Текст книги "Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет"

Глава 13

В Девятом бараке его встретили неприветливо. Староста барака Пауль поджидал его в коридоре и, едва Ханс появился в дверях, принялся его поносить.

Собственно, он исполнял свой обычный репертуар:

– Himmel, Arsch und Zwirn, Herrgott Sakrament, du verfluchter Idiot [70]70
  Да чтоб Господь Всеблагий на небесах заткнул тебя к себе в задницу, ты, окаянный идиот (нем.).


[Закрыть], который в рабочее время усвистывает куда-то по своим делам. Небось сидел в том бардаке по соседству. Просто не понимаю, как они могли устроить такое безобразие в приличном концлагере. Когда я был в Бухенвальде, за пять лет ни разу даже юбки не увидел, пока они не открыли бордель.

Зилина, главный врач, который стоял рядом с ним, подтолкнул его:

– Но ты бываешь там каждый день, я полагаю.

– Что ты имеешь в виду?! Я там ни разу не был. Да, я коммунист, паршивая красная свинья, но среди этих проституток вы меня не найдете. Кстати, в Бухенвальде у чистой публики не было принято шляться к проституткам. Не надо думать, что там такие, как я, с красными треугольниками, постоянно пребывали в бардаках.

Я не понимаю, почему здесь, в Освенциме, все мужики такие озабоченные. Целыми вечерами стоят в очередях, в ожидании.

– Кормят слишком хорошо, – кивнул Зилина.

– Ладно, вернемся к этому куску дерьма, – продолжал Пауль, снова поворачиваясь к Хансу, – я хорошо посмеюсь, когда раппортфюрер снова явится в лагерь и застукает тебя там. Ты, наверное, не знаешь, что случилось с Флореком, нашим парикмахером?

– Нет.

– Флорек стоял у окна Десятого блока и разговаривал со своей девушкой. Знаешь, как это бывает с Флореком, разговор с намеками и соответствующими жестами. И надо ж такому случиться, что в это время на него наткнулся Кадук, наш второй раппортфюрер. Он схватил его за горло, скрутил и отволок в контору коменданта барака. И там он сказал, чтобы комендант лагеря Хесслер назначил Флореку наказание: двадцать пять горячих по заднице. И Флорек эту порцию тут же получил с помощью бычьего хвоста.

– А что это такое?

– Как я и сказал: высушенный бычий хвост, первоклассный германский кнут для исполнения наказаний. Флорек трое суток пролежал на животе; сидеть нормально он до сих пор не может, а было это больше двух недель назад.

– Ты никогда не слыхал о «Стране двадцати пяти»? – прервал рассказ Пауля Зилина. – Так называли немецкую Юго-Восточную Африку. Тамошних негров обычно наказывали двадцатью пятью ударами хлыста. Представляешь, что это было такое, если дало имя целой стране?..

Но Пауль не дал ему продолжать.

– Мы, немцы, превратились в совершенно бешеный народ, – сказал он. Потом, едва сдерживая прорывающуюся злобу, поглядел на Ханса, выругался еще раз сквозь зубы и послал его в Двадцать первый барак. Потому что сердился он, собственно, из-за того, что сегодня там набирали команду для доставки грузов.

У Двадцать первого барака стояло пятнадцать человек. Дежурный по бараку занимался их сортировкой, расставляя людей в ряды по пять человек и бормоча ругательства в адрес начальства других бараков, до сих пор не приславших своих рабочих.

Тем не менее новые люди подходили, и слышалось: «быстрее… встаньте свободнее… скорее, скорее», но когда, наконец, все тридцать человек были построены, им пришлось ждать еще полчаса, пока не подошел Rottenführer[71]71
  Роттенфюрер – рядовой эсэсовец, обычно сопровождал команду заключенных для проведения работ вне территории лагеря.


[Закрыть] – эсэсовец, который должен был их сопровождать. Но после того как они ровными рядами вышли за ворота и дошли до того места, где стояли дома лагерного персонала, там не нашлось транспорта, чтобы погрузить то, что они должны были отвезти в лагерь. Роттенфюрер вступил с кем-то в переговоры, и они простояли еще целый час, ожидая результатов. Было холодно, нестерпимо холодно, и их, одетых в полосатое полотно, пробирала дрожь. Они стояли посреди улицы, лицом к тротуару, с которого другие арестанты сгребали снег, а тепло одетые эсэсовцы входили в дома, а потом выходили из домов на улицу.

