Текст книги "Портреты"

– Из Америки. Во всяком случае мои родители – американцы. Правда, они таскали нас за собой повсюду, где бы ни работали по контрактам. Мы недолго жили в Нью-Йорке, затем в Париже, а вот теперь – в Лондоне, пожалуй, уже почти девять лет. Думаю, мама и папа решили осесть здесь окончательно, когда купили дом на Бошом-Плейс, а сейчас они преподают в Оксфорде, и потому разрешают мне жить у них. Я плачу совсем мало, а в доме есть комната, которая очень подходит для мастерской, с чудесным освещением. Они приезжают в Лондон достаточно часто, и нам всегда очень хорошо вместе, так что дом нужен всем. Только мама иногда приходит в ужас, когда видит, в каком состоянии музыкальная комната. Правда сказать, туда я большую часть года не заглядываю.

Макс с вниманием все это выслушал, а потом поинтересовался:

– А чем именно они занимаются?

– Папа флейтист, а мама – пианистка. Они играют вместе, и у них это обычно неплохо получается.

– Могу себе представить. Вероятно, мама приходит в ужас, увидев, что ее великолепный «Стэнвей» заляпан красками.

– Ничего подобного, – возмутилась я, к тому же это «Бехштейн», и я слежу, чтобы он всегда был аккуратно зачехлен. Я хоть и ужасно люблю опаздывать, но вовсе не неряха.

– Как я догадываюсь, вы у родителей не единственная?

– Ну теперь-то уже не у родителей, но вообще-то – да, у меня есть старшая сестра Пег, у нее меццо-сопрано, но теперь она естественно замужем, ни в чем не нуждается и поет, насколько я знаю, только в ванной. А еще у нас есть Томас, он преподает музыку в Джиярде, и Люсинда. Она самая младшая, и захотела учиться на флейте, чем ужасно угодила отцу, который счел это более чем справедливым, после того как Томас выбрал пианино.

– 3начит, вы одна не как все – исключение.

– Ох, если бы вы только знали! Я не просто всегда желала иметь дело с кистью вместо скрипки, но мне к тому же наступил на ухо медведь! Папа говорит, что я подкидыш – с моим цветом волос, глазами и полным отсутствием слуха.

– Разве с вашими волосами и глазами что-то не то? Мне они очень нравятся. По-моему, все в порядке.

– Да, но в семье ни с той ни с другой стороны уже много поколений не рождались голубоглазые блондины. Все как один – темноволосые и кареглазые. Так что моя расцветка, как вы понимаете, всегда была поводом для шуток. Но мне повезло: родители превыше всего ценят индивидуальность, и это утвердило меня в намерении заняться живописью. Представляете, что было бы, если бы моими предками были фермеры из Канзаса?

– Честно говоря, нет. Полагаю, вы бы доставили им множество огорчений, впрочем, я очень мало знаю о канзасских фермерах.

– Я тоже, но вы же поняли, что я имею в виду. А вы? Какая у вас семья?

– У меня есть дед, которого я очень люблю, но он старый и больной, и двоюродный брат Роберт, вот и все.

– Макс! Но это же ужасно! Что случилось с вашими родителями? О, простите, я лезу не в свое дело. – Я прикусила губу, проклиная себя за бестактность.

– Все нормально, Клэр, ради Бога, не смущайтесь. Они погибли в авиакатастрофе вместе с моим младшим братом.

– Господи помилуй, Макс...

– Прошло много лет, это старая история. С тех пор было еще много чего...

– Да, но вы один? Так ведь? Я имею в виду, у вас нет ни жены, ни детей?

– Нет. – Он сделал глоток коньяку, потом взглянул на меня и усмехнулся. – Клэр, детка, не надо жалеть меня, будто я бездомная собака. Мне всего тридцать семь, и я в состоянии отлично сам о себе позаботиться. Вы что, склонны принимать на себя все заботы обо всех сиротах?

– Вовсе нет, – ответила я, – разве что о собаках и детях.

– И вероятно, ваш французский мальчик – один из них?

– Пока что – один-единственный.

Макс рассмеялся.

– Не удивительно, что портрет вам удался, коли вы так сострадаете одиноким сердцам.

