Текст книги "Город на холме"

Началась волынка с гиюром. На то, чему Регину учили в ульпан-гиюр, я просто не знал как реагировать. Если беременная женщина наступит на срезанный ноготь, это грозит выкидышем. Каждая съеденная евреем креветка отдаляет приход Машиаха. На субботу еврею выдается добавочная душа (плюс к тем двум, что уже есть). Я старался не иронизировать, но не всегда мог сдержаться. Почти каждый шабат Регина была обязана проводить в курирующей ее семье. Отец ворчал, что она приходит с занятий подавленная и плачет, запершись в туалете. Я смотрел на то, как она штурмовала препятствие за препятствием, узнавал прямую спину Леры и свое собственное ослиное упрямство, сделавшее меня таким неудобным для лагерной администрации заключенным. Кто-нибудь мне ответит, почему моя дочь вынуждена в Израиле демонстрировать те же качества, что я демонстрировал в ГУЛАГе? Мне еще никогда не было так стыдно.

− Регина, может, тебе лучше уехать к матери в Техас?

− Лучше сразу в Корею. В Северную, – парировала моя несгибаемая дочь. – Я здесь дома и никуда не поеду.

Хорошо, сказал я себе. Стиснем зубы, подождем, выбьем из соответствующих органов соответствующую бумажку, раз без этого нельзя. Там бодались с ОВИРом, здесь бодаемся с раввинатом. Но не тут-то было. Получив вожделенную справку, Регина заявила, что теперь-то она наконец начнет учиться и соблюдать по-настоящему и с этой целью поступила в Махон Алту.

− Тебе что, мало унижений?

− Я уже еврейка. А если что-то легко достается, то оно мало ценится. Ты сам говорил.

− Неужели ты сможешь кого-то так же гнобить, как гнобили тебя?

− Мне их жалко, тех, кто меня гнобил. У них было от Всевышнего поручение меня на твердость проверить. Думаешь, им было легко?

При всем желании я не мог представить себе Регину в качестве жены авреха[68]68
  Аврех (ивр.) – мужчина, посвящающий весь день изучению Торы. В том числе и после свадьбы.


[Закрыть] и матери большого семейства. Все, что требуется от этих женщин, – это пахать как вол, ничем не выделяться из толпы и ничего для себя не хотеть. Регина выделялась, не могла не выделяться, не могла перестать быть собой, даже если бы захотела. Как часто бывает с детьми, рожденными в любви, она была ярко выраженно похожа на обоих родителей. В свое время я не испугался леркиной экзотики, яркости, пробивной силы, блестящего интеллекта и острого как бритва языка. Не испугался и ни разу не пожалел об этом. Но там, где главная добродетель женщины − это скромность и незаметность, Регина оказалась в заведомо проигрышной ситуации. В идеально религиозном доме еда готовится сама собой, вещи сами собой стираются и складываются в шкаф, дети сами вырастают праведниками, а хозяйку этого ган эдена не слышно и почти не видно и поинтересоваться, сколько часов в сутки ей удается поспать, считается если не ересью, то уж наверняка дурным тоном. Во всяком случае, так это выглядело в книгах и статьях, которые Регина давала мне читать.

Когда Регину начали сватать, отец в ужасе звонил мне и говорил, что с каждого свидания она приходит заплаканная, ложится лицом к стене и отказывается есть. Когда я выяснил подробности, мне стало уже совсем хреново. Они сватали моей дочери дебилов и психопатов. Ничего лучшего она, по их мнению, не заслуживает. Я понял, что без моей помощи Регине не вырваться из этой ситуации и записался на прием к директрисе Махон Алты. Вместе с ней в кабинете сидел один из учителей-мужчин, так как принимать меня наедине она не могла. Я начал вежливо:

− Мне кажется, что у Малки не все гладко идет со сватовством. У вас есть какие-нибудь соображения по этому поводу? Мне, как отцу, очень важно знать ваше мнение.

Туфта, конечно. Я уже знаю ее мнение и знаю, насколько оно для Регины оскорбительно.

− Ну вы же понимаете… Не в каждой семье захотят в качестве невестки гиорет[69]69
  Гиорет (ивр.) – женщина, прошедшая гиюр и принявшая иудаизм, прозелитка.


[Закрыть]… Да еще с таким лицом…

− С каким? – сделал я невинные глаза.

Это директрисе не понравилось.

− Послушайте, адони[70]70
  Адони (ивр.) – вежливая общеупотребительная форма обращения к мужчине, господин.


