Текст книги "Город на холме"

− Не бойтесь за меня, – у Айрин был очень приятный голос и очень тяжелый русский акцент. – Вот видите, ваш коллега поверил мне. Завтра мы попробуем отыскать машину в горах.

− Айрин, у тебя хороший английский, – только и могла сказать я и снова напустилась на Хаима, перейдя на иврит. – Зачем ты берешь ее с собой искать машину? Ты что, не можешь записать номер и справиться сам? Зачем ты подвергаешь ребенка опасности?

− Она знает эти места, она часто ездила этой дорогой. Я там никогда не был.

− Ты себе никогда не простишь, если с ней что-то случиться. Я умываю руки, Хаим. Следующее известие, которое я хочу от тебя услышать, это то, что Айрин в безопасности. А до этого не звони мне больше.

Я отключила связь. Пусть подумает, ему полезно. А то вообразил себя ковбоем на Диком Западе. Ох, мужчины, до старости остаются мальчишками. И при этом хотят подчинения. Ну не смешно?

Через два дня Хаим прорезался со следующим сообщением.

− Розмари, я нашел машину.

− Где Айрин?

− Я посадил ее на самолет в Москву. У нее там родственники, семья отца. Приеду, говорит, вас, дядя Хаим, в Израиле навестить. Заработаю денег, вытащу маму из психушки и приеду.

Как все легко в четырнадцать лет. Где ты, маленькая Розмари Коэн, утешавшая на тель-авивской скамейке мастер-ганнери-сержанта Дэвида Коэна?

−…иначе давно бы на запчасти растащили.

− А? Что ты сказал?

− Я сказал, что машину мы нашли в очень глухом месте в горах, иначе бы ее давно растащили на запчасти.

− И в каком она виде?

− А вот тут много непонятного. При падении с обрыва она почти не пострадала, так, поцарапалась там и сям. Если бы машина сорвалась в пропасть на большой скорости, была бы не машина, а плюха.

− А… останки?

− Нету.

− Как это нету?

− Так. Во всяком случае мы не нашли. Ни тела, ни одежды, ни вещей.

− Следы?

− Засохшая кровь на обшивке сидения и на приборной панели. Я это тебе пришлю в контейнере на анализ. Скоро будешь встречать.

− Ты извлек машину из оврага?

− Да, сейчас. Я не дурак, чтобы так засветиться. Просто выломал сидения и приборную панель.

Я съездила в Бен Гурион, встретила контейнер и отвезла в лабораторию. Через некоторое время с поклонами и реверансами осведомилась, как продвигается. С судмедэкспертами надо дружить, их нельзя торопить, это каждый умный полицейский усваивает на первом году работы.

− Я же тебе электронное письмо отправил, – удивился доктор Зуаби. – Опять, что ли сервер, сдох?

− А если коротко, доктор Зуаби?

− А если коротко, то у меня нет научных оснований прийти к заключению, что твоя потерпевшая погибла.

− То есть как?

− А ты приходи, побеседуем.

Зуаби был человеком во всех отношениях примечательным. Он учился медицине в Штатах и в Париже, практиковал в Ливане, где, по слухам, чем-то очень помог нашей армии, знал много языков и вообще имел вид постаревшего Джеймса Бонда. Ему было больше семидесяти лет, но он продолжал прямо держаться и быстро двигаться, а женская половина нашего славного управления продолжала по нему дружно вздыхать.

− Какие тебе сначала новости, хорошие или плохие? – обратился ко мне Зуаби по-английски. Его ассистентка обиженно надулась при звуках незнакомого языка.

− Давайте все, а я сама решу какие плохие, какие хорошие.

− О, узнаю New York’s Finest. Итак, кровь на сидении и приборной панели принадлежит женщине средних лет. Материнская хромосома происходит из восточной Азии, отцовская из центральной Европы. Я сравнил ДНК с этого образца с образцом, предоставленным профессором Литмановичем. Таки да. Малка Бен-Галь находилась в этой машине и оставила следы своей крови. Сколько, ты говоришь, машина стояла в овраге?

Я заглянула в блокнот.

− Пару месяцев.

