Текст книги "Москвичи и черкесы"

– Благодарю вас, Пшемаф! – отвечал Александр. – Нет, ступайте спать, вы устали, проведя всю ночь на коне – вам нужен отдых.

– Ничуть не устал! Я выспался верхом, едучи обратно из аула, и даже видел чудесный сон.

– Хорошо! Однако ступайте-ка домой, завтра же милости просим опять ко мне.

– Ну так прощайте! – сказал Пшемаф и вышел с Николашей.

Александр Петрович кликнул слугу и спросил, много ли должны в лавку. На ответ «более двухсот рублей» он приказал забрать еще нужной провизии рублей на сто и на следующий день велеть лавочнику явиться к нему. Слуга вышел.

– Славно надую армянина, – сказал, улыбаясь, Александр священнику, – он будет думать, что я зову его получить деньги, а я отопрусь от долга.

– Возьмите у меня денег, если вам нужно, – возразил священник, – между нами, кажется, расчетов не бывало.

– Благодарю вас, я не нуждаюсь в деньгах – это дело совсем другого рода.

Свет огня беспокоил раненого. Он просил позволения у отца Иова поставить ночник вместо свечей.

Когда тело слабеет, обыкновенно упадает и дух – это случилось и с Александром, душа которого была закалена опытом. Жар, всегдашний сопутник ран, томил его; тусклое освещение комнаты, оставляя предметы в полумраке, – все вместе ввергло больного в уныние.

– Вот, Иов Семеныч! – сказал он, тяжело вздыхая, – желал я быть ранен, воображал, что острые страдания заставят меня наконец, так сказать, ощутить жизнь, пробудят к чувству хотя чисто физическому. Ничего не бывало! Боли нет, лишь одна несносная, неодолимая тоска меня терзает. Как все надоело мне! Как скучно! Зачем не убили меня?

– Бог с вами, Александр Петрович! Что за малодушие? Впервые я вижу вас в таком виде! Ужели вы таили в себе безнадежность?

– К чему показывать ее? В чьей душе отзовется она? Кому какая надобность знать о ней? Разве для того только, чтобы подарить меня притворным сожалением? Но я предпочту ненависть даже искренней жалости.

– Верю! Быть может, письмо бабушки родило в вас такие отчаянные мысли? Конечно, тяжело убедиться в недоброжелательстве матери! Но поможете ли вы этому малодушием?

– Отец Иов! Выслушайте меня: давно уже я отчужден от своего семейства, от родины – я один в мире! Доказательством может служить брат мой. Вот он здесь, я не имею причин не любить его, потому что почти не знаю его; между тем я не нахожу, о чем с ним говорить. Иные чувства, иные мысли, иные привычки, иной круг людей расторгли все связи между нами – это неоспоримая истина; но не я в том виноват! Судьба, одна судьба всему виною! Она отчуждила меня, оторвала от всего, с чем на мгновение сроднила.

– Нет, не судьба, а рана и потеря крови причиною, что вы в дурном расположении духа.

– Да, рана заставила меня убедиться более, чем когда-нибудь, в справедливости моих суждений. Возьмите всю жизнь мою: рожденный с пылкою душою, едва расцвел я, как увлеченный легкомыслием, попал под правосудие законов и был низвержен в низшие ступени общественного быта. Впоследствии времени семейные огорчения охладили во мне чувства к ближнему. С восторгом понесся я в бои, надеясь, что сильные ощущения и опасности пробудят мою нравственную усыпленность и честолюбие будет целью бытия. Не ошибся я – опасности занимали меня мгновенно. Но и к ним я привык, сделался равнодушен к опасностям; честолюбие немного долее жило во мне, и оно затихло после часто обманутых надежд. Сначала я чувствовал неизъяснимое омерзение к трупам, остающимся после битвы; по крайней мере ощущал хотя неприятное чувство. Скоро я так свыкся с ними, что мог есть над трупами, употребляя их вместо стола или камня, садился на них, клал их в изголовье, когда спал. Нередко даже завидовал спокойствию, изображавшемуся на лицах убитых. «Ужели утрачены для меня все чувства?» – подумал я; люди влюбляются и счастливы! Я предался всей силой страсти к одной женщине, был минутно счастлив ее привязанностью, но убедился, что такое счастье неразлучно с грустью; но прошла и любовь, – что же стало из меня? Я седой старик с кипящей кровью, с горячею душою, без страстей, без любви, без ненависти к людям, старик, которому все наскучило, ничто не мило и который убежден, что никому не нужен.

