Текст книги "Кому-то и полынь сладка"

Европейской культуре, считал Канамэ, изначально присуще чувство преклонения перед женщиной. Мужчина видел в своей возлюбленной живое воплощение греческой богини или Мадонны, и это отношение к женщине как к святыне наложило отпечаток на весь уклад жизни западного человека, а следовательно, не могло не отразиться и в искусстве. В Японии, как это ни прискорбно, ничего подобного не было. Разумеется, старинная придворная литература, театр Но и прочие виды средневекового искусства, развивавшиеся в лоне буддийской традиции, давали ощущение классической величавости, пробуждая возвышенные чувства, однако с наступлением эпохи Токугава влияние буддизма сошло на нет, и это привело к падению художественных вкусов. Героини Сайкаку[46]46
  Ихара Сайкаку (1642–1693) – крупнейший японский новеллист, создатель многочисленных произведений, описывающих жизнь современного ему города и судьбы его обитателей.


[Закрыть] и Тикамацу трогательны, нежны, они могут заплакать, уткнувшись в колени любимому, но не способны заставить мужчину броситься на колени перед ними.

Памятуя обо всем этом, Канамэ готов был любой драме Кабуки предпочесть сделанный в Голливуде фильм. При всей своей легковесности, американское кино в большей степени отвечало его идеалам, ибо неизменно ставило во главу угла женщину и без устали изыскивало все новые средства, позволяющие запечатлеть ее красоту. Что же до традиционного японского театра и музыки, то они совершенно не привлекали Канамэ, и если в токиоской манере исполнения еще можно было обнаружить хоть какую-то живость и изящество, то нарочитый, насквозь пронизанный токугавскими вкусами стиль гидаю производил на него отталкивающее впечатление.

Так почему же сегодня, глядя на сцену, он не испытывал привычного чувства отторжения? С первой же минуты пьеса, точно по мановению волшебства, увлекла его в свой мир, и даже тяжелые, навязчивые звуки сямисэна действовали на него завораживающе, проникая до самого сердца. Он с удивлением обнаружил, что бушующие на сцене мещанские страсти, всегда казавшиеся ему глупыми и нелепыми, в какой-то мере утоляют его тоску по идеалу. Короткая занавеска «норэн»[47]47
  В старину над входом в торговое заведение было принято вешать короткую матерчатую занавеску с его гербом или названием. Этот традиционный обычай сохраняется и в современной Японии.


[Закрыть] над входом, выкрашенный в цвет киновари порог, раздвижная решетчатая перегородка с левой стороны – все эти традиционные декорации заставляли ощутить атмосферу темного, пропитанного сыростью жилища горожанина, но в этом затхлом, сумрачном пространстве угадывалась таинственная глубина, совсем как в святилище буддийского храма, брезжил какой-то неясный свет, напоминающий сияние ореола за спиной старинного изваяния Будды в ковчеге[48]48
  Ковчег (дзуси) – шкафчик с двустворчатой дверцей, в котором хранится скульптурное изображение Будды или буддийских святых.


[Закрыть]. Это был совсем не тот ликующий блеск, что наполняет американские фильмы, а недоступное поверхностному взгляду тусклое, печальное мерцание, пробивающееся наружу из-под пыли веков…

– Должно быть, вы совсем проголодались. – Как только дали занавес, О-Хиса принялась раскладывать по тарелкам содержимое своих ящичков. – Вот, отведайте, пожалуйста. Правда, за вкус я не ручаюсь…

На протяжении всего антракта Канамэ не мог справиться с волнением. С одной стороны, он все еще находился во власти образов Кохару и О-Сан, с другой – опасался, что старик вот-вот пустится в рассуждения по поводу пресловутых черта и змеи.

– Жаль вас покидать, но, боюсь, нам пора… – сказал он, наскоро проглотив угощение.

– Как, уже? – воскликнула О-Хиса.

– Я бы с удовольствием остался еще, но Мисако хочет зайти в кинематограф…

– Ах, да, конечно, – произнесла О-Хиса, переводя взгляд с Мисако на старика, словно взяв на себя роль посредницы между ними.

Началось вступление к следующему действию драмы, и супруги воспользовались этим, чтобы откланяться. О-Хиса проводила их до фойе.

– Похоже, мы сполна отбыли свой номер, – с явным облегчением проговорила Мисако, когда они оказались на освещенной огнями вечерней улице.