− А теперь прикинь, как выглядела бы обшивка сидений, если бы на ней долго разлагался труп. Запах, пятна, микрочастицы. А этого ничего нет. Вот что у нас с тобой получается, мисс New York’s Finest. В этой машине Малка истекала кровью, и, возможно даже, умерла, но не разлагалась. Или она, раненая, выползла из машины в надежде выйти на трассу, или кто-то забрал мертвое тело.

В свой кабинет я шла, как оглушенная. Заключения доктора Зуаби в сочетании с рассказом Хаима навевали мне уж совсем пугающие мысли. Ясно, что на месте крушения не побывал никто серьезный, иначе бы развинтили машину на запчасти, машина, между прочим, не дешевая, все-таки лексус. Вариант первый и, с горечью констатировала я, самый лучший. Малка умерла быстро, в скором времени после падения. Какая-то местная добрая душа похоронила ее и забрала ее вещи. Надо только найти могилу и, желательно, паспорт, и, как говорят мои бывшие коллеги, case closed. Вариант второй. Малка выжила, достала из багажника свой чемодан, выбралась из оврага и пошла по трассе обратно в Ташкент, но не дошла, погибла по дороге. Вариант третий, совсем уж кошмарный. Малка жива, но содержится где-нибудь в рабстве в горах. Стажеры напереводили мне кучу статей из российской прессы о том, что мусульмане из бывших советских республик держат русских в рабстве десятилетиями. Что ждет там красивую молодую женщину? Хорошо юному Стамблеру, он по-русски не читает, а каково старику Литмановичу даже подумать о том, что его дочь во власти жестоких дикарей, которые за год-два непрерывных издевательств превратят ее в отупевшее изможденное подобие человека? И неизвестно, поможет ли ей израильский паспорт или наоборот. В 98-ом чеченские боевики обезглавили четырех английских инженеров потому, что Бен Ладен предложил им больше денег за головы, чем британское правительство за живых. Это было тогда, а сейчас, после 9/11 и интифады Аль-Акса, обезглавить перед камерой израильтянку – самый писк, от такого удовольствия они не откажутся ни за какие деньги.

Я никогда не была религиозной. Ритуалы остались детским воспоминанием, теплым и радостным, но не более того. Что будет с моей душой в будущем мире, я не интересовалась, мне в этом мире проблем хватало. Когда люди говорили, что любят Бога, я удивлялась: как можно любить что-то настолько аморфное, непредсказуемое, недоступное человеческому разуму. Я и гиюр поэтому проходить не стала – зачем лицемерить? Слишком живы были в памяти мамины рассказы о том, что все смертные – дети Отца Неба, Онг Трой и Матери Земли, Ме Дат. Мне так не хватало отца и матери, я даже такого суррогата не хотела лишаться. Единственное, что я когда-либо просила у небес – это сил и разума справиться со своими обязанностями и милосердия к жертвам насилия. Так было и на этот раз. Я ни разу не разговаривала с Малкой, но чувствовала, что уже давно знаю ее – по рассказам отца и коллег, по содержимому компьютера. Возможно, мы стали бы подругами – две еврейки с азиатскими лицами. Наши отцы отсутствовали, но это не помешало нам поставить их на пьедестал. Народ твой будет моим народом, а Бог все равно один на всех. В голове с ослепительной яркостью вспыхнула картина – Малка на коленях на полу с завязанными за спиной руками, за синяками и кровоподтеками, ничего не осталось от красоты, но вот раздвинулись губы, она рада, что скоро закончится этот кошмар, она улыбается своим близким, которые когда-нибудь будут смотреть эти кадры, и как цветок расцветает на губах молитва – слушай, Израиль, Господь наш Бог, Господь един. В том, что Малке действительно легче умереть, чем унижаться, я ни секунды не сомневалась. Сама такая.

Я стояла около Котеля и читала теилим[60]60
  Теилим (ивр.) – Псалмы Давида.


[Закрыть] за Малку. Если она умерла, то помощь с небес ей уже не нужна, если она жива – то, как говорят в Америке, нужно звать на помощь кавалерию. У меня за спиной раздался звонкий женский голос, завершающий молитву:

− “И пусть увидит свет Шэрон, дочь Юстины, в наши дни, в это время и скажем амен”.