Перед ними было три больших дома с вывесками:

SS-Revier[72]72
  Сокращение для SS-Krankenrevier (госпиталь для эсэсовцев).


[Закрыть]

SS-Standortverwaltung

Süd-Ost[73]73
  Местная эсэсовская администрация Юго-Востока.


[Закрыть]

Kommandantur[74]74
  Комендатура.


[Закрыть].

Дома эти напоминали пчелиные ульи; мужчины роились вокруг них, влетали в двери и вылетали из дверей, между ними попадались и молодые, хорошо одетые женщины, причем можно было побиться об заклад, что их одежда раньше принадлежала юным еврейским девушкам, убитым давным-давно – очевидно, ради того, чтобы приодеть «арийских» дам.

Иногда проходили арестанты из так называемой Kommando SS-Revier[75]75
  Команда, обслуживающая госпиталь СС.


[Закрыть], которые в основном работали там уборщиками, за исключением нескольких избранных, исполнявших роли аптекарей или зубных врачей. С этими все было в порядке. Питались они так же, как эсэсовцы, и получали те же туалетные принадлежности и лекарства, что и их хозяева. Кроме того, команда, обслуживающая эсэсовский госпиталь, служила главным источником поступления в лагерь лекарств.

Арестанты, которые здесь работали, понемногу их воровали и обменивали в лагере на маргарин, колбасу и одежду, которую другие арестанты воровали с других складов и тем поддерживали натуральный товарообмен. Именно сюда, в громадную аптеку и на просторные склады, стекались все медикаменты, которые отбирались у сотен тысяч жертв, сходивших с регулярно прибывавших в лагерь поездов. Вдобавок к ним Sanitätslager der Waffen-SS[76]76
  Центр медицинских складов войск СС.


[Закрыть] привозил из берлинского пригорода Лихтенберг только что изготовленные лекарства; таким образом сформировались гигантские запасы последних на любые случаи жизни. Именно из этого центра поступали лекарства и перевязочные материалы во все эсэсовские части, воевавшие на Юго-Восточном фронте. Кроме того, вокзал Освенцима был центром, из которого по тем же войскам распределялись стройматериалы. А еще всем войскам СС на Юго-Восточном фронте поставлялось с фабрик Освенцима все, что было необходимо им для сражений. Deutsche Ausrüstungswerkstatte[77]77
  DAW, Германский центр распределения тактического оружия.


[Закрыть] превращала все деревянное в ящики для снарядов и патронов. А сами боеприпасы производились на Auto Union[78]78
  Auto UnionAG, Chemnitz – созданное в 1932 году объединение автомобильных концернов «Хорьх», «Ауди», «ДКВ» и «Вандерер» в г. Хемниц (Саксония).


[Закрыть] и на фабриках Буны в Освенциме. Там же, на фабриках Буны, создавали и синтетическую резину.

В этих же зданиях располагался, так сказать, мозговой центр колоссального комплекса Освенцим, состоявшего из тридцати с лишним отдельных лагерей: Освенцим I – лагерь, в котором содержали Ханса; Биркенау – центральный лагерь смерти; Моновиц – лагерь, где располагались фабрики Буны; а вдобавок – еще и множество мелких лагерей, где заключенные занимались сельскохозяйственными работами; во всех них содержалось в общей сложности больше 250 000 арестантов. А в главной комендатуре и местной эсэсовской администрации было сосредоточено управление, которое распоряжалось всеми рабочими и всеми материалами на территории лагеря.

Так что Освенцим был гораздо более сложным организмом, а не просто огромной фабрикой издевательств, как могло показаться арестантам. Он являлся важнейшей частью Верхнесилезского индустриального района, причем рабочая сила здесь была дешевле, чем где-либо в мире. Людям, работавшим здесь, не полагалась плата за труд, и они почти ничего не ели. А когда они уже не могли работать и отправлялись завершать свой жизненный путь в газовую камеру, приходила смена: новые поезда везли евреев и политических оппонентов нацистского режима со всех концов Европы, и их все еще было более чем достаточно, чтобы обеспечить рабочей силой освободившиеся места.

