Текст книги "Сорняк"

Стоило мне переступить порог нашей комнаты в казарме, как я оказался мокрым с головы до ног. К счастью, меня всего лишь окатили водой. Приятели решили отомстить мне за то, что я оставил их на целый вечер. Я посмеялся вместе с ними.

Через несколько дней меня торжественно объявили капралом, а спустя еще несколько месяцев назначили майором.

Повышение в звании добавило мне хлопот: приходилось следить за сменой караула, за вооружением и обмундированием подчиненных. И за весь непорядок отвечал я. Словом, начальство навязало мне роль, которую я ненавидел. Впрочем, им самим приходилось иметь дело со сложными людьми вроде меня.

Друзей я предупредил:

– Наказывать вас я никогда и ни за что не стану, но учтите – если по вашей вине я окажусь в карцере, вы разделите эту участь со мной. Идет?

Товарищи согласились и не подводили меня.

Наш отряд всегда был на высоте. Ни одна жалоба не доходила до ушей коменданта: любую сложную ситуацию мы улаживали между собой цивилизованным путем. Месяцы проходили легко и весело. Мне нравилась такая служба. К тому же, рассудил я, подобный опыт выпадает лишь раз в жизни.

Я научился собирать и разбирать винтовку. Довелось освоить и артиллерию: в мою задачу входила обработка координат, полученных из штаба командования, и наводка орудия на цель. Я стрелял из гранатомета, бросал гранаты, спал под открытым небом в спальном мешке и по три дня кряду питался консервами и сухарями.

В составе группы солдат из разных отрядов меня послали на несколько месяцев в Удине выполнять боевое задание. Помимо караулов на зверском холоде и подчинения приказам на блокпостах, в нашу задачу входил обстрел тирольских террористов, которые взрывали столбы на линии электропередач. Я так и не понял, была ли служба в Удине чем-то вроде наказания или, наоборот, признаком исключительного доверия со стороны командования. Но в одном я не сомневался: мне хотелось поскорее убраться оттуда, надоел вечный холод, который продирал до самых костей и хватал за задницу.

Каждое утро я ходил завтракать в столовую, а потом отправлялся на армейские учения: полоса препятствий, подтягивания на турнике, отжимания – просто чтобы держаться в форме. Тогда я весил шестьдесят шесть килограмм и не имел ни капельки жира. Я мог отжаться, опираясь только на большой и указательный пальцы. Я ел за троих, но не полнел. Близилось завершение очередного этапа моей жизни.

Капитан и лейтенант убеждали меня подписать контракт и поступить в армию на постоянную службу. Я поблагодарил их, но отказался, объяснив, что, отбыв в казарме положенный год, не поеду даже домой, а возьму билет на самолет до Гамбурга. Они прекрасно поняли меня и подписали рапорт о моей отставке в звании сержанта.

Тогда я был действительно растроган – думаю, они тоже. В последний раз я вытянулся по стойке смирно и попрощался с начальством.

На “тайной вечере” – так в шутку армейские окрестили прощальный ужин – мы чуть не прослезились. Целый год я прослужил с товарищами в казарме. Мы знали друг друга как облупленных. Особенно грустно мне было расставаться со своими друзьями с Сардинии. В последний раз поднялся флаг, отзвучал гимн – от всего этого защемило сердце. Вечером мы напились, а ночь напролет куролесили. Но на нас никто не стал жаловаться, даже часовой. “Проявили-таки чуточку уважения к дедам, черт вас возьми! – подумал я.

– Второй отряд выполнил свой долг!”

Я позвонил домой и сообщил, что с армией покончено. Родня уже знала об этом и даже готовила праздник по поводу моего возвращения. Но я сказал, что звоню из римского аэропорта в ожидании рейса на Гамбург. На другом конце провода повисло красноречивое молчание.

Возвращение в Гамбург

Самолет приземлился в Гамбурге в восемь часов вечера. 26 марта 1986 года выдалось необычайно теплым. А мне в тот день стукнуло двадцать один.

Фофо приехал встретить меня. Он явно был не в духе и вел себя холодно, хотя и достаточно вежливо. Я получил багаж, мы сели в машину и направились к хорошо известному нам обоим ресторану. В машине Фофо оставался все так же сдержан. Я уже собирался сказать ему, что в ресторан не поеду, а хочу переодеться и принять душ, но передумал: отказать Фофо невозможно. Похоже, подумал я, стряслось что-то серьезное.

