Текст книги "Москвичи и черкесы"

На улице послышалась повозка, свист и понуканье ямщика. Александр Петрович заметил неосторожность путешественников, ездящих по ночам во время тревоги и подвергающих себя опасности. Едва проговорил он, как к нему вошел священник лет по крайней мере шестидесяти; высокого роста, свежий и сильный мужчина. Густые и совершенно белые волосы, тщательно расчесанные, стлались по широким плечам его; большие черные глаза, осененные густыми бровями, сияли умом и чистотою помышлений. Седая, окладистая борода закрывала верхнюю часть его груди. Осанка его внушала почтение; одежда состояла из опрятной рясы, без всякой пышности.

– А, Иов Семеныч! – воскликнул Александр, пожимая руку старика. – Откуда неожиданный гость? Поздненько! Жаль, не слыхали, что я сейчас говорил насчет поздних путешественников в тревожное время.

– Я не виноват, мне дали лошадей совсем присталых [18]18
  …дали лошадей совсем присталых... – то есть усталых.


[Закрыть], насилу четыре версты в час ехал.

Преферанс кончился. Покуда готовили стол к ужину, отец Иов и Александр говорили наедине. Почтенный пастырь пользовался всею доверенностью капитана и знал все его семейные дела. Александр дал ему прочесть полученные письма.

Николаша от нечего делать расспрашивал лекаря: откуда он, кто он, где воспитывался и пр.

Лекарь Кутья, березовский уроженец из Сибири, был сын городского священника. Воспитание его началось в отцовском доме и кончилось в Тобольской семинарии, откуда, по вызову желающих, он отправился в Московскую медико-хирургическую академию. Кончив курс, он был произведен в лекаря и назначен в Кавказский корпус. Лекарь Кутья сознавался в своих ограниченных познаниях вообще и в медицинских науках в частности, но не менее того слыл одним из лучших медиков, потому что был человек добросовестный, усердный в отправлении своей обязанности и очень внимательный к больным. Частою практикою он приобрел большую опытность в лечении болезней, свойственных климату, которыми наполнялись госпитали и лазареты Кавказской линии. Нравственные добродетели его состояли в посредственном уме, большой начитанности, трезвости, бескорыстии и строгой честности. Главный недостаток нрава его была строптивость. Во всех сношениях с людьми ему чудилось неуважение или желание его оскорбить.

Наши собеседники сели за ужин. Николаша и лекарь не прекращали разговора, который сделался общим. Любопытен был рассказ сибиряка о езде на собаках, о прогулках на лыжах по льдистым степям, о том, каким образом в Березове хлеб заменяется осетровым тельным, как толкут эту рыбу в порошок и делают из нее продовольственные годовые запасы; как жилые дома заносятся снегом и тем предохраняются от стужи. Дабы сразить своих слушателей противоположностью, лекарь заговорил вслед за этим о благодатном крае, известном под названием Сибирской линии, о прекрасном климате и богатстве природы, как, например, Бухтарминской крепости, превозносил радушие и простоту нравов жителей; коснулся только слегка Восточной Сибири, знакомой ему лишь понаслышке, и в заключение с гордым видом сказал:

– Но я говорю о временах былых, истекших, о которых я все-таки с удовольствием и гордостью вспоминаю.

Теперь Сибирь, мой родной край, преисполненный богатейшей будущности, неимоверно двинулся вперед. Здесь, на Кавказе, я встречал людей степенных, бывших в той стороне позднее; рассказываемое ими превосходит все ожидания. Они-то, полные благодарности к Сибири, называют ее милым отечеством, а сибиряков – дорогими соотечественниками.

Александр Петрович, смеясь, спросил у лекаря, не скажет ли он того же в честь Кавказа?

– Я крайне удивлялся бы такому вопросу, если б не знал вашего мнения о здешнем крае, – отвечал он, – но теперь лишь оскорбляюсь вашими словами, видя в них насмешку над тем, что священно мне. Не вы ли часто говорили? Здесь между людей редко встретишь человека! Расчеты, честолюбие, желание не заслужить, а выслужить награду поглощают все истинные добродетели, порождают презрительную и постыдную искательность, обращаются в одно всеобщее сплетение лжи, обмана и каверз.

