Текст книги "Тайна Бутлегера, или Операция «Ноктюрн»"

Джузеппе Д'Агата
Тайна бутлегера, или Операция «Ноктюрн»

Четверг, 21 сентября

Местных жителей такой сентябрь нисколько не удивлял, но иностранным туристам, которые рассчитывали одновременно и на низкие, несезонные цены, и на хорошую погоду, он казался даже слишком жарким.

Профессор Джеймс Джефферсон Уолтерс был благодарен всем богам Олимпа за великолепную погоду, которую дарила ему Греция. Он считал это своего рода подарком, знаком особого расположения к нему, вершиной гостеприимства, какого, по его мнению, он вполне заслуживал и которое длилось, можно сказать, непрерывно с тех пор, как года два тому назад он обосновался в Афинах.

Стоя во внутреннем дворе своей виллы, профессор, окинув взглядом небо, готов был охотно признать, что и солнце, и этот особый голубой цвет, и сама форма облаков являлись как бы частью огромного купола, возведенного позже, и потому вполне отвечали архитектурным особенностям здания.

Он взглянул на плетенный из ивовых прутьев стол и вспомнил другой такой же, только пластиковый, в садике своего дома на окраине Бостона, – дома, где ему доводилось бывать не чаще чем раз в год. Остатки завтрака на столе тоже напомнили Америку: яичница с беконом, апельсиновый сок, черный кофе. Где бы ни доводилось ему жить за границей, он никогда не мог отказаться от своих привычек, особенно касавшихся питания и гигиены.

В пепельнице тлела сигарета, и он порадовался, что не стал заядлым курильщиком. Это служило доказательством его железной воли, постоянства и упорства, которым он обязан был своим положением.

Профессор взял блокнот и рассеянно просмотрел записи, сделанные накануне. Он готовил курс лекций по американской литературе, который собирался читать в новом учебном году в Афинском университете. Он намеревался говорить об американских прозаиках, работавших в период между двумя войнами. Лекции должны были вызвать – он уже не раз убеждался в этом – большой интерес у студентов. Теперь предстояло лишь несколько дополнить материал и освежить его в памяти, и времени для этого у него было вполне достаточно. Он мог спокойно заниматься подобной работой и одновременно наслаждаться вечным афинским солнцем.

Он снова подумал о задаче, которую сам же поставил перед собой. Ему хотелось пересмотреть значение Джона Дос Пассоса, несколько принизить роль этого писателя, которого он никогда не любил. Проблема заключалась лишь в том, чтобы определить, сколько места отвести ему в новой лекционной программе, проработанной уже до мелочей. Впрочем, это не слишком беспокоило его, ведь ему приходилось решать куда более сложные задачи.

Пока же в Афинах все было спокойно. Политическая ситуация в Греции не доставляла чрезмерных забот, эндемические язвы экономической отсталости и безработицы не давали особых поводов для тревоги. Проблема Кипра на время как бы заглохла. Отношения между Грецией и Соединенными Штатами были удовлетворительными… Уолтерсу пришлось сделать некоторое усилие, чтобы припомнить подлинную причину, почему он оказался в Афинах.

Первой фигурой Центрального разведывательного управления Америки в Греции он стал, сменив коллегу, вышедшего на пенсию. Периферия, назначение второстепенное, тем не менее это был скачок в карьере, который мог бы позволить со временем подойти к другим, более амбициозным целям.

Рядом с плетеным столом загорала в шезлонге миссис Уолтерс, блондинка лет тридцати, в цельнокроеном купальнике, довольно полная, несмотря на беспрестанные невротические диеты. Лицо ее, обычно равнодушное, оживилось, когда она взглянула на маленького Чарли, светловолосого кудрявого мальчика, стоявшего у края бассейна. Он робко и зачарованно смотрел на воду, покрытую еле заметной рябью.

Профессор Уолтерс встретился взглядом с женой, и они обменялись незаметными жестами, после чего он поднялся и сбросил халат.

Это был крепко сложенный, высокий человек, выглядевший намного моложе своих сорока лет. Он окончил филологический факультет и входил в число избранных бостонских интеллектуалов, но свои главные таланты, свои лучшие качества он проявил в разных видах спорта.

