.

Чтение работы Малиновского наводит на некоторые мысли. Приведенный в ней материал подтверждает предположение, которое будет обсуждаться в главе 5, что сексуальность следует отделять от репродуктивности. Кроме того, возникает вопрос, почему мы делаем такой акцент на биологических родителях. Джонс утверждал, что, признавая социального, а не биологического отца, тробрианцы жили в состоянии отрицания. Малиновский ответил, что открытая сексуальная игра детей не приводила к размножению, поэтому для тробрианцев естественно не связывать сексуальность и размножение, если только это не задавалось определенным семейным статусом, вследствие чего большее значение придается социальному, а не биологическому отцовству. Это наводит на мысль о том, что мы принимаем важность биологического отцовства как должное. Мне кажется, что взгляд с позиции социального родства дает возможность по-другому посмотреть на биологическое родительство.

Нам не следует увязать в дебатах о социальном и биологическом отцовстве – обе эти формы возникают в определенных социально-исторических условиях. Я предполагаю, что широко поддерживаемое утверждение об исключительной важности «естественного» отцовства на самом деле является характерной чертой западного общества, которое организовано вокруг идей «свободы, равенства и братства», то есть так называемого «людского братства». Фрейд определенно считал, что интеллектуальный скачок, необходимый для принятия роли биологического отца без материальных доказательств реализации родительской функции, как в случае материнства, представляет собой единственное величайшее достижение человеческого прогресса. Однако не только тробрианцам не было нужды в таком скачке. Нам нужно посмотреть на проблему по-другому: когда и почему биологический родитель стал настолько важным для нас? История знает разные примеры: до Второй мировой войны роль биологической матери не считалась важной как среди представителей бедного рабочего класса, так и среди высшего сословия. Одно из первых разногласий между нынешней королевой Англии и ее невесткой Дианой возникло из-за того, что королева выразила свой протест относительно желания Дианы, чтобы Уильям, ее маленький сын, сопровождал свою мать во время ее поездки в Австралию.

Один важный момент для так называемого скачка к утверждению абстрактной идеи, что биологический отец является единственно возможным отцом, относится к дебатам, имевшим место в конце XVII века (глава 9). Не то чтобы биологический родитель являлся принципиальным пунктом противоречия между сторонниками патриархата и теоретиками общественного договора, скорее имел место интерес к рассмотрению позиции родителя в рамках спорных концепций семьи. Для сторонников патриархата, прежде всего для сэра Роберта Филмера, отец был единственным родителем в семье и, следовательно, в обществе – одно было микрокосмом второго. (До XVIII века мать считалась всего лишь средством вынашивания семени отца – см.: Hufton, 1995.) Мое первоначальное знакомство с работами теоретиков общественного договора позволяет предположить, что для разделения частного и общественного принципиальное значение имело помещение понятия биологического родителя в центр категории «частного». Вместо того чтобы считать природу основой общества (точка зрения сторонников патриархата), «природно-биологическое» приравнивается к частной сфере, находящейся внутри, но отдельно от государства. «Природа» – одно из таких ключевых слов, которое знаменует изменение понятия: природные связи являются базовыми, но в то же время они могут быть незаконными, если принадлежность к этой природе не была социализирована. Когда шекспировский Глостер сравнивает своего «законного Эдгара» со своим незаконнорожденным «природным» сыном Эдмундом и говорит: «Я вынужден признать себя его отцом»[2]2
  Пер. Б. Л. Пастернака.


[Закрыть], – он как будто указывает на новое значение, которое придается биологии в рамках закона.

Не только Фрейд, но и Энгельс, и практически все с начала Нового времени утверждали, что первостепенное значение биологического отцовства объясняется необходимостью знать, что жена является матерью ребенка. Превосходство биологического родства может быть решающим идеологическим постулатом общественного договора – он берет свое начало от «естественного состояния», когда женщины были вне политического устройства. В рамках теории общественного договора биологическое отцовство и материнство – это проявление природы в обществе как неприкасаемого, фундаментального, неизменного анклава. Таким образом, непризнание его важности, утверждает Джонс, будет означать опору на иллюзорное отрицание. Джонс прав с точки зрения Запада, но не с точки зрения общества, в котором внимание уделяется биологической близости сестер и братьев и социальному смыслу отцовства, как если бы социальное отцовство и биологическое сиблинговое родство, с одной стороны, а социальное сиблинговое родство и биологическое отцовство, с другой, образовывали такие согласованные пары. Если родительство воспринимается как биологический конструкт в обществах, в значительной степени основанных на теории общественного договора, биологические отношения братьев и сестер не выступают структурным элементом в социальной организации, а первостепенная важность отдается социальному братству. Из-за такой недооценки значимости биологического сиблингового родства мы упустили из виду широту распространения и важное значение насилия, совершаемого в отношениях между братьями и сестрами (Cawson et al., 2000; см. также главу 3), которое было бы не только совершенно ужасным, но и совершенно очевидным для тробрианцев.

Тем не менее мы, возможно ненамеренно, создали латеральные (горизонтальные) группы сверстников, признавших табу, которое налагается на отношения биологически родных братьев и сестер. Мы учреждаем школы, в которых дети делятся по возрастам, поэтому братья и сестры редко оказываются в одном классе и, следовательно, в одной группе сверстников. Школы, таким образом, функционируют наподобие того, что Малиновский назвал «республикой тробрианских детей». Однако существует все то же основное различие: мы сохраняем наши вертикальные структуры с помощью учителей, занимающих место родителей.