[Закрыть]. Надо было думать когда вы решили делать с нееврейкой то, от чего получаются дети. Вы сами создали этот кризис, потому что не сумели справиться со своими желаниями. Да, ваша дочь присоединилась к еврейскому народу, но она не может рассчитывать на жениха из элитной семьи.

− Видно, нееврейское очень сильно в вашей дочери, если она так похожа на свою мать, а не на вас, – поддакнул мужчина.

Если он сейчас усомнится в том, что Регина моя дочь, то я вспомню уроки уголовной зоны и повешу его вот на этой люстре.

− Поверьте, мне жаль Малку. Но что поделаешь, если ее лицо −это символ всего, от чего мы должны отдаляться, чтобы не быть оскверненными. Гои − это один из главных источников духовной нечистоты. Мне жаль вас, что когда вы были молоды, вам этого никто не рассказал.

− Хорошо. Я с вами согласен. Но ваша позиция не последовательна. Деньгами за обучение, что Малка вам платит, вы не брезгуете. Вкалывает она здесь наравне со всеми. А как только приходит момент делиться с ней пирогом, вы тут же вспоминаете, что она не чистокровная. Я прошу вас по-хорошему – сделайте так, чтобы Малка больше не тратила здесь свое время и свои деньги. Иначе я обещаю вам телегу неприятностей. В ивритоязычной и русскоязычной прессе про ваше заведение появятся такие материалы, что от вас сбежит половина учениц и никто больше не даст вам ни шекеля. Вы рассматриваете мою дочь, как человека третьего сорта. Но я таки отец и не собираюсь допускать, чтобы при таком отношении вы еще продолжали на ней ездить. Не советую вам соревноваться в жесткости с человеком, который сидел в советской тюрьме. Это соревнование вы проиграете. Всего хорошего.

Со следующего семестра Регина начала занятия в университете, и я вздохнул спокойно. Мы с Орли и мальчишками провели замечательный год в Мельбурне. Орли смогла наконец отдохнуть от своей бешеной гонки на тель-авивской бирже и пожить, как белая леди при муже-профессоре. Мальчишки не вылезали с пляжа и спортплощадок и насобачились в английском так, что сердце радовалось. Идиллия закончилась, когда мне предложили продление контракта и я сказал Орли, что хочу остаться еще на год и объяснил зачем. Орли не была жадной, но она была собственницей. То, что я трачу на Регину деньги, ее не трогало. Но она не могла простить мне потраченных на Регину времени и душевных сил. Женщина, воспитанная в России, может, и прогнулась бы, но Орли была горда и неуступчива, типичная сабра того поколения. Она уехала домой одна, мальчишки остались со мной, и это еще сильнее ее оскорбило. Она решила, что отдала нам, неблагодарным свиньям, лучшие годы своей жизни, что времени пожить для себя у нее уже не будет, и закрутила роман с кем-то из своих коллег. Я не сердился, я понимал, что не только она тут виновата. К тому же тогда я похоронил отца и мне было не до ревности. На ее просьбу о разводе я ответил:

− Подожди. Не дело мальчишкам уходить служить из разоренного дома. Давай проводим их вместе. Мы уже не супруги, но родителями быть не перестали. Мы им нужны.

Как ни странно, как только мы стали жить отдельно и я дал ей развод, мы начали общаться без напряжения, как хорошие давние друзья. Даже на Регину она перестала так болезненно реагировать.

После гибели Йосефа Регина очень изменилась. Она стала тихой и сосредоточенной, скупо отмеряла каждое слово и каждый жест, словно боялась, что ей не хватит сил на дальнейшее. Даже на собственных любимых дочек у нее не хватало душевного тепла, и они протестовали и вредничали. Теперь я понял, что ее девичьи слезы по поводу обид в Махон Алте и неудачных шидухов – при всем сволочизме тамошнего руководства − не были самым ужасным событием нашей жизни. “Почему он, папа? Почему он, за что?” Если бы я мог встать на его место, я бы сделал это не раздумывая. Но кто возьмет старого хрена вроде меня охранять блокпост.

