Текст книги "Янтарные цветы"

В точку, думаю я. Что может быть сюрреалистичнее детства?

– Мой обычный клиент – несколько моложе, – с улыбкой говорит доктор Джайлс. Она неправильно истолковала мой блуждающий взгляд – я ищу свои собственные мрачные работы. Нервная система бунтует. Ладошки у меня наверняка мокрее, чем у пятилетки, которая только что выскочила из кабинета с капающим зеленым мороженым на палочке.

– Вряд ли мы сможем оправдать ожидания Вильяма, как считаете?

Доктор Джайлс садится на другой конец дивана, и подол синей юбки слегка ползет вверх.

Она ведет себя непринужденно. Раскованно.

Или это такой ход? Отработанный прием?

– Вильям всегда ставил перед собой почти недостижимые цели, даже в детстве, – продолжает доктор Джайлс. – А мои цели, чем старше я становлюсь – и чем больше ужасов вижу, – становятся все менее четкими. Более гибкими. Я стала терпимее – надеюсь, это признак мудрости, а не усталости.

– Однако же он привел меня к вам, – говорю я. – И даже назначил крайний срок.

– Однако же он привел вас ко мне. – Доктор Джайлс вновь улыбается. Я представляю, как легко ее улыбка растапливает лед детских сердец. Но я уже давно не ребенок.

– То есть вы предлагаете не пересматривать рисунки?

– Вы мне сами скажите – они нам нужны? Вильям расстроится, но я уверена на сто процентов, что среди волн мы имя убийцы не увидим. Так ведь?

– Так. – Я откашливаюсь.

Тогда, в 95-м, я вовсе не была в этом уверена. Как только ко мне вернулось зрение, я внимательно изучила каждый мазок кисти, каждый завиток – просто на всякий случай. «Мало ли на что способно наше подсознание?» – не без пафоса спросила тогда Лидия.

– Я считаю, что рисунки людей, перенесших подобную травму, часто истолковываются неправильно. – Доктор Джайлс убирает из-за спины плюшевого слона, который мешает ей откинуться на спинку дивана. – Много значения придают выбору цвета, движениям руки. Но ребенок может нарисовать кроваво-красную картину просто потому, что это его любимый цвет! И потом, на рисунок выплескиваются только сиюминутные чувства и переживания. Порой мы все ненавидим своих родителей, правда? Страшное изображение отца вовсе не означает, что он мучитель и насильник. Я бы никогда не сделала такого вывода. Поэтому технику терапевтического рисунка я использую только для того, чтобы дети могли выплеснуть свои эмоции, не вариться в них. Выразить наболевшее словами гораздо, гораздо труднее. Впрочем, что я вам говорю, вы это знаете лучше меня.

– Доктор Джайлс…

– Пожалуйста – Нэнси.

– Хорошо, Нэнси. Не хочу показаться грубой… но почему вы решили помочь Биллу? Раз сами признаете, что говорить нам не о чем.

Знает ли она, что больше половины рисунков – подделка? Сказать ей – или не надо?

Леденящая душу, отстраненная лекция Джо о человеческих останках, это чертово сердце в стеклянном ящике, розовый слон, который слышал бог знает сколько страшных и правдивых историй о людских пороках – пожалуй, на сегодня мне хватит общения с реальным миром.

Через полтора часа я буду сидеть на трибунах и болеть за Чарли – в окружении таких же уставших и орущих во все горло мам. И главное, что меня будет волновать, – не надвигающийся Армагеддон на Ближнем Востоке, не судьба ста пятидесяти миллионов сирот, не таяние ледников и не отмена смертной казни в штате Техас.

Меня будет волновать лишь одно: коснется ли мяч земли.

Потом я вытащу из холодильника пакет морковных палочек, заброшу в микроволновку четыре готовых сэндвича с сыром и ветчиной (один для меня, три для Чарли), запущу стирку и подошью к лавандовой юбке белый фатин. Эти маленькие лучики света помогают мне не терять голову, оставаться более-менее нормальной и более-менее счастливой – изо дня в день.

