Текст книги "Город на холме"

Эден Лернер
Город на холме

Благодарности

Автор благодарит сотрудников Отдела особых расследований (Office of Special Investigations) минюста США, а также сотрудников Национального архива (National Archives) и Историко-архивного отдела штата Миссиссиппи (Mississippi Department of Archives and History) за неоценимую помощь в розыске историчесих материалов.

Автор также благодарит Иегуду Шауля, основателя организации “Шоврим Штика”, за материал, собранный по ситуации в Хевроне.

* * *

Настоящая книга – это больше чем энное количество набранных типографским текстом и переплетенных страниц. Настоящая книга – это больше чем буквы на экране компьютера. Любой текст, если это не инструкция к эксплуатации холодильника, может быть объектом любви, гнева, презрения или благодарности – это уж как получится. Поэтому там, где автор книги обычно благодарит издателя, агента и редактора, я хочу поблагодарить существ немножко другой категории, но от этого не менее живых.

“Крутой маршрут” Евгения Гинзбург

“Убить пересмешника” Харпер Ли

“Почему ты не пришла до войны” Лиззи Дорон

“День восьмой” Торнтон Уайлдер

“Раздел имущества” Анатолий Алексин

“Мститель” Фредерик Форсайт

“Бегущий за ветром” Халед Хоссейни

“Сицилиец” Марио Пьюзо

“Клуб игры в маджонг” Эми Тан

“Серый − цвет надежды” Ирина Ратушинская

“Черная шкатулка” Людвиг Ашкенази

“Братья Львиное Сердце” Астрид Линдгрен

“Групповой портрет с дамой” Генрих Бёлль

“Поле боя при лунном свете” Александр Казарновский

и

“Белое на черном” Рубен Давид Гонзалез-Гальего

Если суждено нам избежать катастрофы и увидеть будущее, то мы должны следовать словам пророка Михи: поступать по справедливости, любить милосердие, с трепетом отвечать перед Богом за каждый шаг. Ради этого мы должны объединиться в труде и действовать как одно целое. Мы должны относиться друг к другу с братской любовью. Каждый из нас должен отказаться от лишнего, чтобы не осталось никого, кто был бы лишен необходимого. Каждый из нас должен быть готов простить ошибку своего ближнего. Мы должны радоваться тому, что мы друг у друга есть. Мы должны помогать друг другу, радоваться радостью другого, принимать на себя часть его скорби, трудиться и страдать как единое целое. Господь будет нашим Богом и возрадуется пребывать среди нас, избранных Своих. Он благословит нас и мы сподобимся увидеть больше Его мудрости, силы, милосердия и правды, чем видели когда-либо раньше. И когда Бог Израиля будет пребывать среди нас, то десять из нас сумеют отразить нападение тысячи врагов. Мы станем Его славой и гордостью, живым свидетельством Его могущества и те, кто последует за нами в основании следующих колоний будут говорить Пусть Господь сделает у нас так как в Новой Англии. Ибо нам суждено стать городом на холме и все взоры будут обращены на нас.

Джон Уинтроп, один из основателей и будущий губернатор

Колонии Массачусетского Залива.

(Massachusetts Bay Colony)

Атлантика, на борту корабля “Арабелла”, 1630.

* * *

А вот насчет Италии, мой дорогой, дело другое. Все очень просто, дорогой мой друг, все просто. Моя Италия противоположна тем, о которых я говорила выше. Эта Италия идеальна, она не запугана сынами Аллаха и паразитами-стрекозами. Италия любит свой флаг и кладет правую руку на сердце, приветствуя гимн. Это Италия, о которой я мечтала, когда была маленькой девочкой без приличных туфель. Эта Италия существует, хотя ее заставляют молчать, ее осмеивают, ей наносят оскорбления, но она стоит с высоко поднятой головой, назло всем тем, кто хочет у меня ее украсть. Да будут прокляты те, кто на нее посягает, кем бы ни были эти захватчики. Потому что, будь то французы Наполеона, или австрийцы Франца-Иосифа, или немцы Гитлера, или мусульмане Усамы бен Ладена − для меня это совершенно одно и то же.