В последние полгода Регина начала оживать. Я видел проблески той озорной бесстрашной девчонки, которая улыбкой встречала каждый новый день, своими вопросами не давала покоя инструкторам в ульпане, на третий месяц своего пребывания в Израиле устроилась работать, не боялась водить экскурсии по населенным арабами местам и играть свадьбу в йеменских традициях. По этим и по кое-каким другим признакам я понял, что у нее кто-то появился. Она стала чаще отправлять девиц к родственникам отца в Йерухам, одеяло на ее кровати было по-армейски туго натянуто, а всякий раз, когда я приезжал из поездки домой, мусорное ведро в ванной было девственно чистым. В лагере у меня страшно развилось обоняние, вечно голодные зеки способны по запаху определить даже сколько масла положено в кашу. Теперь, вешая свою верхнюю одежду в шкаф, я чувствовал от регининой кожаной курточки и разноцветных шарфов запах дорогого мужского одеколона. Кем бы он ни был, я был ему благодарен. Я не хотел лезть Регине в душу и ждал, пока она мне сама расскажет. Не дождался.

Чем я мог помочь Мейрав и Смадар, как утешить и поддержать? У меня самого умерло что-то внутри, а тело продолжало жить по инерции. Я надеялся, что Регина погибла, потому что при мысли об альтернативном варианте я начинал задыхаться, как тогда, в лагере. Что нам троим делать дальше? Я регулярно встречался с детективом Коэн, сдал ДНК на анализ. Когда я впервые увидел детектива Коэн, я автоматически решил, что она из тех вьетнамцев, с кем я учился в ульпане, когда только приехал[71]71
  Между 1977 и 1979 годами Израиль принял около трехсот беженцев из коммунистического Вьетнама. Началось с того, что 10 июня 1977-го года израильское торговое судно “Ювали” на пути в Тайвань приняло на борт несколько десятков близких к обмороку от обезвоживания вьетнамцев, после того как их лодка потеряла управление. Капитан Меир Тадмор телеграфировал в Хайфу, что не видит иного выхода, потому что беженцы “в очень плохом физическом и моральном состоянии”. До израильтян мимо беженцев прошли суда из Норвегии, ГДР, Японии и Панамы, но на SOS никто не отреагировал. “Ювали” пыталась сделать незапланированные остановки в Гонконге и Йокогаме, чтобы оказать беженцам медицинскую помощь, но им даже не дали пристать к берегу. На Тайване в порту ждал полицейский кордон. Только когда новоизбранный премьер Израиля Менахем Бегин публично заявил, что вьетнамцы с “Ювали” получат убежище в Израиле, им разрешили сойти на берег и тут же отвезли в аэропорт. Это заявление было первым официальным заявлением Бегина на посту премьера.


[Закрыть]. Но стоило ей открыть рот, как я услышал американский акцент и нью-йоркские интонации, знакомые мне по разговорам с зарубежными коллегами. Я мало что помню про лето 2005-го, только язычки оранжевого пламени, куда не кинешь взгляд. И вобравший в себя все эти маленькие язычки пламени живой факел на перекрестке Кисуфим[72]72
  Лена Босинова совершила акт самосожжения на перекрестке Кисуфим в августе 2005 года в знак протеста против выселения евреев из Газы.


[Закрыть]. Повезло ей, отрешенно подумал я тогда. Ей уже не больно.

Осенью я вернулся на преподавательскую работу. Собранный, корректный, подчеркнуто спокойный. Но это не помогало, на меня все равно все смотрели с ужасом и жалостью. В нашем маленьком мирке все знали, чем для меня была Регина. Как-то раз я сидел в кабинете и работал. Редкий в наших краях дождь барабанил в окно. Я всегда любил этот звук, мог слушать его часами и поэтому недовольно поморщился, когда в дверь постучали.

− Войдите.

Хабадник, на вид лет тридцать пять, но из-за бороды они всегда кажутся старше. Сейчас будет или агитировать, или денег просить. Только этого не хватало.

− Вы профессор Гиора Литманович?

Странно. Такая внешность и при этом иврит и интонации образованного в университете сабры.

− Я.

− У меня для вас письмо из Ташкента.

Кабинет повернулся у меня перед глазами, только кофеварка на подоконнике осталась неподвижной.

− Из Ташкента? Что там?

− Я не читаю по-русски.

Вот болван, я спрашиваю его совершенно не об этом. От кого письмо?

Он протянул мне канцелярский конверт. Руки не слушались, сердце колотилось на весь кабинет, но я все-таки извлек оттуда бумажку. Почерк был не регинин. Это был другой почерк, навеки отпечатавшийся у меня в душе. Мелкие, но четкие буковки, которыми можно написать псалом на кусочке бумаги размером с две почтовые марки. Пуще чем письма отца берег я от обысков эти бумажки.