Едва мы вошли в ресторан, свет внезапно погас, и в темноте я увидел огромный торт со свечами. И одновременно услышал, как множество голосов запели: “С днем рождения тебя!” Когда снова включили свет, все мои друзья с женами бросились обнимать и поздравлять меня, словно я был ветераном, вернувшимся с победоносной войны.

На мгновенье я потерял дар речи, а затем взял ведерко с шампанским и вылил Фофо на голову ледяную воду со льдом: он напугал меня не на шутку. Потом Фофо пытался убедить меня снять квартиру в другом районе города, так как жить в Санкт-Паули, по его мнению, было неприлично. Никто из моих друзей с их законными супругами якобы не сможет прийти ко мне в гости. Но меня это не волновало: я хотел вернуться в свое старое доброе жилище на улице Репербан. Что до друзей и их жен, то я сам готов приходить к ним в гости.

Тогда Фофо заявил, что уже снял – в качестве подарка ко дню рождения – квартиру и при помощи одного дизайнера обставил ее во вкусе плейбоя вроде меня. В этой квартире были снесены все стены, а посредине стояла огромная кровать. На стенах висели копии шедевров двадцатого века. Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к этому открытому пространству. Потом я развлекался, наблюдая за реакцией своих случайных подружек, которые оказывались в этой квартире. Некоторые даже стеснялись идти в туалет в моем присутствии и просили подождать на балконе. Но для большинства из них это не представляло никакой проблемы, что лишний раз убедило меня в раскованности северных женщин.

Квартира оказалась не единственным подарком Фофо. Ему удалось увеличить оставленный мною капитал в десять раз. Теперь в моей банковской ячейке лежало около двухсот тысяч марок, то есть около ста восьмидесяти семи миллионов лир.

Прежде чем въехать в свою новую квартиру, я купил огромный букет роз и изоленту. На каждой двери дома я прикрепил розу с запиской: “Ваш друг Антонио поселился в квартире 34… Приходите на чашечку кофе”.

Такой жест был естественным в Санкт-Паули, где на улице Репербан сдавались крошечные квартирки девушкам, приехавшим на заработки из разных краев, – славянкам, турчанкам, румынкам. Там также жили геи, транссексуалы, трансвеститы. В том квартале царили доброта, душевность, редкостная деликатность, альтруизм и настоящая дружба. Там жили отверженные, маргиналы, то есть люди, познавшие крайнюю нужду и унижение. Некоторые из них скрывали правду от собственных родителей, детей, друзей, оставленных, возможно, в какой-нибудь забытой Богом деревушке Восточной Европы: то были одинокие парни и девушки. И ощущение одиночества еще сильнее сближало нас всех.

Когда кто-то заболевал, сразу же вызывали знакомого доктора. Если кого-то отвозили в больницу, мы все шли навещать больного. Мы стали настоящей семьей.

Я хотел жить именно с такими людьми, а вовсе не среди так называемых “порядочных граждан”, которые втихаря прокрадывались в Санкт-Паули ради удовлетворения своих низменных желаний.

Вот уже несколько недель я охотился за клиентами и наконец заметил в клубе пьяного в стельку немца. Оплатив счет, он положил свою сумку на вертящийся стул у барной стойки. Я развернул стул и, прикрываясь его спинкой, вытащил из сумки все деньги, оставив хозяину только документы. После этого я развернул стул обратно.

Учитывая, что деньги были краденые, я решил разыграть их в кости. Я выиграл и тем самым увеличил свой капитал. Только за один день я принес в нашу общую кассу около сорока тысяч марок. Наконец-то, после года отсутствия я смог пополнить копилку нашей компании.

Мой следующий удар пришелся по немецкому ресторатору, который погряз в долгах, занял у меня круглую сумму и никак не мог расплатиться. Он допустил наивную ошибку, позволив мне стать совладельцем ресторана. Спустя пару недель я отыграл у него в покер весь ресторан. Его самого я вышвырнул на улицу, одним махом перечеркнув около пятнадцати лет его тяжкого труда вдали от родных мест.

Я прекрасно понимал, что веду жизнь паразита и что я бессердечный негодяй, однако я знал: если бы я не оставил без штанов этого немца, это сделал бы кто-нибудь другой. К тому же по натуре я был азартным игроком, я жил и дышал игрой. “Пораскиньте мозгами, прежде чем связываться со мной” – вот какими словами я успокаивал свою совесть.

