Текст книги "Янтарные цветы"

Джулия Хиберлин
Янтарные цветы

Julia Heaberlin

BLACK-EYED SUSANS

© Julia Heaberlin, 2015

© Школа перевода Баканова, 2016

© Издание на русском языке AST Publishers, 2017

* * *

Посвящаю Сэму.

Тому, кто изменил мою жизнь

Пролог

На тридцать два часа я полностью выпала из жизни. Ничего не помню.

Моя подруга Лидия советует представить эти часы в виде вороха старой одежды в темном чулане. Закрываю глаза. Открываю дверь. Роюсь в вещах. Ищу.

То, что все-таки осталось в памяти, я предпочла бы забыть. Четыре веснушки. Глаза – не черные, а голубые, широко раскрыты в двух дюймах от моего лица. Насекомые вгрызаются в нежную щеку. Скрип песка на зубах. Это я помню.

Сегодня мне исполнилось семнадцать; на столе передо мной – торт с зажженными свечами.

Крохотные язычки пламени как будто машут мне, умоляя поторопиться. Перед глазами стоят лишь Черноокие Сюзанны в холодных железных ящиках. Сколько я ни мылась, ни скребла себя, отмыть их запах невозможно. Они всегда со мной.

Веселись.

И загадай желание.

Я натягиваю улыбку и заставляю себя собраться с мыслями. Все присутствующие любят меня и хотят, чтобы я вернулась.

Надеются, что однажды я стану прежней Тесси.

Только бы никогда не вспоминать. Никогда.

Я прикрываю глаза и задуваю свечи.

Часть I. Тесса и Тесси

 
Зла мачеха зарезала меня;
Отец родной не ведает о том;
Сестрица же Марлиночка меня
Близ матушки родной моей в саду
Под деревом тюльпанным погребла[1]1
  Перевод В. Жуковского.


[Закрыть].
 

Десятилетняя Тесси читает вслух «Тюльпанное дерево», 1988 год

Тесса сегодня

Не знаю, хорошо это или плохо, но я отправляюсь по извилистой тропинке в свое детство.

Дом стоит криво-косо на вершине холма, словно построенный ребенком из кубиков и рулонов туалетной бумаги. Дымовая труба придает ему причудливый наклон, а по бокам торчат башенки, похожие на готовые взлететь ракеты. В одной из них я раньше спала – и представляла, что лечу в открытый космос.

Моему младшему брату это не нравилось, но я регулярно вылезала из окна на черепичную крышу и, сдирая без того разодранные коленки, хватаясь за уши горгулий и подоконники, ползла на смотровую площадку. Там я прислонялась к затейливым перилам и окидывала взглядом ровные безбрежные техасские просторы и звезды над моим царством. Играла на флейте ночным птицам. Ветер теребил мою белую ночную сорочку, и я была похожа на странную голубку, присевшую на крышу замка. Прямо как в сказке – да я и чувствовала себя героиней сказки.

В этом безумном сказочном домике жил мой дед. Но построил он его не для себя, а для внуков – меня и Бобби. Дом вышел небольшой, однако я до сих пор не понимаю, где он взял на него деньги. Каждому досталось по башне – то было укромное местечко, где мы могли при желании спрятаться от всего мира. По замыслу деда, этот щедрый подарок, наш собственный «диснейуорлд», должен был отвлечь нас от мыслей о маме. Которая умерла.

Вскоре после смерти деда бабушка попыталась избавиться от дома, но продать его удалось лишь много лет спустя, когда она и сама уже лежала в могиле – между мужем и дочерью. Никто не хотел здесь жить. Дом был странный. Проклятый. Злые языки сделали его таким.

После того как меня нашли, во всех газетах и на телевидении появились фотографии дедушкиного дома. Местные репортеры окрестили его замком братьев Гримм, а люди стали шептаться, будто дед каким-то образом причастен к моему исчезновению – и к убийству Чернооких Сюзанн. «Тени Майкла Джексона и «Неверленда», – судачил народ, даже когда год спустя предполагаемому убийце вынесли смертный приговор. Эти же люди на Рождество привозили сюда своих ребятишек – полюбоваться на сказочный пряничный домик и угоститься леденцами, которые мой дедушка оставлял в корзине на крыльце.