– Поймите меня правильно, – отвечает Нэнси. – Я отнюдь не считаю, что ваши рисунки абсолютно лишены смысла. Ваш случай весьма… сложный. Я очень признательна, что вы позволили мне взглянуть на заметки врачей. Впрочем, ваш последний психотерапевт почти не оставил записей. Вы ведь рисовали вслепую, верно? Он был совершенно уверен, что большую часть рисунков вы подделали. Придумали. – Значит, она в курсе. Хорошо. – Он также считает, что вы с ним всесторонне обсудили рисунки с изображением занавески. Те, что были нарисованы спонтанно и от всего сердца.

На поясе Нэнси начинает пищать пейджер. Она проверяет номер звонившего и отключает звук.

– Словом, у нас есть все основания вообще не брать в расчет ваши рисунки. Так, по крайней мере, полагал ваш врач. Вы согласны?

– Да. – У меня пересыхает в горле. Куда она клонит? И случайная мысль: может, мне тоже стоило почитать заметки врача?

Тут же вмешивается одна из Сюзанн: Вот еще! Тебе совсем неинтересно, что он думал.

– Впрочем, рисунки – вещь тонкая. Никогда не знаешь, где выдумка, а где просочилась истина. Меня, безусловно, манит эта занавеска. Она напоминает об одном известном случае. Не знаю, ирония судьбы это или знак свыше (если вы вообще верите в знаки свыше), но главную героиню этой истории тоже зовут Тесса. Возможно, имя изменено, да и история у нее совсем другая. В детстве Тесса стала жертвой сексуального насилия в семье, однако психологическая травма оказалась настолько серьезной, что девочка не могла назвать имя преступника. Тесса нарисовала свой дом в разрезе, чтобы врач мог заглянуть внутрь. На верхнем этаже – несколько кроватей, по одной на каждого члена многочисленной семьи. Внизу располагалась гостиная и кухня с огромным чайником на плите. Вместо того чтобы спросить про кровати, психиатр спросил ее о чайнике – почему он настолько важен? Тесса ответила, что каждое утро все ее родственники, которые уходят в школу или на работу, наливают себе горячей воды и делают растворимый кофе. С помощью чайника врач сумел вывести девочку на рассказ о том страшном дне. Она стала перечислять, кто наливал себе воду. Единственный человек, который не воспользовался чайником, потому что остался с ней дома, и был насильник. После этого Тесса смогла рассказать историю целиком. – Доктор Джайлс меня словно загипнотизировала. – Ваша занавеска, – тихо произносит она, – такая простая и обыкновенная вещь, тоже может оказаться мощным инструментом психоанализа. Вы ведь не просто так ее нарисовали. Что находится вокруг нее? Если хотите, можем сделать несколько упражнений.

В голове свербит. Я хочу согласиться, но не уверена в своих силах. Все, абсолютно все в этом мире может обернуться для меня злом.

Она осторожно истолковывает мое молчание.

– Не сегодня… Но скоро?

– Да, да. Скоро.

– Можно дать вам домашнее задание? Нарисуйте, пожалуйста, эту занавеску еще раз – по памяти. Потом звоните, я выкрою для вас время. – Она гладит меня по колену. – Я сейчас вернусь.

Доктор Джайлс подходит к закрытой двери (подмечаю легкую хромоту артритика) и скрывается в своем убежище. Я успеваю заметить теплый свет и большой антикварный стол.

Она тут же возвращается и дает мне визитку. Больше у нее в руках ничего нет. Рисунки останутся у нее – подглядывать запрещается.

– Внизу я написала мобильный, – говорит она. – Напоследок хочу задать вам еще один вопрос, если можно.

– Конечно.

– Цветочное поле. Гигантские цветы злобно скалятся двум девочкам.

Девочкам? Их там две?!

– Да ерунда это. Рисунок не мой, а подруги. Мы всегда рисовали вместе. Она была в курсе моего… обмана. Сообщница, можно сказать. – Я неловко смеюсь.

Нэнси бросает на меня встревоженный взгляд.

– У вашей подруги все хорошо?

Странный вопрос. С тех пор прошла целая вечность. Какое это может иметь значение?

– Мы давно не виделись. Она уехала сразу после суда, незадолго до выпускного.

Просто исчезла. Испарилась.

– Наверное, вы очень переживали. Потерять близкую подругу сразу после такой травмы…

– Да. – И мне совсем не хочется вдаваться в подробности. Я начинаю пятиться к двери. Вот уж о ком я не настроена сегодня разговаривать, так это о Лидии.

