Текст книги "Доказательство рая. Подлинная история путешествия нейрохирурга в загробный мир"

Глава 6
Якорь жизни

Филлис приехала на больничную стоянку через два часа после Эбена IV. Поднявшись ко мне в палату, она увидела, что мой сын сидит у моей кровати и держит перед собой больничную подушку, чтобы не уснуть.

– Мама дома с Бондом, – сказал он, и в его голосе слышалась усталость, напряжение и облегчение оттого, что он видит ее.

Филлис уговорила Эбена ехать домой, сказав, что, если после дороги из Делавэра он просидит здесь всю ночь, назавтра от него не будет никакого толку – ни его маме, ни отцу. Она позвонила к нам домой и сказала Холли и Джин, что Эбен IV скоро приедет, а она останется в моей комнате на ночь.

– Езжай домой к маме, брату и тете, – сказала она ему. – Ты им нужен. С твоим папой все будет нормально, когда ты вернешься завтра.

Эбен IV оглянулся на мое тело: на прозрачную дыхательную трубку, которая спускалась из правой ноздри в трахею, на мои тонкие, уже потрескавшиеся губы, на закрытые глаза и обмякшее лицо.

Филлис прочла его мысли.

– Иди домой, Эбен, и попытайся не волноваться. Твой папа все еще с нами. И я не собираюсь его отпускать.

Она подошла к постели, взяла мою руку и стала массировать ее. Так она и просидела остаток ночи – в компании аппаратов и ночной сестры, которая каждый час приходила проверить мое состояние. Все это время Филлис держала меня за руку, поддерживая связь, которая – она знала это точно – была необходима для того, чтобы помочь мне выбраться из этой напасти.

Существует расхожее убеждение, что южане очень привязаны к своим семьям. Как и многие другие расхожие убеждения, это чистая правда. Когда в 1988 году я приехал в Гарвард, мне бросилось в глаза, что северяне, в отличие от жителей Юга, немного стесняются признавать тот факт, что твоя семья – это ты.

Всю мою жизнь отношения с семьей – родителями и сестрами, а позже с Холли, Эбеном IV и Бондом – были источником моей жизненной силы и уверенности в себе, а с годами это чувство только усиливалось. К семье я обращался за безоговорочной поддержкой, а это такая вещь, которая слишком часто оказывается в дефиците.

Порой я заходил с Холли и детьми в нашу епископальную церковь. Но, по правде говоря, не намного чаще, чем на Рождество и Пасху. Я поощрял сыновей читать молитвы на ночь, но не был духовным лидером в нашем доме. Я никогда не мог избавиться от сомнения – как Бог может существовать в нашей материальной реальности? В детстве мне очень хотелось верить в Бога, небеса и потустороннюю жизнь, однако годы, проведенные в строгом научном мире академической нейрохирургии, настойчиво возвращали меня к вопросу, как такие невообразимые вещи могут существовать. Современная неврология принимает за аксиому, что именно мозг развивает сознание – или ум, душу, дух, как ни называй эту невидимую, но неотъемлемую часть человека, которая одна делает его тем, кто он есть на самом деле, – ну меня едва ли были поводы сомневаться в этом.

Как большинство медработников, которые имеют дело с умирающими пациентами и их семьями, я слышал о совершенно необъяснимых событиях и даже присутствовал при некоторых из них. Я заносил эти случаи в разряд «непонятных» и не пытался докопаться до истины, а вместо этого призывал на помощь здравый смысл и придумывал такое объяснение, которое удовлетворило бы всех.

Не то чтобы я отрицал веру в сверхъестественное. Как врач, который все время видит сильнейшие физические и душевные страдания, я не имел права лишать людей того успокоения и надежды, которую дает вера. На самом деле я бы и сам от них не отказался.

Однако чем старше я становился, тем меньше для меня оставалось шансов обрести Бога. Как океан вымывает песок с пляжа, так и мое научное мировоззрение мягко, но неуклонно подрывало мою способность верить во что-то непознаваемое. Наука постоянно находила новые свидетельства того, что наше значение во Вселенной стремится к нулю. Верить во что-то иное – это было бы так приятно! Но наука не занимается тем, что приятно. Она занимается тем, что существует.