Кругом недовольно зашикали, нехорошо молиться вслух и отвлекать других. Пока до меня доходил смысл слов “Шэрон дочь Юстины”, я развернулась в поисках говорившей. Ну да, соотечественница. Американскую стать и самоуверенность ни с чем не спутаешь. Длинная развевающаяся юбка, умопомрачительная шляпка с вуалью, новомодный слинг из оранжевой ткани – в поддержку Гуш Катифа[61]61
  Оранжевый цвет стал символом протеста против решения правительства Израиля о выселении евреев из Гуш Катифа (Сектор Газы).


[Закрыть]. Слинг крепился не спереди, как обычно, а сбоку, и оттуда свисали две пухлые младенческие ножки, каждая со своей стороны. Я шагнула к ней и спросила по-английски:

− Вы дочь Шэрон Коэн из Бруклина?

− Да.

− Ну, тогда, привет, сестренка. Мой отец Дэвид Коэн, сын Юстины.

Пауза. Удивленно раскрытые калифорнийские голубые глаза.

− Вьетнам?

− Вьетнам.

Мы сидели в кафе и рассказывали друг другу свою жизнь. Слингожитель по имени Давид был в хорошем настроении и дал нам пообщаться. Мою кузину звали, вы будете очень смеяться, Хиллари. Из ее рассказа я поняла, что тетка Шэрон жила богемной хипповой жизнью, перепробовала все калифорнийские секты, какое-то время находилась в индийском ашраме, а Хиллари оставляла на кого придется. Про своего отца моя кузина и словом не обмолвилась, и я решила не трогать эту больную тему. Через полчаса Хиллари заторопилась, ее где-то в центре Иерусалима должен был подобрать на машине муж.

− Вот сейчас три траурные недели[62]62
  9 ава – день памяти о разрушении Первого и Второго Иерусалимских храмов. В этот день произошло так же множество трагических событий в еврейской истории. Считается наиболее неблагоприятным днем годового еврейского цикла. Три недели до этого (с 17 тамуза) называются “траурными неделями”, когда соблюдается ряд ограничений, характерных для периода траура. В том числе не принято принимать гостей и отправляться в увеселительные поездки.


[Закрыть] кончатся, и приезжай к нам на шабат.

−А к вам это куда?

− В Хеврон, – ответила Хиллари и засветилась от счастья.

Меня нелегко удивить, а тем более напугать, но на это я даже не знала, что ответить. На всех полицейских инструктажах нам говорили, что хевронские поселенцы самые злющие, что они рассматривают полицию и армию, как свою прислугу, что любого человека с нееврейским лицом они подозревают в сочувствии арабам и линчуют на месте. Уж во всяком случае смешливая калифорнийка Хиллари, через полчаса знакомства открывшая мне свое сердце и свой дом, не вписывалась в стереотип фанатички, готовой растерзать любого нееврея. Никакого пиетета в отношении Хеврона я не испытывала, хватит с меня тех могил, что на Арлингтоне и Mount Zion Cemetery, хватит массового захоронения в конце Либерти-стрит. А Хиллари, похоже, действительно уверена, что лучше Хеврона нет места на Земле.

− Обязательно приеду.

Почему это случилось только теперь? Теперь, когда мне уже недолго осталось?

Прошло девятое ава, я как раз собиралась уйти с работы пораньше, чтобы вовремя добраться до Хеврона, и тут позвонил Хаим.

− Розмари, пожалуйста серьезно отнесись к моим вопросам. С тех пор как ты приехала в страну, ты выезжала заграницу?

− Не понимаю, причем тут…

− Ответь.

− Нет, не выезжала.

− А Малка?

− Что Малка?

− Когда она последний раз выезжала заграницу?

Я посмотрела в компьютер.

− В 2000-м, в Штаты.

− Все сходится, – сказал Хаим больше себе, чем мне.

− Что сходится? – устало спросила я. Ненавижу, когда собеседнику картина ясна, а мне нет.

− Они думали, что Малка − это ты. Они думали, что убивают тебя. Я узнал, что Малку начали пасти не после драки в аэропорту, а еще раньше, с пограничного контроля. С этой целью они специально задержали ее багаж. Пограничному контролю было велено отслеживать полуазиатскую полуевропейскую женщину 1970-го года рождения с западным паспортом. Твои китайцы все-таки выследили тебя, но в Израиле решили не дымить, а дождаться, пока ты уедешь из страны туда, где у них есть деловые контакты. Вот и дождались.

