Текст книги "Аврелия – патрицианка Рима"

Глава 3. Воспитанница и опекун

На другой день, после того как Марк Регул попался на глаза Метеллу Целеру возле дома Аврелии, уже с утра щедро светило солнце, пронизывая Вечный город жгучими лучами. Аврелия, рано проснувшаяся в своей кубикуле[4]4
  Спальня в древнеримском доме.


[Закрыть], решила, пока нежарко, прогуляться по городу и стряхнуть с себя скуку и огорчения. Позвонив в колокольчик и вызвав двух рабынь, она повелительно произнесла:

– Я отправляюсь к портику Помпея. Сейчас же уведомьте об этом Вибия Криспа и позовите его сюда.

Матрона выезжала нечасто и не иначе, как в окружении соответствующей ее положению свиты, а статус ее был таким высоким, что свита обычно заполняла всю улицу. Едва госпожа отдала приказ, как все пятьсот рабов знатной патрицианки разом засуетились, и жилище Цицерона, когда-то бывшее местом спокойствия и уединения мыслителя, враз огласилось шумом многочисленных приготовлений.

В ожидании, пока наступит момент выхода, скажем несколько слов об Аврелии, которую Марк Регул называл божественной, хотя такой титул кажется неуместным в отношении простой смертной. Может быть, тогда станет понятно, почему весталка Корнелия, как догадался Регул, находилась в доме Аврелии, вместо того чтобы жить в императорском атриуме – обычном убежище служительниц Весты.

Аврелия Флавия Домицилла – она носила три имени, общие почти для всех представителей рода Флавиев, – приходилась внучатой племянницей и в то же время правнучкой императору Веспасиану. Она родилась от брака консула Тита Флавия Сабина, племянника Веспасиана, с Юлией, единственной дочерью Тита, сына Веспасиана. Кроме того, Аврелия Флавия Домицилла была племянницей Флавия Клемента, родного брата ее отца Флавия Сабина.

Таким образом, по отцу Аврелия была двоюродной племянницей, а по матери внучатой племянницей Домициана. Понятно поэтому, что в царствование Домициана, который, по свидетельству Светония, требовал, чтобы его и устно и письменно называли не иначе, как повелителем и богом (dominus et deus noster), никто не осмелился бы, говоря о родственниках императора, называть их иначе, как божественными. Если добавить, что Аврелии Флавии Домицилле в будущем предстояло стать императрицей, то легко понять, почему каждый гражданин Рима воздавал дань ее несравненному величию – как в ее присутствии, так и при упоминании о ней; каждый обязан был относиться к ней с благоговением и почтительной преданностью.

Столь высокое положение закреплялось недавним указом императора Домициана, у которого кроме сына, умершего несколько месяцев назад, не было детей в браке с Домицией Лонгиной. Накануне отъезда из Рима он назначил своими преемниками сыновей Флавия Клемента и Флавии Домициллы. Их имена он переменил, назвав юношей Веспасианом и Домицианом, – без сомнения, не только для того, чтобы подчеркнуть, кто именно своим вступлением на императорский престол прославил род Флавиев, некогда безвестный и ничтожный, но и для того, чтобы сохранить в истории память о своем величии.

Эти двоих юношей, которых воспитывали, как цезарей, император доверил знаменитому ритору и педагогу Квинтилиану для довершения их образования. Старший, Веспасиан, должен был жениться на своей юной двоюродной сестре Аврелии и вместе с ней воссесть после смерти Домициана на престол императора всей вселенной.

В описываемое нами время Аврелии Флавии Домицилле минуло пятнадцать лет, и она считалась самой знатной патрицианкой Рима. Она рано лишилась родителей, но унаследовала громадное состояние, которое возносило ее даже над богатейшими патрициями – покорителями мира. Кроме роскошного дома в Риме, пятисот рабов, множества великолепных вилл, расположенных в живописных уголках Италии, божественная Аврелия владела двумя миллиардами семьюстами миллионами сестерциев. Ее драгоценности оценивались в сорок миллионов сестерциев. Один перл из ее сокровищницы стоил, по свидетельству Плиния, шесть миллионов сестерциев – речь идет об уникальном алмазе, некогда подаренном Юлием Цезарем Сервилии, матери впоследствии убившего его Брута. Потом бесподобный камень блистал на пальце Береники, дочери царя Ирода Агриппы, однако, отвергнутая своим любовником, будущим императором Титом, она не захотела больше носить это кольцо и, покидая Рим, подарила его дочери того, кого так страстно обожала, а Юлия Флавия, умирая, передала его своей кроткой Аврелии.