Александр Петрович, желая прекратить разговор, чересчур откровенный, посмотрел на часы и заметил, что уже полночь. Собеседники молча докурили трубки, потом разошлись.

– Что это за священник? – спросил Николаша у брата.

– Это искренний друг мой, которого я очень уважаю, – отвечал Александр с важностью.

– А Пшемаф?

– Храбрый и честный кабардинец.

Николаша вынул из портфеля тетрадь и под статьей, начинающейся с того месяца и числа, где было им написано имя станицы, начертал следующие строки: «Вечер я провел у брата; играл в преферанс; гости были – седой русский священник, татарин и лекарь сибиряк».

Александр спросил, что он пишет.

– Журнал моего путешествия, – отвечал Николаша, подавая брату тетрадь и показывая последние строки.

– Позволь мне дополнить, – сказал Александр.

– Сделай милость! – промолвил Николаша, протягивая перо; Александр прибавил следующее: «Эти три человека с душою, умом и добродетелями; четвертый был приезжий из России, надушенный «fashionable». После того он встал и, простясь с братом, пошел спать. Николаша, прочитав прибавленное братом, почувствовал всю неприличность своей насмешки над приятелями Александра и, желая обратить ее в шутку, а вместе сделать упрек брату, пошел к нему и сказал:

– Александр! Ты не докончил.

– Я уже лег, спать хочется.

– Так я за тебя кончу; ты разумел – дурак без души. Не правда ли? Написать?

– Пиши, что хочешь, – отвечал полусонный Александр.

III
Тревога

…И дикие питомцы брани

Рекою хлынули с холмов,

И скачут по брегам Кубани

Сбирать насильственные дани.

А. Пушкин

– Все были погружены в глубокий сон, когда человек вошел торопливо со свечою в комнату Александра Петровича и, разбудя его, сказал:

– Извольте вставать – тревога!

– На дворе темно?

– Зги божьей не видать, дождь моросит.

Александр вскочил с кровати, накинув халат, взглянул на часы – был в исходе четвертый, – вышел на крыльцо и, покуда ему обливали голову холодной водой, расспрашивал казака, прибывшего с известием о тревоге.

– Где неприятельская партия и в каком она числе?

– Не могим знать, ваше благородие! Казак с поста прискакал к полковнику; я стоял в это время у ворот и тотчас побежал дать вам знать. Говорят, хутора берут; в той стороне словно варево.

– Нарядчики побежали ли по сотне?

– Как же, ваше благородие!

Послышался один, другой удар в церковный колокол, и зазвонили в набат. Станица ожила. Женщины бежали по улицам к церкви, бормоча: «О, боже мой! Проклятые черкесы! Мати пресвятая богородица, спаси нас! Ой, лышачки! Батюшки, что с нами будет!» и пр.

В станицах церкви обнесены оградою с бойницами – это род станичной цитадели. Послышался конский топот казаков, скакавших на сборное место, то есть на церковную площадь.

Александр Петрович, одевшись так же, как мы его видели утром на большой дороге, вскочил на коня, ничего не отвечая Николаше, который в испуге приставал к нему с вопросами. Крикнув на Дыду, умолявшего взять его с собою на тревогу: «Не нужно! Оставайся дома!», он ударил плетью по лошади и понесся к сборному месту в сопровождении четырех казаков, его телохранителей. Там было печальное зрелище! Казачки всех возрастов целовались с казаками, которые нагибались к ним с коней: каждая опасалась, что в последний раз целует сына, брата или мужа. Гул звона сочетался с рыданиями прощавшихся женщин, с криком урядников, устраивавших, сколько возможно, порядок. Капитан прискакал – заревел: «Стройся! Урядники, что зеваете, прочь бабье! К черту проклятых! Плетьми гони их!» Везде раздался крик: «Стройся, проворнее! Не копаться!» и послышался визг нескольких казачек, сваленных и помятых лошадьми урядников, устраивавших фрунт.

– Старшего урядника сюда! – закричал капитан, и раздался крик: «Старшего урядника к капитану!»

– Здесь! – сказал голос, запыхавшись. – Что прикажете, ваше благородие?

– Построить тотчас сотню, да без той суеты! Поверить и рассчитать людей, как я тебе приказал!

Между тем сам капитан повернул лошадь, чтобы ехать к полковнику.