– Нет, тут дело совсем не в том, то есть, может быть, отчасти вы и правы, но не в главном.

– Вы ведь очень любите этого мальчика, правда?

– Да. Он ужасно забавный. Живет словно на другой планете – или зарывается в книжки, или сам сочиняет маленькие забавные истории. Задает тысячи вопросов и очень внимательно выслушивает ответы, а иногда мне кажется, что он смотрит на меня и не слышит. Он еще совсем маленький, но немного не от мира сего, что ли.

– Думаю, я понимаю. Как Маленький принц.

– Вот именно. – Я отвела взгляд от его слишком проницательных глаз.

Он довольно долго молчал, а потом спросил:

– Клэр, но почему вы так упорно стараетесь держать все это в секрете?

Я настороженно посмотрела на него. Обычно я не склонна откровенничать, тем более с первым встречным. Но, похоже, Макс Лейтон решил взять приступом все мои прочно выстроенные укрепления, и его, как и Гастона, было не так просто обвести вокруг пальца. Наконец я решилась:

– Мой дом во Франции – место особенно для меня дорогое. Как бы это объяснить, – моя жизнь будто разделена на две половины, и они не соприкасаются.

– Почему?

– Ну... – я никогда прежде не пыталась выразить это ощущение словами. – Я думаю, потому что то, что во Франции, – целиком принадлежит мне одной. Там со мной что-то происходит... нет, не знаю, как рассказать. Это воздух, свет, атмосфера деревни и даже мелкие, каждодневные заботы. Там не надо делать вид, вести... – я запнулась, неожиданно смутившись.

– Умные разговоры? – договорил за меня Макс.

Меня поразило то, как он точно угадывает мои мысли.

– Да. Может быть, то, что я сейчас скажу некрасиво, но, когда все время варишься здесь и ведешь все эти разговоры, умные, но лишенные простоты, только ради того, чтобы поговорить, обесценивается все, что действительно имеет значение. Это все равно как покрыть полотно Рембрандта блестящим лаком.

Макс странно посмотрел на меня.

– О, Боже, я не могу толково объяснить! – Напротив. Я отлично понял. Иногда и мне кажется, что я рехнусь, когда я слушаю претенциозную болтовню.

– Правда? Я ужасно рада это слышать. – А почему?

– О, это долго рассказывать, – поежившись, ответила я.

– Но я никуда не спешу.

– Ну что ж. Видите ли, я два года встречалась с человеком, который больше всего преуспел по части умных разговоров. Ой, я стала ужасно злющей...

– Ни капельки. В откровенности нет ничего дурного. Продолжайте.

Он закурил сигарету и откинулся на спинку дивана.

– Хорошо. Найджел как раз один из именно таких блестящих интеллектуалов, чья жизнь протекает в академических кругах. Он филолог, – пояснила я. – В общем, он и его друзья просто упивались всеми этими невыносимыми рассуждениями, из которых я почти ничего не могла понять. А мне нельзя было произнести ни одной фразы, без того, чтобы меня не поправили и не подвергли критике. Конечно, Найджелу тоже досталось, когда я соприкоснулась с миром искусства. Не думаю, что он принимал всерьез мои занятия живописью. Он считал, что это отличное увлечение, но когда я купила дом и стала сидеть там месяцами, он не проявил достаточного терпения. Если честно, должна сказать, что и я не принимала его особенно всерьез, так что мы были квиты. А чем все кончилось угадать не трудно.

– Да, особого воображения не требуется. Итак, вы окончательно пропали во французской глухомани, откуда и явились с новой серией картин.

– Не совсем. Я вернулась поздней осенью и принялась как сумасшедшая доделывать работы почти не вылезая на свет божий. Потом Джордж взялся устроить мне выставку, и вот я здесь.

– И вот вы здесь, – машинально повторил за мной Макс. – А что же дальше?

– А теперь, как только выставка закроется, я снова уеду в свою деревню.

– Понимаю, нельзя слишком долго вкушать плоды цивилизации.

– Макс, а я думала вы меня поняли. – Как ни странно, я почувствовала себя уязвленной.

