Текст книги "Доказательство рая. Подлинная история путешествия нейрохирурга в загробный мир"

Глава 2
Больница

Приемное отделение многопрофильного госпиталя Линчберга – второе по загруженности в Виргинии, и, как правило, в 9:30 утра по будням там самый разгар работы. Этот понедельник не был исключением. К счастью, хотя большую часть времени я работал в Шарлоттсвилле, в госпитале Линчберга за мной числилось немало операций, и я знал здесь всех и каждого.

Лаура Поттер, врач-реаниматолог, которую я хорошо знал и с которой мы тесно сотрудничали почти два года, приняла звонок из скорой о том, что пятидесятичетырехлетний мужчина в состоянии эпилепсии вот-вот прибудет в приемное отделение. По дороге ко входу в больницу она мысленно перечисляла возможные причины такого состояния пациента. Окажись я на ее месте, я бы шел точно по такому же списку: похмельный синдром, передозировка наркотиков, гипонатремия (слишком низкий уровень содержания натрия в крови), инсульт, метастазы или первичная опухоль в мозге, интрапаренхиматозное(внутримозговое) кровоизлияние, абсцесс мозга… и менингит.

Пока бригада скорой помощи везла меня в реанимацию, я бился в конвульсиях, периодически постанывая и непроизвольно дергая руками и ногами.

По тому, как я бредил и корчился, доктор Поттер сразу поняла, что с моим мозгом творится что-то неладное. Одна медсестра привезла каталку, другая взяла кровь, третья заменила пустую капельницу, которую врачи скорой поставили мне еще дома. Пока они возились со мной, я бился, как шестифутовая рыба, вытащенная из воды. Я издавал поток бессмысленных звуков и нечеловеческих воплей. Кроме самого приступа, Лауру обеспокоило то, что движения моего тела были несимметричны. Это могло означать, что мой мозг не просто находится под ударом, а необратимо разрушается прямо на глазах.

Чтобы иметь дело с пациентами в таком состоянии, нужна привычка, но Лаура за многие годы работы в реанимации навидалась всякого. И все же ей никогда не доводилось принимать коллег-врачей. Присмотревшись к корчащемуся, кричащему пациенту на каталке, она проговорила, обращаясь больше к самой себе: «Эбен». Затем повторила громче – уже врачам и медсестрам поблизости: «Это Эбен Александер».

Почти весь персонал, который мог ее слышать, собрался вокруг каталки. Холли, приехавшая вслед за скорой, протолкалась сквозь эту толпу, и Лаура обрушила на нее град вопросов о самых вероятных причинах моего состояния. Воздерживался ли я от алкоголя? Не принимал ли тяжелых галлюциногенных наркотиков? Затем она попыталась купировать приступ.

В последние месяцы Эбен IV усиленно тренировал меня для запланированного нами – отец с сыном – восхождения на гору Котопахи в Эквадоре, на которой он побывал в прошлом феврале. Благодаря этим тренировкам я стал гораздо крепче, так что ординаторам пришлось изрядно потрудиться, чтобы успокоить меня. Мне ввели пятнадцать миллиграмм диазепама внутривенно, но спустя пять минут я все еще продолжал бредить и пытался драться со всеми. Однако теперь, к облегчению доктора Поттер, сражались обе половины моего тела. Холли рассказала о сильнейшей головной боли, которая мучила меня перед приступом, и Лаура решила сделать поясничную пункцию – процедуру, во время которой из нижнего отдела позвоночника извлекают немного спинномозговой жидкости.

Когда бактерия нападает, тело немедленно защищается, высылая штурмовые отряды белых кровяных клеток, чтобы противостоять вторжению.

Спинномозговая жидкость – это прозрачная водянистая субстанция, которая омывает поверхность спинного и головного мозга, амортизируя внешнее воздействие. В день здоровое человеческое тело вырабатывает около полулитра этой жидкости. По ее прозрачности можно судить о наличии кровоизлияния или инфекции – менингита.