Он подошел к мальчику, который отступил от бассейна, увидев отца, и взял его за руку.

– Ну, Чарли, не трусь, сколько можно?

– Джеймс, оставь его, – попросила жена, но не слишком настойчиво.

Уолтерс подвел ребенка к самому бортику бассейна, но мальчик упрямился и вырывался от отца, который хотел заставить его прыгнуть в воду.

– Послушай, ведь тебе уже шесть лет, ты совсем взрослый!

Уолтерс был недоволен. Маленький американец боялся воды! К тому же его сын! Это было уже слишком! Упрямясь, Чарли начал хныкать.

Отец решил сменить тактику. Лучше всего преодолеть страх малыша, показав ему хороший отцовский пример ловкости и силы. Он взял ребенка на руки и поднялся с ним на вышку.

– Не бойся, обещаю, что не брошу в воду. Ты ведь знаешь, если папа что-то обещает, он обязательно сдержит слово.

Дружески разговаривая с сыном, ободряя его, он взглянул на двух мужчин, один из которых что-то делал в саду, и из кобуры под мышкой у него торчало дуло пистолета, а другой сидел в тени возле массивных ворот, отделявших территорию виллы от улицы, и листал журнал.

Профессор Уолтерс принялся играть с сынишкой. Он приподнял его, притворившись, будто вот-вот бросит вниз, но тут же успокоил, крепко прижав к груди, поцеловал и поставил на узкую площадку.

Чарли ухватился за ограждение и стал смотреть, как отец готовится к прыжку. Уолтерс сделал несколько приседаний, напрягая мускулатуру своего хорошо тренированного тела, и приготовился выполнить классический прыжок «ласточкой».

Вот он оттолкнулся, подпрыгнул, взлетел вверх, и в тот же миг лицо его исказил ужас. Над высокой каменной оградой виллы он увидел направленный на него ствол ружья. В него целился какой-то человек, который словно возносился над оградой, поднимаясь все выше и выше.

Профессор Уолтерс, уже в воздухе оказавшись под прицелом, даже вскрикнуть не успел, как прозвучал сухой щелчок выстрела. Пуля попала ему прямо в грудь, и он камнем рухнул в бассейн, подняв огромный столб воды.

Чарли, жена и охранники застыли от изумления.

Выхватив пистолеты, мужчины отреагировали первыми и, даже не поняв толком, что произошло, бросились к бассейну.

Вода окрасилась кровью. Тело Уолтерса всплыло на поверхность. Жена в ужасе бросилась к нему, протянув руки, а Чарли отчаянно закричал, оставшись один на вышке.

Остекленевшие глаза Уолтерса были широко раскрыты. Из раны в груди все еще текла кровь.

За оградой виллы послышался шум двигателя. Охранники бросились к воротам, один начал открывать их, другой вскочил в машину Уолтерса, стоявшую рядом. Но как только он выехал за ворота и свернул влево, откуда, как ему показалось, был сделан выстрел, вынужден был резко затормозить, чтобы не врезаться в автокран, перегородивший улицу.

Человек, стрелявший в Уолтерса с крыши кабины этого автокрана, уже спустился на землю и спокойно удалялся, держа в руке ружье. Это был высокий костлявый старик в рабочей спецодежде. В его исхудалом лице с холодным, жестким взглядом таилось что-то смертельно пугающее, а старческий облик его никак не вязался с юношеской ловкостью движений.

Неожиданно он прибавил шаг и оказался возле «фиата» с греческим номерным знаком, который ожидал его с включенным двигателем. За рулем сидел человек, только что управлявший автокраном.

Машина исчезла, свернув в ближайшую улочку, одну из многих в запутанном жилом квартале. Когда охранники Уолтерса обошли автокран, стрелять, хотя бы ради того, чтобы выплеснуть досаду, было уже не в кого.

Среда, 18 октября

Георгий Самсонович Волков решил, что плаща будет достаточно. В октябре в Москве уже ходят в пальто, но в Вене погода была намного мягче, хотя и трудно было представить себе это, находясь в слишком прогретых помещениях «Совэкспорта».