Оставив ее слова без ответа, Канамэ зашагал в сторону Эбису-баси.

– Погодите, – окликнула Мисако мужа. – Нам же не туда!

Канамэ обернулся и нагнал жену, которая быстрой походкой направилась в противоположную сторону.

– Я подумал, там будет проще поймать машину.

– Который теперь час?

– Половина седьмого.

– Как же мне быть?.. – пробормотала Мисако, на ходу натягивая перчатки.

– Если хочешь, поезжай. Время еще не позднее…

– Интересно, какой путь отсюда самый короткий? Поездом от станции Умэда?

– Лучше всего, если ты сядешь в электричку и доедешь до Камицуцуи, а там возьмешь такси. Ну что ж, пожалуй, здесь мы и расстанемся.

– Какие у вас планы?

– Прогуляюсь по Синсайбаси[49]49
  Синсайбаси – торговая улица, пересекающая Осаку с севера на юг; там находилось множество модных лавок и фешенебельных магазинов.


[Закрыть], а потом поеду домой.

– Если вы вернетесь раньше, чем я, распорядитесь, чтобы кто-нибудь встретил меня на станции часов в одиннадцать, ладно? Впрочем, я еще позвоню.

– Хорошо.

Канамэ остановил проезжавший мимо «форд»[50]50
  В двадцатые годы прошлого века японская автомобильная промышленность делала лишь первые шаги, и в качестве такси использовались по преимуществу импортные автомобили.


[Закрыть] новой модели и, подождав, пока жена устроится на сиденье, снова нырнул в толпу.

4

Милый Хироси!

Надеюсь, твои экзамены уже позади. А когда начинаются каникулы? Я хочу подгадать свой приезд ко времени, когда ты будешь свободен от классов.

Что же все-таки привезти тебе в подарок? Ты заказывал собаку кантонской породы[51]51
  Имеется в виду порода чау-чау.


[Закрыть], но здесь, сколько я ни спрашивал, таких нет. Можно подумать, будто Шанхай и Кантон находятся не в разных концах одной страны, а в двух разных государствах. Не привезти ли тебе взамен борзую? Эта порода очень популярна в здешних краях. Думаю, ты представляешь себе, о чем идет речь, но на всякий случай посылаю фотографию.

Кстати, может быть, тебе хочется фотоаппарат? Как насчет маленького «Патэ»? Напиши, что лучше: фотоаппарат или собака?

Передай папе, что я везу ему обещанное собрание сказок «Арабские ночи»[52]52
  Название, под которым в Англии, а затем и в Японии стал известен свод сказок «Тысяча и одна ночь».


[Закрыть], – мне удалось-таки найти его в магазине «Келли и Уолш»[53]53
  «Келли и Уолш» (“Kelly & Walsh”) – название книжного магазина, расположенного на территории Шанхайского международного сеттльмента и специализировавшегося на продаже англоязычных печатных изданий.


[Закрыть]. Это издание предназначено для взрослых, в отличие от известной тебе детской книжки с таким же названием.

Твоей маме я приготовил в подарок два отреза на оби[54]54
  Оби – широкий длинный пояс, который носят с кимоно.


[Закрыть] – камку и камлот. Поскольку, выбирая их, я полагался на свой вкус, не исключено, что она снова будет меня бранить. Скажи ей, что покупка этих тканей доставила мне даже больше хлопот, чем поиск собаки для тебя.

Багажа у меня набирается целый воз, если же со мной будет еще и собака, я извещу вас телеграммой, чтобы кто-нибудь приехал меня встретить. Мой корабль «Шанхай-мару» прибывает в Кобэ 26-го числа.

Твой дядя

Хидэо Таканацу

В назначенный день, около двенадцати, Хироси примчался в порт вместе с отцом.

– А где же собака, дядя? – выпалил мальчик, едва они отыскали каюту Таканацу.

– Собака? Ее здесь нет, она едет отдельно.

Таканацу в светлом твидовом пиджаке, мышиного цвета спортивном свитере и того же оттенка фланелевых брюках сновал по тесной каюте, собирая свой багаж. При этом он то и дело прерывался, чтобы подымить сигарой, создавая вокруг себя ощущение еще большей суеты.

– Экая прорва у тебя вещей! – заметил Канамэ. – Как долго ты собираешься у нас пробыть?

– Дней пять или шесть. В этот раз у меня есть еще кое-какие дела в Токио.

– А это что такое?