Это воспаление мягких оболочек, которые выстилают изнутри позвоночник и череп и находятся в прямом контакте со спинномозговой жидкостью. В четырех случаях из пяти болезнь бывает вызвана вирусом. Вирусный менингит может серьезно подорвать здоровье пациента, но смерть наступает лишь в 1 % случаев. Реже менингит вызывает бактерия, которая, будучи примитивнее вируса, может оказаться более опасным врагом. Случаи бактериального менингита неизбежно фатальны, если их не лечить. Но даже если лечение проводится быстро и правильными антибиотиками, вероятность смертельного исхода высока – от 15 до 40 %.

Одна из наиболее редких бактерий, вызывающих менингит у взрослых, – это древняя бактерия Escherichia coli, более известная как Е. coli. Никто точно не знает, когда она возникла, приблизительно ее возраст оценивается в три – четыре миллиарда лет. У нее нет ядра, и она размножается примитивным, но очень эффективным способом – неполовым делением (иными словами, она просто делится надвое). Представьте себе клетку, наполненную преимущественно ДНК, которая вбирает в себя питательные вещества (обычно из окружающих ее клеток, которые она атакует и переваривает) прямо через клеточную мембрану. А теперь представьте, что она может копировать несколько нитей ДНК одновременно и делиться надвое каждые двадцать минут или около того. Через час их будет восемь. Через двенадцать часов – шестьдесят девять миллиардов. Через пятнадцать часов – тридцать пять триллионов. Этот сумасшедший рост численности может замедлить только нехватка питательных веществ.

Кроме того, Е. coli очень «неразборчива в связях». Она может внедрять свои гены в другие бактерии с помощью процесса бактериальной конъюгации, что позволяет ее клеткам быстро приобретать устойчивость к новым антибиотикам, когда это необходимо. Благодаря этой способности, Е. coli дожила с тех времен, как возникла одноклеточная жизнь, до наших дней. Эта бактерия есть у всех нас – в основном в кишечнике. В обычных условиях она нам ничем не угрожает. Но когда мутировавшая Е. coli с такими нитями ДНК, которые делают ее особенно агрессивной, проникает в спинномозговую жидкость, эти примитивные клетки начинают неудержимо поглощать глюкозу и вообще все, до чего могут дотянуться, в том числе сам мозг.

СЛЕДУЮЩИЕ СЕМЬ ДНЕЙ Я БЫЛ ТОЛЬКО ТЕЛОМ. МОЙ УМ, МОЙ ДУХ – КАК НИ НАЗОВИ ЦЕНТРАЛЬНУЮ, ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ЧАСТЬ МЕНЯ – ВСЕ ЭТО ИСЧЕЗЛО.

Тогда в реанимации никому и в голову не приходило, что у меня менингит, вызванный Е. coli. У них не было никаких причин подозревать это. Такое заболевание среди взрослых встречается астрономически редко. Обычно эта бактерия поражает новорожденных, но уже среди младенцев старше трех месяцев вероятность встретить такую разновидность менингита исчезающе мала. Среди взрослых ежегодных случаев заражения – меньше чем один на десять миллионов.

При бактериальном менингите прежде всего страдает наружная оболочка мозга (кортекс), ее еще называют корой. Корка апельсина служит прекрасной моделью того, как кортекс окружает более простые доли мозга. Кора отвечает за память, язык, эмоции, визуальное и звуковое восприятие, а также за логику. Так что когда Е. coli вторгается в мозг, прежде всего страдают те его участки, которые отвечают за наши человеческие качества. Большинство жертв бактериального менингита умирает уже через несколько дней. Из тех, кто попадает в реанимацию с резким спадом неврологических функций, как я, выживает только 10 %. Да и то это сомнительное везение, поскольку многие из них проводят остаток жизни в вегетативном состоянии.