Марк, 5:35,36

Я метнулся к компьютеру, набил в поисковике.

− Дочь твоя умерла.

− Не бойся, только веруй.

Часть II
Третий из восемнадцати

Глава 5
Шрага

На призывном пункте девушка посмотрела на меня с жалостью, так, как будто собиралась огласить смертельный диагноз и сказала:

− Ты направляешься в Хеврон.

И назвала номер части.

Хеврон так Хеврон. Слава Богу, что не Газа.

Я явился туда за два дня до Песаха. Стыдно признаться, но я попал в город праотцов в первый раз в жизни. По наивности я думал, что это я один такой дикий, что все нормальные израильские дети ездят сюда в рамках школьных экскурсий. Черта с два. Большинство ребят оказались в Хевроне в первый раз, и раза по три-четыре в день я слышал нытье на темы: “что мы тут делаем посреди арабов” и “кому нужны эти безумные поселенцы с их древними могилами”. Наша группа – сержант Эзра из какого-то поселения тут неподалеку, восемь зеленых срочников-рядовых и я – только-только успели познакомиться и запомнить друг друга в лицо, как последовал приказ занять дом по такому-то адресу, вести круглосуточное наблюдение за окрестными крышами и за дорогой, по которой евреи будут ходить в Маарат а-Махпела[73]73
  Маарат а-Махпела – гробница, где похоронены праотцы Авраам, Ицхак и Яаков, а также праматери Сара, Ривка и Леа. Также традиционно считается, что там похоронены Адам и Хава. Маарат а-Махпела является предметом конфликта между арабами и евреями, потому что для тех и для других она является святым местом, так как арабы также ведут свою родословную от Авраама.


[Закрыть]. И так всю праздничную неделю.

Я, честно признаться, испугался. Неделю жить в арабском доме, да еще в компании Эзры и восьми других солдат. Сейчас смешно вспоминать, но первая моя мысль была, что мы превратим дом в свинарник и жить там будет невозможно. Не потому, что мы такие-сякие, а потому что в любом помещении, где живут солдаты и некому убираться, таки будет грязно. Потом я представил себе, как Эзра будет общаться с хозяевами, и мне стало уже совсем не хорошо. Ладно, Господь поможет.

При одном взгляде на этот дом я понял, что наше круглосуточное присутствие там более чем необходимо. Оттуда просматривалась (и, соответственно, простреливалась) не только дорога, но и крыши других домов, где могли засесть арабские снайперы. Если ради безопасности евреев мы вынуждены причинить арабам неудобства, то ничего с этим не поделаешь.

Маленький палисадник, детские качели под цветущим миндальным деревом. Серая кошка греется на парапете. Непохоже на линию фронта, но это именно она.

Эзра пару раз ударил прикладом в дверь. Нас словно ждали потому что дверь открылась почти сразу же. На пороге стоял седобородый старик в европейском костюме и куфие. Похоже, что наше появление его совсем не удивило. Он обратился к нам на иврите:

− Вы хотите вести наблюдения с крыши моего дома?

То, что для меня было волнующим приключением, для него было рутиной, повторяющейся каждый год уже не первый десяток лет.

− Мы имеем приказ занять дом на ближайшую неделю для наблюдения и защиты дороги на Маарат-а-Махпела.

− Хорошо, я могу узнать, кто командует?

− Я – сержант Менделевич. Если я занят, вот – капрал Стамблер. Соберите в одной комнате всех членов вашей семьи, мы должны проверить документы.

− У меня четверо внуков младше пяти лет.

− Если спят, можете не будить.

Про себя я отметил, что Эзра держится очень хорошо, дай Бог и дальше не хуже.

Поднимаясь по лестнице и проходя в салон, я заметил, что они живут куда богаче и чище, чем мои родители в Меа Шеарим. Видимо, старик не бедствует. Из кухни пахло каким-то очень вкусным варевом. В гостиной не было ничего, кроме дивана, застекленного буфета с красивым парадным сервизом и телевизора с большущим экраном. Большинство солдат разбрелось по дому в поисках опасных предметов. Старик в сопровождении двух человек отправился на третий этаж созывать домочадцев. Оттуда спустились четыре женщины и один мужчина. Проходя мимо буфета, они клали на полку свои удостоверения в оранжевых обложках и вставали около стены. Полная пожилая арабка, видимо, жена старика, села на диван.

− Займись, Стамблер, – сказал мне Эзра.