– Шаосинское вино многолетней выдержки. Если хочешь, возьми себе бутылку.

– Мелкие свертки мог бы забрать «дедуся», наш старый слуга. Он дожидается внизу. Давай я его кликну.

– А как же собака, папочка? Мы ведь договорились, что «дедуся» займется собакой.

– Не волнуйся, это очень смирный пес, – успокоил мальчика Таканацу. – Ты и сам отлично справишься.

– А он меня не укусит?

– Конечно, нет. Его совершенно невозможно вывести из себя. Как только вы познакомитесь, он сразу бросится к тебе и станет ласкаться.

– А как его зовут?

– Линди, сокращенное от Линдберга[55]55
  Линдберг, Чарльз (1902–1974) – американский летчик; в 1927 г. совершил в одиночку первый в мире трансатлантический перелет по маршруту Нью-Йорк – Париж.


[Закрыть]. Эффектная кличка, не правда ли?

– Вы сами ее придумали?

– Нет, один европейский господин, его бывший хозяин.

– Послушай, Хироси, – прервал Канамэ не в меру разговорчивого сына. – Ступай-ка вниз и позови «дедусю». Одному стюарду тут явно не управиться.

– Энергия так и брызжет из него, – улыбнулся Таканацу, глядя вслед выбежавшему за дверь мальчику, и принялся вытаскивать из-под койки объемистый и тяжелый с виду тюк.

– Да, он резв, как всякий ребенок, но последнее время я замечаю в нем какую-то нервность. Он ничего тебе не писал?

– Да нет, ничего особенного.

– Думаю, его опасения пока еще не приняли отчетливой формы. К тому же ребенку не так-то просто выразить свои чувства словами…

– Правда, с некоторых пор письма от него стали приходить чаще. Возможно, это признак какого-то душевного неблагополучия… Уф, ну теперь, кажется, всë, – с облегчением вздохнул Таканацу и, присев на краешек койки, впервые за все это время от души раскурил сигару. – Ты так еще и не поговорил с ним?

– Нет.

– Прости, но я отказываюсь тебя понимать. Впрочем, моя точка зрения тебе известна.

– Если бы Хироси задал мне какой-нибудь вопрос, я бы честно объяснил ему все как есть.

– Инициативу должен проявить отец. Неужели ты не понимаешь, что ребенку трудно первым заговорить на эту тему?

– Потому-то дело у нас и не движется.

– Это никуда не годится, честное слово… Рано или поздно тебе все равно придется сказать Хироси правду. Так не лучше ли вместо того, чтобы дотягивать до последнего и делать это вдруг, с наскока, исподволь подготовить мальчика к грядущим переменам, дав ему возможность свыкнуться с новой ситуацией?

– Он и так уже о многом догадывается. Ни я, ни Мисако впрямую ничего ему не говорили, но некоторые вещи трудно утаить от его глаз, как ни старайся. Мне кажется, он понимает, что́ между нами может произойти.

– Значит, тем более важно с ним поговорить. Пока вы молчите, он пытается собственными силами разобраться в происходящем и, конечно же, воображает самое худшее. Отсюда и его возбужденное состояние… Поставь себя на его место. Предположим, тебя беспокоит, что ты не сможешь видеться с матерью, и тут тебе объясняют, что это совсем не так. Разве после этого у тебя не свалится камень с души?

– Да, мне это тоже приходило в голову. Но пойми и меня: мне жаль причинять мальчику боль. Поэтому я все медлю и откладываю разговор с ним…

– Скорее всего, боль окажется не настолько сильной, как ты опасаешься. Дети, знаешь ли, совсем не такие хрупкие, беспомощные существа, какими мы их себе рисуем. Ты подходишь к Хироси со своими взрослыми мерками и боишься его огорчить. А ведь он уже далеко не младенец и способен выдержать этот удар. Главное – как следует все ему растолковать. Уверяю тебя, он поймет и найдет в себе силы смириться с неизбежным.

– Да, конечно. В общем-то, я и сам пытаюсь так рассуждать.

По правде говоря, приезд двоюродного брата вызывал у Канамэ двоякое чувство: и радости, и досады одновременно. Слабохарактерный по натуре, он привык откладывать всякое неприятное дело на потом, пока обстоятельства не припрут его к стенке, и втайне надеялся, что появление Таканацу заставит его преодолеть себя, подтолкнет в нужную сторону и все наконец образуется. Но стоило ему увидеть брата и начать с ним этот разговор, как проблемы, маячившие где-то в отдалении, сразу же вплотную обступили его, и на место ожидаемого энтузиазма пришли растерянность и страх.