Итак, я стал владельцем ресторана, хотя не сумел бы даже поджарить яичницу. Зато меня переполняли блестящие идеи. Я договорился с семьей эмигрантов из Апулии и поручил им вести дела: муж с женой командовали на кухне, дочери-официантки обслуживали посетителей. Им полагалось шестьдесят процентов прибыли, мне – сорок.

Они сразу приняли предложение, к тому же я обеспечил их жильем, предоставив им две квартиры над рестораном.

Друзья думали, что я сошел с ума, но я, напротив, размышлял достаточно трезво. Я с детства знал, насколько сильной преданности следует ждать от человека, которому ты нашел прибыльную работу и который у тебя под присмотром. Моя же выгода состояла, помимо прочего, в том, что я официально числился ресторатором, то есть оформил все необходимые документы вроде страховки и карточки социального обеспечения.

На деньги, вырученные от ресторана, я купил себе “Порш 911” с откидным верхом образца 1983 года, подержанный, но в превосходном состоянии.

Кроме того, я вернулся к своим старым привычкам: секс, азартные игры, бассейн, сауна, массажи, солярий.

Настало лето, и пора было погостить на Сицилии. Родня хотела увидеться со мной, вновь обнять меня. По правде говоря, я тоже соскучился по ним, хотя и не спешил возвращаться домой. Каждый раз, покидая Гамбург, я боялся, что больше не вернусь в этот город.

Каждый вечер, каждую ночь, ворочаясь перед сном на скрипучей, неудобной койке, я спрашиваю себя: а что, если бы в то лето я не вернулся на Сицилию? Пошла бы моя жизнь иначе, если бы я снова отложил свой приезд? Превратился бы я в преступника, в чудовище, каким являюсь? Точнее, каким был давным-давно? Я использую прошедшее время, поскольку тот период моей жизни и тот человек, каким я был, кажутся мне погребенными в воспоминаниях.

Возможно, я все равно стал бы преступником. От судьбы не уйдешь. Здесь, в тюрьме, я познакомился со многими заключенными, и у каждого была своя философия жизни. Но особенно мне запомнился один трапаниец, сказавший как-то раз: “В чем моя вина, коли я родился в семье преступников? Какое будущее могло меня ждать? Родись я в семье английской королевы, разве закончил бы я жизнь на нарах? Но семью не выбирают, это судьба!”

Кто знает. Вполне вероятно, мы сами делаем все, чтобы свершилось предписанное судьбой? Над этим стоит поразмыслить, и философствование облегчает участь человека, обреченного умереть в заключении. За годы тюрьмы я изучил многие вещи. А сколько еще мне предстоит прочесть и узнать!

Помню и другого заключенного, сицилийца, как я, он иронично спросил меня на нашем общем диалекте: “И к чему тебе вся эта философия? Разве мыслями сыт будешь?”

И он по-своему прав. Однако философия помогает, еще как помогает! Она помогает распутать клубок мыслей и действий, разобраться в них, увидеть жизнь в перспективе, осознать, что не всегда поступаешь правильно. Но прежде всего размышления позволяют заглянуть внутрь себя, измениться, понять других людей и другие ценности. Есть опасность впасть в излишний догматизм. Я боюсь людей, которые оправдывают себя каким-либо учением, логикой или теорией. Логика должна основываться на правде жизни и снимать противоречия. Каждое учение следует принимать осмысленно, а не слепо. Те, кто оправдывает себя постулатами теории, часто оказываются сообщниками по преступлению. Мы можем оставаться самими собой, меняясь и смотря по сторонам. Мой уважаемый учитель, профессор Джузеппе Ферраро из Неаполитанского университета имени Фридриха II, человек, которого я искренне люблю и ценю, объясняя мне платоновский миф о тенях в пещере, научил меня критически осмыслять окружающую действительность. Не обманываться видимостью.

Возвращение на Сицилию

Дома меня встретили радушно. Родные в самом деле были счастливы меня видеть. Даже отец, который обычно не давал мне спуска, на этот раз смягчился. Правда, когда братья сообщили ему, что часы “Ролекс” у меня на запястье – из чистого золота и стоят бешеных денег, он превратился в привычно строгого отца:

– Не стыдно тебе носить такие часы? Ты ведь сын простого рабочего. Что ты пытаешься доказать? У кого ты их украл?