– Я понял, моя дорогая Персефона, и очень хорошо. Вы сумели продержаться несколько долгих месяцев в беспросветной тьме, чтобы при первой же возможности снова убежать высоко в горы. И вы готовы оберегать вашу обожаемую деревню, чтобы никому в этом бренном мире не пришло в голову принизить ее, скажем, упомянув ее название в газете: «Сент-тра-та-та, или что-нибудь в этом роде, своеобразная маленькая деревенька, которую так очаровательно пишет мисс Вентворт».

Я обиженно надулась.

– Вы что, смеетесь надо мной?

– Почему вы так решили? – спросил он с довольной улыбкой.

– О, простите, мистер Лейтон, – ответила я резко, – но, если вы прикрываетесь цинизмом, как только речь заходит о чем-то настоящем, – это ваше дело. Но я не позволю вам также обращаться со мной.

Он в изумлении приподнял бровь и затушил сигарету. Я насторожилась, приготовившись услышать очередное ехидное замечание, но он только сказал:

– Вы, безусловно, правы. Но я же предупреждал вас о своем мерзком нраве. Можете сравнить меня с Гадесом, если хотите, и тогда вам будет легче смириться.

– Мне это совершенно ни к чему, и вообще нечего вам на это сказать. – Я, сама того не ожидая, со стуком поставила рюмку на стол.

– Насколько я помню, Персефоне тоже нечего было сказать в подобных обстоятельствах. Гадес похитил ее и утащил в свое царство вовсе не спрашивая ее согласия. Но если вы хотите избежать опасностей, подстерегающих вас в подземном мире, то лучше не блуждайте в поисках цветущих нарциссов.

– Я намерена блуждать там, где мне нравится, – ответила я, начиная злиться всерьез.

– А, ну да, это как раз очень типично для богини весны. Что-то подсказывает мне, что вы сами подобны цветку нарцисса. И должен сказать, очень красивому. – В уголках его рта заиграла едва заметная улыбка.

Я удивленно взглянула на него, чувствуя, что краснею и перестаю сердиться так же быстро, как начала.

– Это, по всей вероятности, должно означать, что вы просите прощения?

– По-моему, да. Я действительно не очень приятный человек, Клэр, и вы имели возможность достаточно быстро в этом убедиться.

– Вполне приятный, – пробурчала я, и мы поднялись.

Макс отвез меня домой.

2

Скоро оказалось, что красавица горда и обидчива.

Антуан де Сент-Экзюnерu.

Этой ночью я плохо спала. Необычный вечер завершился и вовсе странно. Повертевшись с боку на бок, я бросила тщетные попытки уснуть, спустившись в кухню, заварила ромашкового чаю и, усевшись за стол, принялась размышлять над тем, что произошло.

Макс Лейтон, конечно же, произвел на меня впечатление, но все-таки это было не то, о чем говорила Пег. Я не без удовольствия подумала, что оказалась права. Хватит мечтать волшебных принцах из красивых и добрых сказок со счастливым концом. Пожалуй, точнее всего сказал сам Макс: он похож на Гадеса, из подземного царства; явился прямо из греческого мифа, со всеми его сложными перипетиями – где и боги, и человеческие существа редко обретали счастье. Ну что ж, надо отдать ему справедливость, он себя знает. И со мной он себя вел именно так, как захотелось ему, причем решив все заранее, черт бы его побрал.

Ему без усилий удалось про никнуть в самые заветные уголки моей души. И, судя по всему, он совсем не испытывал при этом угрызений совести – заставил разоткровенничаться, а потом посмеялся надо мной. Впрочем, он действительно предупреждал заранее. Проводив меня до самой двери, он почти ничего не сказал на прощанье. «Доброй ночи, Клэр. Спасибо за приятный вечер». Вежливо и холодно. Даже не пожал руки. Я усмехнулась от этой мысли. Едва ли рукопожатие было бы уместным в такой ситуации, это я и сама понимала. Но хуже всего было то, что я совсем не поняла, о чем думает он. Макс держался совершенно нейтрально, и мне не стоило себя понапрасну обманывать, видимо, много ожидать не приходилось. Надо молить Бога, чтобы он своей рецензией не уничтожил меня. Не многим художникам удавалось оправиться после словесной порки Макса Лейтона. Придя к печальному заключению, я поставила чашку в раковину и пошла спать.