Я нажимаю кнопку звонка. Раньше он играл «Полет Валькирий», но теперь, конечно, это самый обычный звонок. Я не знаю, чего ждать. Дверь открывается, и меня берет оторопь – настолько подходят дому его нынешние пожилые хозяева. Пухлая остроносая хаусфрау в косынке напоминает старушку в башмаке из детского стишка.

Краснея и запинаясь, я произношу вслух свою просьбу. Во взгляде хозяйки мелькает узнавание, поджатые губы слегка смягчаются. Она замечает шрамик в форме полумесяца у меня под глазом. «Ах, бедная деточка», – читаю я на лице старухи, хотя с тех пор минуло восемнадцать лет и я успела обзавестись собственной деточкой.

– Меня зовут Бесси Вермут, – говорит она. – А это мой муж Херб. Проходи, голубушка.

Херб опирается на трость и хмурит лоб. Подозревает неладное, сразу видно: все-таки я чужой человек. Хотя он отлично знает, кто я такая. На пятьсот миль вокруг не встретишь человека, который бы меня не знал. Я – девчонка Картрайт, однажды погребенная живьем на поле Дженкинса – вместе с задушенной студенткой и грудой человеческих костей.

Я – звезда скандальных газетных заголовков и детских страшилок.

Одна из четырех Чернооких Сюзанн. Та, которой повезло.

– Я всего на пару минут, – заверяю старичков.

Мистер Вермут хмурится, а миссис Вермут говорит: «Конечно-конечно, милая!» Ясно, кто в этой семье принимает все важные решения – когда пора стричь газон и как поступить с рыжеволосой бестией, околачивающейся на пороге их дома.

– Только вы уж как-нибудь сами, без нас, – ворчит старик, открывая дверь пошире.

– Мы в подвал почти не спускаемся, – поспешно добавляет миссис Вермут. – Очень сыро, да и ступеньки прогнили. Не хватало только что-нибудь себе сломать. Возраст такой, сами понимаете… Повредишь какую-нибудь малость – и загремишь на месяц в «Перли гейтс». Если хочешь жить – в больницу после шестидесяти пяти ни ногой…

Пока она глаголет мрачные истины, я как вкопанная стою посреди гостиной и невольно ищу взглядом знакомые вещи. Тотем, который мы с Бобби однажды вырезали сами, без присмотра взрослых – дело обошлось всего одним визитом в травмпункт. Дедушкину картину: мышонок плывет по страшному бурливому океану на крошечной лодочке под парусом из носового платка. Конечно, ничего этого здесь давно нет.

Теперь на месте мышонка – репродукция картины Томаса Кинкейда. В комнате ютятся два дивана в цветочек и миллион безделушек, занимающих все полки и ниши. Немецкие пивные кружки, подсвечники, фарфоровые куклы, хрустальные бабочки и лягушки, по меньшей мере пятьдесят расписных чайных пар, фарфоровый клоун с черной слезой на щеке. Все они, подозреваю, целыми днями напролет гадают, как их угораздило оказаться в одной комнате.

Тиканье настраивает на мирный лад. Одна из стен занята антикварными часами, которых тут по меньшей мере десяток. Двое – в виде кошек с мерно покачивающимися хвостами.

Я понимаю, почему миссис Вермут выбрала наш дом. В каком-то смысле она такая же, как мы.

– Ну, пойдемте.

Я послушно иду за ней по узкому змеящемуся коридору. В детстве я могла проехать здесь на роликах в полной темноте. По пути миссис Вермут включает свет, и меня вдруг посещает чувство, что я иду прямиком в камеру смерти.

– По новостям говорят, его казнят через пару месяцев…

Я подскакиваю. Сиплый прокуренный голос за моей спиной принадлежит мистеру Вермуту. Он словно прочел мои мысли.

Я молчу, пытаясь проглотить ком в горле. Сейчас он спросит, буду ли я сидеть в первом ряду и смотреть, как эта сволочь загибается. Но старик лишь неловко хлопает меня по плечу.

– Я бы не пошел. Слишком велика честь.

Я ошиблась насчет Херба. Это не первая моя ошибка – и, конечно, не последняя.

Внезапно я со всего маху врезаюсь головой в очередной угол, потому что смотрю не вперед, а на Херба.