В общем, он продолжал говорить те глупости, которыми часто сыплют отцы, особенно если они фанатичные коммунисты.

– Я предприниматель, – ответил я.

– Предприниматель? И чем же ты занимаешься?

– Я хозяин крупного ресторана в Гамбурге!

Отец рассмеялся, но, поняв, что это не шутка, замолчал. Такая новость стала для него неожиданностью. Он пошел в соседнюю комнату и позвонил Фофо. Мой друг, как всегда, выбрал самую правильную стратегию. Когда отец спросил, чем я все-таки занимаюсь в Гамбурге, Фофо ответил, что лучше выяснить это у меня самого. И отец понял: Фофо никогда не выдаст меня, он мне настоящий друг, а не нянька. Однако отец заставил Фофо подтвердить, что я на самом деле владею рестораном. Фофо сказал, что это истинная правда и пусть отец сам, лично убедится.

Отец не находил слов.

Я не переставал удивлять его, и он досадовал на то, что я всегда поступал по-своему. С тех пор отец больше не пререкался со мной. Никогда.

Лето 1986 года я провел в компании своих друзей, и это было прекрасное лето. Мы плавали, ловили рыбу и сразу жарили ее на гриле, почти каждый вечер. Но скоро, стоило мне появиться в центре городка, меня стали осаждать знакомые и просить денег. От них не было отбоя, а отказать я не мог. Другу, с которым мы не виделись вечность и который влез в долги, пытаясь открыть свое дело, я дал пятьдесят миллионов лир. Другие занимали миллионов по пять – десять. В итоге лишь за месяц я раздал около ста миллионов лир.

Я решил больше не показываться на людях и заперся дома, но тут меня начала преследовать родня: они требовали, чтобы я подумал о своем будущем. Хотели сделать из меня торговца рыбой. Я представил, что придется вставать в четыре утра и вкалывать по двадцать часов в сутки в холодильной камере. Родственники даже слушать меня не желали, им в голову не приходило, что я хочу вернуться в Германию. Но я-то уже определился: вот закончится лето, и уеду в Гамбург.

Жизнь на Сицилии, казалось, была не для меня. Да, это земля сочных и ярких красок, насыщенных вкусов, запахов – но что она может предложить молодому человеку? Ничего. Разве смог бы я прожить в городишке с одним кинотеатром и бильярдным залом? Я не выдержал бы без бассейна, сауны, теннисного корта, мощных машин, красивых женщин и игрового азарта. Нет, жизнь на Сицилии подобна смерти. Я любил свою семью и готов был отдать за них жизнь, но не позволил бы пленить свое тело и разум прозябанием в Казамарине.

Но именно в то жаркое лето в городке произошли убийства. Тогда меня это не особенно заинтересовало, но поразил тот факт, что все убитые носили фамилию Резина.

Позднее мне все стало ясно.

Женитьба Тино

Каждый сидел за отдельным столом со своей родней. Наши взгляды встретились. Гул голосов, музыка – народ пел и танцевал. Я, Манчино и Гроссо подняли бокалы за нашу дружбу и произнесли беззвучно, лишь шевеля губами, школьную клятву верности.

Я поставил бокал на стол, обернулся и посмотрел прямо в глаза отцу. Он покачал головой: он догадался! Только он понял нашу тайную клятву. Боже мой, он всегда относился ко мне как к мальчишке. Не знаю, какие мысли вертелись у него в голове, но отец понимал, что мы с Манчино и Гроссо храним свои секреты. Впрочем, мы втроем всю жизнь были не разлей вода. Наши отцы всегда чуяли, что мы в сговоре: когда нас допрашивали после очередной проделки, мы с невинным видом твердили одну и ту же версию истории. И даже побоями от нас ничего не могли добиться. А после мы частенько смеялись над полученными синяками – наша шкура просто пестрела лилово-черными подтеками.

Постепенно суровым родителям прискучило колотить нас. Они пытались помешать нам видеться друг с другом. Но от этого наша дружба только крепла. Каждый раз, когда отец спрашивал, с кем я шатался, я отвечал: “С Нелло и Тино”. В конце концов он смирился.

Чуть поодаль сидел Тото. Я с радостью поздоровался с ним. Мне, и правда, было приятно встретить его спустя много лет. Я силился припомнить, когда мы виделись в последний раз, и в памяти всплыл случай с мотоциклом карабинеров, когда Тото в шутку подставил меня, а я всыпал ему как следует.