− Но неужели узбекские исполнители такие идиоты? Другое имя, другое лицо, все другое.

− Им лишь бы отчитаться, да и профессионалы они те еще. И потом, может быть ничего бы и не было, если бы Малка не полезла на рожон и не устроила тарарам в аэропорту и в посольстве. А так у них все сошлось. Видимо, они решили, что полицейской сделать документ на любое имя не проблема.

Мне стало стыдно и смешно за свой порыв. Идти к Котелю, просить о чем-то ту силу, у которой все равно на нас всех свои планы. Зачем? Я одна, у меня никого нет, мне все равно скоро умирать, так зачем же понадобилось вместо меня убивать Малку, у которой есть родители, и дети, и этот неуклюжий двухметровый Стамблер, для которого она единственный свет в окошке? Но все-таки я не совсем одна. У меня есть Хиллари из Хеврона.

Глава 4
Гиора

Когда я потерял Регину в первый раз, я думал что ничего хуже быть не может. В узкой как склеп камере Лефортовской тюрьмы, сквозь лязгание кормушки и гудение голой лампочки под потолком, я непрерывно слышал ее захлебывающийся плач. Регина была веселой спокойной девочкой, она привыкла к моим отлучкам и не делала из них трагедии. Но в тот день на улице Гарибальди она, трехлетняя, впервые столкнулась со злом. Тополиный пух летал по Москве, каждый вечер гремела обильная гроза, и я со дня на день ждал ареста. Меня посадят уже за то, что доблестные стражи социалистической законности потратили свое время на увещевательные беседы со мной, а я не внял их предостережениям. Моя фамилия звучит по зарубежным радиоголосам, отец осунулся и постарел, а мама уехала в пансионат в Кисловодск, перед этим поставив меня в известность, что ей не нужен такой сын. Не нужен так не нужен.

Ожидание ареста мучительнее самого ареста, но чтобы так мелко и гадко, на глазах у трехлетней дочери. Этого я даже от Софьи Власьевны[63]63
  Нарицательное обозначение советской власти.


[Закрыть] не ожидал. Лера с Региной провожали меня до метро, чуть поотстали. Я оглянулся, чтобы удостовериться, что они все еще идут за мной, но вместо этого увидел двух топтунов, которые профессионально сдавили меня с двух сторон, заломили руки и затащили в неприметный “москвич” тут же и стоявший.

− Папочка! Нет! Не уходи!

Зажатый с боков своими конвоирами, я даже головы назад не мог повернуть.

Потом были долгие изматывающие допросы, сотни часов переливания из пустого в порожнее, холодные нары, скользкие типы в качестве сокамерников. Шахматные и математические головоломки не помогали. Жалел ли я о том, как прожил последние три года? О нет. Единожды попробовав свободы, элементарной возможности говорить как есть, читать не что приказано и делать, как велит совесть, я бы ни на что это не променял. Это окрыляющее чувство индивидуума, бросающего вызов репрессивной системе, было сродни эйфории, оно поднимало меня над землей и начисто заслоняло всякую осторожность и доводы разума. Но теперь наступила расплата, в точности по русской поговорке: “Кто высоко занесся – тому тяжелее падать”. У меня остались силы только на пассивное сопротивление. Я сосредоточился на одном: не предать, не сотрудничать, не дать слабину. Иногда, когда следователи говорили совсем уж вопиющие глупости, я даже позволял себе развлекаться.

− Вот вы какие! Родина вас вырастила, образование дала, все блага обеспечила, а вы в предатели подались, заграницу вам захотелось!

− Так за бесплатное образование я теперь в пожизненном рабстве, я вас правильно понял?

Или:

− Как вы не понимаете, Григорий Семенович! В Израиле вы нужны только в качестве пушечного мяса, чтобы угнетать арабов.

− Всю жизнь мечтал угнетать арабов. Я сам имею право решать, чьим пушечным мясом мне стать.

Следователи поумнее не вели со мной политических дебатов. Мне прозрачно намекали, что я могу сесть надолго, а если не перестану держаться так, как будто пришел в цирк, а КГБ − это сборище клоунов, то для меня всегда найдется “вечная койка” в психушке. Оттуда я если и выйду, то через много лет и в таком виде, что меня не узнают даже родители. И дочь свою я не увижу вообще никогда.