– Слушаю, ваше благородие! – отвечал урядник и, подъехав к сотне, закричал: «Смирно!» и начал поверять казаков.

Александр Петрович встретил полкового командира, шедшего по площади. Он слез с лошади, подошел к старику, но звон колоколов заглушал его голос.

– Станичный начальник! Вели перестать звонить. Черт побери! Заглушили! – закричал полковник офицеру, идущему за ним. Колокола замолкли. Старик отдал приказание всем собравшимся офицерам с точностью, которую одна опытность может вселить. Несколько раз повторил он им, что коль скоро кто завидит неприятеля – тотчас начинал бы бой и открывал перестрелку, дабы остальные сотни могли слышать, где неприятель. Капитану повторил уже сказанное днем, а Пшемафу велел скакать по кордону, чтобы открыть переправу хищников и их следить.

Александр Петрович подъехал к сотне, спросил у старшего урядника, где команда, отсчитанная для Пшемафа, и приказал последнему принять ее. Потом он обратился к своим казакам, велел назначить урядника и с тылу расторопного приказного, чтоб не позволял людям отставать. Сделав эти распоряжения, он скомандовал:

– Смирно! В два коня направо рысью, марш! Правое плечо вперед, за мною! – И на рысях отправился к Кубани.

Переправившись за речку, частью вброд, частью вплавь, он уже на противоположном берегу закричал:

– Пошел! – И все поскакали. Несшиеся всадники без дороги, по степи, часто падали в ямы вместе с лошадьми; но так как ушибов по штату не полагается, то каждый упавший, проклиная темноту ночи и товарищей, которые наскочили на него и, пока он еще не успел встать, порядком помяли, опять садился верхом. Пустогородов не избегнул общей участи; он падал и был смят. Проскакавши верст около пятнадцати, он повел своих казаков шагом, чтобы дать вздохнуть лошадям, и тихо доехал, до брода чрезвычайно топкой речки. Это задержало его немного; но потом он опять пустился вскачь, дабы успеть к рассвету приехать к броду другой речки. Основываясь на словах лазутчиков, приезжавших в тот день к полковнику, думали, что хищники чрез нее переправятся.

Но возвратимся в станицу. Едва выехали все команды, как с хуторов, лежащих верстах в пятнадцати от полковой штаб-квартиры, прискакал казак к полковнику, который ходил по площади. Услышав конский топот, он громко спросил:

– Кто там едет?

– Казак, ваше высокоблагородие!

– Откуда?

– С хуторов.

– Что там у вас?

– Все хутора забрали, зажгли строения.

– Велика ли партия?

– Более тысячи черкесов.

– Что ты врешь, дурак!

– Ей-богу, ваше высокоблагородие! Нас было шесть конных казаков на хуторском посту; пятерых изрубили, мой добрый конь один ускакал – долго за мною гнались.

– Вот что значит добрая лошадь! А вас – черт возьми – еще не уверишь, что тот казак и молодец, у которого добрый конь. Станичный начальник! Велите запрячь орудие, хоть оба пускай будут готовы! Да резерву прикажите иметь лошадей в руках и не расходиться. – Полковник продолжал ходить.

Все женщины окружили приезжего казака и расспрашивали в один голос о Яковлеве, Петрове, Федорове, Николаеве, Сидорове и пр. и пр.

Прошло несколько времени, прискакал другой казак. Полковник спросил:

– Кто там и откуда?

– Казак, ваше высокоблагородие! Корнет Пшемаф приказал просить орудие. Он переправился через Кубань у поста (казак произнес какое-то варварское название), открыл черкесов и начал перестрелку, только их больно много.

– А сколько примерно?

– Не могим знать, ваше высокоблагородие, – темно, земля гудет от конского топота.

Старик закричал:

– Резерв на конь! Оба орудия садись! – Потом, обратясь к станичному начальнику, сказал: – Вы ступайте скорее с этим резервом к Пшемафу и вступите к нему в команду. Поезжайте на брод, – и назвал пост варварского имени.

– Слушаю! – И старик хорунжий вскочил на лошадь, скомандовал:

– Пошел за мною!

Полковой командир провожал их словами:

– Ну, с богом, хлопцы! Смотри, молодцами!