Офис торгового представительства был приспособлен для приема командировочных чиновников, приезжавших из Советского Союза. Волков прибыл в Вену накануне вечером, хорошо отдохнул ночью, завтрак нашел вполне приемлемым и теперь собирался выйти на улицу.

Совещание было назначено на девять, оставалось полчаса, а Волков, жаворонок по натуре, встал еще в семь.

Сквозь прозрачные занавеси он взглянул на просторную, строгую площадь Альберта и заметил внизу у тротуара напротив черный «мерседес», в котором сидели его охранники.

Вооруженная охрана была, конечно, излишней для такой короткой командировки, имевшей к тому же исключительно коммерческие цели. Но Волков был высокопоставленным сотрудником КГБ, а в том, что касалось охраны, московские порядки отличались строгостью.

Никто не знал о его пребывании в Вене. Кроме того, он этим же вечером должен был улететь обратно, после двустороннего совещания советских и австрийских правительственных чиновников, на которое прилетел, чтобы снять некоторые бюрократические препоны, грозившие замедлить товарообмен между двумя странами, чьи отношения были наилучшими во всех областях.

Волков слегка отодвинул и тотчас отпустил занавесь – это был сигнал, что он выходит на улицу.

В черном «мерседесе» сидели трое мужчин. Один из них после сигнала Волкова дал команду водителю, и машина медленно двинулась вдоль тротуара. Все вместе внимательно наблюдали за довольно интенсивным в эту пору движением транспорта и спешащими пешеходами.

Из двери, возле которой была укреплена начищенная до блеска латунная доска с надписью «Совэкспорт», появился Волков. Он пересек улицу, но не сел в машину, а отправился пешком, сделав водителю знак следовать за ним.

Он направился к газетному киоску, находившемуся за углом, на площади Альберта. «Мерседес» двигался за ним на некотором расстоянии. Все вокруг было совершенно нормально.

У Волкова была одна небольшая тайная страсть. Он любил порнографические журналы, недоступные и запрещенные в его стране, и поэтому, оказавшись за границей, непременно покупал их.

Подойдя к киоску, он принялся с жадностью рассматривать обложки. Выбрал несколько журналов, желая спрятать, вложил в газету и протянул продавцу, чтобы тот подсчитал стоимость.

Возвращая ему покупку одной рукой, продавец поднял и другую, в которой оказался пистолет с глушителем.

Потрясенный, Волков посмотрел на него и понял, что где-то когда-то уже видел это лицо, но вспомнить, где именно, уже не успел: в тот же миг пуля пронзила ему сердце. Глухой звук выстрела был перекрыт уличным шумом.

Волков медленно оседал, но продавец не дал ему упасть: подавшись вперед, он придержал его и опустил на прилавок, на журналы и газеты.

Затем убийца вышел из киоска, переступив через настоящего продавца – связанного, перепуганного старика, лежащего под прилавком с заткнутым ртом. Пройдя несколько шагов в сторону площади, стрелявший остановился, высматривая такси.

Это был элегантный мужчина лет сорока, по виду англичанин, не исключено, что выпускник Оксфорда. Высокий и худой, с тонкими чертами лица, аристократическими манерами. Он провел рукой по светлым волнистым волосам и завершил жест призывом подъезжавшему такси остановиться.

Сел в машину, и она встроилась в общий поток движения.

Трое охранников, сидевших в «мерседесе» за углом, в нескольких метрах от газетного киоска, ничего не заметили. Но Волков что-то задерживался. И тогда один из них решил пройти за ним. Свернув за угол к киоску, он в растерянности остановился, обнаружив возле него лишь неподвижные ноги Волкова. Они были как-то уж чересчур неподвижны, а каблуки даже слегка приподняты, словно Волков привстал на носки.

Охранник рванулся вперед и увидел, что его начальник, агент КГБ Георгий Самсонович Волков, лежит на прилавке, и кровь заливает газеты.