Как будто я сам не понимал, что каждый человек, идущий на конфронтацию с системой, оставляет ей заложников – близких людей, как правило, старых и малых. Я убеждал себя, что моральная ответственность лежит не на мне, что молчание под корягой еще никому не помогло, что если меня не устраивает эта система, то все, что я могу – это уехать. И не моя вина в том, что меня и других не отпускают и держат на привязи. Но это все были доводы разума, а где-то между ребрами и диафрагмой поселилось мерзкое животное по имени страх, и оно не переставая грызло меня изнутри. Страх не за себя – за родителей, за Регину. И боль и обида на мать за то, что она с такой легкостью от меня отказалась.

Конечно, я сам тоже не всегда был на высоте. Единственный сын в профессорской семье, гордость и надежда родителей, я привык получать все, не успев попросить. Отец пережил войну, мать блокаду, и все, чего они для меня хотели, – это блестящей научной карьеры и спокойной жизни. Моя жизнь была распланирована за меня, мое дело – это учиться, а все остальное будет мне обеспечено. Я не постеснялся повесить родителям на шею жену с ребенком. Сейчас, четыре года спустя, я сгорал со стыда за свое тогдашнее поведение. Я познакомил Леру с родителями, состоялось чинное чаепитие, а как только я проводил ее до метро и вернулся домой, мама сказала:

− Через мой труп. Даже не мечтай. Ты что, москвичку не мог себе найти?

К чему-то подобному я был в общем-то готов и не удивился. Больше всего мама боялась, что я попаду в лапы какой-нибудь провинциальной шалавы, которая потребует размена нашей трехкомнатной квартиры.

− Вообще-то, я выбирал не по паспорту.

− Оно и видно. Там на лице все написано, никакого паспорта не нужно. Мне узкоглазые внуки не нужны.

− Мирра! – заревел отец таким голосом, которым не разговаривал с весны 45-го и штурма Берлина – Не смей! Что это еще за фашистские высказывания! В моем доме этого не будет, слышишь!

Мама решила уцепиться за последнюю соломинку.

− Ты должен жениться на еврейке. Это не обсуждается.

От этого вопиющего лицемерия я потерял дар речи, но не надолго.

− Мама, о чем ты! Вы даже не объяснили мне, что такое быть евреем. Я задавал вопросы, а вы не отвечали на них. Вас послушать, то быть евреем значит хорошо учиться и не быть хулиганом. Поздно пить боржоми, мама. Я не собираюсь отказываться от любимой женщины ради непонятно чего. Не волнуйся, мы не претендуем на квартиру. И денег мне тоже не надо.

Завершив эту гордую тираду, я ушел на балкон курить. На научной карьере можно поставить крест. И что мне теперь делать? Вербоваться в Сибирь на стройку или в геологическую партию на Сахалин? Говорят, там за год можно заработать хорошие деньги. Сумею ли я прописать сюда Леру без согласия родителей? Жить она, конечно, будет в другом месте, еще не хватает, чтобы мама ее тут с костями съела.

Кто-то тронул меня сзади за плечо. Отец.

− Не бросай аспирантуру. Будет тебе квартира. Женись, раз приспичило.

− Она беременна.

− Значит, будем растить.

Тогда я был уверен, что ближе и дороже Леры у меня нет и не будет никого на свете. Я буквально заболевал без нее. По-настоящему, с температурой и прочими прелестями. В Лере удивительным образом сочетались легкий веселый характер и совершенно стальная спина. Даже о своей беременности она сообщила мне без надрыва и трагедии, а с улыбкой и благодарностью. Это при том, что она одна, в чужом городе и не замужем. И чем больше независимости и отваги она демонстрировала, тем больше я хотел не отпускать ее от себя, хотел оберегать и защищать. И в один прекрасный день мы стояли на красной дорожке в загсе и выслушивали наставления тетки в перманенте о взаимных обязанностях супругов. А в другой еще более прекрасный день я стоял под окнами роддома на Шаболовке, а из форточки мне на веревке спустилась записка.

Регишка передает большой привет. Мы тебе рады.