Хотя доктор Поттер и подумать не могла на менингит, вызванный Е. coli, она заподозрила, что мой мозг разрушает какая-то инфекция, потому и решила сделать пункцию. Но не успела она послать одну из сестер за необходимыми инструментами и начать готовить меня к процедуре, как мое тело напряглось, как будто через каталку пропустили электрический ток. Я испустил громкий агонизирующий стон, выгнул спину и бешено замолотил руками воздух. Лицо мое покраснело, вены на шее набухли. Лаура закричала, призывая кого-нибудь на помощь, и вскоре двое, затем четверо, а в конце концов шестеро санитаров навалились на меня, пытаясь удержать. Они зафиксировали мое тело в позе эмбриона, пока Лаура вводила еще одну дозу успокоительного. Наконец они смогли утихомирить меня настолько, чтобы можно было ввести иглу в позвоночник.

Когда бактерия нападает, тело немедленно защищается, высылая штурмовые отряды белых кровяных клеток с мест их дислокации в селезенке и костном мозге, чтобы противостоять вторжению. Это первые потери в масштабной войне клеток, которая начинается, когда чужой биоагент вторгается в тело. Доктор Поттер знала, что любое помутнение спинномозговой жидкости будет означать присутствие в ней лейкоцитов.

Она наклонилась и стала наблюдать за манометром – прозрачной вертикальной трубкой, куда должна была поступать спинномозговая жидкость. Первой неожиданностью для Лауры стало то, что жидкость не стала понемногу сочиться, а прямо-таки захлестала из-за опасно высокого давления.

А второе, чего Лаура никак не ожидала, – вид самой жидкости. Малейшая непрозрачность означала бы, что дела мои плохи. Но то, что хлынуло в трубку, было вязким и белым, с легким зеленоватым оттенком.

Моя спинномозговая жидкость была полна гноя.

Глава 3
Из ниоткуда

Доктор Поттер отправила сообщение доктору Роберту Бреннану – коллеге по линчбергскому госпиталю и специалисту по инфекционным заболеваниям. Пока они ждали результатов анализов из лаборатории, успели обсудить все возможные диагнозы и варианты лечения.

Минута шла за минутой, а я продолжал стонать и корчиться, привязанный к каталке. Однако когда пришли результаты анализов, картина оказалась еще более угрожающей. Окрашивание по Граму (химический тест, названный в честь датского врача, который изобрел способ классифицировать вторгшиеся бактерии как грамположительные или грамотрицательные) показало грамотрицательный результат, что было в высшей степени необычно.

Тем временем компьютерная томограмма головы показала, что менингиальная оболочка мозга сильно опухла и воспалилась. В трахею мне ввели дыхательную трубку, и теперь аппарат НВЛ дышал за меня (ровно двенадцать вдохов-выдохов в минуту). Вокруг моей кровати выстроилась целая батарея мониторов, которые записывали все происходящее в моем теле и мозге.

У большинства из тех очень немногих взрослых людей, которые заболевают бактериальным менингитом, вызванным кишечнои палочкой, не в результате хирургического вмешательства или проникающей травмы головы, это обусловлено какими-то сопутствующими заболеваниями, например иммунной недостаточностью (к которой приводит СПИД или ВИЧ). Но у меня не было ничего, что сделало бы меня восприимчивым к Е. coli. Другая бактерия может проникнуть в мозг из носовых пазух или среднего уха, но только не кишечная палочка – цереброспинальное пространство слишком хорошо отделено от остального тела. Если только позвоночник или череп не проколоты (например, вживленным мозговым стимулятором или шунтом, вставленным нейрохирургом), бактерия типа Е. coli просто не может попасть туда. Я собственноручно вставил сотни шунтов и стимуляторов в мозг пациентов и разбираюсь в вопросе, и я понимаю, как была озадачена Лаура – у меня было заболевание, которого просто не могло быть.

Вокруг моей кровати выстроилась целая батарея мониторов, которые записывали все происходящее в моем теле и мозге.

Все еще не в силах смириться с результатами анализов, врачи обзвонили экспертов по инфекционным заболеваниям в ведущих научных медицинских центрах. Все согласились, что анализы указывают только на один возможный диагноз.

Но сильнейший бактериальный менингит был не единственной медицинской странностью, которой я удивил врачей в тот первый день в госпитале. Перед тем как меня перевели из приемного отделения, после двух часов диких криков и стонов я вдруг затих, а затем выкрикнул три слова.