Детство безрадостно, если мать и отец не окружают ребенка своей родительской любовью и заботой. Юная Аврелия испытала это на себе. Домициан, стремясь принять участие в ее судьбе, решил сделать из нее весталку, но это намерение встретило непреодолимое препятствие – обычай страны, который он не мог нарушить, несмотря на свое могущество. Дело в том, что маленькая Аврелия отвечала лишь двум обязательным для жрицы-весталки условиям: детский возраст и патрицианское происхождение, – а в отношении третьего возникли затруднения. Избрание дочери весталкой считалось для ее родителей и всей семьи суровым испытанием, почти страданием, бремя которого они должны были терпеливо нести, а для этого требовалось, чтобы и мать и отец девочки, назначенной к алтарю божественной покровительницы Рима, были живы. Это условие являлось настолько существенным, что верховные жрецы ни за что не допустили бы к служению Весте сироту, будь она даже родственницей самого цезаря, – так свято почитался древний обычай.

Хотя смерть родителей освободила Аврелию от суровых обетов, ее детство прошло в святилище Весты. Там она проводила все время и познакомилась с молодой жрицей Корнелией, принадлежавшей к знатнейшей римской фамилии Корнелиев, которая дала республике прославленные ветви Сципионов, Руфинов, Лентулов и других, и настолько привязалась к этой патрицианке, что та практически заменила ей мать.

В то время, когда Корнелия взяла на попечение внучку императора Тита, весталке было около двадцати шести лет. Служительницами Весты девочки становились примерно в шестилетнем возрасте (иногда чуть постарше) и в продолжение тридцати лет исполняли свои обеты, причем круг их обязанностей год от года расширялся. В первые десять лет они постигали религиозные обряды и обычаи, в следующие десять – исполняли эти обряды, а на протяжении последних десяти – обучали преемниц. Та из весталок, которая с честью выдерживала все испытания, назначалась старшей и именовалась Vestalis Maxima: ей, в отличие от ее подруг, воздавались особые почести. Зато на нее ложилось тяжкое бремя ответственности не только за себя, но и за всех остальных: все ошибки в обрядах, допущенные другими весталками, вменялись ей в вину, и нередко она в одиночку переносила самые суровые наказания.

В таком положении оказалась и Корнелия. Возведенная в достоинство Vestalis Maxima, она на себе ощутила все горести, связанные с этим высоким званием. Ей, знатной женщине, пришлось вытерпеть наказание, которому в Риме подвергались лишь рабы.

Как только вследствие небрежности одной из жриц священный огонь потух, Гельвеций Агриппа, назначенный Домицианом главным жрецом, то есть духовным императором Рима, признал Корнелию ответственной за эту оплошность, считавшуюся дурным предзнаменованием, и приказал, чтобы гордую патрицианку наравне с последней рабыней подвергли бичеванию. Стыд, вынести который оказалось гораздо труднее, чем физическую боль, так изнурил Корнелию, что она захворала, и ей по обычаю предписали покинуть императорский атриум. В поисках крова она обратилась к своей дорогой Аврелии, которой уже исполнилось двенадцать лет; ей больше не разрешалось жить в храме Весты, и она поселилась у своих родных.

Невысокий старичок, раздвинув занавес кубикулы, вошел к девушке с ласковой улыбкой и выражением глубочайшего почтения на лице. Он носил белоснежную тогу с пурпурной каймой – знаки сенаторского звания. Это был Вибий Крисп – опекун божественной Аврелии, явившийся на ее зов.