– Какие у тебя на сегодня планы? – спросил он Таканацу, стараясь сменить тему. – Поедем отсюда к нам?

– Вообще-то у меня есть дела в Осаке, но они могут и обождать.

– Вот и хорошо. Сперва надо устроиться, отдохнуть с дороги.

– А Мисако-сан дома?

– Гм… С утра была дома.

– Надеюсь, она меня ждет?

– Наверное. А впрочем, не знаю. Может быть, наоборот, ушла из деликатности, чтобы мы могли поговорить наедине. Кстати, это удобный предлог для очередной отлучки.

– Да-а… С ней я тоже намерен обстоятельно побеседовать, но прежде мне нужно до конца прояснить для себя, чего ты на самом деле хочешь. Конечно, в такие дела, как развод, негоже вмешиваться постороннему, даже если это и близкий родственник. Но ваш случай особый, вы ведь не способны ничего решить самостоятельно.

– Ты уже обедал? – поинтересовался Канамэ, делая новую попытку переменить разговор.

– Нет еще.

– Тогда, может быть, перекусим где-нибудь в Кобэ? А Хироси поедет домой с собакой, она не даст ему соскучиться.

– Дядя Хидэо! Дядя Хидэо! Я видел Линди! – закричал, вбегая в каюту, Хироси. – Он такой красивый, похож на маленького оленя!

– Ты еще не знаешь, как быстро он бегает! Лучшая тренировка для него – если ты сядешь на велосипед и, взяв его на поводок, заставишь бежать впереди себя. Говорят, эти собаки способны обогнать даже поезд. Они и в скачках участвуют.

– Не в скачках, дядя, а в бегах!

– Ну да, разумеется. Ишь, как ты меня поймал!

– А он уже переболел чумкой?

– Конечно, ему ведь уже год и семь месяцев. Скажи-ка лучше, как ты повезешь его домой? Сначала на поезде до Осаки, а потом на автомобиле?

– Да нет, все намного проще, – объяснил Канамэ. – Он сядет в электричку и доедет почти до самого дома. Теперь в вагон пускают с собакой, нужно только набросить ей на морду платок или что-нибудь в этом роде.

– Неужели Япония наконец доросла до такой модной диковины, как электропоезд?

– Ну, вы и скажете, дядя! – воскликнул Хироси, соскальзывая на осакский диалект. – У нас в Японии чего только нет!

– Поди ж ты! – в тон ему ответил Таканацу.

– Нет, у вас не выходит, – рассмеялся мальчик. – Выговор не тот!

– Представляешь, Хидэо, этот разбойник до того навострился в осакском диалекте, что только держись! В школе он изъясняется на совсем другом наречии, чем дома, с нами.

– Когда нужно, я легко перехожу на правильный язык[56]56
  Имеется в виду стандартный литературный японский язык (хëдзюнго), сложившийся к концу XIX в. на основе говора жителей Токио.


[Закрыть], – похвастался Хироси, – но в школе все мы болтаем по-здешнему…

– Ну, довольно, Хироси, – осадил Канамэ сына, чувствуя, что тот разошелся не на шутку. – Сейчас ты получишь собаку и вместе с «дедусей» отправишься домой. А у дяди есть еще дела в Кобэ.

– Разве ты не едешь с нами, папочка?

– Нет, я составлю компанию дяде. Он соскучился по скияки[57]57
  Скияки – традиционное японское блюдо: нарезанное тонкими ломтиками мясо готовится в стоящей на столе сковороде вместе с прочими ингредиентами (кусочками соевого творога, грибами, овощами) и приправами.


[Закрыть] из знаменитой местной говядины, так что я поведу его обедать в «Мицува». Ты сегодня завтракал поздно и, верно, еще не голоден. К тому же нам с дядей необходимо кое-что обсудить.

– Ясно…

Мальчик с тревогой посмотрел на отца, должно быть, догадываясь, о чем именно идет речь.

5

– Итак, давай подумаем, как быть с Хироси. Поговорить с ним необходимо, тут нет никаких сомнений, и если ты не в силах решиться, я готов взять это на себя.