Они прозвучали совершенно четко, и их слышали все врачи и медсестры, что находились рядом, и Холли, стоявшая в нескольких шагах, прямо за занавеской.

– Господи, помоги мне!

Все кинулись к каталке, но когда они подбежали, я был в беспамятстве.

Сам я ничего не помню о реанимации и об этих словах, которые я прокричал. Это было последнее, что я смог сказать перед недельной комой.

Глава 4
Эбен IV

Время шло, а я продолжал угасать. Уровень глюкозы в спинномозговой жидкости у нормального здорового человека – примерно восемьдесят миллиграмм на декалитр. У человека, умирающего от бактериального менингита, он может упасть до двадцати миллиграмм на декалитр. У меня этот показатель равнялся одному.

По шкале глубины комы Глазго мне ставили восемь баллов из пятнадцати, что указывало на серьезное поражение мозга, и в течение следующих дней этот показатель продолжал расти. Показатель по АРАСНЕ2 (шкала оценки острых физиологических расстройств и хронических функциональных изменений) был восемнадцать из семидесяти одного, то есть мои шансы умереть в больнице приближались к 30 %. А с учетом диагноза – острый грамотрицательный бактериальный менингит – и резкого угасания неврологических функций, я бы дал себе в лучшем случае 10 % процентов на выживание. В таких случаях, если не вмешаются антибиотики, в течение ближайших дней риск летального исхода неуклонно растет, пока не достигает необратимых 100 %.

Врачи ввели мне внутривенно три мощных антибиотика и перевезли в большую одноместную палату № 10 в отделении интенсивной терапии, этажом выше реанимации.

Я много раз бывал в этом отделении как хирург и знал, что сюда помещают самых тяжелых пациентов, которые находятся в шаге от смерти. Слаженная команда врачей и медсестер, упорно борющаяся за жизнь пациента, когда всё против него, – это потрясающее зрелище. Я испытал здесь и огромную гордость, и жестокое разочарование – в зависимости от того, удалось ли нам вытащить пациента с того света, или он ускользнул из наших рук.

Доктор Бреннан и остальные врачи поддерживали в Холли надежду, насколько это было возможно в данных обстоятельствах. Но особого повода для оптимизма не было. По правде говоря, все указывало на то, что я умру, причем очень скоро. А если и выживу, то нет гарантий, что бактерия, проникшая в мой мозг, не сожрала кортекс настолько, что вся высшая деятельность стала невозможной. Чем дольше я находился в коме, тем больше была вероятность, что остаток своих дней я проведу овощем.

Нужно сказать, что на помощь мне пришел не только персонал госпиталя Линчберга. Майкл Салливан, наш сосед и пастор епископальной церкви, прибыл в реанимацию через час после Холли.

Как раз в тот момент, когда моя жена выбежала из дому вслед за скорой, ей позвонила ее давняя подруга Сильвия Уайт, которая всегда непостижимым образом возникала именно тогда, когда происходило что-то важное. Холли была уверена, что она экстрасенс. (Для себя я выбрал более безопасное и разумное объяснение, что Сильвия просто очень догадлива.) Холли коротко рассказала Сильвии, что происходит, и они распределили между собой звонки моим сестрам: Бетси, которая жила поблизости, младшей Филлис (ей было сорок восемь), живущей в Бостоне, и старшей Джин.

В тот понедельник Джин проезжала через Виргинию, направляясь из своего дома в Делавэре на юг, в Уинстон-Сейлем, к нашей матери. Ей позвонил ее муж Дэвид.

– Ты уже проехала через Ричмонд? – спросил он.

– Нет, – ответила Джин. – Я сейчас севернее его, на трассе 1 —95.

– Сверни на Западную дорогу 60, затем на 24 к Линчбергу. Только что звонила Холли. Эбен в реанимации. У него был приступ утром, и он без сознания.

– О Боже! Кто-нибудь знает, что с ним?

– Они не уверены, но это может быть менингит.