Берлин управлял всеми процессами. На Вильгельмштрассе [79]79
  На Вильгельмштрассе, 77, находилась Рейхсканцелярия, из которой Гитлер управлял страной и всеми процессами, происходившими в охваченной войной Европе.


[Закрыть] существовало специальное Управление концентрационными лагерями, которым руководил Гиммлер. Там планировалась и оттуда контролировалась транспортировка арестантов в лагеря через всю Европу. Оттуда поступали распоряжения в Вестерборк: сколько тысяч арестантов должно быть погружено в эшелон для доставки их, скажем, в Освенцим. Там подсчитывали процент тех, которых следовало уничтожить сразу по прибытии эшелона, и тех, кто сперва мог быть использован для работы.

Все это рассказывал Хансу Грюн, зубной врач, проведший в лагере полтора года и прекрасно разобравшийся во всем. Сейчас, пока они ждали появления роттенфюрера, умчавшегося добывать транспорт, он делился своими знаниями с Хансом. Грюн служил примером поляка, который никого и ничего не боялся и никогда не принимал во внимание интересы других людей. Он был известен всему лагерю и всегда получал самую лучшую работу. У него имелось множество друзей, некогда подвизавшихся в политической сфере, которые по секрету сообщали ему о решениях комендатуры и телеграммах из Берлина. У него были особые отношения с девушками, работавшими в госпитале для эсэсовцев, и если бы его поймали, он не сложил бы голову в газовой камере, потому что и на этот случай имелся друг, работавший на эсэсовской кухне и способный притащить тому эсэсовцу, который слишком много знал о Грюне, литр шнапса, чтобы помочь ему забыть обо всем. Однако теперь, непонятно отчего, он выглядел несколько растерянным. Впрочем, он тотчас же поделился с Хансом:

– Ты знаешь, что такое Faulgas? [80]80
  Болотный газ (метан), а также название команды, работавшей на добыче метана.


[Закрыть]

– Нет.

– Это метан, болотный газ… А еще – команда из шестисот человек, они живут в Первом и во Втором бараках. Они ходят на работу каждый день за пять километров, а там, возле болот, строят огромную фабрику, которая будет добывать из болота метан, чтобы использовать его как источник энергии. На этой стройке работают даже Zivilarbeiter[81]81
  Или Zivilist – цивильный (вольный) рабочий. То есть не армейский и не из арестантов; в окрестностях Освенцима их обычно набирали из местных поляков.


[Закрыть]. Метановая команда – самая крупная контрабандная команда Освенцима. Ребята, которые здесь работают, надевают под свою одежду рубашки и штаны и обменивают их потом на еду у «вольных» рабочих. Также часы или драгоценности. Все это они получают от тех, кто работает в Canada [82]82
  Канада; на лагерном сленге – название той части Освенцима, где располагались склады конфискованных у евреев вещей.


[Закрыть]. Туда попадают вещи арестантов, которые прибыли сюда на поезде; а те, кто работает в Канаде, делятся потом выручкой.

Два месяца назад я пытался провернуть выгодное дельце, но все пошло наперекосяк. Канада – такое место… Один паренек оттуда случайно нашел в кармане чьего-то пальто пару бриллиантов чистой воды. Он пришел с ними ко мне, потому что знал, что я связан с метановыми ребятами. За свои камни он хотел одного: свободы.

Сперва я занес в отдел распределения работ литр шнапса, чтобы его перевели к нам, на добычу метана. Потом мы попросили шофера-поляка пристроить под кузовом своего грузовика – то есть между коленчатым валом и днищем кузова – пару досок, чтобы мы могли на них поместиться. И вот тут-то я совершил непростительную ошибку, потому что именно этот поляк, как оказалось, был каким-то образом связан с одним из лагерных охранников. Мне-то повезло: я совершенно случайно увидел, как он стоит рядом с тем охранником и о чем-то с ним договаривается. И я тут же побежал к Kommandoführer[83]83
  То же, что Rottenführer, – рядовой эсэсовец, обычно сопровождал команду заключенных для проведения работ вне территории лагеря.