Не то чтобы Таканацу задался целью понудить брата к немедленным действиям, но, привыкший всегда и во всем брать быка за рога, он предпочел не тратить времени даром, и едва они с Канамэ расположились на циновках в ресторане «Мицува», вернулся к наболевшей теме, не дожидаясь, пока приготовится мясо в стоящей перед ними сковороде.

– Не стоит. С сыном должен говорить я.

– Да, но ты никак не соберешься с духом.

– И все же оставь это на меня. Что ни говори, я знаю своего сына лучше, чем кто-либо… Возможно, ты не заметил, но сегодня Хироси вел себя не совсем обычно.

– Что ты имеешь в виду?

– То, как он щеголял перед тобой своим осакским выговором, как поймал тебя на обмолвке. Обыкновенно он так не делает. Разумеется, ты ему не чужой, и все же такая игривость была не вполне уместна.

– Мне тоже показалось, что он оживлен сверх меры… Выходит, его веселость была наигранной?

– Именно так.

– Но почему? Что, он пытался таким образом сделать мне приятное?

– Отчасти это. Но главное в другом: он тебя боится. Понимаешь? При всей любви к тебе он тебя боится.

– С какой стати он должен меня бояться?

– Видишь ли, Хироси не знает, как далеко мы с Мисако зашли в своем намерении расстаться, и невольно воспринимает твой приезд как знак надвигающихся перемен. Пока тебя не было, для него еще сохранялась некая неопределенность в этом отношении, и теперь ему кажется, что раз ты приехал, с неопределенностью будет покончено.

– Вот оно что? В таком случае мой приезд не доставил ему особой радости.

– Дело не в этом. Мальчик, конечно же, рад тебя видеть, рад твоему подарку. Он искренне привязан к тебе и опасается не столько тебя самого, сколько твоего появления в нашем доме. В этом смысле мы с Хироси ощущаем себя совершенно одинаково. Вот ты коришь меня за то, что я до сих пор не собрался поговорить с сыном. Поверь, Хироси боится этого разговора не меньше моего. Поэтому он так странно и вел себя сегодня. Он не знает, чего от тебя ждать, и все время настороже: а вдруг сейчас ты объявишь ему то, о чем отец предпочитает молчать.

– И эти свои опасения скрывает под маской веселости?

– Понимаешь, все мы: и я, и Мисако, и Хироси – в чем-то очень похожи. Нам не хватает отваги, чтобы действовать решительно, мы всеми силами стремимся сохранить статус-кво… Положа руку на сердце, я тоже слегка напуган твоим приездом.

– В таком случае, вероятно, мне вообще не следует вмешиваться, и пусть все остается как есть?

– Нет, так еще хуже. Страх страхом, но в этой истории пора уже поставить точку.

– Час от часу не легче… А что говорит Асо? Если от вас с Мисако-сан проку не добиться, может быть, он возьмет дело в свои руки?

– Асо ничуть не лучше нас. Он считает, что решать должна Мисако, он, дескать, не вправе диктовать ей свои условия.

– Что ж, его можно понять. Он не хочет выставлять себя злодеем, разрушившим вашу семью.

– Кроме того, мы с самого начала уговорились действовать согласованно и ничего не предпринимать, пока каждая из сторон, то бишь он, Мисако и я, не сочтет, что для развода наступил благоприятный момент.

– Да, но когда он наступит, этот благоприятный момент, если все вы будете сидеть сложа руки? Этак можно прождать целую вечность.

– Не скажи. К примеру, все могло решиться уже теперь, в марте. У Хироси каникулы, и это важное обстоятельство. Я не находил бы себе места, зная, что мальчик сидит в классе и тайком утирает слезы, оставшись наедине со своим горем. А так мы с ним могли бы отправиться в путешествие или пойти в кино, да мало ли что еще. Глядишь, потихонечку он и развеялся бы, отошел душой.

– Почему же ты не воспользовался этой возможностью?

– Из-за Асо. В начале следующего месяца его старший брат отбывает за границу, и он не хочет затевать кутерьму накануне его отъезда. К тому же Асо считает, что отъезд брата многое упростит.

– Значит, теперь все откладывается до летних каникул?

– Скорее всего. Кстати, они длиннее весенних…

– Но ведь так может продолжаться до бесконечности. Летом возникнет еще какое-нибудь осложнение, появится новое препятствие…

Таканацу протянул руку к стоявшему возле горелки блюдечку с водой и стряхнул в него пепел со своей сигары, взлохмаченный на конце и расходящийся слоями, словно капустные листья. Его рука с набухшими венами, худая, но сильная, как и все его по-мужски поджарое тело, слегка дрожала, как будто он долго нес в ней какую-то тяжесть. Должно быть, так на него подействовало выпитое сакэ.