Я все больше и больше погружался в мир еврейских и диссидентских дел, в мир, куда Лере не было хода, где ей было нечего делать. Мне было не в чем ее упрекнуть, я был на сто процентов виноват в том, что она полюбила одного человека, а несколько лет спустя обнаружила рядом абсолютного незнакомца. Человека, считающего, что в Израиле его единственное место на земле. О том, чтобы ехать со мной, Лера даже не заикалась. Слишком дорого досталась ей Москва, чтобы променять ее на что-либо еще. Сейчас трудно в это поверить, но тогда человек, уезжавший из СССР, прощался со своими близкими навсегда, а в отличие от меня Лера была послушной и благодарной дочерью. Расставание далось нам тяжело именно потому, что мы продолжали друг друга любить. Я обещал не забывать о том, что у меня дочь, а Лера обещала не препятствовать моему отъезду. Я выслушал от отца немало горьких и презрительных слов, но на Регину они с мамой надышаться не могли, как будто предчувствовали, что скоро ничего, кроме Регины, у них от меня не останется.

Через четыре месяца после того как за мной захлопнулись лефортовские ворота, состоялся суд, естественно, закрытый. До последнего момента я не знал, пустят ли на заседание кого-нибудь из моих близких. Увидев отца и Леру, я на секунду почувствовал благодарность своим мучителям, но быстро с этим справился. Они забрали у меня свободу, семью, возможность вернуться на родину, забрали все вплоть до ремня и шнурков. Они хотят сделать из меня даже не раба, нет – подопытную собаку Павлова, реагирующую слюноотделением на колокольчик. Там, где нет людей, постарайся остаться человеком[64]64
  Талмуд, Пиркей Авот, 2:6.


[Закрыть]. Я постараюсь. Отец держался прямо, на пиджаке три ряда орденских планок. Лера шла под руку с ним, каблуки ее туфель отбивали четкий ритм по паркету. Они сели в третий ряд и вокруг них тут же образовалось пустое пространство, как вокруг прокаженных. Последовало несколько часов пропагандистской антисемитской жвачки, и я был осужден на три года общего режима за распостранение лживых измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй.

− Подсудимый Литманович, вы хотите сказать последнее слово?

Как трогательно, какая забота о законности. Не пустить на суд никого из моих друзей, ни журналистов западных газет. К кому я должен обращаться с последним словом? К этим номенклатурным рылам? Я оглянулся на отца и Леру. Последний взгляд. Лера вскочила с места.

− Гриша, держись, саранг хае!

Я тоже ее люблю, только жить вместе мы уже не можем.

–−Прекратить антисоветские выкрики! – рявкнул судья.

Много лет спустя, уже в Израиле, я наткнулся на фильм “Не жалеем о нашей молодости” Акиры Куросавы. Главная героиня, как велел ей конфуцианский долг, приехала в деревню к родителям казненного мужа-диссидента. Пальцами пианистки она копалась в промерзшей земле под плевки и насмешки благонамеренных соседей. С прямой спиной терпела оскорбления, болела и голодала. Я пересматривал этот фильм много раз, пока моя жена-израильтянка не расколотила кассету молотком.

Через полгода в политической зоне я стал делить людей по одному-единственному признаку – отсутствию или наличию внутреннего стержня. Это неуловимое качество никак не коррелировало ни с религией, ни с идеологией, ни с национальностью, ни с тюремным стажем. Я пытался анализировать, вывести хоть какую-то закономерность – и не мог. Это было как базис, на котором строилось все остальное. Нет базиса – нет личности, а есть запуганное существо, готовое на что угодно за полбатона колбасы или просто за “хорошее отношение”. Когда, лежа на лефортовской койке, я плакал от чувства вины перед своим ребенком, я еще не знал, что собственно является самым страшным. Только увидев других людей – сломленных, угодливых, жалких – я решил: пусть лучше Регина никогда не увидит меня, чем увидит, но будет презирать. Лучше я вообще останусь без свиданий, чем дам им возможность манипулировать собой. За лагерной колючкой я снова ощутил себя свободным, спина выпрямилась и окаменела, а на вопрос: “Почему вы молчите, осужденный Литманович?” − я честно отвечал: “Потому что мне не о чем с вами разговаривать”.

− Боюсь я за тебя, Гриша. Не доведет тебя гордыня до добра.