[Закрыть] и сказался больным. Конечно, это стоило мне недешево, но он согласился немедленно отправить меня с сопровождающим назад в лагерь. Вот только дружка своего я не успел предупредить. Они убили его в тот же день. Но бриллиантов, как ни искали, так и не нашли, потому что я загодя их надежно спрятал.

Ты же понимаешь, что теперь я должен быть очень осторожен и держаться в тени, потому что слухи о бриллиантах уже дошли до некоторых эсэсовцев и они их вовсю ищут.

Ханс понимал и еще кое-что: Грюн, когда дела пошли плохо, бросил своего дружка на произвол судьбы, чтобы получить бриллианты в свое распоряжение.

– Если хочешь освободиться от тяжелой работы, – продолжал Грюн, – то госпиталь – самое надежное место. За пол-литра шнапса ты без труда станешь фельдшером.

Да уж, этот Грюн знал, как втереться в доверие к начальству.

Наконец явился роттенфюрер. Вместо машины он нашел повозку, и они должны были забрать мешки с поезда, погрузить в нее и привезти их сюда. Грюн тотчас же о чем-то поговорил с роттенфюрером и получил от него блокнот и карандаш: ему было поручено записывать, сколько в точности мешков они привезли.

Они отправились в путь по дороге, таща за собой повозку. Вокруг было тихо. Все спутники Ханса оказались в некотором роде медиками, это было видно по тому, что на левом рукаве у каждого красовалась черная нашивка с вышитыми на ней буквами HKB: Häftlins-Krankbau [84]84
  Госпиталь для арестантов.


[Закрыть]. Синими буквами обозначали фельдшеров, красными – тех, кто принадлежал к техническому персоналу, а врачей – буквами белого цвета. Однако такое разделение было скорее теоретическим, потому что сейчас, к примеру, все они волокли одну и ту же повозку.

Буквы HKB оказались в каком-то смысле волшебными. При всем отвращении эсэсовцев к интеллектуалам они почему-то побаивались образованных людей. Невозможно поверить, что высокий процент выживаемости интеллектуалов в Вестерборке и то, что их в основном посылали в привилегированный Терезиенштадт, – всего лишь случайность. А случайность ли то, что врачи, особенно те, кто был ответственен за жизнь и смерть, во всех лагерях, включая Освенцим, имели весьма высокие шансы на выживание?

Конечно, нет. Человек примитивный живет в постоянном страхе перед духовным миром, ведь, по его понятиям, подобный мир частично состоит из душ умерших. Если ты убил человека, его душа становится твоим врагом, и такой враг тем опаснее, чем более умным и образованным был человек, которому принадлежал этот «великий дух».

И особенно опасными малообразованные эсэсовцы считали докторов, способных управлять возможностями, перенятыми ими от своих древних предшественников, весьма сильных в управлении духовной сферой, относящейся к жизни и смерти. Вот почему «идеальные», но примитивные германские Зигфриды до смерти боялись всяких врачей.

Они понимали, что с врачами надо обращаться с большой осторожностью. Даже самый жестокий эсэсовец никогда не забывает: «В один прекрасный день именно этот врач может тебе понадобиться». Потому-то докторов, фельдшеров и других медицинских работников очень редко преследуют и почти никогда не бьют.

Но работу необходимо было сделать, и то была неприятная работа. Они дошли до вагона, полного бумажных мешков, на которых было написано: «Токсично. Средство против малярийных комаров» и сложная химическая формула, в которой фигурировал какой-то сульфат. Многие мешки были надорваны, так что все вокруг было посыпано легкой зеленоватой пылью. Стояло взяться за мешок, как пыль эта облепляла вспотевшую шею и голову, поросшую коротенькими волосами. Она попадала в нос, из которого немедленно начинали течь сопли, и в глаза, откуда лились слезы.

