Текст книги "Город граффити"

«Тогда».. Лейла все также работала и занималась сыном, но, – оставались ночи. Ей уже становилось банально-невыносимо проводить их с ним: он засыпал в одиннадцать вечера, выключая все – телевизор, что так приростал к его глазам до времени выключения, свет – словно, все еще находился в солдатской казарме, так и не сделавшей его генералом. Лейла все чаще задерживалась в комнате, служившей офисом, пересчитывая нужное, и просто, чтобы побыть одной, не слышать храпа и не думать о странной необходимости быть с человеком, который ей чужой и совершенно ненужный. Она думала, как избавиться от его присутствия в ее жизни, не делая его посмешищем городка небольшого – всего в восемьдесят тысяч душ, где слишком многие друг друга знали, и где он теперь слыл человеком богатым да бизнесменом – как казалось ему, где его многодушная (по количеству душ в ней, а не – душевности) семья кичилась браво всем, чего достигла Лейла за свою жизнь, рассказывая всем знакомым и – не очень, что она – их невестка, а все строящееся и дорогостоящее на четырех колесах, – принадлежит их сыну-брату-дяде. В мыслях Лейлы все было решаемо, – нужно было только купить ему еще и дом, – на квартиру хищная семья его, да и он, не согласятся, не отпустят они миф за столь дешево. Долгими ночами в комнате, служившей офисом, Лейла собиралась с духом и словами, считала, во сколько ей обойдется ее собственное равнодушие к тому, кого она впускает в свою жизнь, когда в одну из таких ночей зазвонил телефон, – его телефон. Лейла всегда пугалась ночных звонков: во времена ее детства слишком часто вот так, по ночам, звонили сообщить родителям об умершем в другом городе родственнике. Она уже слышала тяжелые шлепы босых ног по коридору. К удивлению ее, никто в ту ночь не умер: он протягивал ей телефон, сообщая, что звонит один из его друзей. Удивленная, Лейла ответила, и, выслушав еще с большим удивлением, зачем тот звонил в столь позднее время, молча смотрела на то, что считалось ее мужем: тот только согласно кивнул. Звонивший друг работал в департаменте по делам нелегальной эммиграции, звонил он, чтобы спросить, не сможет ли Лейла помочь им с переводом в разговоре с некоторыми людьми. Лейла хотела отказаться, но, на согласный кивок обладателя друзей, звонивших по ночам, почувствовала радость: за ней приедут сейчас, и привезут, как закончат, – ей не нужно будет пытаться заснуть под ненавистный храп. Пытаясь не выдать чувств, за которые в душе ей было стыдно: она радовалась, что уедет ночью неизвестно куда из собственного дома, где спит ее сын, где – все ее, что любила когда-то, чем была счастлива. На ходу одеваясь, Лейла бежала в комнату старушки-няньки, которой сообщила тихонько, что ее попросили перевести, что она к утру вернется. Женщина только кивнула в полусне. Лейла зашла в комнату сына, поцеловала его, и уже услышала, что к дому подъехало нечто старого образца, пищащее тормозами в тиши венгерской деревни, спящей с девяти вечера.