– Но совесть должна успокоить вас: вы превозмогли много бедствий и остались нравственно безукоризненны – это великий подвиг!

– Конечно, можно почитать подвигом, что я не сделался мерзавцем! – отвечал, презрительно улыбаясь, Александр.

Отец Иов дал другой оборот мыслям своего приятеля, рассказавши ему какую-то повесть.

Разговор друзей и повествование отца Иова длились долго за полночь. Пустогородов напрасно упрашивал отца Иова идти к себе домой; добрый священник провел всю ночь возле раненого и только к рассвету отправился служить заутреню.

Александр долгое время не мог сомкнуть глаз; наконец сон овладел им. Николаши всю ночь не было дома.

IV
Сновидение черкеса

The spirits were in neuter space, before

The gate of heaven$ like eastern thresholds is

The place where death`s grand cause is argued o`er

And souls dispatched to that world or to this.

Byron. The vision of Gudgment [29]29
  В эпиграфе – цитата из «Видения Суда» Д. Г. Байрона (строфа XXXV).
  Итак – на почве, в сущности, нейтральной
  Они сошлись, где роковой порог,
  Там смерть отбор проводит инфернальный,
  Бесплотных конвоируя в острог.
  Перевод Т. Гнедич


[Закрыть]

Покуда Пшемаф и Николаша сидели вместе, в ожидании посланного ими искать по станице казачек, последний, не зная, какой завести разговор с молодым черкесом, спросил о его сне при возврате с тревоги на Кубани.

Пшемаф закурил трубку и начал следующим образом:

– Вы не знаете Кавказа, поэтому не можете себе представить, что такое в здешней стране весенний вечер в горах. Воздух хоть и тепел, но какая-то животворная свежесть не допускает его сделаться тягостным, удушливым; солнца, скрывшегося за исполинскими громадами, не видно, только ущелье освещено отблеском яркого неба. Дивная картина! Ветра вовсе нет; природа спокойна; благовоние распускающихся дерев и растений тихо воздымается вверх, лишь горный ручей, несясь по каменистому руслу, журча прерывает тишину природы, и пташка, скрываясь в ветвях прибрежного куста, поет перед вечернею зарею. Все это вместе, сочетаясь в одно прекрасное целое, чарует воображение и растворяет сердце – такова наша страна, таковы наши родные ущелья! Мне чудилось, что был подобный вечер, когда я вдруг перенесся в седьмое небо – седалище пророка! Там предстал я пред родового своего князя Жам-Бот Айтекова, который среди вечных благ и радостей сиял, как сияет невинная жертва коварства людей. Его окружали гурии. Их волшебный стан, восхитительная красота возбуждали непрестанные желания, всегда удовлетворенные и вновь возобновляемые. Среди них была одна, которой черты напоминали мне черкешенку, меня в тот день пленившую; но она была озарена блеском, присвоенным одним девам рая. Ничего земного не было в ней; взгляд ее, чуждый томности, как и беглости, соединял в себе то и другое, но без всякого излишества. Она устремляла взор свой, полный небесного выражения, и каким-то чудным магнетизмом рождала трепет в сердце; слияние двух взоров было источником неизъяснимой неги, невыразимых наслаждений! Скоро я узрел пророка, который предстал на суд смертных, кончивших земное поприще. Незримые хоры гурий и юношей наполняли все пространство сладострастными звуками: «Ла ил алла! Мугмет резул ил алла!» Один чистый, звучный голос отличался от прочих; в божественном восторге он пел бегство из Медины, начало Эгиры. Все замолкло. Начался суд. Пред лицо пророка предстал высокий смертный. Это был пришлец от стран Запада, беловолосый, с длинными рыжими усами. Я не успел рассмотреть его черты, потому что мое внимание обращено было на самого пророка, который грозно вопрошал смертного, указуя на Жам-Бота – узнает ли он одну из многочисленных жертв, погибших от его злодеяний? «Не ты ли, о, смертный! – говорил Магомет, – старался утопить Жам-Бота среди кармаков и, не успев в этом, обласкал его, принял гостеприимно в своем доме, а сам, коварный, подослал подкупленных убийц стеречь в кустах выезжавшую жертву и умертвил его?» Иноземец смутился, но скоро стал оправдываться, говоря, что Жам-Бот возмущал народ, грозил восстанием. Пророк гневно отвечал: «Неправда! Жам-Бот был добродетельный муж, любимый и уважаемый единоземцами; доказательством тому служат потоки слез, пролитые народом по его смерти. Ты, смертный, злодейски купил кровь его! Ты завидовал богатству Жам-Бота, которое теперь тобою расхищено! Ты решился быть его убийцею, потому что опасался этого праведного мужа, который мог обличить тебя пред людьми во многих злодеяниях, в жадности и других пороках!» Судимый очнулся, смятение его исчезло; он стал возражать, что не подлежит суду пророка, ибо не признавал святости, а попал в седьмое небо по ошибке людей, отказавших ему в погребении. Правосудный пророк приказал тотчас рассмотреть дело и справиться в четвертом небе, справедливы ли показания смертного. Между тем смертный, пользуясь временем, старался разными ухищрениями – лестью, наглой ложью, обещаниями, словом – всеми средствами, которые на земле очаровывают и увлекают людей, привлечь к себе ликующих в седьмом небе. Явилась и справка. Четвертое небо уведомляло, что судимый смертный уже давно известен как богоотступник, человек без правил, без нравственности – за все злодеяния отвергнут четвертым небом. Магомет, выслушав этот отзыв, приговорил грешника не подлежать никакому суду, а быть возвращенным на землю, с тем чтобы все средства вредить людям у него были отняты. Длинный нос смертного начал уже заметно расти, когда его низвергли внезапно в болотные камыши. Звуки незримых хоров опять возобновились. В это мгновение подъехавший ко мне казак сказал: «Ваше благородие! Не туда изволите ехать; дорога лежит направо». Я проснулся.

