Текст книги "Сочинения по русской литературе XX в."

20. Тема любви и предательства в повести Л. Андреева «Иуда Искариот»

Л. Андреев – писатель отдельный, своеобразный. Это проявляется во всем: в самой литературной манере, в приемах письма, в темах, которые он выбирает для своего художественного анализа. Повесть «Иуда Искариот» – это попытка дать свою трактовку легендарному образу предателя самого богочеловека, попытка взглянуть на легенду с высоты человека ХХ в.

Евангельский Иуда – «персонаж» однозначно отрицательный, имя которого стало и остается нарицательным уже третье тысячелетие. Выражение «иудин поцелуй» вошло в язык и обозначает предательство, скрытое за мнимой любовью и дружбой. Андреев же делает попытку психологически обосновать предательство Иуды. Он не просто расширяет, дополняет евангельскую легенду, а создает свою, не имеющую, кроме основной фактической цепочки, ничего общего с первоначальной. Чтобы понять идею автора, необходимо проследить развитие образа главного героя, его поведение, настроение, мысли, отношения с другими с момента его появления перед читателями и до самоубийства.

Иуда появляется перед нами сначала в рассказе автора о нем. И оказывается, что слава о нем такова, что даже люди дурные осуждают его. Иуда постоянно уподобляется какому-нибудь животному, которое навряд ли может вызвать положительные ассоциации у читателя. Он – скорпион, который тихо влезает в дом, он появляется незаметно и «уползает». Петр позже сравнит его с осьминогом, и рядом с Иисусом, олицетворяющим красоту и кротость, он будет казаться ужасным чудовищем. Сама внешность Иуды, данная ему автором, кричит о двуличности: лицо его двоится, одна сторона «живая, подвижная» с «черным, остро всматривающимся глазом», другая – «мертвенно-гладкая», с глазом слепым, не реагирующим ни на свет, ни на тьму. Автор как бы говорит, что мертва половина души Иуды, ведь глаза – зеркало души. Иуда постоянно лжет, превращая свои рассказы в смешные и одновременно страшные сказки. Но Иисус спокойно и милостиво принимает Иуду, поэтому смиряются с ложью и другие ученики. Тем более, что за ложью нет дурных поступков. При этом сам Иуда жалуется, что ему лгут все окружающие, постоянно обманывая его доверие. Но вот наступает перемена в отношении Иисуса к Иуде. Жители одного городка, в котором произнес свою проповедь Иисус, несправедливо заподозрили его в краже козленка. Иисус отворачивается от Иуды после того, как тот осудил их. И здесь начинается не только новый этап в развитии отношений учителя и ученика, но и начинается авторский спор с тем, что евангелие дает нам как неоспоримую истину. Ведь Иисус у Андреева такой же, каков он в Новом завете, и здесь он – носитель принципа недопустимости суда одного человека над другим. Автор же здесь явно становится на сторону Иуды, показывая его обиженным.

Следом происходит случай, когда Иисусу с учениками удается спастись от разгневанных иудеев только благодаря тому, что Иуда своей ложью отвлекает толпу. И опять Иуда ждет похвал и благодарности, ведь он рисковал своей жизнью ради учителя, но Иисус разгневан, он против любой лжи, какой бы ни была ее цель. И опять автор явно на стороне своего героя, он прямо заявляет об этом фразой «правым оказался Иуда». Он отдает своему герою возможность уличить Фому в непоследовательности его обвинений в том, что дьявол научил Иуду солгать: «Значит, дьявол научил меня? Так, так, Фома. А я спас Иисуса? Значит, дьявол любит Иисуса, значит дьяволу нужен Иисус и правда?» Мне кажется, сам Андреев здесь, споря со священным писанием, защищает «ложь во спасение». Он жалеет Иуду, показывая его одиночество, тоску, горе. Растет обида Иуды, все более пренебрегает им Иисус. Всем находится место в доме Лазаря, кроме Иуды, которого оставляют на входе. Сам Иисус у Андреева изменяет своему принципу неосуждения и всепрощения. И на возникающий у читателя вопрос, зачем вообще примкнул Иуда к ученикам Иисуса, почему не ушел, автор дает ответ: Иуда любит Иисуса, любит его как олицетворение чистоты, святости. Но он не может ставить себя в подчинение учителю, он самостоятелен и справедливо обвиняет в несамостоятельности других учеников: все они перестали осуждать Иуду за то, что тот утаил деньги, лишь послушавшись Иисуса. Никто не оценил этого случая своим умом.