Старая, некогда – белая, а ныне – дорожно-грязная «Шкода» молила скрипом о пощаде на каждом завитке и повороте дороги. Лейле было страшно – уставший годами автомобиль переносил скорость в сто сорок километров с трудом, а радостный хохот следователей и громкие истории их, перекривающие венгерский рок, что – по радио, – все чаще отдавал одной лишь мыслью: «Сегодня ей, Лейле, не выжить, зачем она согласилась, зачем…». Но, были к кому-то в этом мире боги милостивы и сохранили Лейле жизнь в ту ночь, – через полтора часа пыток дорогой и некогда белой и молодой «Шкодой», они добрались до здания, похожего на тюремное, за таким же – тюремного вида – забором, железными воротами, за которыми Лейле выдали пропуск переводчика, и, высадив из машины, показали дверь, в которую нужно было ей войти и ждать. За дверью была тюрьма, какой Лейла видела ее в фильмах – с грязными сине-зелеными стенами, решетками, за которыми бродили люди в форме пограничной службы, чему-то веселящиеся каждые пару минут. Долго наблюдать за весельем за решетками Лейле не довелось: один из веселых следователей, пытающийся убить ее по дороге сюда, откуда-то из глубины коридора позвав ее, указал жестом куда —то в решетки. Там, где-то, в решетках, оказалась комната, когда-то бывшая белой, как «Шкода», а ныне – испещренная черными линиями происхождения таинственного, стояли в ней убогий стол и стул, прикрученный к полу навсегда. От зарешетченных окон, и стула – навсегда, Лейле стало не по себе, но додумать неприятность комнаты она не успела: гордо несущие пограничную форму ввели в нее женщину, дрожащую всем телом – то ли – от холода, то ли – от страха. Лейла смотрела на женщину, не понимая уже ничего: зачем они в одной комнате, зачем несчастную и явную – жертву чего-то, – привели двое в форме, зачем усадили ее на стул, что к полу – навсегда. Попытки понять смысл происходящего прервали веселые следователи, привезшие Лейлу в этот загадочный мир. Они так же громкоголосо и, не прерывая своих веселых историй, – ворвались в неприятную комнату, заполнив ее до отказа, – с компьютером, принтером, проводами, и целой и невинной еще – пачкой бумаги. Лейлу усадили на принесенный кем-то, незамеченным ей, обычный стул, сами следователи, соединяя проводами компьютер-принтер-электричество, уже объясняли Лейле – то – хором, то – по очереди, что она должна делать: «Все просто: мы спрашиваем, ты – переводишь, они отвечают, ты опять переводишь, все..». Лейла кивала, обозначая этим понимание, но, зацепившись, все же, спросила: «Кто – они?», поглядывая в сторону испуганной женщины. «Их двое», – не останавливаясь в махинациях с проводами ответил один из веселых следователей, и, закончив с техникой, уселся за компьютер. Второй примостился на стуле рядом – словно, его задачей была проверка ошибок того, что будет писать первый. Лейла все еще не понимала, кто есть женщина, но примерно представляла ее жертвой какого – то преступления. После уже первых минут того, что оказалось допросом, Лейла поняла, как ошиблась.

Испуганную женщину, – Лейла уже поняла, что дрожала несчастная – не от холода, – спросили имя, домашний адрес, в котором при ответе отсутствовала улица и название таковой. Следователь, столь веселый своей венгерской жизнью до сего момента, в секунду изменился лицом и голосом, превратившись в разъяренного недоеданием леопарда, вскочил с места, и, прыжком, почти животным, оказавшись рядом с женщиной, глядя ей в глаза шипел: «Ты название улицы, на которой живешь, забыла?». Лейла почувствовала, как – от ярости ли, от обиды ли – за неудобного следователя, за женщину ли, – сердце злобно заколотилось, голос почти пропал, но она все же тихо, почти шепотом, тряся при этом следовательскую руку пробормотала: «В Молдавии не во всех деревнях у улиц есть названия». Следователь с минуту