Орианна Фалаччи

Нью-Йорк, сентябрь 2001.

Пролог

“И сказал Балак Биламу: Что сделал ты мне! Клясть врагов моих взял я тебя, и вот ты благословил” (Бемидбар, 23:11).

РИВКА. 1870

Когда долгое путешествие приближается к концу, время тянется так медленно и мучительно. Мы едем уже три с лишним месяца, выехали сразу после весенних праздников. Едем как барыни, в крытой повозке, на тройке. Дома так ездил только ребе. Мы − это я и три другие девушки: Брайна, Минда и Алта. Нас везут в город А-ла-па-евск к женихам. Сват Рувн неплохой человек. Перед отъездом он честно рассказал нам, что за каждую получил от женихов по сто рублей. Рассказал про николаевские казармы, про войну с Турцией, про бесконечные розги, про то, что самому молодому из женихов сорок два года. Про то, что на сотни верст от Алапаевска кроме нас не будет других евреев. Я вскинула на него глаза и уточнила “Но они-то остались евреями?” − Да”, − выдохнул Рувн, и я поняла, что он так уважает этих людей, что возил бы им невест бесплатно. Тогда я еще не умела облечь свои ощущения в слова, а накануне этого разговора выпрыгнула в чердачное окно и целую ночь шла пешком в соседнее местечко, где жил Рувн. Не мудрено, что слова у меня не сразу подбирались, но душа подсказала верно. И трясясь в повозке по бесконечным русским дорогам, я наконец сумела объяснить себе, почему так поступила. Мне сватали мальчика младше меня, сына компаньона отца на лесопилке. Он блестяще учился, лучше всех знал Закон, ему прочили раввинское место. Только он кроме Закона ничего не умел и не знал. Не мудрено быть благочестивым и ученым, когда твой отец богат, а вокруг тебя хлопочет мама, родственницы, прислуга, чуть не десять человек. По моему разумению, грош цена такой учености и такому благочестию. Но тот, кого секли, не давали есть, отправили воевать, не разрешали молиться и разговаривать на родном языке, но он не сдался – это совсем другое дело. Быть женой такому человеку я за честь сочту.

Господи, как же медленно мы едем. Конечно, мне страшновато. Вдруг я ему не понравлюсь? Вдруг не сумею родить детей? Вдруг он забыл еврейский язык? Пока мы ехали, я выучила много русских слов, но куча досок еще не дом. Я записываю в тетрадку русские слова еврейскими буквами. Благословенна память бабушки Фейги, научившей меня писать. Когда страх и волнение захлестывают меня, я открываю тетрадку и шепчу, как молитву: тиш – стол, зальц – соль, берг – гора, балагола – ямщик. Много слов я узнала у Рувна, но иногда бывало, что на мой вопрос он вместо ответа махал руками и кричал: “Ша! Ша! Разве можно это говорить? Не позорь меня!” В результате у меня образовался отдельный список слов, о смысле которых придется догадываться самой. Ла-худ-рин-сын, су-кин-кот, свя-ти-те-ли-вы-на-ши. Я поднимаю глаза от тетрадки. Мои подруги тоже волнуются. Мы действительно стали подругами за эти месяцы. Как хорошо, что мы друг у друга есть. Мы будем помогать друг другу после родов, справлять праздники, вместе ходить на реку стирать. Минда с детства сильно хромает, а так девушка хоть куда. Брайну много раз сватали, но ее удивительно склочная мачеха, да простит она мне, умудрилась расстроить две помолвки за полгода. Брайна заявила родителям, что еще раз подобного позора не переживет. Бедная Алта засиделась в девках аж до двадцати лет, но ее вины в этом нет. Кто же знал, что ее старшая сестра учудит сбежать со студентом в Вильно и там креститься. В местечке люди помнят такие вещи очень долго. Слава Богу, я в семье младшая и из-за моего побега никто не пострадает.