Я сгреб удостоверения с буфета и наугад раскрыл то, что лежало сверху.

− Интисар Идрис.

Молодая женщина в черном балахоне и белом платке демонстративно отвернулась к стене и стала что-то мурлыкать младенцу, которого держала на руках.

− Это ваша дочь? – обратился я к старику.

− Невестка.

− А сын где?

− В военной тюрьме.

Все ясно.

− Фатен Идрис.

Другая молодуха в такой же традиционной униформе, но без младенца, отозвалась по-арабски.

− А это дочь или невестка?

− Невестка.

−А сын где?

Если он скажет, что и второй сын сидит в тюрьме за джихад, я не знаю, что я сделаю.

− Работает по контракту в Бахрейне.

Как говорит Малка – женщина с телеги, лошади легче.

− Ахлам Идрис.

Пожилая арабка на диване повернула ко мне голову и тихо сказала:

− Это я.

− Ваша жена?

− Да.

Так, пошли дальше.

− Фадель Идрис.

Молодой мужчина с аккуратными черными усами отозвался на иврите:

− Это я. Я живу здесь со своими родителями.

Хозяин дома, Исмаэль Идрис, предъявил нам свое удостоверение еще на пороге.

На дне стопки лежала зеленая книжечка с двумя перекрещенными саблями и пальмой и надписью по-английски и по-арабски: “Королевство Саудовская Аравия”. Я осторожно раскрыл ее, прочел Эман Джалаби аль-Сауд и уставился на обладательницу паспорта. Рассматривать там было особенно нечего, поскольку все было закрыто черной тканью, кроме переносицы, глаз и кусочка лба. Прямые черные брови сошлись под углом, тщательно накрашенные веки задрожали, она тряхнула головой и из-под черной ткани донеслись английские слова:

− Да кто вы такие, чтобы я вам отчитывалась? Будьте вы прокляты! Убирайтесь из нашего дома, оккупанты, слышите, убирайтесь!

Солдаты у нас подобрались, скажем так, не из элиты, и по-английски хоть как-то понимали только Эзра и я. К тому времени у меня в запасе было много часов экранного времени по-английски, и я научился различать акцент и уровень владения языком. Наша собеседница (если можно назвать это беседой) выкрикивала свои проклятья на безупречном английском диктора Аль-Джазиры.

Эзра усмехнулся, да и я не сдержался. Она думает, что мы испугаемся и уйдем? Привыкла в своей Саудии на филлипинскую прислугу кричать. Я повернулся к Исмаэлю:

− Мы ждем объяснений. Кто это женщина, и почему у нее нет документов, выданных нашими властями?

− Жена Фаделя. Он инженер, работал по контракту в Саудовской Аравии. Они сбежали оттуда.

− Почему?

− Потому что нищий палестинский инженер не пара для девушки из королевской семьи. Посмотрите еще раз на фамилию.

Точно. Аль-Сауд. Ребята у меня за спиной заинтересовано зашептались.

− А документы?

− Наше прошение рассматривается. Они только в январе приехали. Она не привыкла к нашей реальности и потому так себя ведет.

− Я проверю, – сказал Эзра. – И если выяснится, что вы не подали на прошение военным властям, мы найдем способ депортировать ее на родину. Там ей от нашего присутствия страдать не придется.

Фадель побледнел, но спокойно ответил:

− Да будет вам известно, мой отец никогда не лгал. А насчет депортации, не извольте беспокоиться. Мы с Эман умрем прежде, чем расстаться.

− Это ваше право, – сухо отозвался Эзра и перешел к логистике. – Вы займете спальни на третьем этаже. Мы расположимся здесь, на втором. Покидать дом вам запрещено. На крышу выходить нельзя. Есть мы будем свое. У вас припасов на неделю хватит?

− Не в первый раз, – отозвался Исмаэль.

− Да, и пусть кто-нибудь переведет инструкции сержанта Менделевича для Ее Высочества, чтобы потом не было недоразумений. – добавил я и услышал, как ребята давятся от смеха у меня за спиной.

Семейство Идрис удалилось на третий этаж, а Эзра провел с нами оперативное совещание.

− Разбиваемся на две команды. Со мной Шарет, Ашкенази, Маймон, Хадар.

Значит со мной Пятигорский (тьфу, язык можно сломать), Александровский (еще того не легче), Хазанович (куда ни шло) и Земира. Трое русских и один эфиоп.