глядя на Лейлу, пытаясь понять сказанное, и, вполне доверяя ей, выпрямился, и молча направился к компьютеру. Женщину трясло все больше, Лейла тихо уговаривала ее не бояться – она уже поняла, что несчастная – не жертва преступления, – она из тех, кто пытается через леса-горы-долины и прочие красоты природы, – выбраться в страны, где ждет ее лучшая жизнь, она – та, кого переправляют в италии, греции и прочие страны, благополучными считающиеся – трафиком. Лейла почти начала размышлять над судьбами людей, решившихся на подобный путь, когда ответ женщины на следующий вопрос следователя обернулся театром жестокой драмы. На вопрос, куда она шла через границу венгерскую, женщина тихо ответила: «В Австралию». Лейла поняла сразу, что перепутала не окончившая и шести классов допрашиваемая, – Австралию с Австрией – границу которой она и пыталась перейти пешком, – но, оба веселых профессией своей, дающей возможность развлекаться почти ежедневно цирком живым, следователя, уже злобно хохотали, переспрашивая: «Куда?». Лейла пыталась вставить в разрывающий маленькую комнату с грязными стенами хохот, что, конечно, женщина имела в виду Австрию, но ее прервали грубым: «Мы не можем ваши предположения в протокол записывать, мы записываем ответы вот этих…». Кого – этих не было закончено, но ничего хорошего под «этими» не подразумевал говорящий, потому, Лейла была вынуждена повторить вопрос. Женщина на стуле, что – к полу – навсегда, – так же твердо, как и до этого, ответила: «В Австралию». Следователи, уже счастливые начинающимся представлением, радостно хохотали, пока первый, пришедший в себя, не вскочил – все тем же – леопардом, подлетел в секунду к женщине, не понимающей, что происходит – она говорила правду, схватил ее за предплечье и потащил к весящей на стене карте мира. Лейле думалось – зачем карта на убого-грязной стене комнаты допросов, – видимо, для них – гордых следователей, дабы знать, где – Молдавия, где Венгрия… Размышления Лейлы прервали истошные и перченые смехом крики следователя: «Покажи мне, где Австралия?». Лейла тихо перевела женщине вопрос. Та смотрела на карту глазами, полными слез, тихо повторяя: «Я не знаю». Лейле становился невыносим театр, в котором играли жизнью людей, которой у тех, на самом то деле – не было, и она, уже вполне вернувшимся в состояние звучное голосом, обратилась к обоим следователям: «Что вам непонятно, она закончила пять классов школы, не знает она, где на карте Австрия, Венгрия, да и где ее Молдавия – не знает». Следователи замолчали и с минуту разглядывали Лейлу, словно та только выпрыгнула со страницы мужского журнала, – обнаженной и фотошопом красивой. Пришедший в себя первым, повернувшись снова к пытаемой, уже тише, спросил: «Где Молдавия на карте?». Слезы ручьями и каплями – куда-то – на грязный пол – полились из глаз женщины, тут же вытиравшей сжатой в кулак рукой нос, и тихо шепчащей: «не знаю, я не знаю». Следователи хором рук указали плачущей сесть на стул, что – к полу – навсегда, сами молча уселись на свои места. О чем они думали, Лейла не знала, да и неинтересны ей были радостные полуживотные: достав пачку носовых платков из сумки, она протянула ее женщине, и, уже смелее, без перевода в сторону леопардов, пыталась ее успокоить: «Не бойтесь, они просто вопросы зададут и отвезут вас на границу, домой отправят, назад. Вы им не нужны, им нужны те, кто вас всех переправляет, не плачьте». Женщина согласно кивая, высмаркивалась, вытирала глаза, и, наконец, перестав дрожать, в молчании уставилась на следователей в явном ожидании вопросов, – тех, после которых ее отпустят. Ставшие унылыми за отсутствием возможности продолжения цирка необразованной нелепости женщины, следователи сухо задавали вопросы, кивали головами – непонятно что пытаясь этим ослиным движением выразить. Женщина