Настало воскресенье, и я услышала, как на пол возле входной двери упали газеты. Поставив кофейник так осторожно, как будто он был из драгоценного лиможского фарфора, я принялась вытирать мокрые руки о джинсы, чтобы успокоиться. Даже это утро, не говоря уж о прошедшей неделе, тянулось бесконечно, пока я жила ожиданием этого мига. Я выключила телефон, чтобы не услыхать дурной новости от кого-нибудь, кто успеет прочесть газету раньше меня.

Чтобы собраться с духом и отправиться в прихожую, мне потребовалось минуты три. Газета с приговором лежала на коврике. Понимая, что я лишь прячу голову в песок, отдаляя ужасный конец, я подняла ее и развернула. «Санди Таймс» выглядела такой же безобидной как всегда. Кто знает, не напечатан ли в ней некролог по моей едва начавшейся карьере? Я пошла в гостиную и, открыв сразу раздел, посвященный искусству, судорожно пробежала глазами страницу. Еженедельная колонка Макса Лейтона была на своем обычном месте, только на этот раз в первой же строчке я нашла свою фамилию.

Мне кажется, до меня не сразу дошло, что я читаю. Несколько минут я сидела неподвижно, окаменев от волнения, и слезы медленно катились у меня по щекам. Потом я также медленно поднялась, включила телефон и подпрыгнула от неожиданности, когда он зазвонил прямо у меня под рукой.

– Д-да, – ответила я, шмыгая носом.

– Клэр, милочка, где тебя носило все утро! Господи, я звонил каждые пять минут, ты что, не видела газеты?

Я откашлялась.

– Видела, Джордж. Как раз только что прочитала.

– Ну? Ну?

– Я, я не могу... – я опять разревелась.

– Ради бога, девочка, успокойся, что с тобой? О тебе написали статью, лучше которой я не читал уже много лет, и не кто-нибудь, а Макс Лейтон! Чего ты плачешь?

Я вытерла глаза и попыталась улыбнуться.

– Я всегда плачу от радости, Джордж. Я все еще не могу поверить.

– Уже можешь поверить. Ты теперь станешь знаменитой, и мы оба разбогатеем. Только послушай: «Клэр Вентворт, пожалуй, одна из наиболее самобытных художников, чьи картины выставлялись в последние годы в Великобритании, заново открыла для нас утраченную свежесть и непосредственность восприятия мира. Ее работы, выполненные сдержанными, экономными мазками, отличаются простотой линий и одновременно ясным видением деталей. На полотнах мисс Вентворт оживает французская провинция и ее люди, написанные неравнодушным и вдумчивым наблюдателем. Более всего тонкий вкус и изящная техника проявились в «Портрете мальчика»... А дальше он все продолжает и продолжает про портрет. И если ты откроешь, где этого мальчика найти, то ему, пожалуй, предложит после этого подписать контракт какая-нибудь кинокомпания. А теперь я хочу, чтобы ты поскорее приехала сюда и приготовилась, что тебя начнут рвать на части.

– О, Джордж! – взмолилась я. – Только не говори, что снова собираешься заставить меня заполнять пустые места.

Следующие несколько дней были совершенно сумасшедшими, так как я, можно сказать, стала знаменитостью. Телефон не умолкал ни дома, ни в галерее, и в пятницу, добравшись до дому к семи вечера, я была совершенно без сил. Телефон я выключила еще с утра, так что, ринувшись прямо В ванну, я вознамерилась насладиться одиночеством и покоем. Прежде я думала только, как продать картины, и мне никогда не приходило в голову, что все может так внезапно измениться и что окружающие начнут смотреть на меня совсем по-иному, как будто я вдруг стала куда талантливей и значительней, чем неделю назад. Из разряда безвестных мастеровых я перешла в когорту «художников». Вся эта история показалась мне обременительной, но приятной, и было любопытно, сколько это будет продолжаться. Я ни на минуту не забывала, что всем обязана Максу Лейтону.