Однако доктор Джайлс неумолима.

– Тесса, я совершенно уверена, что ваша подруга Лидия, автор этого рисунка, была до смерти напугана.

– Вы говорили, что на рисунке… две девочки. А я всегда думала, что одна. Истекающая кровью.

Крошечное красное торнадо.

– Мне сначала тоже так показалось. Силуэты не очень четкие. Но если приглядеться, можно рассмотреть четыре руки. Две головы. По-моему, одна из девочек как бы защищает вторую, закрывает ее своим телом. И красное пятно – не кровь. Просто у защитницы рыжие волосы.

Тесси, 1995

Притворяться слепой очень трудно. Прошло уже два дня. Я знаю, что не смогу долго выкручиваться, особенно с папой. Но мне нужно понаблюдать за окружающими, за языком их тела. Что они чувствуют, когда я не смотрю – не вижу?

Врач сидит за столом и что-то строчит. Царапанье ручки по бумаге сводит меня с ума, хочется закричать.

Он поднимает голову и окидывает меня беспокойным взглядом – не передумала ли? Может, все-таки заговорит? Или хотя бы позу поменяет? Я скрестила руки на груди и смотрю прямо перед собой. Сегодня я вошла в кабинет и сразу заявила, что с меня хватит. Хватит, хватит, хватит!

Мы же договорились, напомнила ему я.

Никакого гипноза! Я отказываюсь выдавать свои тайны чужому человеку. И ведь я на первой же встрече обозначила все правила, благо их немного. Если он так легко их забыл, на что еще он способен? Глядишь, предложит мне веселые таблеточки? Я читала «Нацию прозака». Но там у героини все совсем плохо. Сплошные тараканы в голове. Я не такая.

Не желаю уподобляться ей или Рэнди, парню из школы, который не вылезает из футболки с группой «Элис ин чейнс», глотает «ксанакс» на переменах и потом спит на уроках. Я слышала, что у его матери – рак груди, и всегда стараюсь ему улыбаться, когда мы встречаемся возле шкафчиков (его шкафчик – рядом с моим). Рэнди прислал мне очень милую открытку в больницу. Кот с градусником во рту и подпись: «Иногда судьба так жестока». Интересно, долго он искал эту цитату? На дверце моего шкафчика висит фото Аланис, так что он, конечно, знал… Наверное, «Элис ин чейнс» поют только о том, чтобы пойти застрелиться или вроде того.

Лидия сразу догадалась. По всяким крошечным приметам. Библия на комоде была раскрыта на Исайе, а не на Матвее. Телик чуть развернут к кровати. Розово-зеленая футболка и легинсы в тон, коричнево-розовые тени «Мэйбеллин», которыми я уже год не пользовалась… Все вместе, сказала Лидия, выдало тебя с головой.

Повсюду меня поджидают сюрпризы. Самый главный – мое лицо в зеркале. Я стала какая-то угловатая. Нос похож на стрелку дедушкиных солнечных часов. Шрам-полумесяц под глазом бледнеет, он уже скорее розовый, чем красный, и больше не бросается в глаза. Папа осторожно предложил мне сходить к пластическому хирургу, но одна мысль о том, что я буду лежать на кушетке без сознания, а во мне будет ковыряться человек с ножом… Ну уж нет. Ни за что. Пусть лучше все смотрят.

Оскар оказался даже белее, чем я представляла – хотя поначалу, конечно, все выглядело ослепительно-ярко. Он был первым, кого я увидела утром, открыв глаза: ворох голубиных перьев с ушами. Я тихонько позвала его, и он тут же принялся лизать мой нос. Так я поняла, что это не сон.

Прозрела я совершенно обычно. Легла спать, утром проснулась – и все увидела. Мир вновь оказался в мучительном фокусе.

Врач продолжает что-то царапать у себя в блокноте. Я едва заметно кошусь на часы. Осталось девять минут. Оскар спит у моих ног, слегка подергивая ушами. Может, ему снится злая белка. Я скидываю один кед и босой ногой глажу его по теплой спинке.

Врач замечает мое движение, теряется, откладывает ручку. Медленно подходит к стулу напротив. Я снова дивлюсь тому, как точно Лидия описала его внешность.

– Тесси, я хочу извиниться. Мне очень стыдно, я нарушил наш уговор. Пытался склонить тебя к гипнозу. Я делал все, что врачу делать нельзя – ни при каких обстоятельствах.

Я молчу, не сводя взгляда с его плеча. Еще чуть-чуть – и зареву.

Потому что вокруг полно такого, чего мне лучше не видеть. Лицо моего брата после разговора с отцом – о плохих оценках (раньше он учился на одни пятерки). Разбросанные по столу бланки медицинской страховки – словно кто-то проиграл в покер и раскидал карты. Пустой, печальный холодильник, заросшая сорняками лужайка, глубокие морщины вокруг папиного рта.

Все это – по моей вине.

Я не должна сдаваться. Я хочу стать прежней. Я уже вижу, разве это не прогресс?

И разве я не должна сказать «спасибо» человеку, который сейчас просит у меня прощения? Пусть уж порадуется своей победе. В конце концов, мы все иногда совершаем ошибки.

– Что я могу сказать или сделать, Тесси, чтобы вернуть твое доверие?

По-моему, он уже догадался, что я прозрела.

– Расскажите про вашу дочь. Которую вы потеряли.

Тесса сегодня

Юбка-пачка готова.

Я аккуратно ее отпариваю, хотя необходимости в этом нет. Чарли вечно хихикает надо мной и моим отпаривателем для одежды «Ровента IS6300». Но «Ровента», пожалуй, была и остается моим самым лучшим и самым верным психоаналитиком. Она вылезает из шкафа примерно раз в месяц и не задает ни единого вопроса. У нее нет разума. Прямо волшебство какое-то. Я беру в руки паровую головку – и все складки исчезают. Результат мгновенен и всегда предсказуем.

Только не сегодня.

Сегодня у меня в голове кто-то включил детский мобиль. Движущиеся картинки завораживают: на одной лицо Лидии, на другой – Террела. Они танцуют среди желтых цветов, черных глаз, ржавых лопат и пластиковых сердец. Все это нанизано на хрупкие кости.

Прошло два дня с тех пор, как доктор Нэнси Джайлс из Оксфорда/Гарварда/Вандербильта истолковала для меня рисунок Лидии – сразу после признания в том, что не особо верит во всякую фрейдистскую чепуху.

Доктор Джайлс считает, что проблемы были у Лидии. Лидия видела защитника во мне. Но этого просто не может быть. Я никому не рассказывала про стихотворение, которое нашла под дубом во дворе. К тому же Лидия нарисовала поле рудбекий до того, как убийца подбросил мне записку. Если бы не Лидия, я бы умерла. Не наоборот.

Черт, надо еще раз взглянуть на этот рисунок. Почему доктор Джайлс не дала мне посмотреть? Думает, я вру? Умалчиваю что-то? Ну все как обычно: стоит мне выйти из кабинета психотерапевта, как в голову забираются черви сомнений.

«Скучаю», – написала Лидия на открытке, вложенной в букет цветов. Или цветы послала вовсе не она? А мой монстр, например? Вдруг мое молчание погубило Лидию? Я не предупредила ее – и он исполнил поэтичную угрозу, спрятанную под домиком на дереве? «Коль тайна станет явной, быть Лидии Сюзанной». Неужели жертвой моих страхов и глупости стали двое – Лидия и Террел?

Террел. Теперь он не идет у меня из головы. Я гадаю, ненавидит ли он меня, есть ли у него мозоли на руках от отжиманий, придумал ли он, что закажет на последнюю трапезу. Ах да, последние трапезы отменили. За это надо сказать «спасибо» одному из негодяев, что приковали к машине Джеймса Берда-младшего и возили его за собой, пока он не умер. Убийца запросил два куска курицы, фунт жаренного на гриле мяса, тройной чизбургер с беконом, пиццу с мясом, омлет, порцию окры, пинту мороженого «Блу белл», арахисовый фадж с кусочками арахиса и три бутылки корневого пива. Все это ему привезли. Но есть он отказался. После этого власти Техаса решили: хватит.

Понимаете, да? Я помню наизусть последний обед этой расистской сволочи, но начисто забыла день, когда моя нормальная жизнь закончилась. И я ничем не могу помочь Террелу.