Любого другого я бы отшил или проигнорировал. Но этот человек заслужил мое уважение. В наличии у него стержня я не сомневался хотя бы потому, что в свои сорок лет он сидел уже в пятый раз. Сидел за веру. Он был тверд с властями, но исполнен милосердия к жертвам. Последняя часть этого уравнения у меня не получалось ни в какую, ничего кроме брезгливости они не вызывали, хоть убей.

− Почему, Алексей Петрович? Это работает. Они оставили меня в покое, мне больше не предлагают сотрудничать.

− Они до поры до времени оставили тебя в покое. Но рано или поздно ты окажешься перед выбором. Помочь товарищу по несчастью или нет. Отказавшись помочь жертве, ты окажешься соучастником издевательства. Третьего не дано. Вот на этом, я боюсь, ты сломаешься.

− Алексей Петрович, опомнитесь. Вы что, не видите, что это за люди? Да они же предадут первому, кто догадается крикнуть погромче.

– А это не твоя печаль. Это на их совести.

Там, где нет людей, постарайся остаться человеком. Уже ради того, чтобы услышать это и понять, стоило рискнуть всем.

Алексей аккуратно скреб у рукомойника руки с неоттираемыми следами типографской краски. Хотя единоверцы и избрали его пресвитером, он не оставил своей старой профессии печатника и нынешний срок получил именно за работу в подпольной типографии, где печатали Новый Завет. Каждый раз, когда в нашем бараке появлялся новый обитатель, Алексей “на бис” рассказывал историю своего последнего ареста. Он был исключительно скромным человеком и никогда не рассказывал, если его не просили.

В середине шестидесятых их церковь обратилась к властям с официальной просьбой разрешить напечатать несколько тысяч Евангелий и сборников гимнов. Запрос остался без ответа, и тогда они создали свою типографию. Станок строили по дореволюционным чертежам, каждую шестеренку приходилось вытачивать самим. Типография находилась в глухом лесу, но КГБ удалось выследить ее с вертолета. Когда в дом ворвались гебисты и менты, они нашли только печатный станок и несколько тонн бумаги, купленной на собранные общиной деньги. Все это было немедленно конфисковано, но буквально из-под носа оперативников исчез весь тираж – пять тысяч экземпляров. За одну ночь пять печатников перетаскали все книги в бывшую партизанскую землянку, о которой больше никто не знал. На всех допросах Алексей говорил:

− Вы не хозяева слову Божьему. И я не хозяин. Только Он.

На одном-единственном свидании жена успела иносказательно сообщить Алексею, что книги извлечены из землянки и дошли по назначению, что уже собирается новый станок, что издательство “Христианин” никуда не исчезло и исчезать не планирует. Я видел фотографии их детей. Чистые, одухотворенные лица девочек, зачатых за колючей проволкой, видевших отца от силы на год-два-три за все свои короткие жизни. Таня, Настя, Рая и Любаша. Конечно, они будут с гордостью носить его фамилию.

Я смотрел на Алексея и учился, как мужчина должен себя вести. На отца мне, впрочем, тоже никто смотреть не мешал, но эту возможность я из-за глупого гонора упустил. Я считал их поколение зашоренным и запуганным, навсегда ушибленным Великим Страхом. В начале семидесятых еврейское движение только-только набирало силу. Большинство людей, во всяком случае в моем кругу, составляла необстрелянная молодежь, в нашей деятельности был какой-то элемент игры с властью и бунта против старшего поколения. В то время по всему миру молодые люди бунтовали. Но в лагере все было серьезно, никаких игр. Избалованный профессорский сынок, звезда студенческих компаний остался где-то далеко в прошлом. Я понял, что Алексей прав: от меня требуется большее, чем просто не доносить. До ареста ни разу не взявший в руки отвертки, я ожесточенно вытачивал детали на токарном станке, перевыполнял норму в полтора раза. Излишек шел другим зекам, которые не могли выполнить норму по болезни или ослабленности после штрафного изолятора. Те гроши, что мне удавалось заработать, я клал на сберкнижку, чтобы Регина знала – папа о ней не забыл.

Одного из наших литовцев администрация начала травить за отказ от сотрудничества. Формальным поводом придраться стало то, что он писал письма домой на родном языке, а не по-русски. Жены нашей вохры, сидевшие на теплых цензорских местах, и по-русски-то не очень читали. Я завидовал ему, потому что тогда знал на иврите несколько сотен слов, кое-какие песни и благословения, но писать уж точно не умел. Он объявил голодовку, мы присоединились. Гебистский уполномоченный вызывал нас по очереди и каждого обрабатывал:

− Зачем вам это, Литманович? Вагрионис про вашу нацию очень нелицеприятно высказывался.