Едва Пшемаф кончил свой рассказ, как посланный им возвратился с вестью, что все готово. Собеседники вышли вместе из дому и расстались на улице. Проводник повел каждого под сарай, где ожидали их роскошные постели из вязанки сена, брошенного в телегу или сани.

V
Кавказский Фуше[30]30
  Кавказский Фуше. – Имеется в виду генерал Г. X. Засс (кордонный начальник). Жозеф Фуше (1759–1820) – французский буржуазный политический деятель. Беспринципный карьерист, жестокий каратель, циничный и расчетливый мастер политической интриги.


[Закрыть]

На следующее утро, когда черкес перевязал рану, Александр послал за лавочником.

Скоро к раненому явился косой смуглый армянин, у которого из-за густых бакенбардов, скрывавших полноту щек, и черных длинных усов, осенявших тонкие губы, вздымался огромный, багрово-синий нос; опухшее, вздувшееся лицо лавочника убедительно доказывало, что он горячо пил самые горячие напитки. Одежда армянина состояла из синей черкески, изукрашенной серебристым галуном; грудь и плечи испещрены были красным сафьяном.

– Ты принес счет? – спросил Александр.

– Как же, ваше благородие! Дай бог здоровья, право, очень надо деньги.

– Я призывал тебя вовсе не для получения денег, а для того, чтобы объявить тебе: ежели ты не захочешь исполнить одного моего приказания, так ни гроша от меня не получишь.

– Как же! Моя знает, ваш всегда шутит; а право, дел плохо, должник много, никто не платил – совсем разорение!

– Врешь, армяшка! Не должники разоряют вашего брата, а казачки – вы до них больно лакомы! Они-то, уверяя, что грех иметь дело с армянином, дерут с вас напропалую.

Знай же, если ты не исполнишь моего требования – я объявлю в сотне, что беда тому казаку, у которого жена, сестра или дочь свяжется с тобою…

– А что ваш благородие приказал будет?

– Вот что: возьми эти три червонца и отправляйся в штаб-квартиру кордона; там достань мне копию с донесения, сделанного начальником о деле, в котором я был ранен.

– Как можно, ваш благородие! Моя никак нельзя это сделал – ей-богу! Вот счет, пожалуйста, ваша мне деньги дай.

– Я тебе, мошенник, уже сказал и опять повторяю, ни копейки не получишь, покуда не сделаешь, чего желаю! Отопрусь от долга и отдам приказание в сотню.

Армянин, кладя счет на стол, молвил улыбаясь:

– Моя знает, ваш благородие всегда шутит.

– Что за шутки с подлым армяшкою! – гневно возразил Александр. – Берись сейчас за мое поручение или пошел вон, мерзавец!

Армянин вышел.

Александр взял счет и прибавя: «Такого-то числа по сему счету уплачено мною четыреста рублей; остаюсь должен одиннадцать рублей», – подписался внизу. После того он велел призвать к себе одного казака и приказал ему изведать непременно, с которою из казачек живет лавочник. Казак скоро возвратился с удовлетворительным ответом: армянин был в связи с Марковною. Пустогородов, наградив исполнителя поручения, запретил ему рассказывать, зачем был призван к капитану; между тем послал за казачкой.

Ежедневные посетители раненого сидели все у него, когда слуга доложил, что пришла Марковна. Александр просил своих гостей оставить его на несколько секунд наедине с нею. Отец Иов, выходя из комнаты, увидел краснощекую молодую женщину. Он возвратился к больному и стал уговаривать его не пускать казачки к себе, объясняя свои опасения; но Александр успокоил доброго старца, заверив его, что свидание с казачкою имеет совсем иную цель, нежели думает священник. Отец Иов вышел. Марковну впустили.

– Здорово, Марковна! – сказал Александр, играя тремя червонцами.

– Здравствуйте, ваше благородие! – отвечала казачка, – зачем изволили посылать за мною?

– Дело есть до тебя, молодушка! Посмотри-ка в той комнате, нет ли кого?

Глаза казачки засверкали, обращаясь то на Александра, то на червонцы. Скрывая радость под притворной стыдливостью, она взглянула в другую комнату и сказала:

– Никого нет-с.

– Ну так подойди поближе ко мне.

– Зачем мне ближе подходить! – молвила молодка, опустив глаза и подергивая платок.

– Взять вот эти деньги.

– За что же я возьму от вас деньги, ваше благородие? Нет, мне не нужно их: у меня муж беда как ревнив, до смерти заколотит!

Между тем глаза Марковны устремлены были на червонцы.

– Врешь, дура! Мне не станет ревновать, даже если б в самом деле был ревнив. Ну, иди же сюда; ведь я ранен, не могу встать.

Бочком, ломаясь и будто нехотя, казачка подходила, спрашивая протяжно:

– Да зачем же пойду?

– А вот зачем! – отвечал Александр, когда она была уже возле него. – Выслушай меня: ты живешь с армянином-лавочником?

– Как можно! Право нет, ваше благородие! Вам напраслину на меня сказали.

– Слушай же, да молчи! Мне какое дело! Хоть бы с чертом жила.

– Напрасно, право напрасно.

– Слушай, говорю тебе. Возьми вот эту бумагу и положи ее в ящик, где хранятся деньги лавочника. – И Александр подал ей счет армянина. – Если ты согласна исполнить это, в таком случае возьми себе три червонца; между тем скажи лавочнику, что тебе запрещено ходить к нему, под опасением строгого взыскания с твоего мужа; а тебе это будет выгоднее, он станет давать больше денег. Бери же червонцы!

– Слушаю, ваше благородие! Я скажу мужу, чтобы он исполнил ваше приказание: мой хозяин дружен с лавочником.

– Делай, как знаешь! Но разве ты не боишься, что муж тебя ко мне приревнует и побьет?

– Наши казаки вас чтут, словно отца: ничего для вас не пожалеют.

– Очень рад этому; только не думаю, чтобы они захотели меня в свояки.

– Э, ваше благородие! У казаков одна пословица: «Паши хоть сохой, хоть плугом, урожай все-таки наш!» Ну, где казаку думать о жене? Он всегда или на посту, или в походе; лишь бы дома было, что поесть да выпить, когда отпустят; остальное все равно!

– Спасибо, Марковна! Когда выздоровлю, припомню тебе эти слова; что-то скажет армяшка? – сказал, улыбаясь, раненый.

– Право, напрасно, ваше благородие! Дай господь вам скорее оправиться! Прощения просим, ваше благородие!

– Прощай, Марковна! Когда исполнишь мое приказание, тогда принеси к человеку моему десяток яиц и вели подать их мне, а я вышлю деньги за них, только чур никому не болтать, иначе я точно рассержусь, пожалуюсь мужу твоему да научу его порядком тебя поколотить: уж прошу не прогневаться!

– Слушаю, ваше благородие! Никому ни слова не скажу, а бумага нынче же будет в ларце у армянина.

Казачка вышла. Пшемаф, поймав ее на дворе, стал с нею заигрывать, но Марковна вырвалась и убежала.

Александр, чувствуя себя легче, не хотел долго лежать, он встал с постели и играл даже в преферанс. Маленькая Айшат сидела у него на коленях и держала карты.

Привязанность к нему двух пленных детей удивляла присутствующих. Отец Иов, любуясь попечениями Александра Петровича о сиротах, спросил его, почему он не окрестит их?

– Когда они достигнут полного возраста, – отвечал Пустогородов, – и захотят сами принять христианскую веру, – прекрасно! Но принуждать их к этому, по моему мнению, не должно. Надобно по собственному убеждению быть христианином, а они в таких еще летах, что никакого суждения иметь не могут; притом я не желаю впоследствии заслужить от них укора в том, что заставил покинуть веру отцов и прадедов.

На следующее утро Николаша еще спал, Александр ходил по двору с Айшат и Дыду, когда казачка принесла яиц.

– Здорово, Марковна! Исполнила ли мое поручение?

– Здравствуйте, ваше благородие! Как же, исполнила; бумага лежит в ларце. Лавочник с ума сходит, от запрещения вашего бабам ходить к нему, хочет идти жаловаться полковнику.

– Пускай его идет.

Александр приказал заплатить за яйца и тотчас послал за Пшемафом. Когда последний пришел, Пустогородов просил его идти в лавку армянина, будто бы для поверки своих расходов, а сам послал туда же своего слугу с одиннадцатью рублями, следующими по счету, с требованием, чтобы получение этих денег было немедленно отмечено.

Пшемаф сидел в лавке, когда слуга принес одиннадцать рублей от капитана Пустогородова. Армянин удивился и спросил, что это за деньги. «Долг барина, – отвечал слуга, – отметь-ка, что получил». Тщетно клялся армянин, что счет находился у Александра Петровича, слуга не отставал от него. Пшемаф, свидетель спора, наконец, обратился к лавочнику и сказал:

– Да посмотри в своих бумагах!

Армянин открыл свой ларец.

– Извольте, – сказал он, – сам смотри, ваш благородие! – И развертывая сверху лежащую бумажку, подал ее кабардинцу.

– Ну вот – это оно самое и должно быть! Внизу отмечено капитаном, что им вчера тебе все заплачено, исключая одиннадцати рублей.

Лавочник открыл изумленные глаза.

– Когда заплатил? – спросил он. – Как эта счет сюда пришла? – и взглянув на бумагу, удостоверился в истине сказанного Пшемафом. Он отправил слугу с деньгами обратно к капитану и велел сказать, что придет тотчас сам объясниться. Слуга возвратился и рассказал все Александру. Вскоре явился и армянин, совершенно расстроенный.

– Ваш благородие! – робко молвил он, – что ваша, мстя хочет совершенно разорить! Возьмите этот счет из жалости: вить моя деньги не получал.

– А какая тебе польза, если я возьму твой счет? Ведь ты вынул его из своего ларца при Пшемафе, следственно, не можешь доказать, что не получил денег; только заставишь этим своих должников сомневаться в твоей честности. Я тебе объявил вчера, на каких условиях можешь получить свои деньги, стало быть, нечего и толковать. Отправляйся, исполни мое поручение: чем раньше ты его сделаешь, тем скорее получишь деньги. Видишь, я мастерски умею держать обещание; так знай же, если ты проболтаешь кому-нибудь, что я тебе вчера сказал, так ожидай мести и тогда пеняй на одного себя! Ступай, мне нечего с тобою более говорить.

Несколько дней спустя Пшемаф получил известие, что черкешенка, его пленившая, назначена владетелю в наложницы. Между тем носились слухи, будто владетельный князь намеревается отхлынуть в горы и освободить себя от подданства русскому правительству: такие известия сильно потрясли Пшемафа. Его черкесская, пламенная душа возмущалась при стечении стольких препятствий в желаниях; сердце сжималось при мысли о бедствиях, ожидающих его соотечественников, если они бегут. С одной стороны, они будут теснимы племенами, у которых найдут убежище; с другой – над ними повиснет грозною тучею справедливое мщение.

В самом деле, ужасна участь племени, уходящего в горы и покидающего родное пепелище! Но какие сильные побудительные причины должны вызвать его на это! Слава богу, что не часто случается.

Кордонный, приезжавший в станицу, поручил сделать выговор Александру за то, что он не представил ему неприятельских голов после последнего дела и тем лишил своего начальника средства получить значительный выкуп, весьма бы кстати случившийся по скудности казенной суммы на экстраординарные расходы, и он приказал еще сказать капитану Пустогородову, что он раскается, но поздно, в своем трудолюбии.

Александр смеялся этому, тем более что он ожидал со дня на день перевода на другой фланг. Давно уже ему не нравились несправедливость и низкие расчеты кордонного, который носил с собою запасы приветствий к прикомандированным приезжим, дабы они превозносили его в России; доставлял им и немногим любимцам своим награды за чужие подвиги; между тем как в деле выезжал всегда на коренных кавказцах.

Капитан сидел у себя, когда вошел к нему лавочник-армянин с улыбкою самодовольства на лице, молча он подал бумагу.

– Полно, то ли привез? Не надуваешь ли ты меня? – спросил его Александр.

– Ей-бог! То, ваше благородие! – отвечал лавочник.

Пустогородов тотчас вынул кошелек и заплатил старый долг армянину, который следил глазами золото, отсчитываемое капитаном.

– Ваш благородие! Право, моя издержал своих пятьдесят рублей достать эта бумага.

– Вот тебе семьдесят пять.

– Покорно благодарю, ваш благородие! Лучше честный человека капитан, ей-бог, моя не знает! Да, ваш благородие, еще одна дела: можно сказать, приказание ваш дал в сотню, теперь уже не надо.

– Черт с тобою! Делай что хочешь, мне все равно!

– Покорно благодарю, ваш благородие! Право, славный капитан! Дай бог ему скорей здоровья! – пробормотал армянин, выходя.

Александр послал за Пшемафом и отдал ему при отце Иове привезенную лавочником бумагу. Смеясь, он сказал:

– Читайте. Вы желали видеть представление о нашем деле – вот оно.

– Как вы его достали? Ведь оно пишется чрезвычайно секретно. Впрочем, кордонный, потрепав меня по плечу, спросил, какую награду я желаю, а вас обещал полковнику представить отлично, наш почтенный старик с живым участием благодарил его.

– Читайте вслух. Пускай отец Иов слышит, как кордонный славно представляет.

Пшемаф читал. Донесение начиналось так: «Кордонный начальник, узнав посредством своих лазутчиков о скопище из восьми тысяч человек, намеревавшихся прорваться в наши границы, наскоро собрал отряд, состоящий из тысячи ста казаков и двух конных орудий. Удостоверяясь прежде, на каком именно пункте неприятель готовится прорваться, послал с вечера капитана Пустогородова с тремястами казаками в такую-то черкесскую мирную деревню, чтобы, во-первых, отрезать хищникам отступление через брод, служащий обыкновенно переправою возвращающимся с грабежа черкесам; во-вторых, дабы поспешить на выстрелы и напасть на неприятеля в тыл, если ему вздумается драться с партиею, высланною на его преследование. Еще триста казаков отделены были им, дабы занять берега закубанской речки, через которую пролегала дорога для хищников на возвратном пути. Эту команду поручил он…» (тут назван был один из его неотлучных любимцев). Третью партию под начальством другого любимца переправил он на левый берег Кубани, чтобы занять другую переправу через небольшую речку, куда неприятель мог кинуться и скрыться в камыши. Сам кордонный начальник с двумястами казаков и двумя орудиями ожидал на кубанском броду.

Часа за два до рассвета хищники подъехали к Кубани и начали переправляться по своему обыкновению, то есть двое верховых остановились посреди реки, держа ружья наизготово, другие два продолжали следовать и, подъехав к нашему берегу, быстро выскочили; в это мгновение залп из казачьих ружей поверг обоих на землю бездыханными, в ту же минуту выстрелы из обоих орудий положили много горцев, остававшихся на противоположном берегу. Неприятель, убедясь, что он открыт, стал отступать; кордонный начальник кинулся со своим отрядом вплавь через Кубань и открыл перестрелку, но неприятель, удаляясь медленно, продолжал упорно защищаться. Наконец, на рассвете, видя малое число казаков, его преследующих, он остановился и окружил наш отряд; однако выгодное место, избранное кордонным начальником, дало войску возможность обороняться. Два часа оставался он в таком положении; капитан Пустогородов, по трусости или по непростительной медленности, слыша неумолкающую перестрелку и пальбу, ехал тихо, поджидая третью команду, отправленную за Кубань, за которою он своевольно послал. Положение кордонного становилось уже отчаянно, когда офицер, бывший со второю командою на берегу закубанской речки, слышавший упорный бой и предполагая, что его появление даст выгодный оборот сражению, понесся со своими людьми к месту, где слышалась пальба, и, ударив неприятелю в тыл, привел его в совершенное смятение. В это мгновение кордонный начальник бросился в шашки со своими казаками и обратил хищников в бегство; тогда только прибыл капитан Пустогородов, загладив вину свою раною, полученною им при преследовании неприятеля. Хищники потеряли до пятисот человек, которых тела остались все в наших руках; в числе убитых находятся знатнейшие из предводителей горских народов; сверх того, неприятель покинул множество раненых и убитых лошадей; полтораста отбито с седлами: из последних – сто кордонный начальник роздал казакам, потерявшим своих во время дела, а о пятидесяти остающихся испрашивал разрешение, куда девать. В заключение донесения было поименно свидетельствовано об отличии, оказанном прикомандированными офицерами, прибывшими участвовать в экспедиции.

Тут капитан Пустогородов захохотал, у Пшемафа навернулись слезы.

– Куда же делись еще сто лошадей? – спросил кабардинец после минутного молчания. – Ведь я сдал одних оседланных полтораста.

– А лазутчиков-то наградить надо чем-нибудь! – отвечал Александр с язвительною улыбкою.

– Делать нечего! – сказал Пшемаф, – хотя позорно черкесу быть доносчиком, но на первом инспекторском смотру буду жаловаться.

– Сделаете только себе вред, – промолвил Пустогородов.

– Каким же образом? Разве я не имею явных, неоспоримых доказательств, что все это лишь наглое вранье?

– Оно так! Да ведь это донесение пойдет от одного начальника к другому, следственно, уважив вашу жалобу, всякий из них должен сознаться официально, что дался в обман! Притом все прикомандированные читали донесение: их личная выгода поддерживать написанное. Но наконец – положим, вы вселите сомнение, захотят узнать истину, пришлют доверенную особу: кордонный начальник в угоду ей импровизирует экспедицию, в которой доверенное лицо будет участвовать. Блистательное представление о нем, искательность кордонного начальника поработят признательную душу приезжего, и этот напишет: «Хотя донесение несколько и хвастливо, но дело, однако, было точно славное! Достоверного узнать я не мог ничего по причине различных показаний допрашиваемых». Кончится тем, что вы останетесь в дураках, приобретете много врагов; а вымышленные подвиги кордонного будут по-прежнему печататься в «Allgemeine Zeitung».

– Ужели вы, Александр Петрович, не оскорбляетесь такою на вас клеветой?

– Если б и оскорблялся, к чему послужило бы это сознание? Совесть и товарищи ни в чем меня упрекать не могут; знакомые не поверят клевете, до незнакомых мне дела нет; к тому же в настоящее время трусов не существует. Вот если б меня отдали под суд, тогда я стал бы поневоле оправдываться.

– Да вы ничего не получите!

– Пшемаф! Это будет не в первый и не в последний раз; разве со мною одним это случается? Зато вы видите, как я служу, лишь бы только не могли придраться ко мне: впрочем, брань и хула нечестного – хвала честному.

Доложили о полковнике. Пустогородов приказал просить его, взяв с Пшемафа слово молчать о донесении.