Растет обида в Иуде, и зреет в нем мысль о предательстве. Он меняется, становится приветливым и кротким, он старается говорить приятное всем ученикам. Он убеждает Иоанна в том, что он будет первым после Христа в небесном царствии, в этом же убеждает Петра. Но говорит он теперь редко, а все больше думает и результат своих размышлений открывает ученикам: Иуда уверен, что он будет первым возле Иисуса.

А затем Иуда предает своего учителя. И автор описывает нам его действия так, будто они самому Иуде уже неподконтрольны, будто руководит им сила высшая. К самому Господу обращается Иуда с просьбой остановить его, а выйдя от Анны, жутко страдает, плачет, думая об Иисусе. В последние дни он окружил учителя лаской и заботой, а затем привел стражников и указал им на Христа, поцеловав его. Андреев изменяет последовательность евангельских событий: в первоисточнике Иуда кончает с собой еще до гибели Иисуса, у Андреева он переживает распятие. И сделано это потому, что автор уже совершенно откровенно превращает Иуду в рупор своих идей. Предатель Иуда на самом деле верит в каждое слово Иисуса, верит в рай и ад, любит его настолько, что не понимает, почему не видят святости, божественности солдаты, бьющие богочеловека. Он догоняет ведомого на казнь Христа и шепчет: «Я с тобою. Туда. Ты понимаешь, туда!» Иуда Андреева живет еще и после смерти Иисуса, чтобы осудить других учеников за то, что они не пошли до конца с учителем, за то, что остались живы. Иуда Андреева предал, потому что не считал, что должен хоть как-то подчинятся Иисусу, но считал себя равным ему: «Но ведь ты знаешь, что я люблю тебя. Ты все знаешь. Зачем ты так смотришь на Иуду? Велика тайна твоих прекрасных глаз, но разве моя – меньше?» Иуда Андреева предал, чтобы доказать, что он будет вместе даже с поверженным, осужденным, распятым учителем. Чтобы доказать, что нет ему жизни на земле без Иисуса.

Мне кажется, что идеей и целью Андреева было даже не столько исследование того, как может прийти к предательству любящий человек, и уж никак не желание заинтриговать. Его целью был спор с евангелием, которое на высоту ставит Иисуса как символ всего светлого, чистого, праведного, и он однозначно отрицает зло, символом которого является Иуда. Андреев метафорически описывает характер и суть самой человеческой жизни и каждой натуры. Иуда стоит рядом с Иисусом и равен ему, потому само наше существование и каждый человек созданы отрицательным и положительным началом в равной степени.

21. Герои Л. Андреева: поиск «общего смысла существования»

Художественный интерес всего творчества Леонида Андреева заострен на исследовании духовных коллизий – рокового разлада духа и плоти, мысли и безумия, веры и неверия, красоты и безобразия. Уже в ранних рассказах определенно обозначилось общее направление его творчества и литературная манера, столь непохожая на обычные приемы русской беллетристики. Зрелая проза Андреева – это гиперболы стиля, сгущение «страшного» в жизни при отсутствии противоположного полюса. В миропонимании его вопросы личной нравственности не то что не имеют значения, а совершенно бессильны что-либо окрасить собою, в чем-нибудь изменить неумолимый ход вещей. Для Андреева жизнь есть столкновение столь грозных и неотвратимых сил, что значение личного воздействия и личных намерений совершенно ничтожно. Поэтому и нет у него героев, занятых поиском смысла жизни, писатель отказывает им в этом. Они – игрушки высших сил, судьбы или игрушки в руках собственных инстинктов, подсознания, с которым не в силах совладать. Чтобы убедиться в этом, достаточно рассмотреть его рассказы и повести, рассмотреть сюжеты и общее настроение.

Без желания наполнить душу читателя безысходной тоской написан рассказ «Петька на даче». Обрисовано житье-бытье мальчика, безвыходно торчащего в темной парикмахерской и вдруг получившего возможность провести недельку на даче. Мы видим мальчугана, со всей полнотой детской цельности отдающегося несложным радостям вольной деревенской жизни – ужению рыбы, прогулкам по лесу, беганию по полям. Тем разительнее, конечно, контраст с необходимостью вернуться в парикмахерскую. Но читателя это все-таки не подавляет окончательно. Ему внушается, наоборот, мысль об устранимости зла. Думается: вот поставить бы мальчугана в хорошие условия, и он расцветет. Есть, значит, какие-то хорошие условия, при которых жизнь может идти, как следует.