– Вахта по восемь часов – четыре часа на крыше, четыре часа здесь в гостиной, в более облегченном режиме. На крыше трое, здесь двое. На крыше всегда должны быть трое, так что придется чередоваться, так что получается, чтобы каждая пятая вахта на крыше у каждого из нас была по восемь часов. Потом восемь часов сна.

− Где спать? – уточнил я.

− Да где хочешь. Хочешь на крыше в спальном мешке, хочешь у стариков в спальне на втором этаже. Кабинет тут тоже имеется. Теперь дальше. Имущества не портить, сувениров не брать. Я человек, как вы уже успели заметить, въедливый и нудный, и если кто-то вздумает мародерствовать, то я добьюсь трибунала. Считайте, что мы тут в вынужденных гостях.

− В гости ходят к друзьям! – возмутился Хазанович. – Они террориста вырастили. Ты же сам слышал. Абы за что в военную тюрьму не сажают.

− Будем считать, что мы тут на работе, и вести себя соответственно. Так, теперь планы на сегодня. Праздник начинается в девятнадцать тридцать. Миньяна[74]74
  Миньян (ивр.) – кворум для общественной молитвы, состоящий из 10 мужчин старше 13 лет.


[Закрыть] у нас все равно не получится, потому что по крайней мере двое должны сидеть здесь и смотреть, чтобы наши птички не улетели. Придется сидеть по очереди. Предлагаю устроить седер на крыше. Там и воздух чище.

− Слышь, сержант…

− Чего тебе?

− Мы с Романом можем их хоть весь вечер караулить. Отмечайте свой седер, не берите в голову. Лично мне эти религиозные заморочки не в кассу.

Понятно, человек только что выпустился из тиронута[75]75
  Тиронут (ивр.) – курс молодого бойца в израильской армии.


[Закрыть] и предвкушает приятный вечер на диване перед телевизором. Самое неизменное в человеке – это его привычки. На лице у Эзры отразилось облегчение от того, что ему удастся провести седер и люди не будут бегать туда-сюда. Может быть, теперь он прекратит терзать мой слух сентенциями на тему того, как это ужасно, что с последней алией приехало больше гоев, чем евреев. Видел бы он Малку.

Мы установили на крыше наблюдательный пункт, поставили генератор, отнесли на кухню коробки с пайками и консервами и подключили две кофеварки – обычную и эспрессо. Эзра авторитетно заявил нам, что в ближайшую неделю мы будем конкретно недосыпать, а лучше кофе от недосыпа ничего не помогает.

Это был самый лучший седер моей жизни. Под открытым небом, с видом на залитый огнями еврейский квартал.

− Посмотрите туда, – сказал Эзра, показывая нам на светящиеся окна Тель Румейды и Адмот Ишай. – У нас сейчас время нашей свободы. Эти люди, живущие там, свободны 365 дней в году. И знаете почему? Потому что они эту свободу каждый день завоевывают. Для себя и для всех нас.

По-другому чем всегда звучали на этой хевронской крыше истории из агады. Вкус виноградного сока, мацы и фаршированной рыбы из банки был абсолютно не похож на обычный. Может быть, потому что я всю жизнь прожил в Иерусалиме, я ничего подобного там не ощущал?

В качестве марора[76]76
  Марор (ивр.) – здесь: горькие травы, которые едят во время пасхальной трапезы.


[Закрыть] Маймон раздал нам по ложечке схуга[77]77
  Схуг (ивр.) – острая йеменская приправа.


[Закрыть] из своих запасов. Жгучее нечто, ничего не скажешь.

− Давайте-давайте, братья-ашкеназы, – смеялся Маймон. – Ваш хрен − это забава для маленьких девочек и бабушек с язвой. Вот она, горечь-то настоящая. Заодно и дезинфекция.