По натуре я кинестетик, то есть, проще говоря, я обучаюсь через действие. Если я не смогу что-то пощупать, вряд ли оно заинтересует меня. Это желание дотянуться и прикоснуться к тому, в чем я пытаюсь разобраться (а также желание походить на отца), и привело меня в нейрохирургию. При всей своей загадочности и абстрактности человеческий мозг невероятно реален. Будучи студентом-медиком в Дьюке, я испытывал восторг, когда глядел в микроскоп и своими глазами видел тонкие удлиненные клетки нейронов, которые вызывают синаптическую связь, порождающую сознание. Мне нравилось, что операции на мозге представляют собой сочетание абстрактных знаний с абсолютной физиологичностью. Чтобы достичь мозга, нужно оттянуть слои кожи и тканей, покрывающих череп, и применить высокоскоростное пневматическое устройство под названием «сверло царя Мидаса». Это очень хитроумное оборудование, стоящее тысячи долларов. Но если вникнуть в суть, это все равно просто… сверло.

Как врач я не имел права лишать людей того успокоения и надежды, которую дает вера.

Точно так же, когда мы хирургически чиним мозг – при всей сверхсложности этой задачи, – этот процесс ничем не отличается от починки аппаратуры, работающей на электричестве. И я прекрасно знал, что мозг – это, собственно, и есть аппарат, вырабатывающий сознание. Конечно, ученые еще не узнали, как именно нейроны мозга это делают, но это лишь вопрос времени. Ежедневно в операционной я видел тому доказательства. Пациент приходит с головной болью и ухудшением памяти. Вы берете снимок МРТ его мозга и видите опухоль. Вы даете пациенту общий наркоз, удаляете опухоль, и через несколько часов он выходит обратно в мир. Больше никаких головных болей. Никаких проблем с сознанием. Все очень просто!

Я обожаю эту простоту – абсолютную честность и чистоту науки. Я уважаю ее за то, что в ней нет места фантазиям или домыслам. Если факт может быть определен как подтвержденный и заслуживающий доверия, он принимается. Если нет – отвергается.

Такой подход едва ли оставляет место для души и духа, для идеи о существовании личности после того, как мозг, поддерживающий ее, прекратил функционировать. И в нем еще меньше места для слов, которые повторяют в церкви снова и снова: «вечная жизнь».

Вот почему я так сильно рассчитывал на свою семью – на Холли и наших мальчиков, на моих трех сестер и, конечно, на маму с папой. Я бы не смог заниматься своей профессией – делать изо дня в день все то, что я делал, и видеть все то, что я видел, – не опираясь на их любовь, поддержку и понимание.

И вот почему Филлис (посовещавшись с Бетси по телефону) решила той ночью дать мне обещание от имени всей семьи. Сидя в больничной палате и держа мою обмякшую, почти безжизненную руку в своей, она сказала мне, что не важно, что случится дальше, – кто-то всегда будет сидеть рядом со мной и держать меня за руку.

– Мы тебя не отпустим, Эбен, – сказала она. – Тебе необходим якорь, чтобы удержаться здесь, в этом мире, где ты нам так нужен. И мы позаботимся об этом.

Она и не подозревала, насколько важным окажется этот якорь.

Глава 7
Струящаяся мелодия и шлюз

Во тьме что-то возникло.

Оно медленно вращалось и испускало тонкие волокна белого света, так что тьма вокруг меня начала раскалываться и распадаться.

Затем я услышал новый звук – живой звук, прозвучавший как самая богатая, сложная и прекрасная мелодия на свете. Нарастая по мере того, как яркий свет спускался ко мне, эта мелодия стирала монотонное механическое биение, которое было здесь со мной, казалось, целую вечность.

Свечение все приближалось, вращаясь и испуская эти волокна чистого белого света, которые, как я теперь мог видеть, то тут, то там отливали золотом.

Затем в самом центре этого света возникло что-то еще. Я изо всех сил сосредоточился, пытаясь понять, что это такое.

Отверстие. Теперь я смотрел не на медленно вращающееся свечение, а внутрь него.

Как только я понял это, меня понесло вверх. Быстро. Раздался свистящий звук, я стремительно пролетел сквозь отверстие и обнаружил себя в совершенно новом мире. Никогда не видел я ничего более странного и прекрасного.