рассказывала, отвечая на вопросы, – спокойно, даже пытаясь вспомнить детали. Рассказала она, как сказала ей деревенская ее подруга, что в Кишеневе есть фирмы, которые помогают людям, особенно – женщинам, найти работу в странах хороших, с зарплатой, им, молдаванам, невиданной, что видела та объявление в некой газете «Маклер», которую и дала подруге. Позвонив по телефону в газете, она услышала объяснения, куда приехать, чтобы сделать паспорт, что и сделала. Паспорт был готов быстро – через две недели, стояла в нем виза в Венгрию, куда их и повезли, после встречи всего через два дня, на автобусном вокзале Кишенева, где перед микроавтобусом белого цвета стоял доброго вида молодой человек, собиравший с каждого прибывшего по тысяче – две тысячи долларов – кому сколько посчастливилось получить под двадцать процентов в месяц – у тех, специальных людей, к которым сама же фирма и отправляла, мол, – в долг дают они, и – паспорта, – с объяснением, что лучше, если все они будут у него. Дальше рассказ женщины сбивался, становился неуправляемым даже следовательскими вопросами: после проверки на венгерской границе все сливалось в долгое путешествие с пересадками по двое – уже из багажника одной машины в багажник другой, перевозами в разные места, где она встречала других таких же – едущих на работу в Италию, Грецию, Испанию. Ее приводили и оставляли с незнакомыми, мечтающими о новой жизни, в закрытых комнатах разных домов, с занавешанными окнами, смотреть в которые было запрещено: арестуют. Перевозили ее с места на место около двух недель, пока не выгрузили из багажника ночью в лесу, где уже ждала группа из человек пятнадцати. Им раздали отобранные ранее документы и приказали идти строго за тем самым молодым человеком доброго вида, что собирал деньги на кишеневском автовокзале. Также было им сказано молчать – просто идти, не разговаривая, если увидят свет в темноте, тут же ложиться на землю. Шли они примерно два часа, когда увидели слепящий свет, – словно весь лес осветился им, и услышали крики. Женщина, давая понять, что это – все, что она знает и помнит, замолчала. Лейла, повернувшись к следователем, попросила принести ей воды, и когда один из них направился в сторону двери, добавила: «И женщине принесите, четыре часа сидим». Лейле не нужна была вода, она просто поняла из рассказа женщины, что та не ела и не пила ничего последние двадцать четыре часа, пыталась хоть как-то облегчить состояние несчастной. Следователь вернулся в грязно-белую комнату, за ним следом в нее вошел молодой человек в форме с маленькими бутылками воды, стаканами и чем-то, похожим на печенье. Лейла подвинула все принесенное ближе к женщине. Та, смущаясь, но больше – удивленно, спросила: «Можно?». Лейла подвинула воду и похожесть печенья еще ближе к женщине, и молча кивнула.

Следователи, то ли – от усталости вопросной, то ли – в грусти от судеб поведанных, – молча курили, ожидая, пока женщина покончит с печеньем и водой. Лейла надеялась, что вопросы закончились, теперь они отпечатают свои глупые протоколы, которые всем надлежит подписать, – и через полтора часа новой попытки убить ее дорогой, она будет дома. Лейла посмотрела на часы: о доме речи быть не могло – почти восемь утра. Она удивлено посмотрела в окно: было серо-светло, новый день наступал дождивым слякотным воздухом. Лейле почти стало грустно, но, всповнив рассказ женщины, в очередной раз представив, как пятнадцать безсудьбенных шли по слякотной венгерской земле в никуда, в надежду, в представленное ими будущее, раскрашенное в яркие краски собирающими за будущее это по тысяче-две долларов, ей стало стыдно грустить о погоде, о жизни с валяющимся на кровати сутками ненужном ей мужчине, – собственная жизнь снова показалась Лейле чудом, сказкой, которую нечто так старательно старалось ей подарить всегда.