Тото робко ответил на мое приветствие. Я подошел к нему и крепко обнял, отметив про себя, что его встречное объятие было каким-то вялым, почти неохотным. Он познакомил меня с женой и дочкой, прелестной малышкой нескольких месяцев от роду. Мы побеседовали о том о сем, потом он отлучился вместе с женой в туалет, чтобы сменить малышке подгузник.

Мы с друзьями весь вечер отплясывали с матронами из нашего квартала, которые почти что вырастили нас, даря свою ласку и любовь, а иногда не скупясь и на подзатыльники.

Даже Калуццо подобрел. Раньше он всю душу вкладывал в свой огород и увлекался цветоводством. Вечерами после работы он пропадал в своем садике, который находился рядом с футбольным полем. Если мяч попадал к нему в сад – значит, игре конец. Калуццо отбирал мяч без всякой жалости. За это мы платили разбитыми вдребезги окнами в его доме. Однажды Калуццо поймал Гроссо и пребольно отодрал его за ухо. Тогда мы с Тино набрали увесистых камней и пригрозили, что, если Калуццо не отпустит нашего приятеля, мы запустим их не только в его окно. Он испугался и отпустил Гроссо. И слава Богу, ведь иначе я размозжил бы Калуццо голову.

За пару дней до свадьбы мы пригласили Калуццо в таверну посмеяться над старыми временами и напоили его. Это было что-то вроде вендетты. Калуццо разгадал наш план и, вконец пьяный, сказал:

– Вы правы, мерзавцы. Мне следовало не мячи у вас отнимать, а головы откручивать. Ух, и попортили же вы мне крови, маленькие ублюдки!

Мы засмеялись и поняли, что слегка переусердствовали в школьные годы. Вообще я еще раньше пытался помириться с ним, привезя из Германии целый ящик семян и разных средств для ухода за садом, но окончательно мы помирились только в тот вечер.

Свадьба Тино удалась на славу. Сбылась мечта влюбленных. Особенно счастлива была невеста, сиротка Марчелла: ее отец-рыбак погиб в море, а мать вскоре скончалась от тяжелой болезни. Я был растроган, наблюдая за счастливой парой. Возможно, я немного перебрал – не смог удержаться от слез.

Между тем Гроссо сидел напротив и ворчал, изображая скупердяя: мол, он согласился разделить расходы на свадьбу Тино только при условии, что мы скинемся и на его свадьбу. Но это было сказано для проформы. На самом деле, Гроссо отдал бы Тино и мне последнюю рубашку, но никогда не признался бы в собственной щедрости. Таков уж его характер. Я подарил невесте платье – Тино с Марчеллой были в восторге, и я сам разделил их радость. Я любил своих друзей, а они любили меня.

Так закончилось лето 1986 года. Настала пора уезжать. Я почти тайком забронировал рейс в Гамбург и чуть ли не в последний момент предупредил всех о своем отъезде.

Бойня

Это случилось августовским вечером. Я сидел за столом с друзьями и родными и пытался объяснить деду и дядьям – за обедом я сообщил им о своем отъезде в Гамбург, – что никак не могу согласиться на их настойчивые уговоры остаться в Казамарине.

Мое решение стало для них настоящим ударом. Они ведь уже решили за меня, что мне делать в будущем, и вот теперь целый день отказывались даже разговаривать.

Я знал, они волновались за меня, желали мне добра, но я и слышать не хотел о том, чтобы остаться.

– Ты не прав, – не сдавались они.

Часть родственников даже поссорилась с тем моим дядей, который, по их мнению, надоумил меня ехать в “проклятый Гамбург”, город развратный и порочный. Все семейство предрекало мне скорую и ужасную смерть: “Тебя, точно, прибьет какой-нибудь сутенер, или станешь наркоманом, или подцепишь страшную болезнь”.

Возражать было бесполезно, они слушать ничего не желали. Нашелся даже родственник, который без лишних слов приказал мне остаться.

– Непременно останусь, – ответил я. – Если только вы меня свяжете.

Я был непреклонен. “Завтра вечером буду ужинать в Санкт-Паули, в китайском ресторане, с Чикси, красоткой с миндалевидными глазами и нежным взглядом”, – думал я, пока их слова сотрясали воздух жаркого летнего вечера.

Тем временем мимо прошла Кончетта, подруга детства. Она прогуливалась с другими девушками. Глазами она дала мне знак следовать за ней. Я встал из-за стола, поцеловал только деда и сказал ему, что отлучусь на несколько минут. Он попытался изобразить суровость, но глаза его смеялись: как всегда, дед на моей стороне, подумал я…

Я последовал за Кончеттой, стараясь смешаться с толпой. Было восемь вечера, и по главной улице совершался обычный вечерний променад. Я заметил, как Кончетта остановилась купить сладостей своему ребенку, и тоже подошел к тому лотку. Кончетте хватило полминуты, чтобы шепнуть мне:

– Сегодня вечером, после одиннадцати, моего мужа не будет дома. Приходи, я скажу тебе кое-что важное.

Я попытался отказаться, но ее умоляющий взгляд смягчил меня.

Я хотел уже пообещать Кончетте, что приду ее навестить, как вдруг прогремела череда выстрелов, заставившая нас вздрогнуть. Народ в смятении кинулся врассыпную. Почти животный инстинкт заставил меня побежать в сторону выстрелов. А слышались они явно из бара.

“Мои!” – леденея от ужаса, подумал я.

Я чувствовал, что произошло страшное. Сцена, представшая моим глазам, ужасала: люди в красных капюшонах носились, как дикие звери в поисках добычи, с остервенением стреляя из пистолетов в уже обездвиженные тела на полу. Один из них заметил меня и принялся палить по мне. Я застыл, пораженный, и не сразу почувствовал задевавшие меня пули. Но спустя несколько секунд очнулся и понял, что стал мишенью!

Я оцепенел, но сработал инстинкт самосохранения, и я бросился наутек.

Свернул в первый попавшийся переулок, но одна нога внезапно потеряла чувствительность. Меня ранили. Стиснув зубы, я отползал дальше. Они хотели меня убить! Несколько раз я падал. Наконец удалось спрятаться за машиной. Один из убийц преследовал меня, я слышал его шаги очень близко. Он принялся искать меня среди припаркованных машин. Я подумал, что наверняка он будет заглядывать под машины, поэтому спрятался позади колеса.

Я чувствовал, что он не успокоится, пока не отыщет меня. Я слышал его тяжелое дыхание. Еще немного, и я увидел бы его лицо.

“Мне конец”, – думал я, а мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Внезапно приехали его сообщники. “Шевелись! Валим!” – крикнул тот, что был за рулем. Мой преследователь выпустил на всякий случай очередь из винтовки. Искры блеснули на всех стоящих в ряд машинах. Мне показалось, автомобили вот-вот взорвутся. Убийце достаточно было сделать еще несколько шагов, чтобы наткнуться на меня, свернувшегося клубочком у колеса.

Водитель продолжал орать, чтобы тот немедленно заскакивал в машину. Наконец у него вырвалось имя.

Этот голос и имя отпечатались у меня в памяти навсегда; каждую ночь, вот уже много лет подряд, в голове звучит тот окрик. Звучит, как эхо.

Автомобильные шины взвизгнули где-то рядом со мной, и машина уехала. “Спасен”, – выдохнул я с облегчением. За этим последовала странная, звенящая в ушах тишина. Я будто потерял способность слышать. Имя, которое я успел уловить, и настойчивость, с какой меня искал убийца, подсказали мне, что тот человек хорошо меня знает и желает прикончить. Но почему, черт побери, за что?

Нога была вся в крови, но в тот момент меня это не заботило. Я вернулся в кафе, где осталась моя семья. Много людей недвижно лежало на полу в изломанных позах. Все это казалось сценой из военного фильма. Затем взгляд упал на разбитые очки: дед. Мой дед был распростерт на брусчатке, глаза широко открыты, неподвижный взгляд устремлен к небу. Я склонился, закрыл ему глаза, крепко обнял и стал укачивать. Тела разметались повсюду. Присмотревшись, я заметил в одном из проулков своего дядю. Осторожно опустив на землю тело деда, я подошел к нему, спотыкаясь о трупы.

Дядя скончался на моих руках. Сначала казалось, что пули задели только плечи. Я снял с него рубашку и осмотрел все тело, пока не обнаружил маленькую рану под мышкой. И понял, что именно этот выстрел стал смертельным. Позднее я узнал, что дядя, спасаясь от выстрелов, спрятался в проулке – там его и настигла пуля, которая вошла через подмышку и задела сердце. Пройди пуля парой миллиметров выше или ниже, он бы не погиб.