Сияющий, вибрирующий, потрясающий, поразительный… Я мог бы громоздить одно прилагательное на другое, чтобы описать, как этот мир выглядит и ощущается, но все это будет не то. Я чувствовал себя так, как будто только что родился. Не возродился и не родился заново. Просто – родился.

Подо мной был сельский ландшафт. Пышная зелень, похожая на земную. Это была Земля… и в то же время не Земля. Как будто родители привезли тебя туда, где прошло твое раннее детство. Ты не узнаёшь пейзаж. Или, по крайней мере, думаешь, что не узнаёшь. Но когда оглядываешься кругом, что-то берет тебя за душу, и ты понимаешь, что где-то глубоко внутри все же хранятся воспоминания об этом месте, и тебе становится радостно оттого, что ты вернулся сюда.

Я летел над деревьями и полями, реками и водопадами. Внизу то тут, то там мелькали люди. Здесь были дети – они играли и смеялись. Взрослые пели и танцевали в кругах, а иногда я видел веселых собак, которые бегали и прыгали среди людей. На жителях этого мира были простые, но прекрасные одежды, и мне показалось, что цвет этих одежд нес в себе то же живое тепло, что и благоухающие деревья и цветы.

Чудесный, невероятный мир снов…

Но только это был не сон. Хотя я не знал, где я и что я, одно было несомненно: место, куда я так внезапно попал, совершенно реально.

Слово «реальный» звучит абстрактно, оно бессильно передать то, что я пытаюсь сказать. Представьте себе, что вы ребенок и летним днем идете в кино. Фильм хороший, и вы забываете обо всем на свете, уставившись на экран. Но вот сеанс заканчивается, и вы выходите на улицу – обратно в глубокое, густое, живое тепло летнего полдня. Вдыхая свежий воздух и жмурясь на солнышке, вы думаете: и чего ради было тратить этот роскошный день, сидя в темном кинотеатре?

Умножьте это чувство на тысячу, и вы все еще не приблизитесь к тому, что ощущал я там.

Не могу сказать, как долго длился мой полет. (Время здесь течет не так, как наше линейное время на Земле, и это так же безнадежно сложно описать, как любой другой аспект моего пребывания там.) Но в какой-то миг я понял, что не один.

Кто-то был рядом со мной – прекрасная девушка с высокими скулами и синими глазами. Одежда на ней была похожа на ту, что носили жители деревни внизу. Золотисто-каштановые локоны обрамляли милое лицо. Мы мчались с ней, сидя на какой-то поверхности, замысловато расписанной узорами неописуемо ярких и живых цветов, – это было крыло бабочки. На самом деле вокруг нас были миллионы бабочек – огромные порхающие волны, ныряющие в кроны деревьев и возвращающиеся обратно к нам. Как если бы это были не отдельные бабочки, а река жизни и цвета, движущаяся сквозь воздух. Мы закладывали неторопливые виражи мимо распускающихся цветов и почек на деревьях, которые раскрывались, когда мы подлетали ближе.

Одежда девушки была простая, но цвета ее – сизоголубой, индиго и персиковый – были такими же потрясающе густыми, живыми и насыщенными, как все, что нас окружало. Она посмотрела на меня – и если бы вы видели этот взгляд, то решили бы: что бы ни случилось дальше, оно стоит этих мгновений. Этот взгляд не был романтическим. Не был он и дружеским. Каким-то образом он был вне всех разновидностей любви, которые мы знаем здесь, на Земле. В глазах девушки светилось что-то более высокое, более подлинное и чистое, чем все возможные виды любви.

Она заговорила со мной, не прибегая к помощи слов. Ее послание прошло сквозь меня как ветер, и я мгновенно понял, что она говорит правду. Я знал это – точно так же как и то, что окружающий нас мир реален, что это не фантазия, мимолетная и нематериальная.

В послании было три части, и, если перевести его на земной язык, звучало оно примерно так:

– Тебя нежно любят и ценят – вечно.

– Тебе нечего бояться.

– Здесь нет ничего, что ты можешь сделать неправильно.

От ее слов меня затопило огромное и сумасшедшее чувство облегчения. Как будто меня наконец посвятили в игру, в которую я играл всю свою жизнь, не понимая этого.