Смотрю на окно своей мастерской, разместившейся над гаражом в дальнем углу двора. Пора мне пойти туда, задернуть шторы, достать карандаши – и нарисовать чертову занавеску. Приступить, наконец, к домашнему заданию.

Мы отремонтировали гараж два года назад. Он так обветшал, что буквально разваливался на части. Эффи одобрила наш проект с архитектурно-исторической точки зрения; голубые оконные рамы и чахлая герань – для нее, Интернет и сигнализация – для меня.

Жизнерадостно. Безопасно.

Внизу, где когда-то стоял синий «Додж» прежнего владельца дома, теперь живут циркулярка и ламельный фрезер, сверлильно-пазовальный станок, пневматический молоток, шлифовальная машина, вакуум-пресс и сварочный аппарат. Инструменты для того, чтобы гнуть дерево и превращать лестницы в головокружительные спирали. Машины, от которых у меня ноют мышцы – и которые помогают мне верить, что при желании я одолею любого маньяка.

Второй этаж гаража я полностью переделала под себя. Мое личное пространство. Для тихого творчества. Мне казалось, это важно: настоящий дом для стола, мольбертов, красок, кисточек и швейных машин. Я раскошелилась на диван из «Поттери барн», чаеварку «Бревилль» и деревянное панорамное окно, чтобы подглядывать за жизнью на верхних этажах нашего дуба.

Через неделю после того как закончились работы и я сидела в новенькой мастерской, потягивала чай и наслаждалась великолепной белизной свежеотремонтированной комнаты, до меня внезапно дошло: мне не нужно личное пространство. Я не хочу отгораживаться от Чарли и не видеть, как она распахивает дверь, возвращаясь из школы. Поэтому тихим творчеством я занимаюсь в гостиной, а в мастерской работает мой младший брат (писатель), когда приезжает в гости из Лос-Анджелеса. Еще там прячется Чарли, когда каждое мое слово действует ей на нервы. «Не знаю почему, мам. Меня злит не то, что ты говоришь, а что ты вообще разговариваешь».

И именно поэтому наша гостиная завалена парчой, бисером, выкройками – и шлепками Чарли, учебниками, одинокими серьгами и крошечными резинками для брекетов. Мы с ней договорились не обращать внимания на бардак в нашей общей комнате (хлебные крошки и муравьи – исключение). Дважды в месяц мы вместе наводим здесь порядок и чистоту. Это место счастья, место, где мы творим, спорим и оттачиваем свою любовь.

В мастерской полно народу. Сюзанны въехали сразу же – стоило последнему слою краски «белый лен» лечь на стены. Здесь им комфортно, и они могут болтать без умолку – порой совсем как глупые школьницы на девичнике.

Пора уже подняться к ним. Поздороваться.

Нарисовать занавеску. Узнать, не висит ли она на окне их спальни. Пусть уже помогут.

Но нет, пока нет. Надо копать.

Я вновь смотрю в зияющую дыру. На сей раз это бассейн с шоколадным месивом прелой листвы и дождевой воды на дне.

Какая глупость. Какое разочарование. Я натягиваю капюшон армейской толстовки дочки. На часах 17.27. Холод ужасный. Я не была здесь с тех пор, как мы с Чарли переехали (ей было два годика). По дороге сюда – один раз я свернула не туда, куда нужно, – мне пришло эсэмэс от дочери: «Есть хочется». А через двадцать минут: «Крутая пачка!», и еще минуту спустя: «?????»

Я пыталась перезвонить, но она не сняла трубку. Телефон у меня в кармане снова жужжит. Солнце опускается все ниже: большой оранжевый мяч решил поиграть в другом месте. Окна квартиры пылают закатным огнем, поэтому я не вижу, что внутри. Надеюсь, никто не смотрит на женщину в капюшоне и с ржавой лопатой в руках.

– Почему ты не у Анны? – выпаливаю я в трубку вместо приветствия. – Ты же собиралась к ней в гости! – Как будто мои слова все исправят.

– У нее мама заболела. Нас забрал из школы ее отец, и я сказала, что меня можно отвезти домой. Где ты? Почему не отвечала на сообщения?

– Я пыталась позвонить. Я была за рулем и немного заблудилась. А сейчас я уже в Далласе… по работе. Дверь заперла?

– Мам. Мне бы поесть.