Потом начались будни. Спать приходилось то ночью, то днем, то на крыше, то на полу в хозяйском кабинете. И у меня, и у других солдат окончательно нарушился ритм, и мы поглощали кофе в огромных количествах, чтобы хоть как-то удержаться на плаву. Наблюдение выматывает настолько, что начинаешь надеяться хоть на какую-то встряску. Пост в салоне был полегче, но тоже не фонтан. Можно было сидеть на диване и читать. Вниз спускались только старик и его сын, и они носили еду женщинам и детям наверх. Это было состязание во взаимном презрении, бесконечное выяснение, кто первый опустит глаза. В этой непредсказуемой, доходящей до абсурда обстановке моя брезгливость и любовь к порядку обострились до состояния, близкого к мании. На третий день я начал придираться к ребятам, причем в основном из команды Эзры, на тему почему они за собой не убирают. В ответ я услышал много новых сведений об ашкеназском высокомерии и занудстве, а так же получил от Эзры втык за то, что деморализую людей. На четвертый день случилось сразу два ЧП. Утром я сменился с поста на крыше после восьми часов вахты и направился спать в свою временную прокуренную обитель. В каждом арабском доме есть комната, где мужчины собираются курить и куда женщинам нет доступа. Обычно в этом качестве выступает кабинет хозяина. На третьем этаже явно что-то происходило. Из-за одной из закрытых дверей доносились визгливые крики и слышался стук бросаемых вещей. У двери сидел Маймон с видом человека, занятого серьезным делом.

− Ты что здесь делаешь?

− Собираю информацию. Я вообще-то арабский знаю, если ты не забыл.

− Ну?

− Она кричит на мужа.

− Кто?

− Младшая невестка хозяина дома. Которая в никабе.

− С какой целью?

− Ну ты даешь, Стамблер. Ты еще спроси, какая у нее боевая задача.

Господи, от этого крика уши закладывает. Да, похоже у ее высочества темперамент тот еще, ей главное кричать, а уж на оккупантов или на мужа – это дело двадцать пятое.

− Она кричит, что когда убегала с ним из Саудии, то не думала, что он такой слабый. Что настоящий мужчина не допустил бы, чтобы оккупанты жили в его доме. Она в претензии, что он нас не поубивал.

− А она понимает, что осталась бы вдовой в результате таких действий?

Маймон прислушался. Из-за двери донесся звук пощечины и новый взрыв криков.

− Она говорит, что лучше быть вдовой шахида чем женой труса. Он отвечает, что ему жалко родителей, хватит того, что они пережили с его братом.

− Пусть ругаются. Информации ноль. Главное, что он не собирается нас убивать.

− А она?

Я спустился еще на один пролет, открыл дверь в известное место и от того, что я там увидел, а еще больше от запаха, стал медленно оседать по стене. Картина с выставки – солдат ЦАХАЛа падает в обморок при виде лужи на полу. В нормальном состоянии со мной бы никогда такого не было. Слава Богу, Эзра со товарищи уже поднялись наверх и никто не обратил на меня внимания. Маймон с Шаретом уставились в телевизор. Я овладел собой и заглянул. Так и есть, этого следовало ожидать. Этот унитаз не рассчитан на десять солдат и соответствующее количества туалетной бумаги. Кто-то бывалый как-то сказал мне, что арабы, особенно старшее поколение, не жалуют туалетную бумагу и предпочитают обходиться левой рукой. Слава Богу, есть еще один на третьем этаже, но туда ходят только женщины. На это мы посягать не станем.

В кабинете я обнаружил Исмаэля. Он сидел за компьютером и заполнял какие-то таблицы. В арабской части Хеврона у него был магазин, который на неделю остался без хозяина. Интернет он предусмотрительно выключил незадолго до нашего появления, а компьютерщиков среди нас не оказалось.

− Что вы хотите, капрал Стамблер?

Чего я хочу? Спать я хочу и не видеть никого. Это очень тяжело, жить вот так друг у друга на головах. Всем тяжело.

− Засорился унитаз на втором этаже.

− Ну да. В прошлый раз ваши соплеменники оставили нам большую кучу.

Господи, шанда[78]78
  Шанда (идиш) – стыд, позор.


[Закрыть] какая.

− Я хочу исправить положение. Мне нужны инструменты и какая-нибудь старая одежда, которую вам не жалко.

− Инструменты я вам найду. Учитывая предыдущий опыт, мы запаслись. А одежда вам зачем?

Сейчас я, не снимая военной формы, буду копаться у него в канализации. Больше он ничего не хочет?

Я сел на пол, откинул голову к стене и закрыл глаза. Сосчитал про себя до десяти.

− Если ни вы, ни ваш сын не умеете чинить канализацию, а я умею, то придется делать, как я говорю.

Я все-таки справился, хоть и тяжело было дышать через самодельную маску, наскоро вырезанную из кухонного полотенца. С трудом переставляя ноги, спустился в палисадник, разделся до пояса и включил садовый шланг. Вот теперь можно идти спать. Я вернулся в кабинет, где лежал мой аккуратно свернутый спальник. Разложил и сел на пол, опершись спиной о стену и положив поперек вытянутых ног автомат. Исмаэль уткнулся в компьютер и демонстративно меня не замечал.