– Ничего-ничего, – успокаиваю миссис Вермут. Она поднимает руку, но медлит, боится погладить мою ушибленную щеку, потому что рядом – шрам, отметина от рубинового кольца, что болтался на голой кости моей соседки по могиле. Подарок от Сюзанны на вечную, вечную память. Я тихонько отстраняю руку миссис Вермут. – Забыла про этот поворот, надо же!

– Не дом, а безумие какое-то, – бормочет Херб. – И чем ей не угодил Сент-Пит?!. – Вопрос явно риторический. Моя щека начинает болеть, и шрам тут же отзывается эхом: тоненькое динь-динь-динь.

Коридор наконец выпрямляется. В конце видна обычная дверь. Миссис Вермут достает из кармана фартука ключ и легко проворачивает его в замке. Раньше таких ключей в доме было двадцать пять, все совершенно одинаковые и подходящие ко всем внутренним дверям. Что ни говори, у моего деда были странные представления о практичности.

Нас обдает подвальным холодом. Снизу доносятся запахи гнили, смерти и другой жизни. Впервые за час – с тех пор, как я выехала из дома, – меня начинают одолевать сомнения. Миссис Вермут поднимает руку и дергает за веревку от воздушного змея, что приплясывает в воздухе над ее головой. Внизу загорается голая пыльная лампочка.

– На-ка, возьми! – Мистер Вермут сует мне крохотный фонарик. – Я его ношу с собой для чтения. Знаешь, где главный выключатель?

– Да, – машинально отвечаю я. – В конце лестницы.

– Аккуратней с шестнадцатой ступенькой, – предостерегает миссис Вермут. – Какая-то тварь прогрызла в ней дыру. Я обязательно считаю вслух, когда спускаюсь. Можешь не спешить. Я пока заварю чайку – расскажешь нам про дом, хорошо? Мы оба с удовольствием послушаем. Верно, Херб?

Херб хмыкает, наверняка с тоской представляя, как одним ударом клюшки отправляет белый мячик в синее флоридское море.

На второй ступеньке я замираю и оборачиваюсь. Если кто-нибудь сейчас закроет дверь, меня не найдут и за сотню лет. После встречи со смертью я отнюдь не стала ее недооценивать – разумеется, она еще вполне может добраться до везучей шестнадцатилетней девчонки.

Миссис Вермут глупо машет мне ручкой.

– Удачных поисков! Видно, вам и впрямь очень нужна эта вещь.

Мой последний шанс на спасение? Что ж, я его упустила.

Шумно, как ребенок, сбегаю вниз по лестнице, перепрыгивая шестнадцатую ступеньку. Внизу дергаю еще одну веревочку – и подвал мгновенно озаряется резким светом флуоресцентных ламп.

Пустая могила. Раньше подвал был местом, где все оживало: здесь стояли мольберты с незаконченными картинами, а на перфорированных панелях висели странные жутковатые инструменты. За занавеской справа располагалась темная комната, проявочная, а по углам пили чай манекены. Мы с Бобби могли поклясться, что не раз видели, как они шевелятся.

В башне из старых коробов хранились нелепые антикварные шляпы, завернутые в папиросную бумагу, свадебное платье моей бабушки (расшитое ровно 3002 жемчужинками) и военная форма дедушки со времен Второй мировой. На рукаве формы имелось круглое коричневое пятнышко – мы с Бобби не сомневались, что это кровь. Мой дедушка был сварщиком, фермером, историком, художником, вожатым, штатным фотографом морга, стрелком-пехотинцем, краснодеревщиком, республиканцем и отъявленным демократом. Поэтом. Все не мог определиться, кем быть, – именно так теперь говорят про меня.

Дедушка настрого запретил нам спускаться сюда без взрослых – и не знал, что мы все равно спускались. Соблазн был слишком велик. Особенно нас завораживал запретный черный фотоальбом со снимками, который дедушка делал на местах преступлений, работая в окружном морге. Молодая женщина с широко раскрытыми глазами и проломленным черепом (весь линолеум на кухне забрызган ее мозгами). Голый утопленник-судья, вытащенный на берег своим псом.

Я смотрю на плесень, жадно пожирающую стены подвала. В больших трещинах, зигзагами исчертивших грязный бетонный пол, цветет черный лишайник.