– Закажи пиццу в «Сладкой маме». Деньги в конверте под телефоном. Попроси, чтобы доставил Пол. И не забудь посмотреть в глазок! Когда он уйдет, сразу же запри дверь и включи сигнализацию, вбей пароль.

– Номер подскажешь?

– Чарли. Ты же его знаешь.

– Да не пароль, а телефон «Сладкой мамы»!

Странный вопрос от девушки, которая только вчера нашла в «Гугле», кто такой Саймон Коуэлл – молодой помощник режиссера, полировавший топор Джека Николсона в «Сиянии».

– Чарли, ты чего? Я скоро вернусь. Задержалась, потому что… забыла дорогу.

– А почему говоришь шепотом?

– Пицца, Чарли. Глазок. Пароль. Не забудь. – Но она уже повесила трубку.

Все с ней будет хорошо. Это я сказала – или Сюзанна? Кому из нас лучше знать?

– Эй!

Ко мне быстро приближается человек с триммером в руках. Черт, засекли! Я прислоняю лопату к дереву. Поздно. Даже издалека человек кажется мне смутно знакомым.

– Это частная территория! Что вы тут делаете во время ужина – да еще с лопатой?!

Характерная гнусавость мешается с угрозой и недовольством: я нарушила этикет – осмелилась потревожить кого-то во время ужина. Фирменный техасский коктейль.

Просто я боюсь темноты. И еще я точно знаю, что в округе найдется немало людей, у которых руки чешутся пострелять – и в кладовке у них непременно припрятано ружье или пистолет. Такие уж тут места. У меня пистолет тоже был.

– Я здесь раньше жила.

– А лопата зачем?

Я вдруг поняла, кто это, – и, признаться, очень удивлена. Местный рабочий, мастер на все руки. Он здесь работал больше десяти лет назад – и каждый день грозился уволиться. Насколько я помню, он был дальним родственником брюзгливой хозяйки дома, обновленного викторианского «четырехквартирного особняка с характером». Читай: с резного конька прямо тебе на голову сыпется белая краска (похоже на перхоть), окна может открыть только Геркулес, а горячий душ длится ровно две с половиной минуты – и то если повезет опередить раннюю пташку с первого этажа, повернутую на спорте и утренних пробежках.

Именно из-за окон я и снимала здесь квартиру. Никто просто так не проберется. Да, и еще в объявлении было написано «Только для дам».

– Когда это хозяйка убрала отсюда парковочные места и выкопала бассейн… Марвин? Вас ведь Марвин зовут?

– А-а, помните старика Марвина, стало быть… Оно и понятно: девчонки меня не забывают. Бассейн появился года три назад. Раньше тут была парковка – да вы это и сами знаете. А теперь все жалуются, мол, машину некуда приткнуть. Воду в бассейн Герти наливать перестала. Говорит, только зря потратила на него деньги: старик Марвин все равно не выгребает листья. Старик Марвин, между прочим, работает как лошадь! Когда, говорите, вы тут жили?

– Десять лет назад. Примерно.

Я и забыла про эту привычку Марвина – говорить о себе в третьем лице. Отчасти это объясняет, почему он так и не нашел другую работу.

– Эх, славное было времечко! Никаких тебе студентов-нытиков, что звонят в два часа ночи и спрашивают, почему их «эпплы» не подсоединяются к Вселенной.

Я с трудом сдерживаю смех и немного стаскиваю капюшон, чтобы получше рассмотреть Марвина. Зачем?! Пытаюсь прикрыть волосами шрам под глазом, но это только пробуждает новый интерес в старикане, хоть я и одета в мешковатые черные штаны и кроссовки, а на лице – ни грамма косметики. Должно быть, сегодня был тихий день в доме «для дам» – а именно дамы не дают ему уволиться.

– Вот интересно… Когда рыли бассейн, ничего примечательного не нашли?

– Вроде трупа?.. Ого, вы бы видели свое лицо! Никаких трупов, милая. А вам что, нужен труп?

– Нет, нет, конечно, нет.

Марвин трясет головой.

– Стало быть, вы из этих проклятых сопляков… Или, может, задумали устроить тут очередной аттракцион с привидениями?

– Из каких сопляков?