После того как мое уставшее тело насладилось бездумным лежанием в теплой воде, я закуталась в махровый халат и прошлепала босиком в мастерскую. По стенам у меня все еще были развешаны эскизы, которые я давным-давно собиралась снять. Я никак не могла заставить себя убрать их, потому что они напоминали о любимом доме. Рисунка карандашом, углем, пастели, пейзажи и деревенские сценки – все наброски, которые я делала прошлым летом, были сейчас передо мной. А еще, конечно, Гастон – во всех мыслимых и немыслимых позах, которые мне только удавалось уловить: радующийся солнцу, зарывшийся в книгу, рисующий, закусив губу, мой портрет. Гастон был со мной, и я с улыбкой обратилась к нему: «Может, ты все это выкинешь, солнышко? Тогда наше тщеславие вылетит прямо в трубу».

В дверь позвонили. Я чуть было не выругалась от злости и сперва хотела не открывать, но, сообразив, что родители могли как всгда забыть ключи, покорно двинулась к двери.

– Кто там? – спросила я.

– Макс.

– Макс? – в ужасе воскликнула я. – Макс Лейтон?

– Он самый.

– О, Боже, как вы сюда попали?

– Мне кажется, я приехал, чтобы вас повидать. А вы намерены беседовать со мной через дверь?

– Я…я не одета.

– Неважно, откройте, а Клэр? Льет как из ведра.

Я открыла дверь и впустила его, будто последний аргумент был важнее всего.

Он действительно промок до нитки, вода ручьем стекала с него.

– Кажется, вы еще мокрее меня, – сказал он, оглядывая меня.

– Да, но я не ожидала, что вы придете!

– Естественно. Я пытался до вас дозвониться, но линия часами занята.

– А я выключила телефон. Заходите, пожалуйста, – пригласила я его, с опозданием вспомнив о вежливости.

– Благодарю, мисс Вентворт, – произнес он с ехидной улыбочкой и решительно шагнул в прихожую, протягивая мне огромный букет белых цветов, который вытащил из-за спины.

– За ваш успех.

– О, Макс, – я с наслаждением вдохнула аромат. – Они такие красивые, спасибо! – я взяла у него букет, зарылась носом в цветы и только после этого поняла, что это нарциссы.

Я удивленно посмотрела на него, но он казался совершенно безмятежным.

– А почему бы вам не поставить их в воду? Хотя я, конечно, понимаю, что они вдоволь напились на улице.

– Да, сейчас так и сделаю. Но все же, Макс, как вы сюда попали? Вас я никак не ожидала увидеть. – Он снова показался мне ужасно привлекательным, но, убедившись в этом лишний раз, я отнюдь не почувствовала себя уверенней.

– А вы не догадываетесь?

– Ой, я даже не поблагодарила вас за статью. Вы так замечательно обо мне...

– Вот глупышка, я пришел сюда вовсе не для того, чтобы выслушивать ваши благодарности, тем более что вы все это заслужили. Я приехал, чтобы пригласить вас пообедать, если, на мое счастье, у вас нет других планов.

– Нет, нет, я свободна, – я в растерянности оглядела себя, – но я совсем не готова.

– Неужели? Вот неожиданность, – рассмеялся он. – Так почему бы вам не начать собираться? Я полон терпения и готов ждать.

– О, Макс. Хорошо, я с удовольствием. Я быстро.

Он остался в гостиной, а я побежала наверх, соображая на ходу, забрала ли я свое любимое платье из чистки.

– Вам известно, что вы продержали меня в страхе всю прошлую неделю, – спросила я, поддевая на вилку последний кусочек мяса, – не могли бы вы объяснить мне, зачем вам понадобилось заставлять меня думать, что в мире искусства я стану изгоем?

– Бросьте, Клэр, я ничего такого не делал. Просто по чисто профессиональным соображениям я не имел права рассказывать вам о своих намерениях.

– Да, но вам вовсе не обязательно было стараться выглядеть таким равнодушным, я посмотрела на него поверх пламени свечи, – впрочем, приблизительно я представляю себе, почему вы так поступили.

– Вы думаете? Я очень сомневаюсь. – Он наклонился ко мне, крепко сцепив перед собой руки. – Послушайте, Клэр... – внезапно он замолчал, и на его лице появилось выражение, было которое точнее всего можно назвать холодной яростью.