Каждые два-три месяца Таканацу приезжал из Китая, и всякий раз, беседуя с ним, Канамэ ловил себя на странном ощущении: они говорили о его разводе с Мисако так, словно вопрос упирается только в сроки, а между тем Канамэ еще не определил для себя главного – быть ли разводу вообще. Таканацу же считал дело решенным и видел свою миссию в том, чтобы помочь брату довести его до конца. Разумеется, он никоим образом не стремился форсировать события и если и допускал в своих суждениях некоторую безапелляционность, то только потому, что не подвергал сомнению твердость намерений Канамэ и искренне полагал, что тот лишь ждет от него совета, как лучше их осуществить.

Канамэ, в свою очередь, был далек от того, чтобы пускать брату пыль в глаза, щеголяя перед ним решимостью, каковой на самом деле в себе не чувствовал, но исходящая от Таканацу уверенность была настолько заразительна, что он поневоле смелел и высказывался с куда большей определенностью, чем было ему свойственно. В присутствии Таканацу он ощущал себя хозяином собственной судьбы, и это чувство кружило ему голову. Не обладая достаточной силой характера, чтобы добиваться поставленной цели, он только мечтал о свободе, которую сулил развод, но стоило ему увидеть брата, как мечта тотчас обретала ясные очертания, наполнялась сладостным ощущением яви. Разумеется, у него и в мыслях не было использовать брата в качестве орудия для достижения своих целей, – скорее, он надеялся, что Таканацу каким-то образом поможет его мечте постепенно перейти в нечто более осязаемое.

Развод – тяжелое испытание. Тяжелое само по себе, безотносительно к индивидуальным особенностям тех, на чью долю оно выпадает, и Таканацу, конечно же, был прав, утверждая, что бессмысленно сидеть сложа руки в ожидании, когда для него наступит благоприятный момент. Сам он, оказавшись в подобной ситуации, действовал, не в пример Канамэ, без всяких колебаний. В одно прекрасное утро он позвал жену в комнату и допоздна объяснял ей, почему их дальнейшая совместная жизнь невозможна. Остаток ночи они провели, не выпуская друг друга из объятий и горюя о предстоящей разлуке. «Мы оба плакали, – признался он впоследствии. – А я – так просто навзрыд».

Канамэ потому, собственно, и взял брата в советчики, что тот пережил развод на собственном опыте. Более того, имея возможность наблюдать за ним со стороны, Канамэ завидовал проявленной им твердости. Конечно, размышлял он, с таким характером, как у Таканацу, – с его умением прямо взглянуть в глаза правде, сколь бы горькой она ни была, и, не жалея слез, оплакать потерю, – важно сделать лишь первый шаг, а дальше все уже пойдет само собой. Да иначе этот узел и не разрубишь…

Но что бы ни думал Канамэ, сам он так не мог. Его токиоская щепетильность, озабоченность тем, как он будет выглядеть со стороны, сказывались и здесь. Он не желал уподобляться бьющемуся в истерике герою мещанской драмы – эта роль представлялась ему столь же нелепой, как ужимки осакских гидаю. Он предпочитал обойтись без мелодраматических эффектов и хотел, чтобы они с Мисако расстались красиво, по обоюдному согласию и в полной душевной готовности, как если бы ими обоими управляла одна общая воля.

Канамэ не видел в этом ничего невозможного, ведь он находился в совершенно ином положении, нежели Таканацу. Он не питал к своей жене враждебных чувств. Да, они с Мисако не внушали друг другу физической страсти, но во всем остальном были вполне гармоничной парой. Их многое объединяло – вкусы, образ мыслей. В сущности, причиной их разлада было только одно: он не воспринимал ее как женщину, она не воспринимала его как мужчину. Считаясь мужем и женой, они не были таковыми на деле и оба испытывали неловкость от сознания двусмысленности своего положения. Наверное, будь они просто друзьями, ничто не омрачало бы их отношений.