– Да приезжают сюда всякие студенты… Каждую осень снимают крайнюю левую квартиру – думают, там привидения живут. Пугают новеньких до потери пульса: напялят на скелет прозрачную сорочку и давай его в окно пихать. Или созовут богатеньких дружков, жрут фасоль «черный глаз» и ведрами пьют пунш, блюют на крыльце – а Марвину потом отмывать. Герти с них вдвое больше дерет за эту квартиру – а Марвину, думаете, платят больше? Нет. Марвин все стерпит и все говно уберет.

– А почему… почему они думают, что здесь водятся привидения? – Зачем спросила? Сама ведь знаю ответ.

– Да из-за девицы, что жила здесь давным-давно. Та, что чудом сбежала от убийцы Чернооких Сюзанн. Мы поначалу и ведать не ведали, что это она, – только через полтора года узнали. Хорошая была девчушка, кстати. Работала дизайнером. Жаловалась, что мы ей не разрешаем поставить воротца на лестнице – чтобы дочка ее не расшиблась. Но Герти считала, что это уничтожит обаяние до… – Внезапно он замирает на полуслове. – Ох ты ж… Вы и есть та девица, верно? Сюзанна, что тут жила!

– Меня зовут не Сюзанна.

– Как же это я по рыжим волосам вас не признал? Черт, да мне никто и не поверит! Можно с вами сфотографироваться? Вы ж настоящая, да? Не призрак? – Он как будто всерьез в этом сомневается.

Не успеваю я опомниться, как он уже выхватывает из кармана телефон и щелкает меня на камеру. Я запечатлена в вечности, со вспышкой, чтобы отныне и во веки веков гулять по «Фейсбуку», «Твиттеру» и «Инстаграму».

– Отлично, – говорит Марвин, глядя на экран. – Даже лопата попала в кадр.

Если мой убийца еще не знал, то теперь точно узнает.

Я вышла на охоту.

Около семи вечера я подъезжаю к дому. Свет горит во всех окнах. Напоминаю себе: Чарли не страшно, просто она вечно забывает гасить за собой свет.

Мы говорили с ней по телефону около получаса назад. Пицца с канадским беконом и оливками была съедена и признана «зачетной». На другом конце провода все казалось совершенно нормальным. Не то что у меня. Я так перенервничала, что решила сначала заехать в супермаркет и закупить все, что Чарли просила при случае захватить к ужину: «сыр, шварцвальдская ветчина, белый хлеб мистера Би, виноград, хумус, претцели, пончеги».

– Я дома! – кричу я, пинком закрывая за собой дверь. Сигнализация включена – ставлю «галочку». Чарли даже убрала коробку из-под пиццы с журнального столика перед телевизором, по которому наверняка тайком смотрела сериалы из маминого списка «не одобряю просмотр этой гадости».

Вот только самой Чарли нигде нет. И рюкзака нет. Телевизор еще теплый. Я прохожу сквозь гостиную и ставлю на барную стойку пакет с продуктами, туда же бросаю ключи.

– Чарли!

Наверное, сидит у себя в комнате, напялив наушники «Bose», и без особого энтузиазма топчется по Англии девятнадцатого века в компании Джейн Остен.

Я стучу – потому что тетя Хильда никогда не стучала. Нет ответа. Приоткрываю, затем распахиваю настежь дверь. Кровать расправлена. На закрытом томике «Гордости и предубеждения» – бутылка с водой. Всюду валяется одежда. Ящик с бельем вытряхнут на кровать. На полу – полоска грязи.

Утром комната была примерно в таком же состоянии. Но самой Чарли нет.

Весь дом я оббегаю примерно за минуту – времени предостаточно, чтобы искупаться в тошнотворных волнах паники. Распахиваю дверь на задний двор и во все горло ору ее имя. Чарли нет и в гамаке, который мы повесили между нашим виргинским дубом и старинным столбиком для привязывания лошадей (Эффи чудом спасла его от топора местного плотника). Окна мастерской сверкают черным; двери гаража наглухо закрыты.

Телефон. Мне нужен телефон.

Я бросаюсь обратно в дом и судорожно ищу в сумочке мобильник. Неуклюже вбиваю новый пароль (пришлось поменять после вчерашнего обновления софта). Неверный код. Черт, черт, черт. Снова набираю четыре цифры – на сей раз медленно и вдумчиво. Обещаю себе больше никогда, никогда не обновлять программное обеспечение на телефоне. Жму нужную иконку.