Подняв глаза, я увидела, что к нашему столику плавной кошачьей походкой приближается очень красивая женщина. Ее рыжеватые волосы были замысловато уложены, а платье, несомненно, представляло собой одну из последних моделей парижской коллекции.

– Привет, Макс, – произнесла она голосом, сладким как патока. На меня она взглянула высокомерно, а я сразу почувствовала к ней неприязнь и мне стало не по себе.

– София? – Макс взял сигарету и закурил, не сводя с нее глаз.

– А почему ты не представишь мне свою очаровательную приятельницу? – спросила женщина, стараясь казаться любезной, но ее бархатистые карие глаза стали колючими и недобрыми.

– София, разреши представить тебе Клэр Вентворт. Клэр, это...

– Ну да-а, юная протеже Макса. Я обязательно должна побывать на вашей выставке, чтобы увидеть, из-за чего Макс устроил весь этот шум. – Теперь София, словно кошка, отпускающая мышь, в надежде обрести более лакомый кусочек, отвернулась от меня и снова обратилась к Максу:

– Я не видела тебя целую вечность, Макс, дорогой. Что ты поделываешь, кроме того, что распинаешь или... создаешь художников?

– То, чем я занимаюсь, абсолютно тебя не касается, – его глаза зло сверкнули.

– Ах, Боже мой, я, кажется, помешала? она снова посмотрела на меня. – Может быть, Макс напутствовал вас, мисс Вентворт? Ему страшно нравится роль наставника. Но на вашем месте я была бы осторожна, ему так легко наскучить.

– Я надеюсь, ты извинишь нас, – Макс произнес эти слова сдержанно, но между его носом и ртом пролегли две белые жесткие складки.

– О, ну разумеется, – любезным тоном ответила София, – мне все равно пора бежать, я спешу. До свиданья, мисс Вентворт. Рада была тебя повидать, Макс, – она легонько коснулась его плеча, но он увернулся. Женщина рассмеялась тонким звенящим смехом и удалилась, шурша юбкой и оставляя за собой запах дорогих французских духов.

Я проводила ее взглядом и молча вопросительно посмотрела на Макса, который сердито вытряхивал сигарету из пачки. Он взглянул мне в глаза.

– Простите, Клэр. Вышло неловко.

– Но Макс, скажите же, кто она такая?

Пожалуй, эта сцена позабавила бы меня, если б он не был так заметно огорчен.

– Моя бывшая жена.

Он попросил принести счет.

Почти всю дорогу домой Макс не разговаривал, и я тоже предпочла молчать. Но когда мы подъехали к Бошом-Плейс, он спросил:

– Можно я зайду к вам выпить чашку кофе?

– Конечно.

Несколько минут я хлопотала на кухне, а Макс наблюдал за мной. Когда кофе был готов, он взял поднос и пошел с ним в гостиную, а я достала бутылку коньяку и два бокала. Похоже, Макс сейчас в этом нуждался.

– Клэр... – стоя у окна, он повернулся ко мне лицом.

– Погодите, Макс. Вы не должны мне ничего объяснять. Лучше просто забыть о том, что произошло, – я подошла к нему и протянула стакан. Ему удалось заставить себя улыбнуться.

– Но вы же не станете меня уверять, что вам совсем не интересно.

– Ну конечно, интересно – а кому на моем месте не было бы? Я просто хотела сказать, что вы совершенно не обязаны заставлять себя говорить о том, что вам неприятно, просто из-за того, что я случайно оказалась рядом.

Макс с минуту подумал, а потом вздохнул.

– Спасибо вам, Клэр. Но, как ни странно, мне самому хочется вам рассказать.

Он сделал глоток коньяку и посмотрел на меня с улыбкой.

– Может, вы даже найдете это более интересным, чем мое сиротство.

– Что же может быть интереснее, чем тридцатисемилетний сирота?