Этот человек оставил о себе некоторую память в истории. Ювенал в одной из своих сатир хвалил его бодрую старость и неистощимое остроумие. Но одна опрометчивая шутка чуть было не стоила Вибию Криспу жизни. Надо полагать, для упражнения руки Домициан иногда забавлялся тем, что ловко накалывал мух на острие своего кинжала. Хотя царствование Нерона, кажется, должно было научить Вибия помалкивать, на вопрос одного вельможи, у себя ли цезарь и один ли он, Крисп, не задумываясь, ответил: «Да, конечно, с ним нет даже мух». Императору немедленно донесли о такой дерзости, и все считали бедного Вибия уже погибшим, однако хитрый старик сумел искусно загладить свою вину и спокойно прожил при дворе Домициана почти пятнадцать лет. Его положение в качестве опекуна божественной Аврелии достаточно ясно указывало на высокую степень благосклонности к нему императора.

Поприветствовав девушку, Вибий вкрадчиво спросил:

– Чем я могу быть полезен своей августейшей воспитаннице?

– Прошу тебя сопровождать меня на прогулке у портика Помпея.

– О! – воскликнул Крисп, от которого не ускользнула грусть, написанная на лице Аврелии. – Что-нибудь случилось? Клянусь Юпитером, у тебя слезы на глазах, моя дорогая. Что с тобой? Скажи мне, умоляю тебя. Может, твоему недостойному опекуну удастся вернуть улыбку на твое очаровательное личико.

– Да, Вибий, мне невесело, а точнее, я места себе не нахожу. Состояние моей бедной Корнелии не улучшается, а тут еще другая неприятность…

– Какая?

– Я очень виновата. Вот почитай.

Взяв со стола из лимонного дерева свиток папируса, она подала его Вибию. Это было письмо, присланное Аврелии ее двоюродной сестрой, которая, как и жена Клемента, звалась Флавией Домициллой. Оно начиналось такими словами:

«От Флавии Домициллы – Аврелии Домицилле.

Дорогая сестра!

Мы только что узнали, что ты лишила жизни свою рабыню Дориду. Без сомнения, по римским законам ты имела на это право, но ты знаешь, что немногие из граждан им пользуются, хотя они не слишком добросердечны. Грустно, что молодая красивая девушка твоего возраста рискует попасть в разряд жестоких людей. Твой дядя Клемент и твоя тетя, Флавия Домицилла, очень расстроены тем, что невеста их сына виновна в таком превышении власти. Преступно посягать на жизнь себе подобных, ибо наши рабы, несмотря на то, что они обязаны нам повиноваться и нас почитать, суть наши же братья и сестры, как чада единого Бога. Видишь, дорогая, насколько наша религия величественнее и прекраснее той, которая позволяет господам обращаться с несчастными людьми, как с животными. Мы молим Бога, чтобы Он тебя просветил и простил».

Дочитав до конца, Вибий расхохотался. Этот зловредный старик – типичный представитель римской знати, равнодушной к состраданиям ближних, – нашел в письме лишь предмет для насмешки. Тем не менее, чтобы в его реакции не усмотрели недостаток уважения по отношению к августейшей воспитаннице, он извинился перед ней и спросил:

– Неужели эти нелепые упреки и наивные советы беспокоят и огорчают тебя, божественная Аврелия?

– Да, дорогой опекун, это письмо вывело меня из душевного равновесия, так как я не могу не согласиться с доводами Флавии.

– Так ты считаешь, что господин не может воспользоваться своим законным правом?

– Нет, Вибий, но наказание было слишком жестокое. Правда, я не приказывала убивать Дориду, и то, что она умерла, – несчастный случай. Но все-таки в итоге эту вину взвалят на меня. Что подумает обо мне мой двоюродный брат Веспасиан?

– Ах, моя дорогая и божественная воспитанница! – всплеснул руками Вибий, устремляя на разрумянившуюся от волнения девушку угодливый взор. – Так ты боишься прослыть жестокой в глазах своего жениха? Все понятно. Вот для чего предпринимается эта прогулка к портику Помпея. Там ведь действительно можно встретить милого юношу, который дышит свежим воздухом в компании своего наставника.

– Хватит ерничать, Вибий, ты слишком злой! Да, я хочу увидеться с двоюродным братом, но только для того, чтобы объяснить ему… чтобы он простил меня…

– А зачем тебе его прощение? Вот послушай. Я дружу с Фаннией и присутствовал однажды при ее утреннем одевании. Рабыни прислуживали ей в одних набедренных повязках, и за малейшую провинность их стегали хлыстом по голым грудям и спинам. По-твоему, Фанния оплакивала бы смерть одной из невольниц, которая ее причесывала?

– Не знаю, – ушла от ответа Аврелия и погрузилась в свои размышления.

– Огульния за пропавшую махровую простыню приказала пытать свою банщицу медными палками, докрасна раскаленными на огне, – продолжал Вибий. – Сабина, изящная молодая девушка с нежным личиком, умеряет болтовню своих служанок тем, что вонзает им в руки длинные острые шпильки, которыми ей укрепляют прическу. Однако никому и в голову не приходит мысль, что эти матроны безжалостны. В Риме, дорогая воспитанница, двести тысяч граждан и два миллиона рабов. Интересно, какое средство предлагает твоя двоюродная сестра Флавия Домицилла, чтобы удержать всю эту массу в повиновении, не прибегая к жестокости?

Как ни старался Вибий Крисп убедить Аврелию ссылками на многочисленные примеры, он не добился от нее ни слова. Было видно, что ее доброе сердце испытывает угрызения совести и что речи опекуна, лишенные сострадания к рабам, вызывают у нее досаду. Хитрый сановник все понял и повел разговор иначе.

– Я знаю человека, который дорого даст за это письмо, – понизил он голос.

– Да? И кто он? – встрепенулась Аврелия, стряхивая с себя задумчивость.

– Марк Регул.

– Марк Регул?! Странно, а зачем ему мое письмо?

– Он найдет в нем доказательство, которое повсюду разыскивает.

– Какое? Выражайся яснее.

– То, что Флавий Клемент, его жена и твоя двоюродная сестра – христиане.

– Чего же он тогда добьется?

– Это не совсем ясно. Но во времена Нерона мне не раз доводилось видеть пылавших, как факелы, христиан, которых цепями приковывали к столбам, обмазывали смолой и поджигали, чтобы они освещали дорожки прогуливавшимся гостям. Не исключено, что император Домициан тоже желает насладиться подобным зрелищем.

Божественная Аврелия внезапно разрыдалась и припала к плечу Криспа.

– Вибий, зачем ты терзаешь меня? – всхлипывала она. – Конечно, Дорида совершила подлость, и я сочла, что эта дерзкая рабыня заслуживает сурового наказания. Мне не в чем себя упрекнуть.

Опекун окончательно растерялся. Он вообще толком не понимал, как и на что ему реагировать.

– Дорогая воспитанница, – ласково произнес он, поглаживая ее по голове. – Твое доверие делает мне честь и трогает меня, старика, до глубины души. Но почему ты плачешь?

– Вибий, я тебе не все объяснила. Дорида написала Регулу. Записку ее перехватили. Корнелия и Метелл так возмутились, что велели ее наказать, а я не вступилась…

– Что было в записке?

– Дорида сообщала Регулу, что Корнелию ежедневно навещает Целер.

– Это важно для твоей подруги, дорогая воспитанница; я начинаю ее понимать… Что еще?

– Мерзавка обвиняла моих родственников, Флавия Клемента и обеих Флавий Домицилл, в христианстве и даже упоминала об их попытках обратить в новую веру меня.

– Ничего себе! – покачал головой Крисп. – Выходит, надо радоваться и благодарить богов за то, что эта злополучная записка не попала в руки шпиона. Ты права: твоя рабыня заслужила смерть за предательство, а Регул извлек бы из этой записки гнусную выгоду. Хорошо, что императора нет, а до его возвращения нам нечего бояться. Мы примем меры, чтобы отвратить то зло, которое может произойти. А пока осуши слезы, божественная Аврелия, и давай отправимся к портику Помпея. Твои всадники готовы; когда я шел к тебе, они уже еле сдерживали коней. Едем!

Хлопнув в ладоши, Вибий подал знак свите, ожидавшей господ, раздвинул занавес и, пропустив вперед Аврелию, последовал за ней в атриум.

Через несколько минут девушка вполне овладела собой, и на ее лице, еще не так давно омраченном печалью, заискрилась белозубая улыбка.

Глава 4. Невольничий рынок

Форум и Марсово поле были центром политической жизни римлян. Здесь же находились главные достопримечательности столицы мира: величественные монументы, красивые портики, богатейшие храмы. Многочисленные лавки торговцев доставляли знатным гражданам всевозможные соблазны и удовольствия, служившие для отдыха и развлечений праздных покорителей вселенной.

О роскошной архитектуре Древнего Рима написаны целые тома, и все авторы сходятся в одном – это поистине чудо света. Взять хотя бы портики и открытые галереи, поддерживаемые причудливыми колоннами и предназначенные для любителей прогулок – пешком, в носилках, верхом или в повозке.

Портиков в Риме было немало; обычно они располагались вокруг храмов и общественных сооружений – театров и цирков. Некоторые из них не примыкали ни к одному зданию и образовывали своеобразные ограждения, обсаженные деревьями и цветами, украшенные фонтанами, выпускавшими тугие серебряные струи. Здесь приятно было укрыться днем от палящих лучей солнца, а вечером отдохнуть от дневных трудов. К одному из таких портиков направлялась Аврелия в сопровождении своего опекуна Вибия Криспа и многочисленной свиты.

Голову девушки украшало изысканное кипенно-белое покрывало из дорогих кружев, ниспадавшее на плечи и тело. Шестнадцать рабов окружали носилки с пурпурными шелковыми подушками, на которых возлежала юная госпожа. Темная кожа невольников-эфиопов резко контрастировала с белизной их туник, на их запястьях и лодыжках позвякивали серебряные браслеты. Позади носилок под наблюдением бывшей кормилицы и няни Аврелии, которая так и осталась у нее в услужении, шествовала толпа рабынь, готовых исполнить любую прихоть госпожи. Десять всадников-нумидийцев в красивых красных плащах возглавляли шествие, раздвигая толпу и прокладывая дорогу августейшей повелительнице. Вибий шел рядом с воспитанницей и без умолку болтал, стараясь ее развеять; две служанки обмахивали ее опахалом из ярких перьев страуса.

Долгим был путь от дома Цицерона на Палатине до портика Помпея. Чтобы добраться туда, свите Аврелии понадобился почти час. Прибыв наконец к указанному месту, госпожа сошла с носилок и в сопровождении Вибия, кормилицы и нескольких компаньонок направилась к зданию театра. Прочая свита в ожидании божественной Аврелии разбрелась по харчевням, которых здесь было множество.

Владельцы таверн и харчевен весьма искусно умели опустошать карманы рабов, лишая их тем самым возможности скопить нужную сумму для выкупа из неволи. В этих заведениях за чарой критского вина рабы в отместку хозяевам за невзгоды подневольного житья охотно раскрывали тайны домашней жизни своих господ.

Едва Аврелия вошла в портик, толпа почтительно расступилась ней и на нее устремились взоры всех присутствующих. В Риме все знали эту высокородную девушку, то, что она – близкая родственница императора, и то высокое назначение, которое ее ожидало.

Торговцы, думая, что она явилась сюда для покупки изысканных восточных материй, низко кланялись ей и старались обратить ее внимание на свои товары.

Аврелия окинула окружающих быстрым взглядом, тщетно разыскивая в толпе своего двоюродного брата Веспасиана.

– Неужели он не пришел? – с досадой спросила она Вибия. – Но почему?

– Ох, я совсем забыл сообщить тебе, августейшая, что его педагог и воспитатель несколько дней тому назад лишился обоих своих сыновей.

– Но мне необходимо видеть Веспасиана! – капризно произнесла Аврелия. – Я хочу непременно поговорить с ним, а, как ты знаешь, дядя и тетя больше не принимают меня у себя.

– Напиши ему, дорогая, – мягко посоветовал Крисп. – Впрочем, не волнуйся: я устрою вам свидание. А пока думай только о развлечениях и выброси из головы все, что тебя огорчает. Разве этот портик и находящееся в нем изысканное общество тебе не нравятся? Тогда прикажи свите отправиться на Аппиеву дорогу.

– Кто вон тот иностранец? – прервала его воспитанница, кивнув на человека, молчаливо бродившего по галереям и не обращавшего внимания на суету толпы.

– Это мудрец Иосиф Флавий, взятый в плен твоим великим прадедом, императором Веспасианом, во время первого похода на евреев. В продолжение сорока семи дней Флавий со своими людьми выдерживал осаду в крепости Йотапата против твоих божественных предков Веспасиана и Тита. В своем отечестве, в Иудее, он принадлежал к жреческому сословию и к секте фарисеев; он, наверное, лучший ее представитель. Попав в плен, он остался в Риме и предался научным занятиям. Одно из его сочинений император Тит, твой дед, приказал поместить в общественную библиотеку. Флавий – даровитый человек, но, к сожалению, говорят, он страдает неизлечимой болезнью.

– Он из тех евреев, которых называют христианами?

– Нет, дорогая, напротив: он враг христиан; хотя в своих сочинениях он воздает похвалу Христу, но вероучение его отвергает. Он соблюдает закон Моисеев.

– А что это такое?

– Так себе, нелепость. Якобы евреи – избранный народ.

– Ах какие дивные вазы! Неописуемая красота! Я никогда не видела ничего подобного! – простодушно воскликнула девушка, устремляя взор на прилавок, из-под которого моментально показалась фигура продавца в пестрой аляповатой тунике.

– Божественная Аврелия разрешит мне смиренно предложить ей то, что ей больше всего нравится? – подобострастно спросил торговец.

– Кто ты такой? – с некоторым высокомерием поинтересовалась девушка.

– Я прибыл с Востока, – ответил незнакомец, низко кланяясь госпоже, – и привез оттуда эти муриновые вазы, чтобы предложить их императору Домициану. Уверен, он обрадуется, если его любимая племянница выберет…

– Я куплю их, не сомневайся, – с живостью отозвалась Аврелия, протягивая руки к двум одинаковым амфорам, роспись которых, выполненная искусным живописцем, поражала своим великолепием. – Но скажи-ка, – обратилась она к торговцу, – они ведь наверняка очень дорогие? Сколько ты за них хочешь? Дорогой Вибий, оцени, пожалуйста, этот товар.

– Один мой друг, – авторитетно заявил Крисп, – в прошлом месяце купил муриновую чашу за шестьдесят три таланта. Она больше, чем обе эти вазы вместе взятые, но, признаться, не такая красивая.

– Значит, ты сегодня же пошлешь хозяину этой лавки сто сорок талантов, если пожелаешь исполнить прихоть своей воспитанницы. Да, вазы и вправду хороши! – И, повернувшись к продавцу, она спросила: – Как тебя зовут?

– Аполлоний Тианский, божественная госпожа. Философ в некотором роде…

– Как? Ты тот самый Аполлоний, мудрец и чародей, о чудесах которого судачит весь Рим?

– Да, августейшая, – скромно потупился философ, вновь кланяясь в пояс, – и мне не хотелось бы, чтобы племянница императора платила мне деньги за то, что я счастлив подарить ей.

– Нет, погоди, – возразила гордая патрицианка. – Нельзя, чтобы племянница императора оставалась в долгу у Аполлония. Либо я куплю их у тебя, либо не возьму вовсе. С какой стати ты будешь мне их дарить?

– Я смиренно попрошу тебя об одолжении…

– Вот как? И что тебе нужно?

– Пусть император примет меня, когда вернется в Рим.

Требование было неожиданным и довольно смелым. Аврелия помолчала, раздумывая, после чего сухо произнесла:

– Аудиенцию ты получишь, однако мне угодно, чтобы взамен этих двух ваз ты принял от меня две коринфские чаши, которые мои рабы доставят в твой дом.

Аполлоний безмолвно отвесил поклон в третий раз, а когда поднял голову, божественная Аврелия уже покинула лавку. Она приказала главному надсмотрщику собрать рабов и приготовиться к возвращению домой. Несколько невольников крепкого телосложения несли покупки и подарки госпожи, в том числе две вазы. Под перистилем портика Помпея августейшую особу ожидали наездники и рабы с носилками.

– Не свернуть ли нам по пути к Народному дому? – сказала Аврелия Вибию, удобно располагаясь на шелковых подушках. – Возле него, насколько я знаю, большой рынок, и мне интересно, не продают ли там такие же вазы, как эти.

Желания своей божественной воспитанницы Вибий Крисп привык считать равносильными приказаниям, поэтому мгновенно велел свите следовать к Villa Publica.

Как только процессия приблизилась к цирку Фламиния, Аврелия увидела на высоком помосте перед одной из лавок полуобнаженных мужчин, женщин, юношей, девушек и даже детей с табличками на шее. Здесь торговали невольниками.

Перед помостом с длинным бичом в руке прохаживался работорговец Парменон. С невозмутимой непринужденностью он расхваливал покупателям свой «живой» товар. Время от времени он хлестал по плечам и спинам дрожавших от страха обнаженных людей, которые издавали глухие стоны.

– Смотрите, как они хороши и послушны! – восклицал Парменон с торжествующим видом. – Надсмотрщики по приказу хозяина смогут наказывать их, как угодно: они даже не пикнут, не то что роптать и жаловаться. Подходите, римляне, товар отменный! Готовьте серебро и не скупитесь. Что такое восемь тысяч сестерциев за молодого крепкого раба? Сущие пустяки! Он прослужит вам лет с десяток, а то и больше.

Однако ни один покупатель не выходил из толпы и не приближался к помосту на призывы Парменона, хотя его «товар» и вправду отличался разнообразием: от чернокожего африканца до белокожей девушки из Галлии; от десятилетних мальчиков и девочек до тридцатилетних мускулистых мужчин и молодых стройных женщин приятной внешности. Может, боги прогневались на Парменона, поэтому день не задался, торговля не шла, – во всяком случае, продавец уже начинал беспокоиться, как вдруг бог плутов, ростовщиков и барышников Меркурий пришел к нему на помощь.

Парменон еще издали заметил начало процессии божественной Аврелии Флавии Домициллы и возликовал: наконец-то богатый покупатель! Теперь дело пойдет на лад!

– Выводи рабов изнутри! – распорядился он, обращаясь к человеку, который служил у него подручным.

Чтобы понять смысл этого приказа, нужно знать, что в лавках работорговцев заключался товар двух сортов, весьма отличных друг от друга. Тот, что похуже, выставлялся на помосте в качестве вывески. Лучшие же «экземпляры» «хранились» под замком и демонстрировались только солидным покупателям.

Вскоре на помост вывели еще несколько рабов и рабынь, почему-то украшенных цветами, как будто эти несчастные предназначались для ритуального жертвоприношения богине Флоре.

Толпа загудела от восторга. Эти невольники действительно были такими красивыми и «породистыми», что притягивали взгляд и могли удовлетворить запросы самых взыскательных знатоков «живого» товара. Всеобщее внимание привлекала одна молодая девушка. Ее длинные волнистые волосы прикрывали почти все ее стройное полуобнаженное тело, на котором не было ничего, кроме лохмотьев грубой материи. Как и у прочих невольников, на ее шее висела деревянная табличка, извещавшая о том, что девушка свободнорожденная, но продается в рабство без права когда-либо стать вольноотпущенной. Взгляд несчастной жертвы, обращенный к небу, выражал совершенную покорность Божественному Провидению. Лишь несколько слезинок, которые нисколько не умаляли стойкости и гордой красоты девушки, медленно стекали по ее нежно-розовым щекам. Это была Цецилия, ставшая по приговору суда рабыней Парменона.