Придя в себя от ужаса, охранник бросился за товарищами. Даже не подумав освободить несчастного продавца газет, они втиснули труп в «мерседес» и умчались под изумленными взглядами нескольких прохожих, оказавшихся рядом.

Волков попал в какую-то ловушку. Необъяснимую ловушку. Как мог убийца предугадать, что Волков остановится у газетного киоска? Очевидно, он хорошо знал его пристрастие к порнографическим журналам. Особенность эта могла быть зафиксирована разве что в его личном досье, хранившемся в секретнейших, недоступнейших архивах КГБ.

Суббота, 11 ноября

В третий раз за это утро Питер Уэйн попытался сосредоточиться на задаче, решить которую было почти невозможно: нужно было документировать, не имея ни чеков, ни каких-либо иных «вещественных доказательств», как говорили на бюрократическом жаргоне, излишние расходы, то есть те, что он сделал во время пребывания в Милане несколько дней назад помимо трат на транспорт и гостиницу.

С другой стороны, в циркуляре Госдепартамента, подписанном послом, говорилось: за исключением сотрудников высшего звена, которым излишние расходы покрывались, так сказать, по доверию, все остальные служащие посольства, отправлявшиеся в командировку, имели право на возмещение расходов только при документальном подтверждении каждой статьи в отдельности.

К сожалению, Уэйн как рядовой сотрудник коммерческого отдела относился к низшему звену и не знал, когда его переведут в более привилегированный класс.

Он напрасно старался. Ему никак не удавалось придумать хоть какой-нибудь приличный предлог, куда бы списать сто долларов, отданные девушке, которая помогла ему скоротать свободный вечер в Милане.

Он не помнил даже, как ее звали, ту девушку. Что же касается соображений, куда бы списать эти сто долларов, впрочем неплохо использованных, то он даже подумал, а не указать ли, что он просто потерял их, выронил или еще лучше – их просто украли. Италия – страна воров, не так ли? Воруют тут все, без социальных различий. Это один из главных принципов, который он хорошо усвоил за время своего пребывания в Риме. Он не мог не улыбнуться этой своей наивной выдумке. Подобное могло прийти в голову только мальчишке, не знающему, как солгать матери, что деньги, которые она' дала ему на вполне определенные цели, он спустил в игровом автомате.

Черт возьми, до чего стали жадными эти толстозадые бюрократы из Госдепа. Словно пипеткой отмеряя расходы для персонала посольств, они, должно быть, стараются помочь своим коллегам из казначейства оздоровить экономику Соединенных Штатов. Но чего они хотят? Довести американских дипломатов до такой же нищеты, в какой пребывают сотрудники представительств стран «третьего мира», многим из которых, если нет посольской машины, не на что взять такси.

Это была не столько проблема денег, хотя Уэйн ими тоже не пренебрегал, сколько вопрос престижа и принципа. Когда он высказал послу свое недовольство, тот, издав в ответ невнятное хрюканье, только пожал плечами. Это был его обычный ответ: Уэйн был уверен, что он точно так же отреагировал бы и на сообщение о внезапной атомной бомбардировке Нью-Йорка.

Из своего кабинета на четвертом этаже огромного здания американского посольства Уэйн посмотрел на перекресток виа Венето и виа Биссолати, видневшийся за пальмами. В этот субботний день движение было не слишком интенсивным. Уэйн не мог понять, почему именно в субботу, когда многие учреждения закрыты, движение в Риме уменьшалось. Оставалось предположить, что в рабочие дни большинство служащих только тем и было занято, что перегружало улицы своими малолитражками с различным кубическим объемом двигателей.

Теперь, после двух лет пребывания в Риме, Уэйн больше уже не пытался понять эту слишком сложную, противоречивую и парадоксальную действительность и решил жить в Италии так, как в девятнадцатом веке жили в Индии англичане, установившие своего рода санитарный кордон, сводивший к минимуму общение с аборигенами.

Уэйн сделал последнюю попытку решить свою задачу, но понял, что придется сдаться. Он не сумеет вернуть даже часть из трехсот двадцати долларов (он продолжал переводить лиры в доллары), которые пришлось дополнительно израсходовать при поездке в Милан. Но виноват в этом был исключительно он сам, потому что не учел этот проклятый циркуляр: он не мог поверить, что Госдеп и в самом деле решил всерьез проявить такую постыдную скаредность.