Затем я увидел своего кузена. Его лицо было изрешечено пулями: я узнал его только по часам, которые я сам ему недавно подарил.

Я не знал, кого первым поднимать с земли, и от безнадежности и отчаяния закричал, как безумный. Я плакал над их телами, пока не приехал мой родственник. Я погрузил тело дяди к нему в машину, в то время как другой мой дядя, также прибывший на машине, нес тело деда. Я побежал помочь ему. Взяв деда на руки, я заплакал, точно ребенок, – а его лицо было таким спокойным, нежным и трогательным… По дороге в больницу я понял, что больше всех любил деда. Никто из тех, кто был в баре, не выжил после этой бойни.

Никогда не смогу вычеркнуть из памяти эту картину: тела любимых людей на холодном мраморе морга. Помню каждую мельчайшую деталь.

Но это происшествие не сломило меня. Более того, оно придало мне мужества и решительности, которых я сам не ожидал обнаружить в себе, испытав подобную боль. Отец и его братья, напротив, предались какой-то нечеловеческой скорби.

Я подождал, пока все выйдут из морга, и в последний раз обнял тела моих близких, поклявшись отомстить за каждого из них.

У меня дома в тот вечер плакали все – мужчины, женщины, дети. Случилась трагедия.

До сих пор, как в кошмарном сне, перед глазами стоит сцена бойни. Эту душевную рану не залечить. Похоже на фильм, который я смотрю снова и снова, замечая новые кадры, подробности, движения.

Каждая деталь того жуткого вечера выкристаллизовалась в моей памяти. Прошло много лет, прежде чем я научился – нет, не вспоминать, – жить с той болью, которая медленно, но верно разъедает душу. Я помню убийц в красных масках, которые стреляли в обездвиженные тела моих близких.

Мой дед, бедный дед… Он был для меня больше, чем дед. Самые счастливые моменты моего детства связаны именно с ним. Он был моим учителем по жизни. Именно он преподал мне уроки добра и мудрости. При этом он не сосредоточивался на религии – исключительно светский человек. Именно дед подарил мне первые игрушки, научил плавать, и не только. Я очень многим обязан ему, лишь ему.

Говорят, он был мафиози. На следующий день после убийства газеты назвали его главой мафиозной организации. Мой дед – глава мафиози? Нет! Только не мой дед.

Сейчас по прошествии лет я могу сказать, что термин “мафиози” стали применять к ко всем подряд, без разбора. Истинного мафиози способны распознать лишь сотрудники соответствующих органов: полицейские, прокуроры. Но для обывателя мафиози – это тот, кто погибает так, как погиб мой дед или дядя. То есть тот, на кого напали из засады. Мафиози – это якобы тот, у кого есть оружие и кто совершает преступления.

Однако на самом деле это не так. Моя семья не имела никакого отношения к мафии. За двадцать лет заключения меня спрашивали об этом тысячу раз даже мои сокамерники. Сначала, при знакомстве, они не осмеливались интересоваться моим прошлым. Ведь в тюрьме не принято докучать вопросами: “Как ты здесь очутился? Что ты натворил?” и так далее. Но потом мало-помалу устанавливаются доверительные отношения, и люди неизбежно начинают любопытствовать. Однажды я пытался объяснить здешнему приятелю, что человек, втянутый в кровную месть, не всегда знает причину, по которой все началось. Я, например, не знал, почему “Коза Ностра” хотела избавиться от моей семьи. Точнее, в то время я не знал и не понимал этого. Но и сейчас, спустя столько лет, я не могу с точностью назвать причину. Скорее, было несколько причин, нанизанных одна на другую. Я знаю, что в моих рассуждениях мало толку. И прекрасно понимаю: попытайся я объяснить какому-нибудь судье, что моя семья и клан Резина не ладили в силу банальной человеческой антипатии, судья счел бы меня сумасшедшим.

Нужно вернуться в далекое прошлое, чтобы установить причину этой кровавой вражды. Необходимо изучить историю провинции Агридженто[7]7
  Провинция в западной части Сицилии.


[Закрыть] с начала восемнадцатого века – именно к этому периоду восходят первые упоминания о кровной мести.

Но подобными вещами должны заниматься судьи. Они обязаны провести историческое исследование, чтобы ответить на вопрос, принадлежала ли моя семья к мафии или нет. Был ли мой дед мафиози или нет.