– Мы многое покажем тебе здесь, – сказала девушка, вновь передавая мне мысль напрямую. – Но в конце концов ты вернешься обратно.

У меня возник вопрос:

– Обратно – куда?

Вспомните сейчас, кто перед вами. Я не профан, набитый сантиментами. Я знаю, как выглядит смерть. Я знаю, каково это – когда живой человек, с которым ты раньше разговаривал и шутил, на операционном столе превращается в безжизненную плоть, и это после того, как ты часами бился за то, чтобы поддержать эту биомашину в рабочем состоянии. Я знаю, как выглядят страдания и безответное горе на лицах любящих, понесших немыслимую утрату. Я знаю биологию, и хотя я не физик, разбираюсь и в этом тоже. Я знаю разницу между выдумкой и реальностью – и я знаю, что мои переживания, о которых я пытаюсь дать вам смутное, совершенно неудовлетворительное впечатление, были самыми реальными переживаниями в моей жизни.

Время здесь течет не так, как наше линейное время на Земле, и это так же безнадежно сложно описать, как любой другой аспект моего пребывания там.

Однако единственным, что выдерживает сравнение с этим полетом в департаменте реальности, было то, что последовало дальше.

Глава 8
Израиль

К восьми утра следующего дня Холли пришла ко мне в палату. Она сменила Филлис, заняла ее место в кресле у изголовья кровати и сжала обеими руками мою неподвижную руку. Около одиннадцати приехал Майкл Салливан. Все встали вокруг моей кровати, и Бетси взяла меня за руку, так что я тоже был включен в этот круг. Майкл вел молитву. Едва они закончили, как к нам поднялся со свежими новостями один из врачей, специалист по инфекционным заболеваниям. Несмотря на введенные ночью антибиотики, содержание лейкоцитов у меня в крови росло. Бактерия продолжала беспрепятственно пожирать мой мозг.

Быстро перебрав все возможные варианты и понимая, что они что-то упустили, врачи решили еще раз расспросить Холли обо всем, чем я занимался в последние недели. Не всплывет ли в ее рассказе хоть что-то, чем можно было бы объяснить мое состояние?

– Ну, – сказала Холли, – несколько месяцев назад он ездил по делам в Израиль.

Доктор Бреннан поднял взгляд от своего блокнота.

Бактерия Е. coli может обмениваться ДНК не только с себе подобными, но и с другими грамотрицательными бактериальными организмами. И в наше время – время путешествий, бомбардировки антибиотиками и быстро мутирующих штаммов болезнетворных бактерий – это имеет огромное значение. Оказавшись в неблагоприятной среде вместе с более приспособленными примитивными организмами, Е. coli может подхватить их ДНК и соединиться с ними.

В 1996 году врачи открыли новый штамм бактерии, в ДНК которой есть ген, кодирующий карбапенемазы Klebsiella pneumoniae (КРС) – энзим, благодаря которому микроорганизмы становятся нечувствительны к антибиотикам. Эта разновидность была найдена в животе пациента, умершего в госпитале Северной Каролины. Штамм привлек к себе внимание врачей всего мира, когда выяснилось, что КРС способен передавать бактериям, поглотившим его, устойчивость не только к каким-то определенным антибиотикам, но и к антибиотикам вообще.

Если токсичный, устойчивый к антибиотикам штамм бактерии (неядовитый родственник которой обитает в нашем теле) получит возможность свободно размножаться, это станет проверкой на прочность всего человечества. За десять лет, при всем развитии фармацевтики, у нас так и не появилось новых антибиотиков, способных прийти на помощь.

А буквально несколько месяцев назад – и доктору Бреннану было об этом известно – в больницу попал пациент с сильной бактериальной инфекцией Klebsiella pneumoniae. В попытках обуздать ее врачи применили целый ряд мощных антибиотиков, однако состояние больного продолжало ухудшаться. По анализам было видно, что антибиотики не сработали. Вскрытие показало, что бактерия, живущая в толстом кишечнике пациента, объединилась с КРС с помощью прямой передачи плазмид из устойчивой Klebsiella pneumoniae. Иными словами, в теле пациента, как в лаборатории, образовалась такая бактерия, которая, распространись она, могла бы затмить «черную смерть» – оспу, в XIV веке убившую пол-Европы.

Это происходило в медицинском центре Сураски в Тель-Авиве примерно в то же время, когда там находился и я. Приехав в Иерусалим ночью, я нашел было свой отель, но решил пройтись по старому городу. Это была одинокая предрассветная прогулка по Виа Долороза к предполагаемому месту Тайной вечери. Она странным образом взволновала меня, и, вернувшись в Штаты, я часто вспоминал о ней в разговорах с Холли. Но в то время я ничего не знал о больном, лежащем в центре Сураски, или о том, что бактерия, которой он заразился, представляет собой штамм Е. coli.

Мог ли я каким-то образом подхватить ее, пока был в Израиле? Маловероятно. Но это могло бы объяснить явную устойчивость моей инфекции, так что врачи принялись за работу, чтобы определить бактерию, которая напала на мой мозг. Это была первая причина, по которой мой случай вошел в историю медицины.

Глава 9
Ядро

Тем временем я парил в облаках.

Большие, пышные, розовато-белые, они резко выделялись на фоне иссиня-черного неба.

Выше облаков – неизмеримо выше – летали стаи прозрачных шаров. Они мерцали, выписывали по небу дуги и оставляли за собой длинный след, похожий на северное сияние.

Птицы? Ангелы? Эти слова пришли на ум позже, когда я записывал свои воспоминания. Но ни одно слово человеческого языка не способно описать этих существ, которые были не похожи на все, что я знал на нашей планете. Они были гораздо совершеннее.

Звук, громкий и рокочущий, как чудесный хорал, снизошел сверху, и я подумал, не эти ли крылатые существа его издают. Позже, когда я размышлял об этом, мне пришло в голову вот что: эти создания были настолько переполнены радостью, что просто обязаны были излить ее, иначе не смогли бы вместить ее в себе. Звук был плотный, почти материальный – как дождь, который ощущаешь кожей, но не намокаешь.

Там, где я находился, зрение и слух не были отдельными чувствами. Я мог слышать красоту серебристых тел сияющих существ наверху, и я мог видеть пульсирующее, радостное совершенство их песнопений. У меня было ощущение, что здесь невозможно смотреть или слушать, не становясь частью этого мира – вот так просто, без всяких таинственных обрядов посвящения.

Сейчас я бы сказал, что в том мире невозможно смотреть НА что-либо, поскольку слово «на» подразумевает разделение, которого там не существует. Все там отдельное, но вместе с тем является частью чего-то большего, как переплетающийся узор персидского ковра… или крыла бабочки.

Подул теплый ветер, похожий на тот, что веет в самые лучшие дни лета, тронул листья на деревьях и омыл все, как небесная вода. Божественный бриз. Он все изменил, сдвинул окружающий мир еще на октаву выше, к высшей вибрации.

И хотя дар речи в нашем земном понимании ко мне еще не вернулся, я без слов спросил этот ветер – и божественное существо, которое, как я чувствовал, скрывалось за этим ветром или в нем самом.

Где я?

Кто я?

ВСЕ МИРЫ – ЧАСТЬ ОДНОЙ ОКУТЫВАЮЩЕЙ ВСЕ БОЖЕСТВЕННОЙ РЕАЛЬНОСТИ.

Почему я здесь?

Стоило мне задать вопрос, как немедленно приходил ответ – взрывом света, цвета, любви и красоты, он проносился сквозь меня могучей волной. Эти волны не гасили своей мощью мои вопросы – они отвечали на них, просто не словами. Мысли входили прямо в меня. И они были совсем не похожи на те, что посещают нас на Земле. Они не были ни смутными, ни глупыми, ни отвлеченными. Здесь мысли были цельными и непосредственными – такими плотными, что, казалось, их можно потрогать. Я понимал их суть немедленно и без усилий – в земной жизни на это ушли бы годы труда.

Я двигался все вперед и вскоре обнаружил, что влетаю в огромную пустоту, абсолютно темную и бесконечную, но не пугающую, а успокаивающую. Эта кромешная тьма переливалась светом, который, казалось, шел от сияющего шара, который я чувствовал рядом с собой. Шар был живой и почти плотный, как песни ангельских существ.

Сам себе я напоминал зародыша в утробе. Вот он плавает рядом с плацентой, которая питает его и связывает с вездесущей, но невидимой матерью. Только в данном случае «матерью» был Бог, Творец, создатель Вселенной и всего сущего. Эта Сущность была так близко, что, казалось, я подошел к Богу вплотную. И в то же время я мог ощущать бесконечную громадность Создателя, видеть, что я песчинка по сравнению с ним. Иногда я буду использовать слово «ОМ», чтобы обозначить Бога, потому что оно будто само собой возникло в моих записках. ОМ – этот звук вспомнился мне, когда я думал о том всеведущем, всемогущем и безусловно любящем Боге. Впрочем, любое описание тут бессильно.

Чистое пространство разделяло нас с ОМ – вот почему, как я понял, шар сопровождал меня. Каким-то образом (я не мог до конца понять, как это было возможно) шар служил чем-то вроде переводчика между мной и необычайной сущностью, окружающей меня.

Это было похоже на то, как будто я готовился выйти в большой мир из космической утробы, которой была сама Вселенная, а шар (который был как-то связан с девушкой на крыле бабочки, более того, был ею) направлял меня в этом процессе.

Позже, уже в этом мире, я нашел стихотворение христианского поэта XVII века Генри Вогана, которое подходит к описанию того места – безмерного, непроглядно-черного ядра, где обитает сам Всевышний: «Говорят, есть в Боге тьма – непроглядная, но слепящая…»

Все в точности так и было: чернильная тьма, полная переливающегося света.

Игра в вопросы и ответы продолжалась. И хотя я все еще не слышал знакомых слов, «голос» этой Сущности был теплым и – я знаю, это прозвучит странно, – очень личным. Она понимала людей, ей были присущи наши качества, только в бесконечно большей мере. Она очень хорошо знала меня и обладала качествами, которые я всю жизнь считал очень человеческими: тепло, сочувствие, жалость… даже ирония и юмор.

ОМ поведал мне через шар, что вселенных существует множество – гораздо больше, чем я могу представить, – ив центре каждой из них находится любовь. Зло присутствует во всех вселенных, но в мельчайших дозах. Оно необходимо, поскольку без него невозможна свобода воли, а без нее, в свою очередь, не будет роста – ни движения вперед, ни шанса стать такими, какими хотел бы нас видеть Бог. И каким бы ужасным и подчас всемогущим ни казалось зло в нашем мире, любви на Земле все равно гораздо больше.

Я видел изобилие жизни в бесчисленных вселенных, и разум обитателей некоторых из них далеко опережал человеческий. Я видел бесчисленные высшие измерения, но не могу их описать, так как единственный способ познать их – войти и испытать на себе. Они непонятны для низших измерений. Причина и следствие там тоже связаны друг с другом, но иначе, не так, как мы привыкли. Пространство и время, в которых мы живем в нашем земном воплощении, тесно и затейливо переплетены с этими высшими мирами. Другими словами, они не полностью отделены от нас, поскольку все миры – часть одной окутывающей все божественной реальности. Из этих высших миров можно попасть в любое место и время нашего мира.

Чтобы осмыслить все, что я там узнал, понадобится весь остаток моей жизни, и даже его не хватит. Знания, которые я получил, не «преподавались», как урок истории или математическая теорема. Я просто воспринимал все напрямую, и мне не нужно было ничего обрабатывать или усваивать. Не нужно было ничего заучивать – знания приходили мгновенно и навсегда. Они и сейчас не поблекли, как обычная информация, идо конца моих дней будут при мне – гораздо более четкие, чем сведения, накопленные мной за годы учебы.

ОМ поведал мне, что вселенных существует множество – гораздо больше, чем я могу представить, – и в центре каждой из них находится любовь.

Не то чтобы я мог запросто добраться до этих знаний. Теперь, когда я вернулся в наш земной мир, мне приходится адаптировать их к ограничениям своего физического тела и мозга. Но они есть. Я ощущаю их – они заложены в самую основу моей сути. Такому человеку, как я, потратившему жизнь на то, чтобы добывать знания ценой тяжких усилий, уже сам факт существования такого продвинутого уровня обучения дает пищу для размышлений на целую вечность…

К несчастью для моей семьи и врачей, которые оставались в нашем мире, ситуация выглядела совсем иной.