В дверь осторожно постучали.

– Да?

В приоткрытой двери появилось узкое, детское лицо Меддокса, тощего молодого человека в очках, со множеством фурункулов, похожего на студента-трудягу.

– Как? Еще здесь? Или ты не заметил, что сегодня суббота?

– Суббота – самый прекрасный из всех дней, какие создал Господь.

Уэйн достал из кармана расческу и провел ею по волосам, которые и без того были в полном порядке.

Меддокс остался на пороге.

– С кем у тебя свидание сегодня? – поинтересовался он.

Уэйн улыбнулся и покачал головой, заметив с упреком:

– А ты, парень, недостаточно скромен.

Он откинулся на спинку стула. Меддокс подошел ближе, разглядывая своими близорукими глазами письменный стол, на котором лежали разные печатные материалы и экономические отчеты.

– Сделки? Контракты? Какой-нибудь араб проездом?

Меддокс, этот юнец, лишь недавно достигший совершеннолетия, был, наверное, самым молодым сотрудником посольства США в Риме, включая женщин. Он очень скучал по родине, главным образом из-за того, что здесь не проводились бейсбольные соревнования.

Уэйн отодвинул руку Меддокса, листавшего какое-то досье. У парня была неприятная манера совать нос в любую бумагу, какая только попадалась на глаза.

– Может, с женщиной? А что, у нас новая библиотекарша! – воскликнул Меддокс, пытаясь угадать планы Уэйна на уикенд. Подумал немного и ответил себе сам: – Нет. Она рыжая. Крашеная. А тебя я уже изучил, Уэйн, тебе не нравятся рыжие.

Он наклонился и открыл ящик стола. Уэйн тотчас закрыл его, зажав просунутую внутрь руку. Меддокс скривился от боли.

– Я люблю брюнеток, парень. Только брюнеток.

Он приоткрыл ящик, Меддокс вытащил руку и помассировал.

– Как жестоко. У тебя такая скромная должность, Уэйн, – замзамзамзамначальника коммерческого отдела, а ведешь себя словно сотрудник ЦРУ.

Уэйн насмешливо улыбнулся, доставая из ящика флакончик духов.

– Давно ли ты, парень, в Риме?

– Полгода, шеф, – ответил Меддокс, снова перебирая бумаги на столе.

Уэйн стал душиться, нанося капельки духов на затылок и шею.

– Странно, что тебя послали сюда. Это посольство не из легких. В Риме ведь есть еврокоммунисты. Много работы.

– И я, как видишь, тружусь.

– Да?

– Проверяю, кто работает в этих кабинетах в субботу утром.

– В таком случае отметь мое отсутствие. – Уэйн подставил Меддоксу шею, чтобы тот понюхал. – Чувствуешь? Отличные духи. Я выписываю их с Кубы. Очень тонкие духи – еле-еле ощущаются.

Нюхая, Меддокс незаметно прихватил машинописную страницу и сунул в карман.

– Действительно, запах едва ощутим. Вернее, вообще не чувствуется.

Он слегка отодвинулся и кисло улыбнулся на прощание, намереваясь уйти, но рука Уэйна ловко извлекла бумагу из его кармана. Меддокс как ни в чем не бывало улыбнулся:

– Пока, шеф.

Уэйн ответил ему улыбкой с той же дозой неприязни.

Молодой человек вышел, и Уэйн продолжил с удовольствием рассматривать флакончик с кубинскими духами.

В парикмахерском салоне «Высокая прическа» было мало клиентов.

Мерилен Ванниш, молодая женщина с большими темными глазами, с нежной белой кожей и копной черных волос, собранных на затылке, продолжала с особым, пристальным вниманием рассматривать себя в зеркало.

Склонившись к ней, парикмахер уговаривал ее посмотреть журнал, где были представлены самые последние модные прически, советуя выбрать ту, которая, на его взгляд, больше всего подходит ее лицу и волосам. Она отвлеклась от зеркала, пролистнула журнал и с любезной улыбкой решительно отказалась. У нее не было ни малейшего желания менять прическу.