Лейла вздрогнула от неожиданного следовательского: «Продолжим, дамы?», – она не могла понять, что и о чем он может и хочет продолжить, но, повернулась, в ожидании вопроса. Следующие два часа они все провели в попытке – одни – выяснить, другая – вспомнить, – каким был тот, доброго вида молодой человек, что собирал деньги и паспорта, а позже – вел их через леса венгерские к мечте, как звали его, с пояснениями на ответ женщины о незнании ей имени, – что, возможно, кто-то другой называл его как-то, сколько раз он говорил по телефону в дороге, о чем говорил, на каких языках, как выглядел да как был одет. Не выудив из уставшей женщины никаких особых примет проводника, кроме огромных зеленых резиновых сапог, купленных им при остановке сразу после пересечения венгерской границы в большом магазине, где он покупал хлеб для них, следователи вдвоем кинулись в сторону решетчатого коридора, крича кому – то – в нем ли, в здании ли вообще вопросом: «Какой супермаркет ближайший к границе?». У Лейлы болела голова, ей очень хотелось чашку кофе, ей очень хотелось выбежать из грязной комнаты со стулом к полу навсегда и несчастной женщиной, почти теряющей сознание от усталости, – туда, в сторону решетчатого коридора, где дверь на воздух, в ее обычную жизнь. Ей было все равно – какой сумпермаркет – ближайший к границе, и зачем следователям это знать, как звали доброго вида проводника в зеленых резиновых сапогах и сколько раз он говорил по телефону: она хотела, чтобы все это просто закончилось – женщину отправили домой, в Молдавию, и освободили ее, Лейлу. Глядя на входящих в комнату довольных следователей, Лейла, все же спросила, зачем им супермаркет. На этот раз они смотрели на нее, как на очень глупую модель мужских журналов, пока один, рассмеявшись ее очевидной глупости, снисходителько не изрек: «Ловить там будем, раз они останавливаются». Лейла не сдержалась и быстро, но устало-тихо пробормотала: «Зачем вам супермаркеты, зачем вам как его звали, она же сказала – в газете «Маклер» объявление было, найдите вы эту газету в интернете, там телефоны, связывайтесь с Молдавией, – и поймаете всех, не мучая бедных людей, которые ничего плохого не сделали». Следователи, уже начавшие распечатывать протокол в количестве экземпляров, привышающем всех присутствующих вдвое, молча смотрели на Лейлу. Она развела руками и отвернулась к женщине. Та просяще спросила: «Теперь все, меня домой отправят?». Лейла кивнула, добавив: «Только протокол подпишем». Женщина неожиданно изменилась в лице, руки ее задрожали как шесть часов назад, глаза в секунды наполнились слезами обиды. Она смотрела на Лейлу так, словно та была виновата во всех ее бедах, несчастной жизни и злобно шептала: «Я не буду ничего подписывать, вы что не понимаете, у меня семья там, вы не понимаете – меня убьют». Лейла устало перевела услышанное вопроснику из двух человек. Реакции особой – чего Лейла боялась, – завление не вызвало – один из следователей шлепком приземлив пачку распечатанных протоколов прочеканил: «Бояться нужно было раньше и просить давать показания как безымянный свидетель, теперь – поздно. Не подпишите – здесь останетесь». Лейла хотела, очень хотела сказать мучителю, что перед началом допроса надо было бы сказать об этом женщине, но усталость победила, – она промолчала, чувствуя вину, но, зная, что скажи она подобное – врядли они примутся перепечатывать протоколы, – а если и примутся, сидеть им всем здесь еще долгих часа два. Пока Лейла терзала себя, женщина уже коряво – рука ее все еще дрожала – выводила имя на первом листе. Лейла подошла, чтобы помочь ей, показывая, где на всех этих листах должна стоять подпись допрошенного и удивленно, как ребенок, никогда не видевший людей с темной кожей вопрошает «что это», – уставилась в бумаги: на каждом листе стояло и ее, Лейлы, полное имя, и – полный домашний адрес. Она повернулась к скучающим за сигаретами мужчинам: «Адрес то мой зачем на каждой странице?». Улыбнувшись, один из них ответил: « Не бойтесь, они не запомнят, да и пока не проводников допрашиваем».

После того, первого раза, Лейлу возили на переводы допросов все чаще. Причина, как казалось ей, была в том, что послушались следователи, забывшие – таки записать в протокол название газеты «Маклер», отследили сеть, которую сами стали называть молдавской, отловив, в итоге, в стране Венгрии даму, что сеть возглавляла, да еще нескольких ее деятелей. Ненужный Лейле Янош все ее отсутствия воспринимал радостно, словно гордо – за себя, объявляя, чтобы она не волновалась: он все сделает, как она скажет, в фирме, и, всем окружающим ведал весьма секретно, что она раскрыла молдавскую сеть, ей заплатили всего восемь тысяч форинтов, а сами все получили чины, да назначения. Последнее было правдой – об оплате, чинах, да званиях, о раскрытии же – было явной глупостью, но, сколько Лейла не просила его перестать радовать человеческие дни ложью подобной, – попытки были безрезультатными. Лейле не нужны были деньги, которые платили ей пограничные войска за переводы, она ездила потому, что не хотела, чтобы издевались над отловленными в лесах венгерских людьми, и не хотела проводить ночи с гордым ее отстутствием соседом по постели. Ночами же допросы ограничивались редко, переползая в уставший следующий день. Лейла научилась быстро определять, когда ей показывали всех пойманных, – кто из них говорить будет, а кто не будет в состоянии вспомнить и названия собственной деревни и имен детей, сокращая подобным, своим отбором, время допросов, – к радости следователей и начальников отдела. Она научила их не орать истошно не по-мужски на вытащенных в количестве восьмидесяти шести из шин, перевозимых грузовиком, на тему «раз я не сплю, и вы не будете», а, вместо криков – спрашивать – не голодные ли люди, или дети – через границы отчаявшиеся матери-одиночки начали ходить с ними. Медленно, но, допросы изменились, никто уже не бил по ножке стула, на котором засыпал молодой человек, которого перевозили без сна и еды двое суток из одного в другой венгерский город, никто не таскал людей к картам мира – все поняли, что многие не знают, где это – Венгрия, и прочие страны, никто не пытался запугать людей больше, чем увиденные решетки коридора отдела, и каждого перед допросом начали спрашивать, не хочет ли засекретить имя. Иногда допрашивали и проводников, – тех, кто переводил стремящихся к жизни иной через границы европейские. Люди эти были иными, чем их клиенты ли, жертвы ли, – они несли смешную чушь, рыдая над которой, отдел отправлял их в суд. Поймав, наконец, того самого, доброго видом молодого человека, о котором говорила первая в жизни Лейлы женщина трафика, – причем, пойман он был именно в тех самых, зеленой резины самогах, – в одиночестве бродящего в лесу рядом с границей Венгрии с Австрией -Австралией, выудили из карманов его компас, да карту с в кружки обведенные места в лесу, что на горе, где гулял он. На вопросы – действительно – доброго вида, – молодой человек отвечал столь смешной находчивостью, что вскоре и до суда, – стал любимцем пограничных войск, где ответы его передавались из уст в уста сказкой, почти венгерской. Читая позже протокол доброса на суде, сама судья не в состоянии была остановить смех присутствующих и адвокатов: «Подсудимый, ваши ли это ответы на заданные вопросы: что вы делали такого то числа года, да месяца в горной местности, прилежащей к городу Кесегу в десять часов утра? – Гулял… Зачем вы взяли с собой на прогулку компас и карту? – Боялся заблудиться… Почему для прогулки вы выбрали лес, расположенный на горе? – Хотел быть ближе к Богу… Вы – верующий? – Пока – нет, но – вот пытался…». Лейле было немного грустно: доказательств того, что столь разыскиваемый молодой человек есть проводник – не было, кроме – зеленых сапог, компаса, да карты, а осудили его на три года тюрьмы. Грусть ее была не только по тюремным годам его: она все больше понимала, что таких, как он, по стране бродят сотни, таская через границы тысячи несчастных обездоленностью на родинах своих людей, некоторые из которых проходили уже дважды и трижды через допросы только при ее присутствии, и, слушая рассказы об их жизни, Лейла все чаще признавалась себе, что возможно, вот такие проводники делают и благое дело для тех, кого называют в протоколах жертвами.

Каждый раз возвращаясь с допросов, она разглядывала свою жизнь, которая перелистывала, казалось, годы все быстрее: в не каждодневном, но слишком частом цейтноте – фирма – переводы – фирма – она не понимала уже, когда кончился январь и как наступило лето. Счастливый ее частым отсуствием Янош все больше заменял ее там, где заменить мог, получив инструкции, медленно, но – вымолил ее устное одобрение принимать у клиентов деньги, закупать – на условиях, которые оговаривала она – материалы, оплачивать работников. В городе же незаменимым себя осветивший помощник во всем репутацию уже имел человека, ничего не понимающего в том, что пытается делать за нее, Лейлу. Он не замечал, что стал живым анекдотом города, таская, вместо того, чтобы положить деньги на счет фирмы, суммы, полученные за квартиры от клиентов, в кармане вытянувшихся на коленях джинсов, которые заставить его сменить на нечто новое и приличное Лейла не могла, демонстрируя все эти денежные знаки везде в городе, доставая увесистые, свернутые пачки в миллионы форинтов на заправках, в кафе, просто при встречах со знакомыми, коих недостатком он не был наделен. Лейла же проводила все свободное время с сыном, радуясь его успехам в школе, футбольной команде, тому, что он растет. Она любила возить сына на тренировки по выходным дням – болтать с ним по дороге обо всем. В очередной предвыходной день подобие мужа по имени Янош возлежал на своей обычной позиции перед телевизором, в спальне. Вошедшей в комнате Лейле он начал сообщать, как всегда, языком тарабарским, нелогичностью своей, – нечто о завтрашнем дне и планах его провести таковой с родней своей, что уже приглашена и понаехать намерена во второй половине дня. Лейла, удивившись несколько забывчивости человеческой, лишь тихо и терпеливо собирая раскиданные мужчиной по ванной вещи – для стирки, – проговорила, что завтра у сына тренировка и вернутся они с таковой во время обычное – после шести вечера. Все, случившееся после сказанного, изменило жизнь Лейлы на годы..

Она выходила из ванной с ворохом одежды, когда неожиданно и в секунду волосы ее были накручены на нечто с силой, словно в комнате появилась гигантская мельница, в которую ветер собрал их, стягивая болью кожу лица куда-то к затылку и уже в секунду следующую, этой же силой она была внесена телом – голову за волосы сила оттянула назад, – в стену спальни. Боль в плече от удара о стену была невыносимой, но времени на нее Лейле не оставили: сила притянула ее на пол и сыпала удары по голове, ребрам, ногам. Что происходит понять Лейла была не в силах – от бесконечности ударов и боли, боли и ударов. Толко когда удары прекратились, всем гудящим болью сознанием, Лейла поняла, что все это время слышала не крики – ядовитое шипение. Она попыталась повернуться, но тут же рука, с намотанными на нее волосами Лейлы, ударом заставила ее лежать на полу, не шевелясь. Лейла поняла вдруг, что из глаз тихо, словно зимние реки – льются слезы, а над ней все шипит, повторяя одно и тоже – «золотой парень» Янош: «это ты мою семью принимать не хочешь, это ты по мужикам поедешь опять ночью – «на допросы», вместо того, чтобы с моей семьей быть… попробуй еще раз подобное задумать, – зарою в лесу и никто тебя искать не станет – иностранка ты, только попробуй сказать кому-нибудь – топором на части разрублю и тебя, и сынка твоего, и старуху эту, только попробуй куда сунуться, – тебе никто не поверит, вся моя семья свидетелями будет и все друзья, а если и поверят – я – не в себе был – в аффекте – ты по ночам шляешься с пограничниками годами, да по выходным, только попробуй… только поробуй».. Он отпустил волосы Лейлы, но встать она не могла: она не знала, как встать.. как встать – и – жить дальше… Очередным рывком он поднял Лейлу с пола и кинул на стену. Ударившись затылком, Лейла, все же устояв на полусогнутых от бессилия ногах, заставила себя прошептать: «Уходи! Убирайся из моего дома!». В следующу секунду кулак уже влетел ей в переносицу, заставив что-то хрустнуть, пальцы его сомкнулись на ее шее и искаженная звериная морда, оплевывая ее глаза слюной, шипела: «Умная ты? Не те законы ты читала..это – не твой дом, это – наш дом, а попробуешь рот открыть – будет только моим, я тебя предупредил – тебя искать никто не станет, всем скажу – с любовником сбежала, поняла ты или еще раз объяснить?».. он бил Лейлу головой об стену до тех пор, пока, заливаясь слезами унижения, она не прошептала: «…поняла…». Он молча завалился на прежнюю позицию перед телевизором, а Лейла, пытаясь не держаться за стену, прошла в ванную. Она открыла воду в душе, чтобы не было слышно ее рыданий, но – их не было. Посмотрев в зеркало, Лейла с удивлением обнаружила, что следов удара в переносицу – нет, ощупывая себя и, стягивая одежду непослушными руками – не нашла она и синяков на ногах, ребрах или – плече. Слезы снова тихо полились из глаз ее: тело не слушалось, не желало двигаться, переставлять ноги и поднимать руки от боли, но – следов побоев не было. Встав под горячую воду, Лейла почувствовала боль, которую не испытывала еще никогда – струи воды словно разрывали кожу головы под волосами на части. Попытка нанести на волосы шампунь заставила ее почти взвыть животным от боли, но, зажмурив глаза, Лейла осторожно начала намыливать волосы. Руки ее не слушались, и, опустив их для очередного вдоха, она вдруг увидела, что весь пол душевой кабины усеян волосами. Лейла посмотрела на руки и, не удержавшись на подкосившихся ногах, съехала на пол: руки ее были полны волос и – при каждом проведении по ним – новое несметное их количество оставалось в ладонях. Смыв волосы и ухватившись за кран, Лейла заставила себя встать, открыв душевую кабину, дотянуться до расчески, – и вычесывая оборванные волосы, пыталась думать. Она пробовала не плакать, найти выход и понять, что имел в виду тихий до сей поры зверь, коего впустила она в жизнь свою, когда говорил о законах. Лейла знала всю жизнь, что выход есть всегда, просто иногда люди его плохо ищут. Она, Лейла, найдет этот выход. Он есть всегда. Высушив длиные, но – теперь – изрядно прореженные волосы, Лейла вышла из ванной. Зверь спокойно храпел на весь дом. Лейла смотрела на него и не могла себя заставить лечь в одну с ним постель, но, понимая, что не сделай она этого, проснись он ночью – все повторится, тихо прошла к своей строне кровати, легла на самый ее край, не накрываясь одеялом, вытирая слезы боли – всему телу было невыносимо даже лежать. До рассвета Лейла думала, пытаясь найти выход – больше всего мучало ее, что наступила суббота, а значит, сегодня узнать о законах ей не удастся – все адвокаты отключают телефоны, да и позвонить в присутствии зверя – невозможно, что теперь будет с тренировкой сына она не знала, и уже утром, в бессилии, уснула.

В утро после первых в жизни ее побоев, кои считала она до этого чем-то, что в жизни людей обычно-нормальных – нереально, проснулась Лейла от радостного хохота – ее собственный сын весело играл в подобие футбола с нелюдем, грозившим ночью убить этого ребенка, и – ее, Лейлу, с пластилиновым подобием псевдоразума, влезшим в их жизнь ее собственной слепотой жалостливой, ее… Лейла, пытаясь вскочить с постели, осела от боли. С трудом встав, наконец, на ноги, она медленно прошла в ванную, закрывая дверь которой на ключ, уже чувствовала, что слезы вновь заливают зрение, словно, топят ее жизнь в неожиданном цунами варварства, о существовании которого Лейла не подозревала. Открыв воду и дождавшись, пока станет она ледяной, Лейла опустила лицо в ладони, наполненые словно живой влагой – обычной водой, и, выпрямившись, посмотрела в зеркало. Она не закричала, увидев отражение, – она просто в ужасе смотрела на то чужое, что смотрело на нее, Лейлу, – уродливое, с опухшей синевой вместо переносицы и носа, похожих на прилепленный не к месту кусок сырого несвежего мяса, крошечные заплывшие красно-бордовые, слезящиеся щели – там, где вчера еще сияли миндалевидные глаза.