Все в один голос отвечали ему: «Рады стараться, ваше высокоблагородие!» Вслед за тем послышался конский топот, шлепанье казачьих плетей и гул катящейся артиллерии.

Солнце взошло, когда прискакал еще казак с известием, что недалеко за Кубанью слышна сильная пальба из орудий. Часа полтора спустя приехал черкес из мирного аула к полковнику с вестью, что весь плен у хищников отбит, что сами они прогнаны и понесли большую потерю, между тем как несколько казаков ранено, что владетель мирной деревни выезжал со своими подвластными на тревогу, дрался с хищниками, и что, наконец, капитан Пустогородов с казаками и отбитыми пленными отдыхает в их ауле. При вопросе, в каком числе был хищнический отряд, черкес отвечал: более двухсот человек!

Часов в одиннадцать утра прибыл урядник, присланный от Александра Петровича объявить полковнику, что хищники прогнаны, а он идет назад с ранеными. При расспросе о последних узнали, что их порядочное количество и что из офицеров ранен один он только.

Добрый полковник пошел тотчас на квартиру Александра Петровича предупредить Николашу, что брат его ранен, и предложить ему, вместе с тем, отправиться в коляске навстречу капитану, которому спокойнее будет доехать в экипаже. Николаша, несмотря на то, что не кончил еще туалета, с радостью принял предложение. Верстах в двенадцати он встретил Александра Петровича, бледного, окровавленного, однако едущего верхом. Александр не хотел согласиться пересесть в коляску, ссылаясь на неважную рану, и предложил брату заводную лошадь [19]19
  …предложил… заводную лошадь. – То есть запасную.


[Закрыть]. Они ехали рядом. Казаки, следуя, пели песни; двое из них наигрывали на камышовой дудке арию волынки; между тем несколько человек, спешась, выплясывали по дороге русского трепака, а иногда что-то вроде лезгинки. Один из телохранителей капитана, подъехав к нему, сказал:

– Ваше благородие! Не угодно ли будет видеть Алима?

– Согласен.

Два казака подъехали; один, корча горца, мастерски передразнивал звуки черкесского языка; другой, искусно коверкая русский язык, представлял переводчика.

– Здорово, Алим! Откуда явился? – спросил Александр, улыбаясь. Казак поклонился по черкесскому обычаю, пробормотав какие-то черкесоподобные звуки.

Мнимый толмач перевел их так:

– Алим сказал – из немецкого окопа.

– Откуда?

– Моя не знает. Алим сказал – из Немецкого Окопа. – Тут он начал корчить, будто бы говорит с товарищем по-черкесски; потом, обратись к капитану, молвил: – Ваше благородие! Немецкий Окоп то, что ваше изволит называть Прочный Окоп [20]20
  Прочный Окоп – укрепление на правом фланге Кавказской линии.


[Закрыть].

Александр, смеясь, заметил брату вполголоса:

– Какие шельмы! Ко всему приложат; в Прочном Окопе все немцы, как и по всему нашему флангу. – Потом обратился опять к переводчику: – Ну, а генерал-то здоров? Доволен ли нашим сегодняшним делом [21]21
  Ну, а генерал-то… доволен ли нашим сегодняшним делом? Имеется в виду начальник правого фланга Кавказской линии генерал Г. X. Засс, выведенный в романе под именем кордонного начальника. Генерал был родом из немцев, отсюда смысл переименования Прочного Окопа в «немецкий». По свидетельству современников, Г. X. Засс обратил войну с горцами в особого рода спорт, без цели и связи с общим положением. Отличался невероятной жестокостью. В 1842 году был удален с Кавказ а.


[Закрыть]?

Толмач передал слова капитана Алиму; последний пробормотал что-то. Переводчик сообщил это следующим образом:

– Алим говорит, генерал сказал – казак хорош дрался; черкес подлец! А на капитана очень сердит; покажет ему своя дружба!

– За что же? – спросил Александр.

После обыкновенного повторения он получил в ответ:

– Алим говорит, генерал сказал – о капитан! Все свой казак любит! Все черкесская шашка, отбитая им, отдал, а был славный шашка и ружье! Что бы мне прислать! Моя все-таки один целков иль пол целков дал бы, да казак в придач крест навесил – тот казак молодец, который отбил оружие! А капитан им плеть даст, говорит: «Подлец, а не казак, сзади мертвых грабил!» Генерал сказал, этот капитан ничего не понимает.

Тут мнимый Алим что-то стал бормотать, переводчик делал несколько вопросов, наконец, перевел:

– Алим говорит, генерал очень сердис на капитан, сказал – фу, черт! До сорок тел убитых черкес и башка не привозил; что бы велел казак голова руби и приторочить к седло; да еще черкес пятнадцать ранен; взял в плен, на кой черт их? Голова долой [22]22
  За Кубанью ввелся обычай между казаков отрезывать головы у убитых черкесов. Родные выкупают головы, потому что по туземным обычаям нельзя хоронить тела без головы; поэтому-то занижающимся таковым торгом гораздо выгоднее иметь голову, чем пленного.


[Закрыть] и мне прислал!

– К чему же генералу мертвые головы?

По переводе этого вопроса и по переговору с притворным черкесом переводчик отвечал:

– Алим говорит, генерал славно сотовку [23]23
  Обмен.


[Закрыть] делал черкеска голова: богатый голова плоти генерал два коров, бедно плоти один, два баран, голова возьми назад.

– А для чего генералу коровы и бараны?

После продолжительного разговора между мнимым черкесом и переводчиком Александр получил в ответ:

– Алим говорит, баран и коров все-таки худоба; у генерал вить в дальних крепость большой атара, много скот.

– Ты мошенник с Алимом, все врешь! – возразил Александр Петрович и, обратясь к брату, промолвил: – Однако я пересяду в экипаж; у меня делается жар.

Сев в коляску, Александр приказал старшему уряднику вести команду и, подходя к станице, позволить казакам стрелять. Это линейский обычай: казаки, возвращаясь в свои станицы с похода или погони, когда имели бой с неприятелем, перед входом открывают ружейную пальбу. Казачки выходят к воротам и встречают своих, нередко убитых или раненых. Странное зрелище этой толпы, в которой иные изъявляют шумные признаки истинной или притворной радости, другие под слезами и рыданиями оказывают искреннюю либо ложную печаль.

Проводы казаков в поход ознаменовываются обыкновенно всеобщими слезами. Их провожают за станицу, подносят им водку и чихирь [24]24
  Чихирь – кавказское красное неперебродившее вино домашнего изготовления.


[Закрыть]; отъезжающие и провожающие напиваются допьяна, плачут, обнимаются, рыдают и расходятся. То же самое можно видеть и в России, хотя в малом виде, при проводах рекрутов из родного селения.

Оба брата приехали домой и нашли там черкесского лекаря, за которым посылал Александр Петрович в мирный аул. Он успел приготовить все нужное для перевязки. Дыду не поморщился, но слезы катились из глаз его. Айшат, увидев Александра бледного и в крови, закрыла лицо ручонками и зарыдала, она царапала себе лоб и щеки ногтями, рвала волосы из-под чалмы – это обыкновенное изъявление печали и отчаяния всех горских женщин при смерти или несчастии кого-нибудь из ближних. Александр успокаивал ее ласками и поцелуями. Его раздели, черкесский врач велел зарезать овцу, снять с нее кожу и обернул рану больного. Оказалось, что левая рука была прострелена навылет выше кости, однако черкес нашел рану вовсе неважною, велел больному выпить рюмку водки и положил его в постель. Хотя Александра клонил сон, но он хотел непременно видеться с Кутьей. Оскорбленный лекарь, бывший в это время у полковника, только по настойчивому убеждению старика согласился идти к раненому.

Войдя в комнату, он сказал:

– Только что узнал я о вашей ране, тотчас явился к вам со всеми нужными припасами; но мне объявили, что черкес будет вас лечить, и я ушел. На что же нужен я вам теперь? Учиться я не намерен.

– Полно, любезный, сердиться, – отвечал Александр. – Чем же обижаться, что я по-черкесски хочу лечить рану? Положим – это моя странность! Но помогите, у меня спина ужасно болит; я ночью упал, казаки на меня наехали и стоптали.

Лекарь посмотрел поясницу; ушибленное место распухло, и было совсем черно. Он послал тотчас за пиявками. Между тем вошел полковник и, сделав несколько вопросов о здоровье Александра Петровича, просил его рассказать, если он в силах, как было все дело, потому что ему нужно писать немедленно донесение.

Александр, собрав все свои силы, начал таким образом:

– Я проскакал более тридцати верст, когда стало рассветать, и находился неподалеку от мирного аула, против большого кургана. Завидев вдали неприятеля, я оглянулся – со мною было лишь пять человек, прочие казаки тянулись сзади и едва были видны. Я послал одного из своих пяти гнать отсталых, а сам с четырьмя остальными поскакал вперед. Хищники нескоро в нас разглядели неприятеля; я нагнал их, они были в числе пятидесяти человек: тридцать везли пленных, другие служили прикрытием; лошади их сильно пристали. Я начал перестрелку. Не прошло десяти минут, как я был уже окружен казаками в числе сорока – истинные молодцы! Все в один голос умоляли меня идти врукопашную; я согласился и закричал: «В шашки! Ура!» Черкесы встретили нас ружейным залпом, но тут же поскакали, покидая свой плен; однако мы, настигнув их, изрубили несколько человек. Владетель мирной деревни выехал на тревогу со своими подвластными и крикнул на хищников, которые начали оставлять и последних пленных; между тем он сам бросился на них и возвратил наш косяк, который угоняли черкесы. Далее я не мог преследовать неприятеля, скрывшегося в лесу, а приказал собирать отбитых пленных; в этой стычке у меня убит один казак и четыре лошади, ранено два казака и семь лошадей, в том числе и мой добрый конь. Хищники оставили несколько раненых и убитых лошадей, четыре тела и семь тяжелораненых черкесов. По расспросам отбитых пленных мы узнали, что только небольшая партия везла их, главное скопище осталось далеко сзади отбиваться от наших казаков, их преследовавших. Одна старуха, будучи привязана к седлу хищника, во время перестрелки была ранена и скоро умерла. По показанию возвращенных от неприятеля, которое утверждено было ранеными черкесами, оставшимися у нас, недоставало еще трех молодых казачек. Вероятно, пятнадцать хищников отстали с ними нарочно и берегли их для насилия. Я отвел тотчас отбитый плен, раненых черкесов и отвез наших убитых и раненых в мирный аул; двух казаков послал навстречу сотне, ожидаемой с верхней станицы, с приказанием присоединиться ко мне; а десять человек отрядил на поиск трех казачек. Едва прибыл я в аул, как один казак из числа десяти прискакал с известием, что к Кубани слышна пальба. Оставя тут человек семь казаков с присталыми лошадьми, для прикрытия привезенных пленных и раненых хищников, я понесся на пушечную пальбу, послав сказать, чтобы ожидаемая сотня спешила за мною. Пересекая лес, я встретил черкесов с тремя пленницами, отбил казачек и продолжал скакать, наткнулся на другую партию хищников, везших раненых товарищей, и перескочил через нее. Выехав из леса, я увидел команду Пшемафа, окруженную неприятелем. Горячая перестрелка кипела между ними. Приняв нас за неприятеля, наши пустили в пас ядро. Я закричал «ура!», и мы понеслись. Ожидаемая сотня, услыша пушечную пальбу и взяв напрямик, также скакала из-за леса. Пшемаф со своими спешился и молодцом дрался. Завидев меня и другую сотню, он закричал: «На конь!» и кинулся в шашки. При нем была уже и сотня из нижней станицы. Неприятель, объятый паническим страхом, пустился бежать прямо к речке, поблизости текущей; мы опрокинули его с кручи. Во время преследования я наскочил с шашкою на одного хищника, который прострелил мне из пистолета левую руку.

Таким образом, составился отряд из пятисот казаков и двух орудий. Я велел устроить носилки для раненых, числом более тридцати человек; лошадей мы потеряли до сорока. Неприятель оставил до двадцати трупов, погибших большею частью от ядер и картечи; сверх того, моя сотня изрубила в лесу человек до десяти. Четыре черкеса, раненные, оставшиеся у нас в плену, показывают, что партия их состояла из восьмисот абазехов [25]25
  Самое сильное закубанское племя.


[Закрыть] и берзеков [26]26
  Тоже закубанское племя.


[Закрыть], отделившихся от большого скопища.

Проводником их был беглый линейный казак; должно быть, Барышников.

Врач-черкес прислонил руку к щеке и, закрыв, глаза, сказал: «Твоя юклай», то есть спи.

– Сейчас, – отвечал полковник, – но куда же дели вы отбитый плен?

– Забрав вновь раненых и всех казаков с присталыми лошадьми, я пошел со своею командою сюда, а Пшемафа со всем отрядом отправил за оставшимися в ауле пленными. Я опасался, чтобы неприятель не напал опять на него в лесу. Он мне отдал свою лошадь, потому что для раненого мой конь слишком горяч.

– Хорошо, очень хорошо! Славное дело! Теперь отдохните, Александр Петрович. Я буду вас навещать, покамест прощайте.

Ослабевший Пустогородов тотчас заснул. Айшат сидела возле него по-турецки, то есть сложив ноги под себя. Между тем крупные слезы выкатывались порою из ее глаз.

Вскоре Дыду тихо отворил дверь, подошел к Айшат, помог ей слезть с кровати, и оба вышли. После омовения по заповеди пророка они разостлали по коврику, и каждый на своем стал усердно молиться Богу. Это была третья дневная молитва, которою правоверные должны призывать Аллаха и единого истинного его пророка и которая означала четвертый час. Первый, называемый ирты-намаз, совершается на рассвете, второй – в полдень, третий – как сказано выше, четвертый – при захождении солнца, и, наконец, пятый когда вечерние сумерки обратятся в совершенную тьму. Омовение всегда предшествует молитве. Накануне дети молились в комнате Александра, который ежедневно напоминал им религиозную обязанность и наблюдал, чтобы они свято ее исполняли. В этот день они сами, без напоминания, усердно просили Аллаха об облегчении страданий отца, дарованного им провидением. Чистые, юные души их нуждались в теплой молитве. Они клали намаз с полною верою, что молитва их будет услышана Аллахом. Николаша, человек вовсе не набожный, был поражен благоговением, выражавшимся на лицах детей.

Когда они кончили и Дыду, обувшись, складывал ковры, он спросил у него:

– О чем вы молили Бога?

– Мы не молимся Богу, – отвечал ему Дыду, – мы призывали Аллаха на Искандера (перевод Александра), чтобы он обратил на него свое внимание. Аллаха нечего молить. Он лучше нас знает, что нужно людям; но должно помнить Аллаха, поклоняться ему и этим заслуживать его постоянное внимание. Да будет над нами его святая воля!

Айшат пробормотала: «Ла ил алла! Алла! Алла!», что значит: Бог, един Бог! Боже! Боже! – обыкновенное восклицание и песнь мюридов, одной из самых фанатических сект магометанства! Религиозное это общество водворилось недавно на Кавказ.

Николаша, отобедав один, сел писать свой дневник. Этот день был богат происшествиями и прервал однообразие памятной книжки светского модника. Само собой разумеется, он отметил, что во все время безотлучно находился при брате, поддержал его, когда он падал от раны, и давал ему полезные советы во время дела и пр. Таково сердце человеческое! Если нам некого обманывать, мы стараемся обмануть самих себя и радуемся своей хвастливости.

Александр еще не просыпался, когда Пшемаф возвратился. Долго разговаривал он на крыльце с черкесским врачом и, войдя в комнату, сказал Николаше:

– Слава богу! Александр Петрович выздоровеет и останется с рукою.

– Не знаю.

– Это верно. Черкесский врач мне сказал.

– Да полно, знает ли черкес что-нибудь?

– Как же! Он славно лечит, в тысячу раз лучше ваших лекарей. – Потом, обратясь к Дыду, спросил: – Как бы мне сделать чаю?

Мальчик побежал.

Пшемаф предложил Николаше послать за полковым лекарем, чтобы втроем сесть играть в преферанс, но Пустогородов отказался.

– Ну, Николай Петрович! – воскликнул Пшемаф немного спустя, – какую славную черкешенку я видел сегодня; во что бы ни стало – она будет моею!

– Кто такая?

– Узденька владетеля аула, в котором оставались наши пленные.

– Как вы ее достанете?

– Заплачу калым [27]27
  Плата, которую горцы вносят за невест, составляющая и приданое. В случае развода, если виновата жена, калым возвращается мужу; в противном случае калым остается у жены.


[Закрыть] владетелю или пошлю ее украсть. Как бы то ни было, да достану ее: она будет моею!

– А в станице есть хорошенькие казачки?

– Нет. В новых станицах еще кое-когда встречаются. Впрочем, из числа увезенных с хуторов ночью есть три девочки очень недурные собою, от тринадцати до пятнадцати лет: но они были во власти хищников, изнасильствованы ими. – И Пшемаф плюнул.

– Как, так молоды!

– Что за молоды! Черкесу не попадайся и десятилетняя! Однако и русские не отстают в этом отношении от черкесов – ведь на Кавказе все быстро поспевает; а в Персии, сказывают, еще скорее.

Николаша был очень доволен таким разговором, давно уже его помышления вертелись на этом предмете. Не станем повторять подробностей, все знают, какой оборот принимают такие беседы; заметим только мимоходом, что Николаша вскоре сблизился с Пшемафом, узнал, где молодой кабардинец стоит на квартире, и решился быть у него с визитом.

Александр Петрович проснулся. Айшат первая прибежала к нему и, взобравшись на кровать, стала нежно обнимать его. Черкесский врач пришел снять овчину и вложить в рану, которая очистилась от запекшейся крови, корпию со свежесбитым сливочным маслом; но раненый все был слаб и сильно страдал от ушибов.

Пшемаф весело вошел к больному и по черкесскому обычаю поздравил капитана с раною. Потом требовал непременно, чтобы при входе в его комнату положили топор острием к порогу, а на стол поставили тарелку с водою, в которую опустили бы сырое куриное яйцо. Черкесское суеверие! Врачи и родные во время лечения опасаются приближения к больному нечистого человека; под этим названием они разумеют чародеев и всех вообще злонамеренных людей. Народное поверье утверждает, что будто когда войдет подобный человек, яйцо в тарелке лопается; пришлеца тотчас выгоняют вон. Для развлечения своего пациента черкесский лекарь советовал послать в аул за певцами и музыкою, по его мнению, весьма изящною, но несносною и неблагозвучною для европейского уха.

Александр Петрович, увидев Пшемафа, спросил, как он довел плен.

– Благополучно, – отвечал кабардинец, – да еще подшутил над неприятелем!

– Что такое?

– Пришел в аул, мы расположились на отдых. Только в это время один из моих кунаков вызывает меня и рассказывает, что житель той деревни, участвовавший в хищнической партии, сейчас возвратился домой. Я принял его за бока и узнаю, что все абазехи бежали без оглядки; но берзеки той же шайки, до 150 человек, отдыхают в лесу за речкой, лошади их пущены в поле на подножный корм. Трое пасут табун; не более десяти имеют лошадей в руках на всякий случай; зарядов почти ни у кого нет. Я отобрал двадцать казаков, посадил их на лучших коней и отправился на берзеков. На трех табунных мы наскочили внезапно и, сначала принятые за своих, изрубили их. Мы угоняли косяк, когда на нас выскочило множество хищников. Конные преследовали нас довольно долго, наконец, отстали. Возвратясь в аул, я велел переловить лошадей и позволил казакам обменять своих коней; на остальных посадил наших пленных и таким образом прибыл сюда.

– Хорошо, что так кончилось, а если б у вас убили несколько казаков, чем бы оправдались?

– Я не возвратился бы живым, заставил бы себя изрубить. Сделайте милость, Александр Петрович, узнайте, как кордонный начальник представит об этом деле?

– Стоит ли того! Пускай пишут, что хотят.

– Убедительно прошу вас, сделайте эту милость! Ведь захотите – все узнаете.

– Пожалуй, постараюсь.

Пшемаф взял ручонку Айшаты и сказал: «Напомни, джана [28]28
  Милая.


[Закрыть], Искендеру». Девочка приветливо улыбнулась, кивнув головкою; потом стала перебирать усы Александра.

Никого не было в комнате Пустогородова, когда вошел печально отец Иов. Несколько раз уже приходил он к приятелю, но тот все еще спал. Старец крепко пожал руку Александру и сказал:

– Я пришел к вам на всю ночь; все заснут, некому будет о вас побеспокоиться.

– Как некому? – воскликнул из-за двери кабардинец, – а я!