Никто не любил это место с тех пор, как умер дедушка. Я быстро прохожу в дальний угол и проскальзываю в щель между стеной и угольной печкой, которой почти не пользовались. Что-то легко пробегает по моей ноге. Скорпион? Таракан? Я даже не вздрагиваю. По моему лицу ползало и что похуже.

За печкой совсем темно. Я включаю фонарик, веду лучом по стенке и нахожу закопченный кирпич с красным сердечком – я нарочно его нарисовала, чтобы обдурить братца, когда тот за мной шпионил. Трижды поглаживаю сердечко.

Затем отсчитываю десять кирпичей от красной отметины – сюда маленький Бобби не дотянулся бы. Вгоняю отвертку в осыпающийся раствор и начинаю раскачивать кирпич. Первый вываливается и с грохотом падает на пол. Один за другим я достаю еще три.

Потом заглядываю в дыру, освещая ее фонариком.

Тягучая паутина, похожая на детские рисунки, какие делают на вертящихся листах бумаги. А в глубине – квадратный темный сверток.

Семнадцать лет он ждал меня в тайнике, который я сделала специально для него.

Тесси, 1995

– Тесси, ты меня слушаешь?

Он, как и все остальные, задает на редкость дурацкие вопросы.

Я отрываюсь от журнала, который очень кстати оказался рядом со мной на диване.

– Нет. Не вижу смысла.

Нарочно перелистываю страницу – чтобы его позлить. Он прекрасно понимает, что я не читаю.

– Тогда зачем ты пришла?

В воздухе повисает тишина. Тишина – мой единственный инструмент контроля в этой веренице бессчетных психотерапевтических встреч. Наконец я отвечаю:

– Сами знаете зачем. Мой отец так хочет.

Затем, что всех остальных докторов я уже послала к черту. Затем, что мой папа раздавлен горем и я не могу на это смотреть.

– Брат считает, я изменилась.

Лишняя информация. Когда я уже начну учиться на своих ошибках?

Ножки его стула тихонько поскрипывают по деревянному полу – он меняет положение тела. Готовится к прыжку.

– А ты как считаешь?

Предсказуемо. С гримасой отвращения на лице я снова утыкаюсь в журнал. Страницы холодные, гладкие и плотные. Пахнут приторными духами. В таких журналах обычно полным-полно костлявых злых девиц. Вот такую девицу он во мне и видит. За прошлый год я скинула двадцать фунтов. Мышцы почти атрофировались, а ведь я была одной из лучших бегуний школы. Правая нога после третьей по счету операции замурована в новенький свинцовый гипс. Грудь распирает горячий пар ярости. Я втягиваю воздух. У меня одна цель: полностью избавиться от чувств.

– Хорошо, – уступает врач. – Глупый вопрос. – Он, судя по всему, внимательно за мной наблюдает. – Тогда задам другой: почему ты выбрала меня?

Я опускаю журнал. Пытаюсь напомнить себе, что он наверняка сделал для меня исключение – возможно, оказал добрую услугу окружному прокурору. Он редко работает с подростками.

– Вы подписали соглашение, что не станете назначать мне лекарств, публиковать материалы о наших встречах или использовать меня в качестве объекта исследований без моего ведома. Никто не должен знать, что вы принимаете одну из Чернооких Сюзанн. Также вы согласились не применять гипноз.

– По-твоему, я в самом деле не стану этого делать?

– Нет, – огрызаюсь я. – Но я хотя бы разбогатею, если станете.

– У нас еще пятнадцать минут, – говорит он. – Можем провести это время так, как хочешь ты.

– Клево!

Я беру в руки журнал с костлявыми злыми девицами.

Тесса сегодня

Через два часа после того как я выхожу из дедушкиного дома, Вильям Джеймс Хастингс III приезжает ко мне домой – а живу я в Форт-Уэрте, в бунгало 1920 года постройки с мрачными черными ставнями и без единой округлой или резной детали. За дверями и ставнями – буйство красок и жизни, но снаружи мое жилище совершенно анонимно и непритязательно.

Я впервые вижу этого человека с аристократическим именем, который теперь сидит на моем диване. Ему лет двадцать восемь, и он высокий, под метр девяносто, с длинными руками и большими ладонями. Коленками он упирается в журнальный столик. Вильям Джеймс Хастингс III скорее напоминает профессионального бейсболиста в расцвете сил, нежели адвоката. Кажется, стоит ему взять в руки мяч, от этой мнимой неуклюжести не останется и следа. Бойкий парень. Симпатяга. Если б не большой нос – так вообще красавчик. Вместе с ним приехала женщина в сшитом на заказ белом жакете, черных брюках и рубашке с белым воротничком. Таким нет дела до моды – удобство и профессионализм превыше всего. Короткие светлые волосы. На пальцах ни одного кольца. Коротко подстриженные ногти. Единственное украшение – золотая цепочка с дорогим кулоном… какая-то знакомая загогулина, но что это – так сразу не припомнить. Наверное, она из полиции, зачем явилась – непонятно.

Серый сверток, до сих пор покрытый пылью и древней паутиной, лежит теперь между нами на журнальном столике.

– Зовите меня Билл, – говорит он. – Не Вильям. И уж точно не Вилли. – Улыбка. Интересно, сколько раз он произносил эти слова перед присяжными заседателями? Мог бы что-нибудь поинтересней придумать. – Тесса, как я уже говорил по телефону, мы безумно рады вашему звонку. Удивлены – и очень рады. Надеюсь, вы не возражаете, что я взял с собой доктора Сегер – Джоанну. Нам нельзя терять время. Джоанна – криминалист, которая завтра начнет исследовать останки… Сюзанн. Она хочет взять образец вашей слюны. Чтобы получить ДНК. Из-за нюансов, связанных с возможной потерей улик и фальсификацией результатов, она хотела бы взять образец сама. Если вы действительно настроены серьезно. Энджи и подумать не могла…

Откашливаюсь.

– Я настроена серьезно.

Сердце сжимается при мысли об Анджеле Ротшильд. Опрятная седовласая старушка донимала меня последние шесть лет: она была убеждена, что Террел Дарси Гудвин невиновен, и методично ставила под вопрос все подробности моей истории, одну за другой – и в конце концов пошатнула мою уверенность.

Энджи была святая с бульдожьей хваткой – и немного мученица. Последнюю половину жизни и большую часть наследства она потратила на освобождение людей, несправедливо осужденных штатом Техас. Свыше полутора тысяч заключенных насильников и убийц ежегодно мечтали оказаться под ее крылом, так что Энджи пришлось стать привередливой. Мне она рассказывала, что игра в Бога – необходимость ежедневно решать судьбы людей, отказывая им в помощи, – была единственным, из-за чего она порой хотела выйти на пенсию. Однажды я побывала у нее в офисе (она сама позвонила мне и пригласила встретиться). Он располагался в подвале старой церкви, в весьма неблагополучном районе Далласа, который славился в первую очередь высоким уровнем смертности полицейских. Энджи рассудила так: если ее клиенты не могут позволить себе погреться на солнышке или забежать за чашечкой кофе в «Старбакс», то и она не должна себе это позволять. Компанию ей составляли кофеварка, три профессиональных адвоката – у каждого из которых была другая, более высокооплачиваемая работа – и несколько студентов юридических факультетов, желающих бесплатно практиковаться под ее руководством.

Девять месяцев назад на моем диване точно так же сидела Энджи – в джинсах и потертых ковбойских сапогах. Она принесла письмо от Террела и умоляла меня его прочитать. Потом она еще не раз будет умолять меня что-нибудь сделать – например, отдаться в руки одного из ее гуру по восстановлению памяти. А теперь Энджи лежит в могиле. Сердечный приступ. Ее нашли на работе, лицом в кипе документов по делу Террела Гудвина. Репортер, писавший ее некролог, счел это весьма романтичным. С тех пор меня сильно мучает совесть. Энджи, как я поняла слишком поздно, была моим страховочным тросом. Одной из немногих, кто никогда бы не поставил на мне крест.

– Я правильно понимаю – это то самое?.. – Билл смотрит на грязный полиэтиленовый пакет из дедушкиного подвала так, словно это – мешок золота. С пакета на стеклянный столик осыпалась серая цементная пыль. Рядом лежит розовая резинка, в которой застряло несколько рыжеватых волосков моей дочери Чарли.

– По телефону вы сказали, что вам надо куда-то съездить… за этой вещью. И что вы уже говорили Энджи об этом своем… замысле, но не знали точно, где искать.

Поскольку вопроса он так и не задал, я не вижу смысла отвечать.

Билл разглядывает гостиную, заваленную хламом художницы и подростка.

– Предлагаю встретиться через несколько дней у меня в офисе. После того как я… все изучу. Чтобы подать апелляцию, нам предстоит заново перелопатить все материалы. – Для такого здоровяка он на удивление деликатен. Интересно, каков он на суде? Деликатность – его главное оружие?

– Можно я возьму образец слюны? – вдруг вмешивается доктор Сегер. Она уже натянула латексные перчатки и рвется в бой – наверное, боится, что я передумаю.

– Конечно. – Мы обе встаем. Она щекочет меня за щекой ватной палочкой и прячет микроскопические кусочки меня в полиэтиленовый пакет. Я знаю ее планы наперед: она хочет добавить мою ДНК в коллекцию Чернооких Сюзанн, две из которых до сих пор не опознаны. От нее прямо пышет жаром. Нетерпением.

Я переключаю внимание обратно на Билла и сверток на столе.

– Поэкспериментировать с рисунками мне предложил один из психологов. Причем важно не то, что изображено на рисунках, а то, чего на них нет. – Другими словами: не надейтесь, портрета Гудвина вы здесь не найдете.

Голос у меня спокоен, но сердце в груди то и дело спотыкается. Я отдаю Тесси на милость этого адвоката. Надеюсь, не зря.

– Энджи… была бы очень вам благодарна. Была… и есть. – Билл поднимает палец, и мне сразу вспоминается известная фреска Микеланджело. Меня это радует: человек, которому ежедневно приходится иметь дело с людьми – непорядочными людьми, упорно не желающими признавать свое вранье и роковые ошибки, – этот человек до сих пор верит в Бога. Ну, или хотя бы во что-то.

В кармане доктора Сегер жужжит телефон. Она бросает взгляд на экран.

– Один из моих аспирантов, я должна ответить… Жду тебя в машине, Билл. А вы молодец. Правильно поступаете.

Гортанный призвук в ее речи – Оклахома? Я машинально улыбаюсь.

– Уже иду, Джо.

Билл решительно шагает к дивану, защелкивает портфель и аккуратно, без малейшей спешки берет в руки сверток. Когда дверь за Джо закрывается, он замирает на месте.

– Вы только что познакомились с великим человеком. Джоанна – гений митохондриальной ДНК. Она творит чудеса с древними останками. После одиннадцатого сентября она четыре года провела в Нью-Йорке. Ее руками создавалась история. Она помогла опознать тысячи жертв по обугленным останкам. Сначала жила в приюте Ассоциации молодых христиан, мылась в душе вместе с бездомными. Работала по четырнадцать часов кряду. Это не входило в ее обязанности, но все свободное время она проводила с семьями погибших – объясняла им на пальцах свою науку, чтобы они могли быть уверены в результатах. Даже освоила азы испанского, чтобы беседовать с семьями посудомоек и официантов, работавших в северной башне. Джоанна – одна из лучших криминалистов на планете и добрейшей души человек. Она решила дать Террелу шанс. Я хочу, чтобы вы понимали, какие люди с нами работают. Скажите, Тесса, почему вы вдруг передумали? Почему перешли на нашу сторону?

В его голосе появился намек на строгость. Он деликатно предупреждает меня, что таких людей подводить нельзя.

– По нескольким причинам, – отвечаю неуверенно. – Одну из них я вам сейчас покажу.

– Тесса, я должен знать все.

– Лучше сами посмотрите.

Я молча веду его за собой по узкому коридору, мимо фиолетовой утробы комнаты Чарли, стены которой обычно пульсируют от громкой музыки, и распахиваю дверь. Вообще-то я не планировала приглашать этого мужчину в спальню – по крайней мере, не сегодня.

Билл кажется настоящим великаном в моей комнате. Головой он врезается в люстру с подвесками из морских стеклышек, которые мы с Чарли насобирали в прошлом году на серых пляжах Галвестона. Дернувшись в сторону, Билл случайно задевает рукой мою грудь. Извиняется. Смущается. Краснеет. На секунду я представляю себе этого незнакомца в моей постели. Не помню, когда я последний раз пускала сюда мужчину.

Напряженно наблюдаю, как Билл впитывает подробности моей личной жизни: мультяшный рисунок с изображением дедушкиного дома, золотые и серебряные украшения на туалетном столике, портрет Чарли (крупным планом – ее лавандовые глаза), стопка выстиранных кружевных трусиков на стуле… боже, ну почему я не успела убрать их в комод?!

Билл уже пятится к двери, наверняка гадая, во что вляпался. Неужели и впрямь возлагал надежды на спасение Террела Дарси Гудвина на эту безумную тетку, которая повела его прямиком в спальню?.. Глядя на лицо адвоката, я с трудом сдерживаю смех. Хотя фантазии о высоком красавце с двумя высшими образованиями мне не чужды, женщины вроде меня обычно бегут от таких быстрее ветра.

На самом деле смешного тут мало. Часто я не сплю по ночам, вновь и вновь перечитывая одно и то же предложение из «Анны Карениной», прислушиваясь к малейшим шорохам и скрипам, босоногим шагам моей дочки, милым сердцу звукам, срывающимся с ее спящих губ и летящим по коридору в открытую дверь моей спальни. Сейчас я покажу Биллу причину этой бессонницы.

– Не волнуйтесь, – с напускной веселостью говорю я. – Вы не в моем вкусе. Я люблю мужчин побогаче – и менее альтруистичных. И да, желательно, чтобы они уже начали бриться. Подойдите сюда. Пожалуйста.

– Как мило. – В голосе Билла слышится нескрываемое облегчение. Он в два шага одолевает мою комнату и смотрит в окно, куда я показываю пальцем.

Не в небо, на землю. Под окном желтеет клумба рудбекий – в народе их называют «черноокими сюзаннами». Они так и дразнят меня своими черными глазками-бусинками.

– Сейчас февраль, – тихо произношу я. – Зимой рудбекии так бурно не цветут. – Я на секунду умолкаю, чтобы Билл успел задуматься. – Их посадили здесь три дня назад, в мой день рождения. Кто-то вырастил их специально для меня… и посадил под окном моей спальни.

За два года до того, как на заброшенном поле Дженкинса похоронили Чернооких Сюзанн, его дочерна вылизал пожар. Спичка, брошенная случайным проезжим на безлюдной проселочной дороге, погубила старику-фермеру весь урожай пшеницы и подготовила почву для тысяч и тысяч желтых цветов, что легли на поле огромным лохматым покрывалом.

Огонь высек в земле и нашу могилу – длинную канаву с неровными краями. Задолго до нашего прибытия эти края украсили бесстыжие «черноокие сюзанны». Рудбекия – жадный цветок. Часто именно он первым расцветает на выжженной земле. Симпатичный, но бойкий, как девочки-болельщицы. «Сюзанны» могут без труда задушить на поле все остальные растения.

Одна спичка, брошенная случайным человеком, – и наши прозвища теперь навсегда в криминальном фольклоре.

Билл все еще в моей спальне. Он отправляет Джоанне длинное сообщение – видимо, не хочет разговаривать с ней при мне. Когда мы выходим на улицу, она уже собирает в пробирку образец пестрой земли из-под цветов. Подвеска-загогулина, мерцающая на солнце, задевает лепестки рудбекий. Я по-прежнему не могу вспомнить, что это за символ… Что-то религиозное, должно быть. Древнее.

– Помимо местной земли, под цветами мог остаться субстрат для горшечных растений, семена из хозяйственного магазина… Да мало ли что. Но вы все равно должны вызвать полицию.

– И пожаловаться, что кто-то сажает у меня под окнами цветочки? – Вообще-то я не хотела язвить, как-то само собой получилось.

– Это незаконное проникновение на частную территорию, домогательство и травля. Совсем необязательно, что здесь поработал убийца. Любой мог прочитать о вас в газете. – Вслух Билл об этом не говорит, но я-то понимаю: он сомневается в моем психическом здоровье. И надеется, что у меня в запасе есть еще какие-нибудь улики или соображения, способные укрепить веру судьи в невиновность Террела. В глубине души Билл наверняка подозревает, что я сама разбила эту клумбу.