Ну и примитивные же у них методы.

− Это не важно. Важно, что по закону он имеет право писать домой письма на родном языке, а вы эти права нарушаете.

− Литманович, у вас вообще-то свидание намечается.

− Я календарь читать еще не разучился.

Кончилось тем, что я оказался в штрафном изоляторе. В одной хлопчатобумажной одежке лежал на бетонном полу. Стоял суровый мордовский декабрь. Я впадал в забытье, просыпался от рези в животе. Стопы и кисти рук все время отнимались, и я принимался их отчаянно растирать. Я жил от одной кружки кипятка до другой, а в промежутках пытался согреться по методу индийских йогов. Я представлял себе горячую пустыню и танки с шестиконечными звездами на боках. Пыль стояла столбом, я слышал рев моторов и резкие команды на иврите. Какие-то иностранцы привезли нам хронику Шестидневной войны, и теперь память пришла мне на помощь, любезно предоставляя эти кадры. Ради чего лежу я на этом бетонном полу? То, что на воле считается донкихотством, здесь – акт самосохранения. Единственный способ остаться человеком в этих условиях – это сконцентрироваться на чужой боли вместо своей. Потеряв эту способность, заключенный терял все остальное, включая человеческий облик. А я хочу вернуться на родину и занять свое место в строю.

После штрафного изолятора я где-то две недели не мог выполнять норму. Антанас Вагрионис ни словом не поблагодарил меня. Но в конце каждой смены он ссыпал выточенные им детали в мою корзину. Ну что поделаешь, если человеку так отвратителен русский язык, что он на нем ни слова сказать не хочет.

Следующей ступенькой наверх, к свободе, стали благословения на еду. Я нуждался в этом, чтобы лишний раз напомнить себе: мое выживание, мое настоящее, равно как и будущее, не зависят ни от лагерной администрации, ни от стоящего за спинами этой администрации Комитета. На каждое мое благословение Алексей отвечал “аминь”, чем очень меня смущал. Это был по-настоящему верующий человек, он четко знал, что Бог от него хочет, и вопрос, выполнять или нет, перед ним даже не вставал. Выполнять любой ценой. Он действительно был уникален, а я обычный националист, как прибалты, как украинцы. С той лишь разницей, что их право на национализм признавалось всеми и безоговорочно, а мое без конца подвергалось сомнению. Ну, конечно, евреи обязаны украшать собой русскую культуру, служить образцом морали всему человечеству, что угодно, только не заботиться о собственных интересах. Это же так местечково, так провинциально. Но я радовался, что у меня еще остались силы злиться на эти разговоры. Начиная со второго года заключения, я не вылезал из штрафного изолятора, и это не прибавило мне здоровья.

Евреи на зоне еще были, но я был единственным сионистом, остальные правозащитники, а один даже православный. Общение с ними у меня получалось только на общие, идеологически нейтральные темы – шахматы, математика, стихи. А еще были библейские чтения. Надо ли говорить, что богословского образования не было ни у кого, даже Алексей был самоучкой. Он мог цитировать оба завета с любого места, но меня впечатляло не это. Любой пропагандист с головой на плечах может сыпать цитатами. Меня поражало, как редко и к месту он цитировал, как точно и продуманно помогало то, что он называл словом Божьим, разрешить любую ситуацию, включая очень неоднозначные. Так мы сидели кружком, грея руки о кружки с чифирем – Алексей, Антанас, самиздатчик из Ленинграда Вадим, униатский активист из Львова Богдан, сибиряк Анатолий (подписал несколько писем в защиту репрессированных священников и не раскаялся на следствии) и я. Пользовались маленькой, но толстой, карманного формата Библией, отпечатанной в том самом издательстве “Христианин”. Власти уже поняли, что отбирать Библию у Алексея – себе дороже, шуму не оберешься, будет голодать, пока не вернут. Да еще и других зэков взбаламутит. В прошлую его отсидку (в уголовной зоне) из солидарности с ним не вышел на работу весь цех.