И вот они, два коротких слова, божья милость:

У Эффи.

Через несколько секунд я уже барабаню в дверь Эффи. Та плетется целую вечность. На ней длинная белая сорочка с высоким горлом; седые волосы, обычно заплетенные в косу и убранные в пучок, свободно спадают с плеч до самой талии. Ну прямо беглянка из Пемберли – особенно если бы у нее в руках была свеча, а не гигантская ламинированная таблица Менделеева.

– Что стряслось, силы небесные? – вопрошает Эффи.

Спокойно, спокойно, спокойно.

– Чарли здесь?

– Конечно!

Эффи делает шаг в сторону, и вот она, моя девочка, самое прекрасное создание в мире, сидит по-турецки на полу и что-то строчит в блокноте. Я отмечаю каждую крохотную подробность: волосы перехвачены дешевым «крабом», а кончики торчат веером во все стороны, словно хвост у индюшки; на ногах только волейбольные шорты, хотя на улице всего десять градусов; пушистые тапочки-свинки; обкусанный лак с золотистыми блестками на ногтях. Чарли молча двигает губами, не произнося ни звука, как актриса немого кино: «Спаси меня».

– Я хотела немножко посидеть на крыльце перед сном и увидела, что по нашим дворам бродит какой-то незнакомый тип, – начала Эффи.

«Доставщик пиццы», – одними губами говорит Чарли. При этом она закатывает глаза, а Эффи все что-то лепечет, но у меня в голове оглушительно стучит одна мысль: «Жива! Жива и здорова!»

– Я заметила, что твоей машины нет, а свет в доме горит… Заволновалась. Позвонила – Чарли взяла трубку. Я тут же пошла и забрала ее к себе. Вот, помогаю теперь подготовиться к химии.

Чарли показывает пальцем на блюдо, где то ли шоколадными, то ли сгоревшими печеньями выложен смайлик – явно работа дочки. Чарли прикладывает к глазам два черных кругляша. Ну да, точно подгорели.

Выходки Чарли, искренность Эффи, несъедобное печенье. Скоро нам с дочерью придется еще раз обсудить одно из моих железных правил: два цифровых слова не отменяют необходимости оставить старую добрую записку от руки. Да, пожалуй, я и сама недавно сбежала из Пемберли.

– Спасибо вам за заботу, Эффи! – говорю я от всего сердца.

– Чарли думает, что это был доставщик пиццы, однако тип какой-то подозрительный. Лучше перестраховаться, верно?

Мой разум нежится в теплом коконе облегчения. Не намекает ли Эффи на то, о чем мы с ней никогда не говорили? Неужели и она поджидает моего монстра?

– Знаешь, кто это мог быть? – спрашивает Эффи. Я трясу головой, заранее сокрушаясь, что Чарли приходится это слушать. – По-моему, – шепчет Эффи, – это был похититель совков!

Тесси, 1995

Теперь я кое-что знаю о дочери психотерапевта. Ее звали Ребекка. Ей было шестнадцать лет. Нет, он мне не рассказал. Просто Лидия умеет копать.

Ребекка исчезла в том же году, когда безумец лишил мира Джона Леннона, а Альфред Хичкок умер куда более спокойной смертью, чем заслуживал. Мы с Лидией узнали это в библиотеке, куда приехали за подшивкой местной газеты на микрофишах. Там мы и наткнулись на статью двухлетней давности о моем враче. Он тогда как раз получил престижную международную премию за исследование нормальности и паранойи.

«Да кто вообще нормальный-то?» – пробормотала Лидия. А потом прокрутила несколько страниц вперед и зачитала некролог Хичкока. Лидию необычайно восхищал тот факт, что во время съемок одного из ее любимых фильмов («Незнакомцы в поезде») Хичкок пытал свою дочь: застопорил колесо обозрения, когда она была на вершине, затем вырубил свет на съемочной площадке и бросил ее одну в темноте. Через некоторое время бьющуюся в истерике Патрицию спустил один из работников. Лидия нажала кнопку на аппарате и скопировала себе интервью моего врача и некролог Хичкока (и то и другое заслуживало помещения в ее коробку странностей, которую она хранила под кроватью).