Эбен IV узнал обо всем от Филлис. Она дозвонилась ему в Университет Делавэра только в три часа. Эбен выполнял на террасе какую-то научную работу (у нас семейная династия: мой отец был нейрохирургом, и Эбен тоже заинтересовался этой профессией), когда услышал звонок телефона. Филлис коротко описала ситуацию и сказала ему не волноваться – у врачей всё под контролем.

– Они уже поставили диагноз? – спросил Эбен.

– Ну, они что-то говорили про грамотрицательную бактерию и менингит.

– У меня два экзамена в ближайшие дни, мне нужно предупредить преподавателей, – сказал Эбен.

Позже он говорил, что сперва не мог поверить, что я и правда в таком критическом состоянии, как следовало из слов Филлис, потому что они с Холли вечно «делали из мухи слона» и я никогда не болел. Но когда часом позже ему позвонил Майкл Салливан, он понял, что нужно ехать домой – и немедленно.

На подъезде к Виргинии его застал проливной ледяной дождь. Филлис вылетела из Бостона в шесть часов, и, когда

Эбен подъезжал к мосту 1 —495 через Потомак, ее самолет пробирался сквозь облака над ним. Она прилетела в Ричмонд, взяла напрокат машину и поехала по трассе 60.

Не доезжая нескольких миль до Линчберга, Эбен позвонил Холли.

– Как там Бонд? – спросил он.

– Спит, – ответила Холли.

– Тогда я поеду прямо в госпиталь.

– Ты уверен, что не хочешь заехать сперва домой?

– Нет, – ответил Эбен. – Я хочу видеть папу.

К отделению интенсивной терапии Эбен подошел почти в полночь. Дорожка к корпусу подернулась льдом. Когда он вошел в вестибюль, залитый ярким светом, там сидела только ночная дежурная медсестра. Она провела его в мою палату.

К тому времени все, кто дежурил у моей постели, разошлись по домам. Единственными звуками, которые слышались в этой большой, тускло освещенной комнате, было тихое попискивание и шипение аппаратов, поддерживающих жизнь в моем теле.

Увидев меня, Эбен замер на пороге. За двадцать лет своей жизни он никогда не видел, чтобы я болел чем-то серьезнее простуды. А теперь он смотрел на нечто, больше всего напоминающее труп, несмотря на все старания аппаратуры. Мое физическое тело лежало перед ним, но отца, которого он знал, здесь не было.

Или, точнее сказать, он был не здесь.

Глава 5
Другой мир

Тьма, но не плотная – как будто ты погружен в жидкую грязь, но можешь что-то видеть через нее. Или, скорее, это больше похоже на грязевое желе – оно прозрачное, но в нем все расплывается и мерцает, сдавливает со всех сторон и мешает дышать.

Сознание присутствует, но без памяти или самоидентификации – ощущения как во сне, когда ты понимаешь, что происходит вокруг, но не имеешь ни малейшего понятия, кто ты и что ты. Звук тоже есть: глубокое, ритмичное биение, отдаленное, но такое сильное, что каждый удар проходит прямо сквозь тебя. Сердцебиение? Похоже, но звучит глубже и более механически – скорее лязг металла о металл, как будто кузнец-великан бьет по наковальне где-то глубоко под землей; бьет так сильно, что вибрация проходит сквозь землю – или грязь, или желе, или что это вокруг.

У меня нет тела – во всяком случае, я его не чувствую. Я просто… здесь – в месте, где пульсирует и бьется тьма.

Когда я пишу эти строки, мне на ум приходит термин «предвечный», но там я не знал такого слова. Я вообще не знал никаких слов, они появились гораздо позже, когда я вернулся в этот мир и стал записывать свои воспоминания. Язык, эмоции, логика – все это пропало, как если бы я вернулся в развитии назад, к самому началу жизни, стал примитивной бактерией, которая незаметно овладела моим мозгом и разрушила его.