Сперва они пытались, насколько возможно, пристраивать мешки на середину спины, чтобы не обсыпаться этой отравой, но мешки весили по пятьдесят кило, и по мере усталости приходилось сдвигать мешок на плечо, каждый раз сгибаясь под его весом. В конце концов их с ног до головы покрыла пыль: одежда и лица позеленели.

Хуже всего дело обстояло с глазами: они воспалились и чесались, а когда Ханс машинально попробовал вытереть их пыльной рукой, то из глаз потекли слезы и он почувствовал жуткое жжение. Он был ослеплен, но не мог даже поставить мешок: работа должна быть закончена вовремя, а роттенфюрер отвечал за то, что она будет выполнена, и готов был сделать для этого все возможное. Поэтому, когда кто-то из них жаловался на ужасную пыль, из-за которой болят глаза и чешется кожа, роттенфюрер только заговорщицки посмеивался. Он, очевидно, знал об этой пыли больше, чем мог рассказать.

Когда они вечером, предельно уставшие, вернулись в свои бараки, то чувствовали себя отвратительно: глаза были красными и болели, и у многих на коже появились волдыри, как от ожогов. Ханс ощущал себя больным; сразу после переклички он отправился в постель, а на следующий день не смог встать. У него поднялась температура, кожа по всему телу – там, куда попала пыль, а особенно на плечах и на спине – покраснела и горела, словно обожженная.

И он был не одинок. Четверым фельдшерам пришлось остаться в постели. Пауль повел себя просто идеально. В тот день он послал вместо заболевших других фельдшеров – ведь работа должна быть сделана.

Новенькие попросили роттенфюрера обеспечить их резиновыми ковриками, чтобы накрыть плечи и спины, и противопыльными очками для защиты глаз. Но тот в ответ лишь пожал плечами. Он не видел здесь никакой проблемы – что такого, если пара арестантов заболела? Одному из фельдшеров пришло в голову захватить с собой кусок прорезиненной ткани из процедурного кабинета. Но тут как из-под земли появился SDG, Sanitäter des Gesundheitsamtes [85]85
  Санитар по делам здравоохранения – эсэсовец, надзирающий за медслужбой.


[Закрыть], который ежедневно контролировал госпиталь. Он подошел к фельдшеру, наорал на него, надавал тумаков и забрал прорезиненную ткань, процедив сквозь зубы:

– Это – саботаж.

Забавно, что саботажем он назвал попытку фельдшера сохранить свое здоровье и работоспособность, то есть попытку уберечься от яда там, куда его поставили работать. Получается, что молоко, которое на голландских лакокрасочных фабриках дают рабочим, чтобы защитить их от ядовитых веществ, – не иначе как саботаж управляющих.

Разумеется, к вечеру этого дня слегли еще несколько фельдшеров.

Пауль был явно недоволен.

То же самое случилось и на следующий день. Теперь целых семь из тридцати пяти фельдшеров Девятого барака валялись в постели, отравленные антималярийной пылью. Зато работа была окончена.

Нельзя сказать, чтобы Хансу не нравилось валяться в постели. Температура у него вскоре упала, организм неплохо справился с выводом яда, и экзема, которой покрылась его кожа, тоже начала понемногу сходить. А те несколько дней покоя, которые ему посчастливилось получить, благотворно сказались на самочувствии. Единственное, что его печалило, – это временное отсутствие контактов с Фридель. Он послал ей письмецо, в котором рассказал, что нездоров, но не получил ответа. Парни, которые таскали кессели с едой в Десятый барак, не решились попросить ее написать ответ. Нескольких из них избили эсэсовцы, а одного, при котором нашли записочки, сослали в Биркенау, в штрафную команду.

Глава 14

И вдруг, на пятый день, – словно сигнал трубы! Пауль ворвался в Pflegerstube [86]86
  Фельдшерская штюбе.


[Закрыть]:

– Eile![87]87
  Скорее! (нем.)


[Закрыть] Лагерный врач уже в Девятнадцатом бараке, он может появиться здесь в любую минуту!

Сперва они не очень-то хорошо поняли, что происходит, но тут в коридоре появился Грюн. Он выглядел весьма озабоченным.

– Слишком долго все у нас было в порядке. Он ведь целых три недели здесь не появлялся…

Но тут дверь распахнулась.