И в самом деле немного позднее, когда она вышла из салона, ее волосы были такими же, как прежде: длинными, волнистыми, только теперь были распущены по плечам.

Получая удовольствие от восхищения, шлейфом тянувшегося за ней, молодая женщина подошла к своей машине, зеленой «ланче», села, включила двигатель и уехала.

И как только она отъехала, тронулся с места и стоявший поблизости серый «мерседес». За рулем его сидел пожилой человек с исхудалым лицом и холодным, жестким взглядом, в котором таилось что-то пугающее.

Это был тот самый старик, который двадцать первого сентября в Афинах одним выстрелом убил Джеймса Джефферсона Уолтерса, главу американской разведки в Греции.

Старика звали Шабе.

Серый «мерседес» последовал на приличном расстоянии за зеленой «ланчей» по оживленным улицам в центре Рима.

В одном из помещений американского посольства непрестанно стрекотали телетайпы. Обычно тут было много народу – торопливо ходили туда-сюда сотрудники с бумагами. Но этим утром здесь, напротив, было спокойно.

Пожилой оператор в рубашке, без пиджака, просмотрел только что полученный телекс и обратился к Меддоксу, стоявшему у другого телетайпа:

– Мистер Меддокс, это закодировано.

– Дай-ка сюда.

Меддокс взял телекс и, быстро просмотрев его, не скрыл изумления:

– Но… это же двойной код! Такой используют только в особых случаях! В Вашингтоне хотят знать, сколько яиц в месяц несут римские куры.

Смех пожилого оператора стих под грозным взглядом Меддокса, направившегося к двери.

– Не беспокой меня по крайней мере полчаса.

– О'кей, мистер Меддокс.

Молодой человек вышел.

А минут через двадцать, когда Уэйн в прекрасном настроении спускался по лестнице, на площадке возникла долговязая фигура Меддокса, преградившая ему дорогу.

– Куда собрался, Уэйн?

– Провести уикенд. С брюнеткой.

– Нет, нет. Брюнетка мне позвонила, что не придет.

Уэйн в изумлении остановился.

– Брюнетка тебе… – Он холодно посмотрел на Меддокса, чье нахальство переходило уже все пределы.

Меддокс протянул ему телекс:

– Это тебе.

Уэйн даже не взглянул на протянутый лист.

– Мне? Замзамзамзамначальника коммерческого отдела?

– Вот именно.

Лицо Уэйна сделалось серьезным. Он взял телекс и прочитал его со все растущим интересом.

– Это не какая-нибудь глупая шутка? Ты расшифровывал?

Меддокс кивнул:

– Двойной код.

Уэйн взглянул на часы, подумал немного и стал спускаться по лестнице. Меддокс, удивившись, последовал за ним.

– Постой, постой! Ты ведь не можешь сейчас уйти! Послушай, – продолжал Меддокс, – я сказал тебе неправду, шеф. Никакая брюнетка мне не звонила. Я даже не знаю, кто это, но уверен, что она хочет провести уикенд с тобой… И очень рассердится, Уэйн, если…

Уэйн резко обернулся. Меддокс поспешил подняться по лестнице и скрыться. Ему уже довелось познакомиться с тяжелой рукой Уэйна.

Хотя стояла уже почти середина ноября, еще вполне можно было обедать на открытом воздухе, и это было очень приятно.

Мерилен вошла в небольшой ресторан и огляделась. Услужливый официант проводил ее к столику, накрытому для двоих, и она заняла свое обычное место.

– Что будете пить? Аперитив?

– Мартини. Спасибо.

Место, которое она заняла, позволяло любоваться одной из самых загадочных и удивительных площадей старого Рима.

Вот уже пять лет Мерилен Ванниш, англичанка родом из Лидса, жила в Риме, но так и не привыкла к тому, что предлагал ей этот город – все время что-то новое и неожиданное. Конечно, она не могла не замечать, какой огромный урон наносит его красоте хаотичное спекулятивное строительство и современная урбанизация, но ее любовь к Риму от этого не пострадала, а, напротив, упрочилась. У нее возникло даже нечто вроде археологического увлечения, которое побуждало ее постоянно искать в Риме уцелевшие и сохраненные остатки былого величия.