− Исмаэль!

− Да, капрал Стамблер.

− Мне спать надо.

− Спокойной ночи, – отозвался Исмаэль, глядя мимо меня на яркий утренний свет в окне. Как будто не понимает, что я не могу лечь пока он здесь, а со мной автомат.

Я встал и направился к выходу. Тут он поневоле встрепенулся, не ожидая такого поворота событий.

− Вы куда?

− На диван.

− Я ухожу.

Еще бы он не ушел. Конечно у него есть основания не любить вообще евреев и в частности нас, но все-таки он не глуп и предпочитает иметь дело со мной, а не с кем-то еще. Маймон с Шаретом начинают не с просьбы, а сразу с приклада в спину. Так у них в южном Тель-Авиве заведено.

Поздно вечером того же дня трое русских ушли на крышу, а Земира и я заняли свой пост на диване в гостиной. Земира смотрел телевизор, а я читал, что – уже не помню. Сверху послышались шаги, я поднял глаза от текста и увидел, как Исмаэль помогает спуститься с лестницы своей жене. Затем, глядя вверх, я сподобился лицезреть край длинной черной одежды и изящную ножку с высоким подьемом и безупречно накрашенными ногтями. Все это завершалось дизайнерской работы туфлей, даже на мой неопытный взгляд запредельно дорогой. Интересно, что ее высочеству здесь понадобилось? Исмаэль посмотрел на невестку и произнес несколько фраз просительным, убеждающим тоном. Содержания я, конечно, не понял, потому что знал по-арабски только команды “стой там”, “подойди сюда”, “открой сумку”, “предъяви документы”, “не шевелись” и “можешь идти”. Эман резко ответила и, чтобы подкрепить свои слова, ударила ногой о ступеньку. От этого движения волны пошли по струящейся ткани ее покрывала. Зрелище было, что и говорить, интересное. Даже Земира оторвался от телевизора и убавил звук. Старики сели на нижнюю ступеньку, а я, наоборот поднялся с дивана. Гостиная наполнилась запахом духов и, даже не взглянув на Земиру, Эман обратилась ко мне по-английски со следующей репликой.

− Мне очень важно, чтобы ты меня понял. Если ты не понимаешь, тебе переведут на твой язык.

− Я справлюсь, – сухо ответил я по-английски же. Господи, помоги мне не опозориться. Ей за большие деньги преподавала язык университетский профессор, а мне пришлось учиться по фильмам и сериалам.

Откуда-то из складок своей необъятной одежды она извлекла сумочку, а из нее что-то похожее на паутину, сверкающую под солнцем после дождя. У меня перед глазами качнулось ожерелье, вроде тех, что я видел на алмазной бирже в Тверии, когда гулял там с Малкой. До этого я с такими вещами просто не сталкивался. Сквозь мягкие воркующие интонации, такие непохожие на то, что я услышал утром, до меня медленно доходил смысл английских слов.

− Это тебе, если ты уведешь своих солдат из нашего дома. Если до конца праздника вы здесь не появитесь, у меня и для них кое-то найдется. Все очень дорогое, вам надолго хватит.

Кровь застучала у меня в висках, сквозь сверкающую паутину брильянтов я видел пару густо подведенных черных глаз, смотревших на меня с откровенным презрением. Так хотелось сорвать с нее никаб, надавать пощечин, повалить на диван – не для секса, нет, какой может быть секс с такой лилит – просто, чтобы слетело с нее это высокомерие, чтобы наконец до нее дошло, где она и кто здесь главный. Надо же додуматься – предлагать мне взятку, чтобы я перестал выполнять свой долг. Она просто привыкла, что за деньги перед ней любой прогнется – вопрос только в сумме. Избалованная девочка из дворца. Сейчас я ей устрою – мало не покажется.

Аккуратно, не касаясь ее рук, я взял ожерелье за оба конца и заговорил медленно − еще и потому, что это помогало восстановить нормальный темп дыхания.

− Тебе сказали неправду. Не все евреи готовы продавать свою страну и своих братьев. Я бы даже сказал, что таких среди нас, слава Богу, меньшинство. Во всяком случае, в этом доме таких нет.

С улыбкой я разжал пальцы и ожерелье мерцающей струей соскользнуло на пол. Я встал так, чтобы Эман не могла до него дотянуться, и обратился к Исмаэлю на иврите: