Текст книги "Пусть любить тебя будет больно"

Скажи мне, как долго ты смотришь на них, прежде чем отправить обратно? Ты вдыхаешь запах? Я всегда оставляю на них аромат: иногда капли моих духов, иногда мыло и шампунь Руси с Никитой. Ты ведь его чувствуешь. Когда бросаешь обратно в ящик, через сколько минут потом ты можешь дышать нормально? А сколько минут ты борешься с тем, чтобы не потребовать вернуть его тебе обратно?

Зачем ты так мучаешь нас, Руслан? Зачем эти испытательные сроки? У настоящей любви их не бывает. Она нескончаемая и вечная. Всё, что заканчивается, не может зваться любовью, понимаешь? А я люблю тебя, и это не изменится ни завтра, ни послезавтра, ни через десять и двадцать лет. Я буду старой и трясущейся старухой и все равно буду любить тебя. Я умру и все равно буду любить тебя. Может быть, ты во все это не веришь… я тоже не верила, но я знаю, что так оно и есть. Мне просто нужно знать, что и ты тоже любишь. Точнее, я знаю. Я не могу думать иначе. Я тогда просто сломаюсь, и меня не станет.

Ты поэтому не хочешь меня видеть? Чтобы я не прочла в твоих глазах, что по-прежнему меня любишь?

Меня не пугают ни десять, ни пятнадцать, ни двадцать лет. Они могут пугать только тебя. Ведь если пройдет так много времени, я уже не буду той Оксаной, которую ты помнишь. Но я буду ждать тебя. Всегда».

Я никогда не ставила дату и не прощалась с ним в письме. Бывало, я даже не здоровалась. Иногда писала ему по два письма подряд, иногда не писала неделями и терпела. Когда становилось невыносимо, хватала ручку и строчила по несколько листов. Потом делала перерыв, чтобы не расставаться с этим немым диалогом и не отправлять его снова в никуда и в безответность, ожидая либо ответа, либо возврата. Каждый раз это был удар, как бы я ни держалась, но это больно, и это еще один шрам на сердце. На нем уже нет живого места, но оно продолжает ждать и надеяться. Ждать, когда другие уже ждать давно перестали бы.

Бывали моменты, когда я выла от отчаяния, выла, кусая подушку, чтобы не разбудить детей. Выла, потому что теряла веру и становилось больно. Тогда я цеплялась за нее зубами и держала мертвой хваткой, не позволяя себе перестать верить. Нельзя. Не только ради себя, но и ради Руслана. Он почувствует там, когда я отпущу его. Обязательно почувствует. И я не дам ему понять, что он был прав. Не в этот раз. Сейчас я сильнее. Кто-то из нас должен быть сильным.

Подходила к детским кроваткам и улыбалась сквозь слезы – вот где можно черпать силы. Нескончаемый источник энергии. Нескончаемый повод жить и ждать дальше. Вечный смысл и стимул. Невозможно смотреть на них и не взлетать вверх.

Я запечатала письмо в новый конверт, на котором обвела ладошку Руси. Хотела, чтобы он ее увидел. Руся внутри написала коряво «Папа». Да, я хитро устраивала ему ловушки. Заставляла открыть и прочесть. Когда-нибудь у меня обязательно получится. Или я никогда не знала этого человека.

Склонилась над кроваткой Никиты и провела кончиками пальцев по темной головке, поправила одеяло. Сосет палец во сне. Такой сладкий. Ресницы черные на щеки огромные тени бросают, и волосы вьются по подушке непослушными прядями.

Вспомнила, как рожала его совсем одна. Только Фаина в коридоре сидела да Савелий иногда на сотовый названивал. Очередное дежа-вю. Как и с Русей. Одна. Может быть, кто-то и злился бы, а я плакала, потому что жалела, что он его не увидит вот таким крошечным. Я запретила рассказывать Руслану о сыне. Запретила обмолвиться хотя бы словом. Имела на это право. Это была моя месть. Месть за то, что не читает мои письма. Он мог бы узнать сам, если бы захотел.

Значит, пусть не знает. Его решение, и только он несет за него ответственность. Ведь я в каждом письме пишу ему о Никите.

Я провела кончиками пальцев по пухлой щечке и еще несколько минут смотрела на сына.

Потом подошла к столу, взяла конверт и вернулась к кроватке, приложив ладошку Никиты, обвела ее тоже, совсем рядом с ладошкой Руси. Пусть увидит их на конверте. Пусть смотрит на него дольше, чем обычно, и, если откроет, пусть ненавидит себя за то, что смог от нас отказываться. Это наказание страшнее тех, что он придумал себе.

Я набросила на плечи кофту и вышла из спальни, прикрыв дверь. Снова бессонная ночь. Не помню, когда спала спокойно. Добираю днем вместе с Никитой. По ночам слишком тоска сжирает, чтобы спать спокойно.

Издалека услышала голос Ворона из-за двери в кабинете. Он бодрствовал по ночам, как и я. Сегодня Афган привел очень странного человека. Я из окна мельком увидела, как машина подъехала. Они долго сидели в кабинете Савелия, а когда уходили, я с ними столкнулась в гостиной. Он показался мне дерганым, странным: глаза бегают все время и худой, словно болен чем-то неизлечимо. На руках татуировки, даже на пальцах. Одет не так, как все окружение Ворона, скорее, бедно одет, как попало. Я таких людей в этом доме раньше не видела. Он на меня долго смотрел, а я на него. Потом поблагодарил Ворона и ушел с Афганом.

Я так и не поняла, кто это. Савелий редко принимал посетителей. Бывает, иногда какие-то незначительные вещи заставляют задуматься, искать ответы на странные вопросы. Вот так и я смотрела на этого мужчину, и мне казалось, что его появление в доме как-то связано со мной. Хотя никогда раньше его не видела. Может, потому что так посмотрел на меня или потому что Афган поторопился его увести. Я тогда снова в окно смотрела, как они в машину садятся.

Очнулась от мыслей и прислушалась к голосу Ворона за дверью, не решилась постучать, думала вернуться обратно в спальню, не мешать. Судя по тону, он с кем-то спорил. Долго говорил, потом, видимо, слушал молча и снова говорил. Я вдруг услышала звук удара, и все стихло. Прошла к двери кабинета и легонько постучалась. Мне ответили не сразу, а потом спокойным голосом сказали:

– Входи. Не заперто. Могла и не стучать. Я тут ничего не прячу, и скрывать мне нечего.

Савелий сидел в своем кресле у окна, его любимое место. На полу сотовый с разлетевшимися частями корпуса и выкатившейся батареей. Я приблизилась, наклонилась и осторожно подняла пластиковые части. Автоматически собрала под характерный треск сомкнувшихся деталей. Потом подала сотовый Ворону. Он взял, не глядя на меня.

– Знаешь, Оксана, говорят, не поздно начать жить правильно. Не поздно начать с чистого листа. Лгут, сволочи. Поздно. Иногда настолько поздно, что хочется о стены башкой биться. Поздно и не нужно. Никому не нужно. Жалкие потуги реанимировать труп. Ему наплевать на них… он уже давно мертвый и холодный. Его можно у огня положить, но он не оживет – только начнет разлагаться.

Я понимала, что он об отношениях со старшим сыном. Они были довольно сложными. Насчет младшего я знала слишком мало, да и он почти не бывал здесь.

– Я только на старости лет понял, что «как лучше» не бывает. Это мы так хотим. Мы думаем, что знаем, и ошибаемся в девяноста девяти процентах. Мы можем знать только «как лучше» для нас, и все. И точка. Нет никаких «лучше» для других.

– Вы о чем-то сожалеете?

Он тяжело вздохнул.

– Сожалею. Нужно любить и не думать о том, «как лучше». Отказывая и себе, и тому, кого любишь, ради какой-то правильности, идеальности. Потом тебя же за эту правильность и ненавидят. Надо неправильно. Надо так, чтоб это «неправильно» приносило счастье. Идеальность уродлива, Оксана. Безобразная и отталкивающая. Она мертвая. Красота в ошибках, глупостях, промахах. Меня ненавидят за то, что я хотел идеально, безупречно. Люто ненавидят, и самое паршивое – заслуженно.

– Все не так. Я не думаю, что вас ненавидят. Не вижу этой ненависти.

Он усмехнулся, прокручивая в пальцах сотовый.

– Здесь даже думать не надо. Ненавидит. Я эту ненависть кожей чувствую. Просто жалеет старого. В этом отношении он лучше, чем я. Я бы не жалел – дал бы под зад коленом. В этой жизни жалость слишком отвратительна. Если уважаешь – не жалей, а пристрели. Намного гуманней.

– Мне кажется, вы себя совсем не знаете. И никому не давали себя узнать.

– Нельзя было. Жизнь другая была. Только маски страшные с оскалом, чтоб боялись. Иначе сожрут и не заметят. Потом маска к тебе прирастает, и ты уже сам не знаешь, какой ты настоящий.

– Я вижу, какой вы с моими детьми, со мной, с Фаиной. Именно настоящий.

– А с ним не могу. Привычка что ли или страх идиотский. Надо было быть таким с собственным сыном, а не растить его как в казарме, в вечной боевой готовности. Без ласки и слова доброго. Знаешь, я с ним ни разу ни в театр, ни в цирк. Ни разу. То времени нет, то привыкать к нему не хотел, то думал не делать из него девчонку.

Я не знала, что можно сказать. Угрызения совести – это личный враг каждого, и никто не может убить этого врага, кроме тебя самого. Савелий остался с ним один на один. Наверное, вообще впервые говорил об этом с кем-то откровенно, и я слушала, потому что понимала, насколько это для него важно.

– Вы знаете, а я не побоюсь и повторю, что никогда не поздно. Дети остаются для нас детьми, даже когда сами становятся взрослыми. Им нужны забота и тепло. Место, где их ждут и любят, просто потому что они – это они. Не за заслуги и достижения, а со всеми ошибками и недостатками. Им это необходимо знать, а не додумывать. Необходимо слышать, чувствовать и видеть.

– Это будет выглядеть слишком жалко. Стал немощным – и потребовались любовь и забота. Стакан воды подать да пожалеть старого. Унизительно. Пока сам горы воротил, никаких шагов не делал, а теперь смерти испугался и грешки замаливаю?

– Зачем думать о том, как это выглядит? Вы никогда не сможете посмотреть на себя глазами тех, кто вас любит. Просто позвольте им быть рядом. Сделайте шаг навстречу. Это очень трудно… но иногда это и есть та тоненькая грань, которая отделяет от понимания.

Савелий посмотрел на меня.

– А ты? Не устала делать первые шаги за это время?

– Нет. Не устала. Это лучше, чем стоять на месте или пятиться назад.

– Умная девочка. Взрослая и умная. Иди вперед. Тебя там ждут.

– Где? – тихо спросила, и сердце замерло.

– Там, куда ты идешь. Ты, главное, продолжай идти.

23 глава

Утром принесли почту, и я увидела первое письмо от него… но так и не смогла открыть. Я долго всматривалась в буквы на конверте. Они плясали у меня перед глазами, но я так и не решилась. Поднесла к лицу, закрывая глаза и пытаясь почувствовать его запах, но пахнет бумагой, чернилами, да чем угодно, кроме него. Но ведь он держал его в руках… писал на конверте адрес и, высылая мне, думал о нас. Сползла по стене и долго смотрела на бумагу затуманенным взглядом через дрожащую пелену едкого отчаяния. Что там за белым конвертом с красно-синими штрихованными узорами и двумя марками? Там будет моя жизнь или там смертный приговор? Да, я боялась узнать, что именно он мне написал после двух лет молчания. Я бы не выдержала еще одного удара. У меня больше не осталось места для шрамов. Их слишком много, и все они кровоточат. Если тронуть душу кончиками пальцев, она, наверное, шершавая на ощупь от порезов. Хроническая боль и надежда живут под этим толстым слоем рубцов и отметин. Мне стало страшно, что он сможет у меня ее отнять. А я не готова с ней расстаться. Все еще не готова… Не сегодня, когда именно эта надежда дает силы каждый новый день просыпаться, улыбаться, строить планы на завтра, играть с детьми. Не хочу ничего знать. Я привыкла. Не знать и ждать. Вопреки всему отрывать календарные листы и мысленно надеяться, что каждый из них приближает нашу встречу. Не отдам. Надежду не отдам никому – даже ему. Она моя! Я ее заслужила за все время, проведенное с ним. Мне положена моя слабая, моя несчастная и хрупкая надежда.

Вытерла слезы тыльной стороной ладони и положила письмо в сумочку. Я прочту. Потом. Когда-нибудь. Можно быть сколько угодно сильной против ударов судьбы и бесконечно слабой перед парой слов, которые могут убить своей необратимостью. Я не хочу умирать. Не сейчас.

Решительно встала и поправила юбку, бросила взгляд на часы – нужно успеть до отъезда Карины. Работа отвлечет от мыслей о письме. А ночью… ночью я оставлю сумочку внизу или забуду письмо в рабочем столе. Будем считать, что его не было. Ничего не было. Мне оно приснилось… и в нем обязательно написано, что он меня любит и скоро вернется к нам. Например, сегодня. Да, вот возьмет и приедет. Его выпустили, и он прямо в этот момент едет домой на такси и смотрит в окно на распустившуюся сирень… Я так живо увидела эту картинку, что от отчаяния заболело в груди. Я бы отдала что угодно, чтобы это было правдой, а не сладкой иллюзией.

Как же давно я не ходила пешком по улице, не ездила в метро. Целую вечность. Вдохнула свежий воздух полной грудью и медленно выдохнула – сиренью в городе пахнет. Свежестью, мечтами и летом. Той самой надеждой, за которую я цеплялась изо всех сил.

Не захотела машину у Ворона брать – моя забарахлила еще до выходных. Афган отогнал ее в ремонт и предложил взять автомобиль Савелия, но мне почему-то захотелось пройтись вот так просто по улице, вдыхая запах цветущих деревьев, пение птиц и шум города. Конечно, за мной будет присматривать кто-то из их людей. Я даже не сомневаюсь, что меня безмолвно сопровождает охрана. Пусть тоже подышат воздухом. Им полезно.

Моя машина будет готова через пару дней. Я уже начала называть ее своей – машину Руслана, где все еще сохранился запах его парфюма и сигарет. Я намеренно возила в бардачке маленький пробник, чтобы всегда пахло так, словно он только минуту назад вышел из автомобиля. Я где-то читала, что, если мысленно не отпускать человека, он это чувствует и не может уйти. Невидимая ментальная связь. В таком случае я впилась в него крючьями насмерть, потому что не отпущу.

Я уже несколько месяцев работала с Кариной. Мне это было необходимо – немного отвлечься, выйти из дома и заняться любимым делом. Я с каким-то сумасшедшим рвением схватилась сразу за несколько заказов и выматывала себя наизнос. Уложу Никиту и сижу над проектами почти до утра. Мысли, идеи, эскизы. Нескончаемая гонка, в которой нет места отчаянной тоске. Тоска потом… в тот самый час, когда пытаешься уснуть и смотришь в темноту затуманенным слезами взглядом, пока наконец не засыпаешь. Несколько часов до рассвета, чтобы позволить себе плакать в подушку и не быть больше сильной. Быть всего лишь одинокой женщиной с тремя детьми, которая пишет письма в никуда, ждет из ниоткуда ответов и ждёт того, кто вычеркнул ее из своей жизни.

Я так же не отдала компанию Царя Савелию. Да, ту самую проклятую компанию по перевозкам, которая теперь была оформлена на мое имя. Воронов сделал это по моей просьбе. Я больше не боялась. Это бесполезно. Глупо. Не в компании дело. Точнее, не только в ней. Я навсегда останусь женщиной Царева, бывшей или не бывшей – это не имеет никакого значения, когда у нас общие дети. Я могу уехать хоть в Зимбабве, меня все равно достанут, если захотят. Неделю назад мы начали первые выплаты работникам после долгого простоя. Активы компании разморозили, так же как и счета Царева-старшего, и на следующей неделе отплывет первая партия товара. С Кариной мы стали партнерами – объединили мою фирму в Валенсии и ее филиал. Несколько дизайнеров выехали вчера в Испанию на наш новый совместный проект дизайна сети русских ресторанов.

Я начала ставить перед собой цели и упрямо идти к ним. Возможно, я хотела доказать себе, что могу быть для него не только женщиной, которая ждет дома, а и партнером, готовым понять его бизнес. Я больше не хотела оставаться в стороне. Той, от кого все скрывают, потому что не поймет, потому что не разбирается. Мне нравилось часами расспрашивать Савелия, как работает та или иная схема управления такой огромной компанией. Постепенно начала вникать в суть и понимать, почему Ахмед так стремился завладеть этим бизнесом и как собирался использовать. Я начала понимать ошибки и промахи отца Руслана, который буквально загнал собственного сына в ловушку. Мне было очень странно осознавать, что Царев сделал столько ошибок, и самой первой из них было партнерство с Лешаковым, который в обход Царева взял крупные кредиты на имя компании, а погашать их пришлось Руслану. Некоторые из них до сих пор не выплачены, и мне самой нужно было вести переговоры с кредиторами. Мой мужчина оказался загнанным в угол и зажатым со всех сторон. Нет, я не оправдывала его. Есть поступки, которые забыть невозможно, и я их никогда не пойму, потому что сама бы не смогла так поступить с ним… но я смогла его простить.

Поправив легкий шарф, я посмотрела на небо – пронзительно лазурное, ни одного облака. Сколько таких дней пройдут в моей жизни без него? Тысячи. И я не имею права сломаться и хотя бы на секунду перестать верить в нас.

Мама говорит мне, что я обязана начать жизнь сначала. Должна принять решение Руслана и перестать ждать того, кто даже не интересуется тем, как я живу, и не вспоминает обо мне и о детях. Я ничего ей не отвечала, только меняла тему разговора, а она тяжело вздыхала и яростно гремела тарелками на кухне, откуда ее не мог выгнать никто. Ей было плевать на поваров и кухарок, она кричала, что варить манную кашу ее внукам умеет только она и детей нельзя кормить, как в ресторане. Она не понимала одного – Я НЕ ХОЧУ НЕ ЖДАТЬ. Не НЕ могу! Я не хочу! Это огромная разница. Что значит «начать сначала»? Как начинать что-то, если ничего не закончилось? И я не могу принять его решений, потому что он решил за меня, черт возьми! Почему я должна с этим мириться? Если я не представляю без него никаких начал?

Не нужно говорить мне о гордости, о самоуважении, унижении и тому подобной ерунде! У меня от него дети. Он мой мужчина! Какая гордость? Пусть вернется и посмотрит нам в глаза, и тогда, возможно, я приму какие-то решения, но не когда мой мужчина сидит в клетке. Я обязана дождаться… И я уверена, что он не только вспоминает о нас, а знает обо всем. Он знает, что я его жду. Снова вспомнила о письме и тут же заставила себя не думать, потому что сердце заколотилось с такой скоростью, что мне стало трудно дышать.

Осмотрелась по сторонам, стараясь успокоиться. Мелькающие лица прохожих, городская суета. Жизнь продолжается. Вот она неумолимо проносится рядом шелестом деревьев, лучами весеннего солнца.

Только все мимо меня. Я вне времени и пространства. Я не живу, а как хорошо отлаженный механизм правильно функционирую. И у меня в сумочке тикает ядерная бомба моего собственного апокалипсиса, когда все внутри может взорваться. Трезвая адекватность тонкой гранью чуть смятого конверта от болезненно-разрушительного безумия. И я намеренно не позволяю себе ее переступить.

Спускаюсь в метро, и мне кажется, я где-то вне измерения, и вижу себя со стороны – женщина в легком пиджаке, светлом шарфике, с сумочкой в руках. Ничем не отличаюсь от любой другой в утренней толпе. Привычным жестом поправляю волосы, перекидывая ремешок сумки на плечо, поглядываю на циферблат электронных часов на стене, вспоминая расписание.

Людской муравейник в утренней дремоте ползет по эскалатору вниз. Шелестят газеты, пахнет черным кофе и сигаретами. Наверное, иногда стоит оказаться среди людей, чтобы понять, насколько зависла сама в ежедневной неопределённое™. Если бы не дети, я бы погрузилась в свое отчаяние с головой, а они, как спасательный круг, держат на поверхности, не давая захлебнуться.

Внутри клокочет ожидание и волнение. От него то холодно, то жарко внутри, и моментами меня тянет сунуть руку в сумочку и жадно прочесть. Пусть все взорвется к чертям, пусть я потом буду осыпаться пеплом на землю и превращаться в прах, но прочесть. Впитать каждое его слово. Увидеть просто «здравствуй» и сойти с ума от счастья. И не могу. Мне страшно. Так страшно, что дух захватывает.

Вдалеке послышался шум приближающегося поезда, народ оживился, и кто-то толкнул меня сзади, а я смотрю на часы, и снова туман перед глазами.

Я бы соврала, если бы сказала, что в этот момент не вспомнила нашу первую встречу. Тоже в метро.

Его наглую ухмылку и растрепанные волосы, цепочку с клыком и запах кожаной куртки вперемешку с дорогим парфюмом. Капелька крови на белой материи. Взгляд с сумасшедшим блеском и шум адреналина в венах от близости к молодому и горячему телу.

То самое начало, когда можно было еще бежать без оглядки и не позволить себе вспорхнуть слишком высоко, зная точно, как больно потом будет падать. Начало, которое уже тогда было похоже на торнадо, сметающее на своем пути стыд, совесть, принципы, дурацкую мораль, навязанную обществом.

Только я бы ни за что не отказалась ни от одной секунды, проведенной с Русланом. Даже от самых болезненных и невыносимых. Это все мое. Принадлежит только мне, и я бы все сделала точно так же. Я бы снова выбрала его. У любви нет пола, нет возраста, нет расстояния. Она существует вне измерений, логики и рамок. Ей плевать на все границы. Она ломает запреты, как тонкое стекло, оставляя порезы и шрамы. Она сметает стихийным бедствием все, к чему привыкаешь, и создает новую вселенную среди полнейшего хаоса твоего прежнего мира.

Тряхнула головой, возвращаясь из воспоминаний обратно на ярко освещенную станцию к подъезжающему поезду. Толпа нервно и лихорадочно хлынула по вагонам, и я вместе с ней.

Наверное, это не зависело от меня, но я посмотрела в окно. В каком-то идиотском и совершенно сумасшедшем ожидании, что увижу его там… как когда-то, и на мгновение мне показалось, что я брежу.

Я не могла и не должна была заметить его. Слишком много людей. Но это ожидание или обман зрения… или чертовы галлюцинации. Но я видела. Вцепилась в поручень, вглядываясь в силуэт парня, расталкивающего людей, перепрыгивающего через ступени. Просто похож. Всего лишь похож. А сама, тяжело дыша, вцепившись в поручень, слежу за ним глазами.

Я перестала дышать. Именно ни одного вздоха. Дыхание перехватило, как только узнала. Не могла не узнать. Это внутри. Там уже все дрожало и гудело, как натянутые провода с потрескивающими разрядами электричества. Любое «не верю» уже разъело панической, бешеной радостью и диким ощущением полета с высоты.

Он заскочил в другие двери в противоположном конце вагона, и я, толкнув кого-то, пошла навстречу. Где-то внутри клокотало: «Тебе кажется! Ты с ума сходишь!», но я уже ничего и никого не видела, продиралась сквозь толпу, не реагируя на злые окрики, наступая кому-то на ноги с автоматическим: «Простите! Извините!»

Пока не увидела его и не остановилась. Ни одного вздоха опять, и глаза уже не печет, а жжет, а я моргнуть не могу. Глотаю, а в горле пожар. Я бы не могла сказать ни слова, даже если бы хотела закричать. И я хотела, даже схватилась за горло. Первый вздох – и начинаю задыхаться.

Не вижу его всего… только глаза. Только взгляд. Отчаянно-дикий, сумасшедший, как у психопата. Мне кажется, у меня сейчас точно такой же. Приближается ко мне. Я чувствую, как подбородок дрожит, и я поручень сжимаю так сильно, что уже не чувствую пальцев. Они онемели.

Подошел совсем близко, я на лицо посмотрела и ослепла. То ли слезы мешают, то ли темно везде, и сама не понимаю, как руку тяну, трогаю скулы колючие. Он не мешает, только сам в глаза смотрит.

Я не знаю, сколько мы так ехали. Молча. Глядя друг другу в глаза. Мимо нас люди проходят, толкая меня и его, а я то снова слепну, то жадно пожираю взглядом каждую черточку: впалые щеки и круги под глазами, и волосы коротко остриженные, лихорадочный блеск глаз.

Мир вокруг растворился, его разъело на невидимые атомы. Все вокруг черно-белое… и только он цветной. Яркий. Настоящий. Живой.

– Куда мне теперь пластырь наклеить? – сама свой голос не узнала, продолжая трогать его лицо до изнеможения, до какой-то лихорадочной потребности касаться и касаться, а он вдруг улыбнулся и руку мою перехватил, положил к себе на грудь. От его улыбки мне захотелось разрыдаться.

– Наклей сюда… сможешь? – у самого голос сорвался.

Кивнула и медленно голову ему на грудь склонила, а под щекой сердце бьется слишком громко, заглушая шум собственной, особой музыкой.

Чувствую, как волосы перебирает и запах вдыхает, целует пряди. Прижалась к нему сильнее и глаза закрыла.

– Не умею без тебя, – снова голос свой не узнаю… да это и не важно.

– Не умеешь!

– Не могу!

– Знаю. Не можешь.

– Почему? – спросила то ли у него, то ли у себя.

– Не знаю. Два года у себя спрашивал – почему? Но так и не понял.

Прижалась сильнее, захотелось срастись с ним в одно целое, просочиться через кожу невидимыми нитками, пришить себя к нему. Чтоб больше не мог вдали от меня.

– Не понимай. Когда поймешь – это уже будет не про меня.

– Не хочу понимать, – сжал до хруста, впился в волосы, сильно прижимая к себе, – любить тебя хочу, все хочу, заново хочу. Сначала. Вот с этого момента и по-другому. Дашь мне шанс?

– Нет.

– Ни единого? – больно волосы перебирает, то сжимая, то поглаживая хаотично, словно сам на грани какого-то срыва.

– Ни единого. Ничего не заканчивалось, чтобы начинать сначала. Просто продолжай, где остановились. Все мое. Все, что было, мое. Не откажусь ни от чего. Ни от одного кусочка нас. Ни от одной секунды с тобой.

Вдруг поднял мое лицо, обхватив обеими руками:

– Я писал. Не отправил ни одно, но писал. Каждый день мысленно писал тебе письма. Я точку не мог поставить. Понимаешь? Я боялся написать и поставить точку.

– Я их не ставила никогда, – тереться о его ладонь щекой, закатывая глаза от наслаждения и тут же открывая, чтобы смотреть на него.

– Ни одной?

– Ни одной.

Гладит мои щеки большими пальцами, а я тону в его отчаянном безумном взгляде. Лихорадочном, как под наркотиком.

– Значит… сын у нас?

Слегка кивнула и проглотила слезы… а они сами по щекам потекли.

– Прости меня.

Сама спрятала лицо у него на груди.

– Не говори «прости». Не нужное. Лишнее. Просто пойдем дальше. Вместе.

– Доверяешь?

– Я научусь снова.

Металлический голос объявил конечную станцию, и мы вышли из вагона.

– Поехали домой, – тихо попросила, а он мои руки целует.

– Я дома. Увидел тебя, прижал к себе и понял, что дома.

– Пусто без тебя.

– Я вернулся. Я всегда возвращаюсь.

– Ты не обещал. В этот раз.

– Не обещал… но я невыносимо домой хотел. К тебе хотел, Оксана.