Именно этому неизменному увлечению, можно сказать интеллектуальному любопытству, она была обязана тем, что устояла перед скукой, ленью и равнодушием, этими призраками свободного времени, которых многие ее соотечественники изгоняли главным образом с помощью алкоголя.

Краски вокруг стали живее благодаря проглянувшему солнцу. Мерилен отпила глоток мартини и решила посмотреться в маленькое зеркальце.

Еще год, и ей исполнится тридцать, но мысль эта не огорчала ее, напротив, вызывала довольную улыбку. Она знала, что очень хороша собой, и была твердо убеждена, что красота ее, которая, едва раскрывшись, сразу обрела черты зрелости, будет сохраняться долго. С другой стороны, от мысли о замужестве, которая обычно столь волнует женщин ее возраста, она отказалась еще шесть лет назад, когда, решив перебороть одно очень серьезное чувство, покинула Англию.

Между тем за соседним столиком расположился какой-то мужчина. Это был Шабе. Он сел спиной к Мерилен так, что их стулья соприкасались. Старик принялся просматривать меню, но вдруг какой-то звук заставил его вздрогнуть. Один из клиентов стучал ложечкой по стакану, чтобы привлечь внимание официанта.

Болезненная судорога исказила лицо Шабе. Этот звон напомнил ему то, что хотелось забыть и никогда не вспоминать. Но память упрямо возвращала его в прошлое, в далекое прошлое.

Это было сорок – сорок пять лет назад. И сейчас Шабе увидел себя как бы во сне: в сновидении более живом, реальном и горестном, чем нынешняя действительность.

Вот он в тюремной камере – волосы у него еще черные, длинная всклокоченная борода. Он смотрит в зарешеченное окно и ритмично стучит ложкой.

Шум усиливается – точно так же выражают протест заключенные в других камерах.

Из глубины коридора доносится приближающийся звук тяжелых шагов. На мгновение звук затихает, и тотчас раздается выстрел. Так повторяется несколько раз, пока звуки тяжелых шагов, выстрелов и ударов ложек о решетку, чередуясь все быстрее и быстрее, не сливаются во все более оглушительную, мучительную какофонию.

Шабе вздрогнул, когда официант подал ему заказанный бифштекс.

Он медленно принялся за еду, на лице его отражалось недовольство. Отпил глоток красного вина. В это время Мерилен, выпив вторую порцию мартини, увидела человека, которого ждала. Это был Питер Уэйн.

Пока он приближался, она рассматривала его. Тридцать пять лет, хорошо сложен, шатен, правильные, яркие черты, умное лицо. Весьма недурен.

Уэйн подошел к столу и поцеловал ей руку.

– Извини за опоздание, Минни.

Она не возражала, если Питер иногда называл ее Минни.

Он взглянул на часы, был уже второй час, и не оставил без внимания два пустых бокала на столе.

– Два мартини из-за опоздания. Не страшно.

Уэйн сделал знак официанту и сел за стол.

– Ты до сих пор был в офисе? В субботу?

– Да, возникло одно непредвиденное обстоятельство, дорогая.

Она помолчала, ожидая, пока Уэйн закажет еще два мартини.

– Значит, поездка в Позитано отменяется?

– Мне жаль.

Стараясь скрыть огорчение, она принялась изучать меню.

– Но пообедать ты хоть успеешь?

Уэйн покачал головой:

– Неприятности. Неожиданно.

– Надеюсь, ничего страшного?

– Нужно встретить одну торговую делегацию. Нигерийцы. Прилетают сегодня. – Он опять взглянул на часы: – Совсем скоро.

Мерилен была невозмутима.

– Не веришь?

– Почему я должна тебе не верить? – сдержанно ответила она.

Уэйн улыбнулся: ему нравилось пробуждать ревность Мерилен.

– Минни, это не женщина, уверяю тебя. Я никогда не дошел бы до этого.

– До чего?

– Чтобы отказаться от двух ночей с тобой в Позитано. Ты была у парикмахера?

– Заметно?

– Да… – Он быстро поправился: – Нет… – и рассмеялся. – Всегда попадаю в подобные ловушки. Прости меня. У тебя чудесные волосы, ты сама любовь, Минни. Я любуюсь тобой. Еще ни одна женщина не вызывала у меня такого восторга. Поедешь в Позитано одна?

– Не знаю. Мне хотелось поехать туда с тобой, и теперь я могла бы… обидеться, разумеется. Но все же… пока не буду обижаться.

– Как же с тобой удивительно легко, Минни! Мне так хотелось бы получше узнать тебя. Я правду говорю.

– Шести недель тебе было недостаточно?

Внимательно посмотрев на нее, Уэйн сделал отрицательный жест. Потом, внезапно встревожившись, снова взглянул на часы.

– Так иди, – сказала она. – Не беспокойся обо мне. Останусь в Риме. Между одним нигерийцем и другим позвони.

Уэйн поднялся. Ему явно не хотелось уходить, или, во всяком случае, так казалось.

– Что тебе больше нравится, чтобы я сказал, что ты красива или что ты умна?

– Что красива, разумеется.

– Это значит, ты знаешь, что умна, и потому не нуждаешься в подтверждении… А вот в том, красива ли, ты не совсем убеждена и хочешь услышать заверение, что это так. – Он ласково тронул ее подбородок, приподняв лицо. – Ты вообще-то не бог весть что, к тому же возраст уже начинает напоминать о себе. – И предвосхитил ее ответ: – Никогда больше не скажу тебе, что ты красива. Обожаю неуверенных в себе женщин.

Он пересек площадь и уже на углу обернулся и помахал ей, она ответила ему тем же.

Но улыбка женщины была холодной, деланой. Когда Уэйн скрылся за поворотом, она задумалась.

Ей нравился этот американец, хотя она и не была влюблена в него. Их отношения начали складываться благодаря присущему обоим чувству юмора. Это было немало. Что касается остального, то Питер был человеком достаточно разумным и воспитанным и, самое главное, он не пытался навязать ей себя, свои интересы и вкусы. Но каковы на самом деле были интересы и вкусы Питера?

Шабе поднялся, слегка задев стул Мерилен, при этом она мельком взглянула на него.

– Пардон, – проговорил Шабе.

Он прошел к стеклянным дверям ресторана, за которыми на стене был виден телефон-автомат.

Мерилен принялась изучать меню, как вдруг у нее возникло странное и неприятное чувство, будто кто-то наблюдает за ней. И действительно, из-за стеклянной двери, говоря по телефону, на нее пристально смотрел Шабе.

Старик повесил трубку, вернулся к столику, позвал официанта и расплатился.

Ожидая сдачу, он снова взглянул на Мерилен, и, заметив это, она опять испытала какой-то смутный страх. Она подняла глаза, но Шабе уже не смотрел на нее, он удалялся своей спокойной и уверенной походкой.

Серый «мерседес» Шабе въехал на спокойную улочку района Париоли и остановился в нескольких метрах от небольшого белого особняка, окруженного садом.

Старик установил зеркало заднего обзора так, чтобы был виден вход в особняк. Потом уселся поудобнее, собираясь ожидать. Луч солнца, отраженный в зеркале, побеспокоил его. Он немного отодвинулся и прикрыл глаза, но солнце опять ослепило его.

Как тогда. Как в том далеком прошлом, которое преследовало его, не оставляя в покое.

Вот он сидит в мрачном и сыром подвале. Длинные волосы, взлохмаченная борода, на него направлен яркий свет лампы.

Он изможден, едва держится на ногах, голова свесилась на грудь, глаза закрыты.

Какой-то человек в военной форме грубо трясет его и отходит в тень.

Он выпрямляется под неумолимым ярким светом лампы, вынужден высоко держать голову и не закрывать глаза. Когда сил не хватает и голова падает на грудь, человек снова вынуждает его смотреть на яркий свет.