Что ему рассказать, а о чем лучше помалкивать?

Я делаю глубокий вдох.

– Каждый раз, стоит мне вызвать полицию, потом об этом говорят в Интернете. Мы получаем письма, звонки, угрозы в «Фейсбуке». Иногда подарочки на крыльце находим. Печенье. Собачьи какашки. Печенье из собачьих какашек – надеюсь, что только из них. Любой такой инцидент превращает школьную жизнь моей дочери в ад. Несколько лет мы прожили в покое и счастье – и теперь казнь опять все взбаламутила. – Именно по этой причине я снова и снова и снова говорила Энджи «нет». Отметала любые закрадывавшиеся в душу сомнения. В конце концов я сумела понять Энджи, а она сумела понять меня. «Я найду другой способ», – пообещала она.

Но Энджи ушла.

А он стоял под моим окном.

Я стряхиваю с лица что-то легкое, невесомое. Уж не того ли паука, что ползал по мне в дедушкином подвале? Вспомнив, как я вслепую шарила рукой по черной стене, я начинаю заводиться.

– Видели бы вы свое лицо! Смесь жалости, беспокойства и крайне неприятной мне убежденности, что обращаться со мной до сих пор следует как с травмированным подростком. Сколько себя помню, люди всегда на меня так смотрели. Представляете, как давно я держу оборону? И пока мне это отлично удается. Я теперь счастлива. Я уже не та бедная девочка. – Поплотнее запахиваю на себе длинный коричневый кардиган, хотя щеки ласково греет зимнее солнце. – С минуты на минуту вернется домой моя дочь, и я бы не хотела, чтобы она вас видела. Сначала мы с ней должны все обсудить. Она пока не знает, что я вам звонила. Ей нужна нормальная жизнь.

– Тесса… – Джоанна делает шаг навстречу и замирает. – Я все понимаю.

В ее голосе такая ужасная тяжесть. Я понимаю. Бомбы падают раз-два-три на дно океана.

Я вглядываюсь в ее лицо. Морщинки, выбитые чужим горем. Зелено-голубые глаза, повидавшие на своем веку столько боли, сколько мне и не снилось. Джоанна не просто ее видела – чувствовала ее запах. Трогала. Дышала болью, когда она пеплом летела с небес.

– Правда? – тихо спрашиваю я. – Надеюсь. Потому что я приду на эксгумацию.

За гробы платил мой папа.

Джоанна потирает пальцами подвеску, словно это крестик.

И тут до меня доходит. В ее мире это тоже священный символ.

На шее Джоанны висит двойная спираль из чистого золота.

Винтовая лестница жизни.

Спираль ДНК.

Тесси, 1995

Прошла неделя. Сейчас вторник, ровно 10 утра. Я вновь сижу на пухлом диване в кабинете психотерапевта, но на сей раз с компанией. Оскар ободряюще трется носом о мою ладонь, затем настороженно садится на пол рядом. Мне купили его на прошлой неделе, и я всюду беру его с собой. Никто не возражает. Оскар, милый и храбрый, вселяет моим близким надежду.

– Тесси, суд через три месяца. Через девяносто дней. Моя главная задача на данный момент – подготовить тебя эмоционально. Я знаю адвоката подсудимого – он настоящий профи. И работает еще лучше, когда сам убежден в невиновности подзащитного. Как в нашем случае. Ты понимаешь, что это значит? Он не даст тебе спуску.

На сей раз мой врач не ходил вокруг да около.

Я сижу, сложив руки на коленях. На мне короткая плиссированная юбка в синюю клетку, белые кружевные чулки и черные сапожки. Я никогда не была паинькой-отличницей – несмотря на золотисто-рыжие волосы и веснушки, которые мой очаровательно старомодный дедушка называл волшебной пыльцой фей. Сегодня меня наряжала Лидия, лучшая подруга. Она зарылась в мой захламленный шкаф, потому что больше не могла смотреть, как я одеваюсь – с полным безразличием к сочетанию цветов или фасонов. Лидия из тех немногих людей, которые никогда не поставят на мне крест. Сейчас она черпает вдохновение в фильме «Бестолковые»; я его не видела.