Канамэ полагал, что после развода им вовсе не обязательно прекращать всяческое общение. По прошествии времени, когда воспоминания о прошлом улягутся, он смог бы со спокойным сердцем видеться с Мисако как со своей бывшей женой и матерью Хироси. Разумеется, в действительности все могло оказаться куда сложнее: пришлось бы считаться и с чувствами Асо, и с мнением окружающих, – но Канамэ хотел по крайней мере верить, что такая возможность существует, это в значительной мере скрасило бы им обоим горечь разрыва. «Я надеюсь, вы дадите мне знать, если наш мальчик заболеет. Обещайте, что позволите мне навестить его. Асо не станет возражать», – как-то сказала ему Мисако, и Канамэ был уверен, что эти слова распространяются и на него. О том же самом он хотел бы просить и Мисако. Пусть их брак не был счастливым, но они прожили вместе больше десяти лет, спали в одной постели, у них, наконец, был общий ребенок. Так почему же после развода они непременно должны стать друг для друга чужими, словно случайные прохожие на улице? А если и в самом деле кто-то из них вдруг серьезно заболеет и окажется на смертном одре? Неужели и тогда они будут не вправе увидеться и сказать друг другу последнее прости? Не исключено, что со временем, когда у обоих появятся новые семьи, родятся новые дети, положение в корне изменится, но покамест мысль о возможности остаться друзьями служила для них самым большим утешением.

– Наверно, ты будешь смеяться, – со смущенной улыбкой произнес Канамэ, глядя на стоящую на огне сковороду, – но, честно говоря, упомянув о марте, я думал не только о Хироси.

– Вот как? – Таканацу пытливо посмотрел на брата.

– В таких делах, как развод, приходится, помимо всего прочего, учитывать еще и время года. Что ни говори, но от состояния природы тоже многое зависит. Хуже всего расставаться осенью, это самая печальная пора. Был такой случай – супруги решили развестись, и, когда настал срок, жена вдруг со слезами на глазах промолвила: «Теперь с каждым днем будет все холоднее…» Одной этой фразы было довольно, чтобы муж передумал и отказался от мысли о разводе. Что ж, я могу его понять.

– Кто он, этот мужчина?

– Я его не знаю, просто слышал от кого-то эту историю.

– Похоже, ты всерьез занялся изучением прецедентов.

– Мне хочется понять, как ведут себя другие пары в подобных обстоятельствах. Не то чтобы я нарочно интересовался, но если кто-то рассказывает, почему не прислушаться? Впрочем, у нас с Мисако все не как у людей, и чужой опыт нам вряд ли что-то даст.

– Значит, по-твоему, разводиться лучше всего в теплую, солнечную погоду, как теперь?

– Выходит, что так. Правда, настоящего тепла мы пока еще не видели, но дело явно идет к весне. Скоро зацветет сакура, а там, глядишь, на деревьях появится молодая листва. Все это должно в какой-то мере смягчить горечь расставания.

– Это только твое мнение? Или…

– Мисако тоже так считает. Она говорит: если уж расходиться, то весной…

– В таком случае дело плохо. Вам придется ждать до следующей весны.

– В принципе, лето меня тоже устраивает, но… Летом умерла моя мать. Это было в июле. Как сейчас помню: все вокруг пронизано светом, полно жизни. Куда ни глянь, сплошная отрада для глаз, но такой тоски, как в то лето, я никогда не испытывал. От одного вида пышной зеленой листвы у меня к горлу подкатывал ком…

– Ну вот, видишь? Весна тоже не панацея. Когда душа болит, невозможно сдержать слезы, даже любуясь цветущей сакурой.

– Должно быть, ты прав. Но тогда вообще нет надежды вырваться из этого замкнутого круга. Остается только опустить руки.

– Этак вы никогда не расстанетесь.

– Ты так считаешь?

– При чем тут я? Важно, как считаешь ты.

– По правде говоря, не знаю. Причина, по которой нам следует развестись, более чем очевидна. Мы и прежде не были идеальной парой, но теперь, когда у Мисако возник роман с Асо – при моем, заметь, попустительстве, – наш брак окончательно утратил всякий смысл, тем более что мы и так давно уже перестали быть мужем и женой. Перед нами стоит дилемма: либо перетерпеть временные трудности и отмучиться, либо обречь себя на вечные терзания, – но мы не можем сделать выбор. Вернее, так: выбор мы сделали, но у нас не хватает мужества, чтобы от слов перейти к делу.

– Попробуй взглянуть на это с другой стороны. Коль скоро вы и так уже, по существу, не являетесь мужем и женой, вопрос стоит не столько о разводе, сколько о разъезде. Вы всего лишь перестанете жить под одной крышей. Если перевести разговор в такую плоскость, это упрощает дело, разве не так?