– Achtung![88]88
  Внимание! (нем.)


[Закрыть] – заорал дежурный.

Грюн схватил Ханса за руку и втолкнул его в сортир. Они услышали, как лагерный врач поднимается по лестнице на второй этаж. Несколько больных тоже нырнули вслед за ними в отхожее место. Тони Хаакстеен, ответственный за чистоту сортиров, едва раскрыл рот, чтобы начать ругаться, но Грюн жестом приказал ему замолчать.

– Они здесь прячутся, позволь им остаться, – прошептал он.

Грюн не мог скрыть охватившее его любопытство. Он взял Ханса за руку и повел его наверх; двигаясь очень осторожно, они пересекли зал и остановились среди других фельдшеров.

Больные мгновенно покинули свои постели и выстроились рядами по сторонам центрального прохода.

Sanitäter des Gesundheitsamts записывал номера тех пациентов, которые, в связи с тяжестью заболевания, имели право не покидать свои постели. Когда он закончил, начался парад.

Это было отвратительное зрелище, особенно для тех, кто понимал, что на самом деле происходит. Несчастные живые скелеты с израненными телами, еле держащиеся на ногах, стояли голые, окоченев, в длинной очереди, поддерживая друг друга или цепляясь за кровати. Задерживаясь возле каждого, лагерный врач окидывал его быстрым взглядом, а надзиратель медицинского персонала записывал номера всех, на кого тот указывал, – их оказалось около половины больных.

– А для чего этот осмотр? – отважился спросить лагерного врача один из несчастных.

– Halt’s Maul! [89]89
  Заткни свою пасть! (нем.)


[Закрыть]

Но санитар по делам здравоохранения проявил большую доброту и ответил:

– Тех, кто слишком слаб, переведут в другой лагерь, там есть специальный госпиталь.

Фельдшеры, что стояли поближе, слушая его слова, пожимали плечами и саркастически усмехались:

– Специальный госпиталь, ага. Тот, в котором излечиваются все болезни.

Лагерный врач закончил обход и спустился по лестнице. Ханс был в ужасе: ван Лиир, фельдшер, оказался в третьей штюбе среди сумасшедших. Он не только остался в постели из-за своих загноившихся ран, но вдобавок ко всему перебрался в штюбе к сумасшедшим ради приятной компании: там работали двое голландцев, ван Вейк и Эли Полак. Если бы только они догадались его спрятать… Когда лагерный врач ушел, Ханс столкнулся с Эли в коридоре. Лицо у того было непроницаемым:

– Только троим рейхсдойчам позволили остаться, все остальные номера списаны в расход.

– И ван Лиир тоже?

– И ван Лиир с сумасшедшими.

Они пошли к Паулю, старосте барака, чтобы спросить, может ли он что-нибудь сделать для ван Лиира. Пауль был странным парнем. Он не поступал несправедливо, никогда не использовал в разговоре непристойностей. Он орал и угрожал, но на этом все и кончалось. Однако он слишком долго просидел в лагере, чтобы ощущать сострадание к кому-либо.

– Ван Лиир сам, своими руками, все это организовал. Очевидно, он сам хотел попасть в такое положение, и теперь ему придется принять как должное то, что произошло. Почему ни с кем из вас этого не случилось? Вы работали здесь с самого начала, и именно поэтому я поместил в фельдшерскую штюбе вас, но не этого говнюка!

Конечно, это не было серьезным аргументом. В конце концов, лагерный врач принял ван Лиира как фельдшера. А если у Пауля были к нему какие-то претензии, он мог вытащить ван Лиира из постели или даже – он имел такое право как староста барака – выгнать его из госпиталя. Но ничего подобного он не сделал, наоборот – позволил тому торчать в штюбе вместе с психами. Впрочем, даже самые порядочные люди после нескольких лет, проведенных в лагере, обретают свое собственное «чувство справедливости». По-голландски их называют «оседлавшими игрушечную лошадку» – в том смысле, что они начинают относиться к своим дурацким обязанностям с небывалым энтузиазмом. Скользкий как уж этот Пауль, из любого положения вывернется.