Значительная доля сентиментальности есть и в рассказе «В подвале». На мрачном фоне загубленных жизней, хищно подкрадывающейся смерти, ночных кошмаров, безнадежной борьбы за грошовое существование, холода, голода, нищенской проституции и темных промыслов вдруг вырисовывается светлая и умилительная картина. Барышня из «хорошего» дома, с позором родившая ребенка в приюте, рядом с падшими женщинами, приносит своего ребенка в «подвал» – и происходит чудесная метаморфоза. Нежность и слабость маленького существа совершенно преобразовывают настроение мрачного «дна» жизни. Ребенка купают, и вокруг корыта в блаженном просветлении собралась вся почтенная компания. «Вытянув шею, бессознательно озираясь улыбкой странного счастья, стояли они – вор, проститутка и одинокий, погибший человек, – и эта маленькая жизнь, слабая, как огонек в степи, смутно звала их куда-то и что-то обещала – красивое, светлое и бессмертное. И гордо глядела на них счастливая мать, а вверху, от низкого потолка тяжелой каменной громадой подымался дом, а в высоких комнатах его бродили богатые, скучающие люди».

Этими и еще несколькими рассказами исчерпывается творчество Андреева, несущее хоть какой-то свет и сентиментальность. Все остальное – своего рода литературный кошмар, где все – мрак, безысходность и безумие.

В рассказе «Большой шлем» люди, как тени. Мы не знаем, откуда взялись действующие лица, кто они, как проходит их жизнь; мы их видим только за карточным столом, где они бессменно играют «лето и зиму, весну и осень», не отвлекаясь никакими посторонними разговорами. Игра тут символизирует всю жизнь, где люди являются игрушкой таинственных сил, недоступных нашему уму. Не выходя из таинственной сферы жизни карт, разыгрывается фаталистический конец рассказа. Всю жизнь Масленников мечтал о бескозырном большом шлеме. И вот, когда наступает самый благоприятный момент сыграть игру с почти бесспорными шансами на удачу, он внезапно сваливается мертвый от разрыва сердца. А потом оказывается, что в колоде была карта, абсолютно обеспечивавшая выигрыш. Таинство смерти, «бессмысленное, ужасное и непоправимое», выражено в восклицании партнера: «Но ведь никогда он не узнает, что в прикупе был туз и что на руках у него был верный большой шлем. Никогда».

Дыхание смерти достигает особенного напряжения в «Рассказе о Сергее Петровиче». Смерть есть развязка жизни, доступная всякому. Из всего учения Ницше Сергей Петрович, ничем не замечательный, серый, недаровитый, но все-таки тоскующий, под влиянием идеи о сверхчеловеке и вообще о чем-нибудь незаурядном и выдающемся твердо проникся только одним изречением Заратустры: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть». И это, конечно, ему удалось.

Одним из главных элементов трагедии человеческого существования писатель считает взаимное непонимание, отчужденность и ужас одиночества. Эта тема ярко раскрывается в рассказе «Молчание». Дочь, любящая родителей, но разошедшаяся с ними духовно, не может доверить им своего горя. Она бросается под поезд, тяжело заболевает сраженная смертью дочери мать и отец остается один в пустом доме и слышит только молчание.

Герой рассказа «В тумане» юноша Павел Рыбаков, оказавшись без поддержки в самую опасную пору его жизни – в пору молодой страсти, – идет вовсе не по пути поиска смысла жизни, а опускается на дно уличного разврата и кончает жизнь самоубийством.

Разрушает Андреев и вековечную основу человеческой жизни – веру. Он пишет полную ужаса «Жизнь Василия Фивейского» (1904), где в лице героя – сельского попа – выводит Иова наших дней. Но этот Иов совсем иначе относится к своему несчастью. «Над всею жизнью Василия Фивейского тяготел суровый и загадочный рок». Он всегда был «одинок, и особенный, казалось, воздух, губительный и тлетворный, окружал его, как невидимое прозрачное облако». Со «зловещей и таинственной преднамеренностью стекались бедствия на его некрасивую, вихрастую голову»: утонул любимый сынок, запила с тоски попадья, оставшаяся дочь – явная дегенератка, позднее рождающийся сын – злобный идиот. Происходит пожар. Сын уцелел, а попадья сгорает. Под всеми ударами судьбы новый Иов продолжает твердо верить. По крайней мере он сам себя в этом уверяет: «Точно кому-то возражая, кого-то страстно убеждая и предостерегая, он постоянно повторяет: я верю». Но вера его особенная. Он постоянно при этом «думает, думает, думает». И показалось ему в конце концов, что он узнал новую, «огромную правду о Боге, и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни». Но страшна была эта правда. На него «надвигалось что-то огромное и невыразимо страшное, как беспредельная пустота и беспредельное молчание». Это было сознание полного, непоправимого одиночества, и самое страшное – «никто не может этого изменить». В безумии он делает попытку воскресить мертвого и, когда она не удается, в ужасе спасается бегством; но и вне церкви «небо охвачено огнем» и «из огненного клубящегося хаоса несется громоподобный хохот, и треск, и крики дикого веселья». «В самых основах своих рушится мир» – и вместе с ним падает в трех верстах от церкви мертвый поп. Но сама вера, крушение которой представлено у Андреева, кажется ненастоящей. Настоящая вера не нуждается в подтверждающих ее чудесах, она простая и непосредственная.