Итак, по-видимому, наша концентрация на ребенке, берущая начало в XVII веке, является именно такой структурой: взрослый человек смотрит на ребенка сверху вниз, а соответствующий аналитический подход рассматривает ребенка в контексте взрослых, от которых он зависит или вынужден быть зависимым. Это, по крайней мере, отчасти объясняет тот факт, почему сиблингам, даже просто как детям не уделялось достаточного внимания – они неявно присутствуют в общей картине, но выходят на свет только вместе со взрослыми. Считается, что в западных обществах сиблинговый инцест происходит из-за недостаточной родительской заботы и контроля. Это так, хотя возвеличивание социальных, политических и экономических аспектов идеала братства предполагало уменьшение значения кровных родственных связей между сиблингами. Убийство братом своей сестры за измену в мусульманской семье или изнасилование братом младшего сиблинга в обедневшей семье матери-одиночки рассматриваются как сходные случаи. На самом деле они похожи только в том, что происходят вне рамок западного общественного договора. По существу, они, однако, разные. Первый пример относится к социальному порядку, основанному на кровных отношениях, тогда как второй возникает из-за того, что западная система не отводит кровным отношениям соответствующего места и не понимает их значимости. Таким образом, рост насилия и жестокости в детстве происходит не только вследствие ослабления родительских или других вертикальных полномочий по уходу и контролю, а также и из-за того, что биологическому сиблинговому родству не отведено соответствующего места в социальном устройстве государства, основанного на абстрактных идеалах социального братства. Это, конечно, не оправдывает убийство сестры, совершившей измену: я просто привожу пример из другой социальной системы, чтобы проиллюстрировать, что западное изумление другими практиками демонстрирует не просто нашу «инаковость», а скорее внутренний отказ от социализации кровного сиблингового родства под западным знаменем «свободы, равенства и братства». Опора на социально дарованную власть природных родителей в частной сфере (и их заместителей в социальной сфере, как если бы эти заместители были также природными) обеспечивает господство социального братства как идеала, в то время как бесчинства природного братства могут оставаться незамеченными (или осуждаются как результат отсутствия вертикальной власти), потому что ему не отводится должного социального места.

Аналогичным образом из-за нашей зацикленности на вертикальных отношениях мы считаем, что именно родители и их заместители должны ограничивать насилие над детьми. Мы также утверждаем, что насилие в первую очередь направлено против авторитетной фигуры, обладающей властью, – матери, отца или учителя. И все же, конечно, и в школах, и в детских республиках на островах Южного моря мальчики дерутся друг с другом, а девочки от них не отстают. Я полагаю, что мы упустили из виду угрозу, исходящую от нового ребенка, который занимает наше место, или от старшего сиблинга, который был на этом месте до нашего рождения. Это приводит к идентификации с серьезным травматическим чувством несуществования, которое будет «разрешено» в борьбе за власть: психическое уничтожение создает условия для желания уничтожить того, кто несет за это ответственность. Здесь разыгрывается противостояние: сильный-слабый; большой-маленький; мальчик-девочка; бледнее-тем-нее. Во взрослых войнах мы побеждаем, убиваем и насилуем наших сверстников. Однако, по иронии судьбы, именно в обществах, основанных на общественном договоре братства, эта деятельность не контролируется в горизонтальной плоскости. Наш воображаемый социальный индивид принимает во внимание только вертикальную власть. Наш образ островной южноморской республики детей запечатлен в романе «Повелитель мух» – беспредел и убийства среди мальчиков.

За идеалом братства, который существует в рамках общественного договора при отсутствии горизонтального контроля, стоит тиранический брат. Горизонтальный взгляд меняет пространство анализа. Никто в здравом уме не мог бы поверить, что построению великой империи будет хотя бы в малейшей степени способствовать уничтожение разрозненного народа, называемого «евреями», но почему же так много людей посчитали это возможным? Почему хулиган на игровой площадке получает поддержку, когда нападает на безвинную жертву? Жертва не олицетворяет собой скрытую уязвимость тирана, как это обычно понимают, а скорее являет собой травмирующее искоренение самого его существа, которое может быть восстановлено только за счет маниакальной грандиозности – место есть только для меня. Приверженцы тирана/ хулигана тоже оказываются «ненаполненными собой», разделяя с пустым, но грандиозным тираном/хулиганом ощущение искоренения себя – в них индуцируется травма. В маниакальном возбуждении тиранической риторики исчезает индивидуальность личности и суждения, пока все не станут единым целым. «Изначальное событие», когда реальный или воображаемый сиблинг занимает мое место, когда другой оказывается на моем месте, воспроизводится бесконечное количество раз, если оно не разрешено. Жертвы, которые подвергаются издевательствам, воспринимаются как те, кто старается занять место тирана/хулигана. Другие поддерживают это безумное видение, потому что в них тоже может отзываться эта «универсальная» травма смещения/замены.

Отчаянная грандиозность, присущая Я тирана, и видения империи содержат в себе как сексуальность, так и жестокость, которые маскируют любовь к себе и необходимость сохранять ее в момент грозящей опасности. Однако, как выяснили дети, только правильная социальная организация сиблингов и сверстников может противостоять непрекращающемуся отыгрыванию тираном/хулиганом неразрешенной травмы, связанной с повторяющимся проживанием момента своего уничтожения. Такая организация предполагает сестринство и братство, где есть место для равенства, достоинства и права. Взгляд на сиблингов означает новый взгляд на секс и жестокость. Если мы поместим в поле нашего зрения сиблингов, то та картина, которую мы привыкли видеть, существенно изменится.