Так что ван Лиир остался в списке и отправился вместе с остальными на следующий день.

В одиннадцать часов утра за ними пришли грузовики, сопровождаемые толпой эсэсовцев такого ранга, какого Ханс за все время, проведенное в госпитале, ни разу не видел. Там были и начальник лагеря в сопровождении раппортфюрера, и лагерный врач с санитаром по делам здравоохранения, и множество других эсэсовских чинов, да и шоферы грузовиков были штурмовиками, одетыми в ту же черную форму. Они энергично жестикулировали и выглядели чрезвычайно нервными и возбужденными.

«Нет, – подумал Ханс, – это нисколько не похоже на нормальный перевод больных в специальный госпиталь, как сказал им вчера санитар!»

Староста барака взял в руки список с именами и номерами жертв. Они должны были как можно быстрее выстроиться в очередь, получить по паре штанов и сандалии и погрузиться в грузовики.

Тяжелых больных, которые не могли ходить, приносили на носилках фельдшеры. Когда они недостаточно быстро тащили носилки, то эсэсовцы отпихивали их, а после сами хватали несчастных и забрасывали их в кузовы грузовиков, как дрова. Собственно, они не были слишком тяжелыми. Здоровый, крепкий мужчина, который в момент ареста мог весить, скажем, восемьдесят килограммов, после голодного времени, проведенного в лагере, весил не больше пятидесяти, а люди с обычным телосложением оказывались не тяжелее тридцати восьми килограммов.

Существует закон природы, согласно которому, когда человек худеет, его сердце и мозг сохраняют свой вес дольше, чем остальные части тела. Поэтому большинство больных прекрасно понимали, что с ними собираются сделать. И они все еще очень хотели жить. Многие кричали и жаловались фельдшерам. Один мальчишка лет шестнадцати бросился на охрану. К нему подошел эсэсовец и ударил его плеткой. Но мальчишка продолжал кричать и вырываться, и тогда эсэсовец ударил его сильнее. Однако германская педагогика на этот раз все-таки не сработала.

Видели ли вы когда-нибудь пьяного в хлам мужика, пытающегося побоями унять скулящую собаку? Но собака только воет все громче и громче. Хотя человек пьян, он чувствует, что вой собаки оправдан и в нем слышится обвинение в жестокости. Такой человек не способен почувствовать раскаяние, но вой собаки вызывает дискомфорт, который ему приходится маскировать все возрастающей жестокостью. Удары все сильнее и вой все сильнее, пока он не забьет ее до смерти. И тогда пес, по крайней мере, лишится возможности обвинить человека в жестокости.

Вот так и эсэсовец бил мальчишку все сильнее, а мальчишка орал все громче. Пока эсэсовец наконец не схватил его, как мяч, и не швырнул в кузов. И только тогда наконец стало тихо.

Ханс стоял в коридоре первого этажа перед дверью Первой штюбе и размышлял. Нет, от эсэсовцев, которых и людьми-то назвать язык не поворачивается, не удастся добиться истинного раскаяния, даже если их когда-нибудь призовут к ответу. «Справедливое наказание» только увеличит градус их ненависти, и, хотя они могут притвориться, что изменились в лучшую сторону, ничто не может помешать им сговориться снова, как только их из соображений гуманизма выпустят на волю. Для них подходит только одно наказание: смертная казнь, потому что новое, здоровое общество надо будет непременно оградить от подобных типов.

Ханс сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, чтобы сдержаться. Любое сопротивление, даже простое проявление сострадания, означает самоубийство, причем бессмысленное. Во время одной из предыдущих «селекций» нашелся фельдшер, который попытался помочь одному из несчастных. Эсэсовцу, который занимался селекцией, не понравилось, что весь процесс застопорился из-за одного человека. Но фельдшер запротестовал. И тут подошел лагерный врач, внес в список его номер, и фельдшер отправился в грузовик вместе с остальными.

Тем временем в коридоре появился ван Лиир. Он медленно прошел мимо Ханса, опустив голову. На нем была какая-то вонючая рубашка и хлюпающие при каждом шаге сандалии; вся его высокая, тонкая фигура с безвольно болтающимися руками производила жуткое впечатление. Казалось, смерть, которую он готовился встретить, уже поселилась внутри его. Он хотел что-то сказать Хансу.