Как долго я находился в этом мире? Я не знаю. В месте, где пропадает привычное нам чувство времени, невозможно адекватно описывать свои ощущения. Я просто чувствовал (что бы ни было этим «я»), что всегда был здесь и всегда буду. И я был не против остаться здесь навсегда. Да и зачем бы мне возражать – в конце концов, это состояние бытия было единственным, какое я знал! Без воспоминаний о лучшей жизни меня не особенно заботило, где я нахожусь. Я вспомнил, что могу выжить, а могу и не выжить, но оказался настолько равнодушен к этому, что обрел замечательное чувство неуязвимости. Я не имел ни малейшего понятия, какие правила действуют в том мире, куда я попал, но я не торопился узнать их. Да и куда спешить, в конце концов?

Не могу сказать точно, когда это случилось, но в какой-то момент я стал осознавать некоторые объекты вокруг себя. Они напоминали не то корни, не то кровеносные сосуды в обширной мрачной утробе. Светясь темным, тускло-красным светом, они тянулись откуда-то сверху и уходили куда-то вниз. Это было похоже на то, как если бы я был кротом или земляным червем, который зарылся глубоко в землю, однако все же может видеть переплетенные пучки корней. Вот почему, размышляя об этом позже, я назвал это место «миром земляного червя». Долгое время я подозревал, что это могла проснуться память о том, что испытывал мои мозг, когда бактерия расплодилась в нем.

Кто бы я ни был, что бы я собой ни представлял, я был не отсюда. Надо было выбираться наружу.

Но чем больше я думал об этом (опять же, это было гораздо, гораздо позже), тем меньше смысла находил в этом объяснении. Потому что – тяжело это описать тому, кто сам не был там, – мое сознание в тот момент не было затуманено или искажено. Оно было просто… ограничено. Там я не был человеком. Я не был даже животным. Я был чем-то более древним и примитивным – одинокой точкой сознания в безвременье красно-коричневого моря.

Чем дольше я находился там, тем менее комфортно себя чувствовал. Сначала я был так глубоко погружен в эту среду, что не видел разницы между «мной» и полузагадочной, полузнакомой стихией вокруг. Но постепенно ощущение глубокого, бесконечного и безграничного погружения уступило место чему-то другому – чувству, что я вовсе не являюсь частью этого подземного мира, а просто застрял в нем.

Фантасмагорические морды животных проступали из грязи, стонали и визжали, а затем исчезали. Иногда я слышал глухой рев. Порой он сменялся невнятными ритмичными песнопениями, которые были одновременно и пугающими, и странно знакомыми, как если бы я когда-то знал их и пел сам.

Поскольку у меня не было воспоминаний о предыдущем существовании, время в этом мире тянулось и тянулось. Месяцы? Годы? Вечность? Неизвестно. В какой-то момент отвращение полностью перевесило ощущение уюта. Чем больше я отделял свое «я» от окружающего холода и сырости, тем более уродливыми и жуткими становились морды, выплывающие из тьмы. Далекие ритмичные удары стали резче и сильнее, как будто подземная армия троллей занялась бесконечной монотонной работой. Теперь я скорее ощущал, чем видел движение вокруг себя, как будто существа, похожие не то на рептилий, не то на червей, протискивались мимо, случайно задевая меня своими скользкими или колючими телами.

Затем я осознал запах: в нем было что-то и от фекалий, и от крови, и от рвоты. Биологический запах – но не биологической жизни, а биологической смерти. Чем лучше я осознавал себя, тем больше мной овладевала паника. Кто бы я ни был, что бы я собой ни представлял, я был не отсюда. Надо было выбираться наружу.

Но куда?

Как только я задал этот вопрос, что-то возникло во тьме наверху – оно не было холодным, или мертвым, или темным, но представляло собой противоположность всему этому.

Остатка жизни мне не хватит, чтобы воздать должное тому, что пришло ко мне, чтобы описать хотя бы приблизительно, как это было прекрасно.

Но я попробую.

НЕ ВАЖНО, ЧТО СЛУЧИТСЯ ДАЛЬШЕ, – КТО-ТО ВСЕГДА БУДЕТ СИДЕТЬ РЯДОМ СО МНОЙ И ДЕРЖАТЬ МЕНЯ ЗА РУКУ.