Едва она показалась на подмостках, как из глухого ропота толпы явственно выделились три вопля. Первый – вопль отчаяния – издавал ее старый отец, лицо которого всего за один день почти почернело от горя и ужаса. Второй – вопль негодования – прозвучал как угроза и исходил от красивого юноши, жениха Цецилии, который бросился бы к ней, чтобы вырвать ее из рук палачей, если бы его не удержали друзья. Третий вопль, вознесенный кем-то к небесам, призывал несчастную к мужеству и надежде.

– Крепись, Цецилия! – твердил голос. – Терпи и думай о Боге; во славу Его ты претерпеваешь земную муку. Думай о Христе, Сыне Божьем, и Он тебя не оставит!

Эти слова, очевидно, впервые произнесенные на невольничьем рынке Рима, принадлежали дряхлой, лет восьмидесяти старухе, сидевшей у подножия помоста. В чертах ее изборожденного морщинами лица читалось горькое страдание. Она призывала Цецилию мужаться, но сама проливала жгучие слезы: видимо, покорность Провидению не заглушала ее сердечных мук. Цецилия расслышала ее и опустила глаза, затем вновь окинула взором публику и приветливо улыбнулась тем, кто за нее так переживал. Боковым зрением она заметила Марка Регула, который, выйдя из-за колонн, откуда он с тревогой наблюдал за происходящим, поспешно приблизился к Парменону.

– Насторожись, – предупредил он его, – как бы эти фанатики не отняли у тебя Цецилию! Но тебе повезло: сюда следует племянница императора со своей свитой. Сделай так, чтобы она купила эту девку… Сто тысяч сестерциев для божественной Аврелии – это как для тебя медяк.

В эту минуту Аврелия Флавия Домицилла, повелительно взмахнув рукой, приказала процессии остановиться, после чего, внимательно рассмотрев Цецилию и узнав от Вибия, что именно написано на табличке, сказала ему:

– Эта молоденькая рабыня мне нравится, и я хочу ее купить. Пусть заменит Дориду. Спроси цену у продавца.

Но Парменон, не дожидаясь вопроса, в два прыжка подскочил к Вибию.

– Я прошу за нее двести тысяч сестерциев, – объявил он, – но божественной Аврелии, августейшей племяннице нашего владыки императора Домициана, я уступлю эту рабыню за сто тысяч…

Вибий Крисп, не говоря ни слова, взглянул на воспитанницу, и так как она ответила ему улыбкой, выражавшей согласие, достойный сенатор, не торгуясь, потребовал весовщика. Парменон кликнул подручного, и тот моментально принес весы. Аврелия сошла с носилок, а Цецилию заставили спуститься с помоста. Властная госпожа и будущая невольница обменялись взглядами – гордым со стороны патрицианки и покорным со стороны бедной девушки.

Аврелия, зажав в руке монету – символ входа во владение, – решительно направилась к Цецилии, положила ей на голову ладонь и произнесла священную фразу:

– Отныне эта девушка – моя собственность по закону. Я купила ее за эту монету, при помощи этих весов и при свидетелях.

Она коснулась монетой весов и передала ее Парменону как условную стоимость Цецилии. Но работорговец, не придавший никакого значения обряду, к которому давно привык, настойчиво поинтересовался у сенатора, когда сможет получить действительную сумму.

– Незамедлительно, – важно ответил Вибий. – Пошли своего человека к эконому моей воспитанницы.

Когда молодая патрицианка, приобретя рабыню, повернулась, чтобы идти к носилкам, произошло нечто необычайное. Со стороны Ратуменновых ворот к храму Юноны приблизилась другая процессия, которая постепенно окружила свиту божественной Аврелии, пока августейшая госпожа совершала обряд покупки. Литаврщики и трубачи, оглашавшие воздух громкими звуками, остановились как вкопанные, едва узнали о присутствии на невольничьем рынке племянницы императора. С колесницы, легко запряженной двумя лошадьми в позолоченной сбруе, сошла девушка ослепительной красоты, с вдохновенным взором, одетая, как жрицы Изиды.