Ознакомившись с общим строем творчества Андреева, мы узнаем, что его талант – не в создании ищущих смысл жизни героев, а в умении растревожить читателя, создав вокруг него особую, кошмарную атмосферу, заставить его самого задуматься о смысле собственной жизни.

22. Исторические мотивы в лирике В. Брюсова

Историческая тема привлекала В. Брюсова всегда, во все периоды его творчества. Однако постепенно менялось отношение к ней и та историческая эпоха, к которой обращался поэт. Раннее творчество В. Брюсова наполнено историческими именами и сюжетами Древнего Рима и Древней Греции. В богах, полубогах и смертных поэт видел идеал человека. В. Брюсов не находит в истории всего человечества более достойных примеров!

В дооктябрьский период своего творчества В. Брюсов рассматривает историю человечества как историю отдельных личностей. Главенствующее место в этот период в поэзии занимают образы исторических деятелей.

Послеоктябрьская историческая поэзия Брюсова коренным образом отличается от дооктябрьской. Здесь проявляются напряженные попытки поэта охватить и показать историю человечества как единый и закономерный при всем обилии случайностей процесс. И если в венке сонетов «Светоч мысли» (1918) история представала еще все же как последовательность или совокупность отдельных картин, то в стихах последних сборников В. Брюсова преобладает стремление к синтетическому, целостному отображению самого движения истории, в котором лишь высветляются время от времени, то тут, то там отдельные участки, и сближение и сопоставление личностей и событий проводится в соответствие не столько с хронологией, сколько с их смыслом и функцией.

Октябрьская революция в стихах Брюсова как бы собирала в едином фокусе «волны времен» и представала как веха на пути к грядущему единству человечества:

 
Мир раскололся на две половины:
Они и мы! Мы – юны, скудны, – но
В века скользим с могуществом лавины,
И шар земной сплотить нам суждено!
 

(«Магистраль», 1924)

В этих стихах дана первая наметка темы, которая потом станет в советской поэзии (например, в заграничных стихах В. Маяковского) одной из ведущих.

Но и естественнонаучная ветвь брюсовской научной поэзии не в меньшей степени была порождением революционных дней. В молодые годы, на рубеже столетий, Брюсов при всех его научных устремлениях и жажде познания относился к науке несколько настороженно: его смущали ее претензии на монопольное воплощение всего человеческого знания и на полное и окончательное объяснение мира.

Всей своей поэзией Брюсов говорит, что вся бесконечность и все величие мира не только не подавляет и не обесценивает человека и его стремления, но, напротив, лишь подчеркивает смелость его свершений. Еще в 1907 г. писал он:

 
Пусть боги смотрят безучастно
На скорбь земли: их вечен век.
Но только страстное прекрасно
В тебе, мгновенный человек!
 

(«Служителю муз»)

И когда в последние годы перед его поэзией распахнулись дали времен и пространства Вселенной, когда его стихи вобрали в себя и путь, пройденный человечеством на Земле, и путь, проделанный им вместе с Землей в космосе, перед ним не могла не встать снова проблема ценности жизни и всего человечества, и отдельного человека. Не исчезает ли она перед лицом мировых бездн? Как не растеряться перед лицом бесконечного движения, перед грандиозностью мира? Где найти точку опоры? Недаром страх и растерянность так часто сопутствовали новым научным открытиям. И вот оказывается, что эту точку опоры – «где стать» – Брюсов, которого обвиняли в релятивизме, в космизме, в недостатке человечности, находит на Земле, в самом обычном окружении и в делах человека, в неповторимой индивидуальности существования:

 
И поклонникам кинув легенды да книги,
Оживленный, быть может, как дракон на звезде,
Что буду я, этот – не бездонное ль nihil,
Если память померкла на земной борозде?
 

(«Nihil – Ничто», 1922)

 
Смысл веков – не броженье ль во тьме пустой?
Время, место – мираж прохожий!
Только снег, зелень трав, моря мантия,
Сговор губ к алтарю Селены —
Свет насквозь смертных слов, пусть обман тая,
Нам наш путь в глубину Вселенной!
 

(«Pou stô – Где бы стать», 1922)

23. «Где вы, грядущие гунны…» (тема революции в поэзии Брюсова)

Брюсов принял революцию. Это был серьезный шаг для поэта, когда большинство собратьев по перу оказались по другую сторону баррикад. Наверное, это решение было заложено в Брюсове изначально. Он был воспитан на произведениях Н. А. Некрасова и Д. И. Писарева. С детства Брюсову прививалось материалистическое мировоззрение, интерес к естественным наукам, атеизм, вера в великое предназначение человека. «От сказок, от всякой «чертовщины» меня усердно оберегали, – вспоминает Брюсов, – зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению. Нечего говорить, что о религии в нашем доме и помину не было… после детских книжек настал черед биографий великих людей… Эти биографии произвели на меня сильнейшее впечатление: я начал мечтать, что сам непременно сделаюсь великим…»

Такие начала воспитания сказались на всем дальнейшем жизненном и творческом пути Брюсова. В самом начале века Брюсов сочувствовал тем, кто хотел изменить существующий порядок вещей. Пафос революционной ломки отжившего, прогнившего строя слышится во многих тогдашних строках Брюсова: «И песня с бурей вечно сестры» («Кинжал», 1903).

Революционный пафос по-разному преломляется в стихах Брюсова. В начале как порочного пространства, где царит насилие и эксплуатация, но у него это получается хуже, чем, например, у Блока. Брюсов ищет конкретности.

Во времена новых революционных преобразований в городе наступила довольно неуютная и тревожная жизнь, нищета была всеобщей. Но Брюсов относился к этому с присущим ему сарказмом. Недаром в свое время им было написано:

 
Прекрасен в мощи грозной власти
Восточный царь Ассаргадон
И океан народной страсти,
В щепы дробящий утлый челн.
 

Мне кажется, что отобразить трагедийный мир современного города Брюсову удалось более полно в его знаменитом цикле стихотворений «В стенах»:

 
Словно нездешние тени,
Стены меня обступили.
Думы былых поколений!
В городе я, как в могиле.
Здания – хищные звери
С сотней несытых утроб!
Страшны закрытые двери:
Каждая комната – гроб!
 

В материальных образах воплощается социальное неблагополучие жителей города. Поэт откликался на все важнейшие политические события современности. В начале века русско-японская война и революция 1905 г. становятся темами его творчества, во многом определяют его взгляд на жизнь и искусство. В те годы поэт заявлял о своем презрении к буржуазному обществу, но и к социал-демократии проявлял недоверие, справедливо считая, что она посягает на творческую свободу художника. Впоследствии он все же принес ее в жертву. Однако в 1905 г. в революции Брюсов видел еще и стихию разрушения, хотя кульминацией стало воспевание счастливого будущего «нового мира» как торжество демократии, «свободы, братства, равенства» («К счастливым», 1904–1905), славил певцов борьбы:

 
Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза,
И песня с бурей – вечно сестры…
 

Стихи Брюсова о первой русской революции наряду со стихами Блока являются вершинными произведениями, написанными на эту тему поэтами начала века.

Еще в дни своего дебюта Брюсов писал: «Наши выпуски служили новому в поэзии… In tirannos (т. е. «против тиранов») – вот каков был наш девиз.

Крайности отпадут впоследствии от обновленной поэзии, смеем думать, что в дни борьбы они могли иметь только самое благодетельное влияние».

Впоследствии Брюсов словно бы желал убедиться в правильности своего изначально выбора. Когда в России началась гражданская война, Брюсов продолжал поддерживать выбранный курс.

 
Крестят нас огненной купелью,
Нам проба – голод, холод, тьма.
Что ж! Ставка – мир, вселенной судьбы!
Наш век с веками в бой вступил.
Тот враг, кто скажет: «Отдохнуть бы!»
Лжец – кто, дрожа, вздохнет: «Нет сил!»
 

(«Нам проба», 1919)

Послеоктябрьские стихи Брюсова – последний период его литературного пути, представленный сборниками «В такие дни», «Миг», «Дали».

Стихотворения «Третья осень», «К русской революции» знаменуют тот период, когда Брюсов не оставил себе выбора – критиковать события или воспевать их. В дальнейшем талант Брюсова заметно затухает. В сборниках «Дали» и «Меа» Брюсов представляет образцы антихудожественной «научной поэзии» («Мир электрона», «Мир N-измерений» и др.). Грядущие гунны, которых ждал Брюсов, убили в нем поэта.