– О, ну как вам сказать... Давайте сядем, – он взял меня за руку и подвел к дивану. Я разлила кофе. – Собственно рассказывать особенно и не о чем. Да, да спасибо, я буду без молока. С Софией мы познакомились, когда мне было двадцать пять. Она с первой встречи заимела на меня виды, а того, чего София хочет, она всегда добивается. Я думаю, вы и сами это заметили. Двенадцать лет назад я был куда менее искушен, чем сейчас, и мы поженились. Наш брак стал рушиться почти что сразу, но мы промучились около трех лет, прежде чем расстались. София так и не простила мне, что я настоял на разводе, хотя она была не менее несчастлива, чем я, и крутила романы, чтобы как-то потешить уязвленное самолюбие. Думаю, если бы развестись решила она сама, все было бы по-другому. Она до сих пор не смогла смириться, как вы, наверное, догадались.

– Да, она не очень старалась быть сдержанной.

– Да, разумеется. Она никак не может поверить, что я разлюбил ее. Она всегда рассматривает людей как собственность, но вовсе не потому, что бывает к кому-то искренне привязана, – взгляд его снова стал мрачным, и он опустил голову.

– Я сочувствую вам, Макс. Вы много пережили.

Он встал и, не оборачиваясь ко мне, подошел к книжной полке.

– Меня это все несомненно закалило. Я понял, что можно существовать и в аду.

Он старался говорить беспечно, но по тому, как вдруг поникли его плечи, было понятно, что ему нелегко.

– Я понимаю, Макс, – поставив на стол чашку, я тоже поднялась и, подойдя к нему, чуть дотронулась до его руки.

Он резко повернулся.

– Я, вероятно, преувеличиваю.

– Мне кажется, не слишком. Из-за таких, как София, вы не должны проклинать всю женскую половину рода человеческого.

Он помедлил, словно хотел еще что-то сказать, но потом передумал.

– Клэр, может, вы покажете мне мастерскую, – неожиданно попросил он.

Я еще не успела привыкнуть к характерным для Макса резким переменам настроения.

– Мою... мастерскую?

– Да, если вы позволите.

– Да... вот сюда. – Когда мы поднимались по лестнице, я подумала, что готова сейчас сделать для него что угодно, чтобы он перестал думать о Софии, в том числе и впустить в святую святых – мою драгоценную мастерскую. Я включила свет. В комнате все выглядело как обычно. Собственно смотреть было особенно нечего: несколько этюдов, оставшихся после подготовки к выставке, пять или шесть прислоненных к стене картин, которые я решила не выставлять, да пара мольбертов с начатыми работами.

Макс очень тихо стоял в дверях, оглядывая комнату, его глаза быстро скользили с предмета на предмет.

Я вдруг ужасно смутилась.

– Даже не знаю, что может быть вам интересно...

Он словно не слышал.

– Можно мне...

Казалось, он сейчас так далеко от меня, что я даже не могла представить себе, о чем он думает. Почему-то я решила, что это не имеет отношения к моим работам. Он все еще думал о своих неприятностях и, скорей всего, старался взять себя в руки. Я наблюдала за тем, как он пересек комнату и остановился, разглядывая этюды. Он так ничего и не сказал. Я не могла поручиться, что он сейчас что-то видит. У меня было ощущение, что прошла вечность, прежде чем он посмотрел на меня. Лицо его было сейчас странно отрешенным.

– Макс, ради Бога, что это с вами? – Мне стало неловко, будто я узнала о нем что-то очень сокровенное, хотя я и не могла определить, что именно. Он прикрыл глаза рукой.

– Все в порядке, Клэр. Извините, – отчетливо проговорил он и сделал попытку улыбнуться. – Пойдемте вниз.

Пройдя мимо меня, он вышел из комнаты, а я застыла на месте, не в силах преодолеть изумления. Я ощущала страшную неловкость от того, что оказалась слишком близкой свидетельницей чужих переживаний. Но я не имела права вмешиваться. Я выключила свет, осторожно прикрыла за собой дверь, раздумывая над тем, что же терзает Макса, и поражаясь тому, до чего жестоко сумела обидеть его эта женщина.

Спустившись вниз, я обнаружила, что он спокойно сидит на диване.

Когда я вошла, он поднял голову.