Но у Ханса не хватало мужества, он чувствовал собственное бессилие. Он знал, о чем ван Лиир хочет спросить, но не знал, что ему ответить. Поэтому он отвернулся и шагнул в Первую штюбе.

Это было бегство, трусливое бегство. Попав в Первую штюбе, он спрятался за большой, сложенной из кирпича печью, но все-таки не смог унять свое болезненное любопытство и подошел к окну.

Погрузка уже закончилась, борта грузовиков были подняты и заперты, эсэсовец забрался на заднюю скамью, и грузовики были готовы отправиться в Биркенау. Ханс вцепился руками в подоконник. Он слышал, как поляки громко спорили, лежа в постелях. Ему очень хотелось закричать; им овладело странное чувство, будто кто-то сможет услышать его крик и явиться на выручку. Но ни звука не сорвалось с его губ. Слезы стояли в его глазах. И тут кто-то положил ему руку на плечо. Это оказался Циммер, толстый поляк из Познани.

– Ах, малыш, им больше не на что жаловаться. Они спели свою песню, свой Плач Иеремии.

Ханса трясло, и Циммер почувствовал это.

– Пошли, ты ведь должен быть сильным. У тебя есть цель, помни об этом. С тобой все будет в порядке, пока ты здесь, с нами. Ты молод и силен, и ты знаешь, что главный врач барака к тебе хорошо относится.

– Ты прав, Циммер. Я не из-за себя расстроился, а из-за этих людей, которые, как полные дураки, сами пошли на смерть.

Циммер грустно улыбнулся.

– Тысячи… да что там тысячи – миллионы пошли на смерть, и это выглядело точно так же. Ты их всех оплакивал? Просто теперь подобное случилось прямо у тебя на глазах, вот ты и расстроился. Но я все понимаю, знаешь ли. Ты пока что совсем мало видел по-настоящему страшных вещей. А я… Когда немцы вперлись к нам в Польшу, в 1939 году, они врывались в дома евреев. Мужчин сгоняли всех вместе и отправляли в концентрационные лагеря, а женщин – насиловали. И расовая теория совершенно не мешала им совокупляться с «нечистыми» еврейками. Я сам видел, как они хватали маленьких детей за ножки и убивали, ударяя головой о дерево или о косяк двери. Осенью 1939-го такое было в моде. У эсэсовцев, похоже, каждый год появляется новая мода. В 1940-м они брали каждого ребенка вдвоем и разрывали пополам. В 1941-м засовывали ребенка лицом в миску с водой и держали до тех пор, пока бедняга не захлебнется в десятисантиметровом слое воды. Но в последнее время они немного успокоились – привыкли, очевидно. Теперь они просто посылают всех евреев в газовые камеры, а лагеря – если, скажем, сравнить с тем, как здесь было пару лет назад, – превратились в настоящие санатории. Видишь ли, малыш, они все равно истребляют людей, но теперь делают это гораздо более спокойно и методично.

– В ваших краях, получается, много всего случилось?

– И не говори, малыш. Мы, поляки, давно знаем, кто они такие, эти немцы. Вечно они к нам лезли, вечно им было от нас что-то нужно. Они постоянно делили наши земли с кем-то еще и отгрызали себе самые лучшие куски. Древний польский город Poznań (Познань) они переименовали в Posen (Позен), Gdansk (Гданьск) у них стал Danzig (Данциг), Szczeczin (Щецин), самый красивый город в Польше, они тоже заглотили, и теперь он – Stettin (Штеттин). Но нам совершенно все равно, где они сейчас нарисовали свои границы. Если бы им вдруг повезло победить в войне, они обратили бы всех поляков в рабов. Вот только им не повезет, ничего у них не выйдет, войну они проиграют, а когда они ее проиграют, тогда наше право на наши земли будут восстановлено.

Циммер говорил и говорил, речь его звучала ровно и неспешно, постепенно переводя мысли Ханса в новое русло, убаюкивая и сглаживая весь ужас сегодняшнего утра.