– Я и сам стараюсь думать в таком духе, но легче от этого почему-то не становится.

– Понимаю, ты тревожишься о Хироси. Но оттого, что его мать будет жить отдельно, она не перестанет быть для него матерью…

– По правде говоря, с подобной ситуацией сталкиваются многие семьи. Если отец состоит на дипломатической службе или, скажем, получает должность губернатора в далекой провинции, он, как правило, отправляется к месту назначения один, либо оставляет детей в Токио на попечении родственников. Или же взять для примера ребятишек из сельской местности, где нет школы средней ступени, – они сплошь и рядом вынуждены жить вдали от родителей. И ничего, все каким-то образом приспосабливаются… Так-то оно так, но…

– По-моему, ты слишком все драматизируешь. На самом деле это не такая трагедия, как тебе кажется.

– Но чувства вообще вещь субъективная… Вся беда в том, что мы с Мисако не питаем ненависти друг к другу. Если бы мы могли ненавидеть друг друга, все было бы намного проще. А так, каждый из нас заведомо оправдывает другого, и все окончательно запутывается.

– Самым лучшим выходом из положения было бы, если бы Асо перестал советоваться с тобой и в обход всех формальностей силком заставил твою жену переехать к нему.

– Насколько мне известно, в начале их связи он предлагал что-то в этом роде. Но Мисако только рассмеялась в ответ: она, дескать, не способна на такие подвиги. Разве только под действием наркоза, если Асо выкрадет ее спящей…

– А что если тебе спровоцировать ее на ссору?

– Бесполезно. Мы оба будем знать, что притворяемся. Предположим, я крикну ей: «Уходи!» «И уйду!» – ответит она, но в последний момент внезапно разрыдается, и все останется по-старому.

– Да-а, право, уж и не знаю, как с вами быть. У меня такое чувство, что вы нарочно обставляете свой развод уймой всяких условий.

– Жаль, что не существует наркоза, избавляющего от душевной боли… Кстати, принимая решение о разводе с Ёсико-сан, ты ведь искренне ее ненавидел, не так ли?

– Я и ненавидел ее, и жалел. Мне кажется, по-настоящему ненавидеть можно только другого мужчину.

– Прости, если мой вопрос прозвучит бестактно, но не считаешь ли ты, что расстаться с женщиной, бывшей когда-то гейшей, несколько проще? Она по природе своей непостоянна, у нее и прежде были мужчины, наконец, став свободной, она может с легкостью вернуться к прежнему ремеслу…

– На самом деле все не так просто, как ты думаешь. – По лицу Таканацу пробежала тень, но он тотчас овладел собой и продолжал в своей привычной манере: – Тут то же самое, что с временами года. Не существует какой-то особой породы женщин, с которыми было бы легче расстаться, чем с другими.

– Вот как? А мне всегда представлялось, что с женщиной, принадлежащей к типу проститутки, расстаться проще, чем с женщиной-матерью[58]58
  В рассуждениях героев о двух типах женщин – «матери» и «проститутки» – звучит отчетливый отголосок книги Отто Вейнингера «Пол и характер» (1903); первый ее перевод на японский язык появился в 1906 г.


[Закрыть]. Впрочем, возможно, я чересчур пристрастен.

– Видишь ли, оттого, что жена-проститутка не воспринимает развод как катастрофу, мужчине во многом даже больнее. И потом, одно дело, если со временем ей удается снова устроить свою жизнь, выйдя замуж за порядочного человека, и совсем другое, если она возвращается к прежней разгульной жизни, – это может пагубно сказаться на репутации бывшего супруга. Я стараюсь смотреть на такие вещи философски, но развод всегда дается нелегко, кем бы ни была твоя жена – добропорядочной матерью семейства или порочной женщиной.

Некоторое время оба молчали, рассеянно добирая остатки кушанья со сковороды. Они выпили совсем немного, но лица у обоих горели, и хмель слегка туманил им голову, вызывая странное чувство, сходное с приступом весенней апатии.

– Может, велишь подавать рис?

– Хорошо. – Канамэ с сумрачным видом нажал на кнопку звонка.

– Вообще-то, – снова заговорил Таканацу, – мне кажется, все современные женщины в той или иной мере тяготеют к типу проститутки. Взять хотя бы Мисако-сан. Я бы не сказал, что она полностью соответствует типу женщины-матери.