– Вы знаете, я сейчас думал, что у вас может получиться отличный цикл, если вы будете продолжать писать деревенских жителей. Люди прекрасно вам удаются, и мне кажется, что здесь вы еще не достаточно испробовали свои силы. Сцена на рынке получилась замечательно.

Меня поразила его способность быстро собираться, хотя я и обратила внимание на несколько нарочитую небрежность его тона. Я постаралась подыграть ему.

– Да, я думаю, вы правы. Мне кажется, было бы интересно написать целое семейство. Понимаете, поближе узнать отношения. Здесь по-моему кроется масса возможностей.

– Интересно, почему вы так много занимаетесь пейзажем? Может, это безопаснее? он улыбнулся.

– Вы хотите сказать, что я опасаюсь добираться до сути?

– Я ничего не хочу сказать. Это было бы бестактно, но мне кажется, вы обладаете способностью очень ясно видеть, не отвлекаясь на мелочи. Портрет вашего юного друга – прекрасный тому пример.

– Ну это-то было несложно. Я его люблю, – тихо ответила я.

– Это заметно. А вам ведь не просто полюбить, так ведь, Клэр?

Я ужасно растерялась, до того неожиданно прозвучало его последнее утверждение, которое, надо отдать ему должное, было весьма справедливым.

– Да... пожалуй, вы правы.

– Тут нечего стыдиться, моя милая. Некоторые расточают любовь с такой щедростью. будто раздают театральные контрамарки. Она для них мало что значит. А вы, наоборот, относитесь к тем, кто чувствует глубоко, и потому очень разборчивы. Но я думаю, если вы уж полюбите, то так сильно, что разлюбить вас сможет заставить только...

– Макс, вы что, читаете в мыслях? – спросила я, приходя опять в полное замешательство.

– Нет, просто я наблюдателен. 3а последние несколько лет я научился разбираться в человеческой породе.

– Я вижу, и иногда это доставляет некоторое неудобство.

Он улыбнулся.

– Вас это не должно беспокоить. У вас самая прекрасная порода из всех, что мне приходилось наблюдать. Скажите-ка мне, у вас были с кем-нибудь серьезные отношения?

– Господи, вы что всегда таким способом исправляете себе настроение?

– Бывает. Но вы мне не ответили, – продолжал он невозмутимо, – впрочем, если вам неприятно, можете не отвечать.

– Нет, отчего же. Я отвечу на ваш вопрос отрицательно. Нет, не было, и это является предметом бесконечных огорчений для моего семейства.

Макс кивнул.

– Я так и думал. Только не могу понять, почему?

– Думаю потому, что я ни разу не встретила человека, с которым бы чувствовала себя свободно. Вы понимаете, что я имею в виду? В конце концов, любой мужчина начинает куда больше интересоваться следствием, а не причиной.

Он рассмеялся.

– Мне нравится ваше объяснение. 3наете, шагать не в ногу всегда трудно.

– Ну еще бы, отлично знаю. Большую часть жизни я чувствую себя дурочкой, стоит мне открыть рот, потому что все, что я произношу, бывает либо неверно понято, либо ставит людей в тупик.

Макс посмотрел на меня задумчиво.

– Когда вы говорите то, что думаете?

– Вот именно. И я ничего не могу с собой поделать. Я говорю так, как вижу, а потом кляну себя за то, что не сделала нужных выводов. Наверное, потому мне так необходимо мое французское убежище. Там я не должна все время за собой следить. Просто могу писать и все. Окружающим я совершенно безразлична.

Наступила тишина. Макс вертел и вертел в руках рюмку с коньяком, и я не была уверена, что он вообще меня слушает. Потом он поднял глаза и, с одобрением посмотрев на меня, сказал:

– Я, мне кажется, вас понимаю. Я даже вздрогнула от неожиданности.

– Простите, я что, опять прочитал ваши мысли? Видите ли, то, что вы сказали, я и сам часто чувствую. Если имеешь свой взгляд на мир или чувствуешь глубже, чем другие, всегда бывает трудно. Я знаю, что значит быть одиноким. Мне кажется, я был таким всегда. – Он пожал плечами. – Но если я чему-то и научился в жизни, то это терпению. Нет, конечно, не терпимости, – дураков я переношу с трудом.