Я никогда раньше не видела таких высоких гор и диких лесов. Рувн говорит, что это называется “Урал” и он отделяет Россию от Сибири. Наш сват возит невест отставным николаевским солдатам далеко не в первый раз, имеет на это специальное разрешение, подписанное губернатором и казенным раввином. Когда мы оказывались в городе, где были евреи, нас тут же селили к кому-нибудь. Но это бывало не часто. Приходилось ночевать на постоялых дворах, а то и в поле. Конечно, ехать одному с четырьмя женщинами далеко небезопасно, и обычно мы приставали к какому-нибудь обозу. Сейчас на облучке рядом с Рувном примостился старенький Аба из Нижнего Тагила. Там ближайшая к Алапаевску настоящая община с синагогой и миквой[1]1
  Миква − бассейн для ритуальных омовений. Женщины обязаны ежемесячно после окончания кровотечения и отсчета семи дней окунаться в микву и только тогда могут вступать в интимные отношения с мужьями.


[Закрыть] и Аба у них за раввина.

Наконец мы остановились. Рувн велел нам сидеть, пока не позовет. Из окна повозки я увидела луг с высокой травой, два празднично накрытых стола под белыми скатертями и такую же скатерть, распяленную на четырех шестах[2]2
  Имеется в виду скатерть на четырех шестах – свадебный балдахин, хупа.


[Закрыть]. И десяток бородатых мужчин в картузах. Увидев нас, они бесшумно и быстро построились в правильную шеренгу. Привыкли за тридцать лет. У меня стучало в висках, как сквозь стену я услышала, как Рувн нашарил в своем кармане список и позвал:

− Лазарь, Гершев сын, Винавер!

Лазарь, Гершев сын, Винавер повел плечами, словно сбрасывая невидимую ношу и шагнул из строя. Я увидела прямую спину, мощные руки, седину в бороде и на висках. Украдкой поймала спокойный, исполненный достоинства взгляд. Все остальное произошло как будто не со мной, а с кем-то другим. Я выскочила из повозки и побежала, подобрав юбку и перескакивая через кочки. Никто даже не попытался меня остановить. Я встала перед ним и задрав голову (иначе не получалось), заглянула в лицо. Он смотрел прямо на меня и ни на кого больше. Ждал. Слова полились у меня вместе со слезами, одно подгоняло другое. Я плохо помню, что именно я несла, но там было и про то, что он страдал, и про то, что Всевышний наградил его, и про теплый дом и вкусную халу, и про много детей. И про то, что и я, и дети, все будем его любить. Глаза снова и снова наливались слезами, но я все-таки увидела, как намек на улыбку преобразил темное суровое лицо и услышала заданный по-еврейски вопрос: “Звать-то тебя как?” − “Ривка”, − ответила я и шмыгнула носом, как маленькая. Вся шеренга дружно захохотала, но мне было все равно. Я была так счастлива.

Часть I
Пропавшая без вести

Глава 1
Шрага

Я проснулся и первым делом взглянул на соседний матрас. Моше-Довид спокойно и крепко спал, не хрипел, не задыхался. Уже хорошо. За занавеской в углу раздалось какое-то копошение, которое меня, наверное, и разбудило.

− Ришеле! – позвал я. И напрягся. Каждое утро у меня начиналось с напряжения, вдруг станет хуже.

− Да, Шрага.

− Тебе помочь?

− Я сама.

Сама она. Скромные мы нынче. Господи, ну чего же я такой злой с утра пораньше? Это нормально, когда девочка не хочет, чтобы старший брат помогал ей одеваться. Даже если это девочка очень плохо видит.

Сейчас я еще поумнел и стал худо-бедно похож на нормального человека. Четыре года назад, когда я сбежал отсюда, я был так ослеплен ненавистью, что вообще ничего не замечал. Даже не подумал, что оставляю на произвол судьбы больных брата и сестру. Конечно, теперь я могу помогать им лучше, чем мог бы, кабы остался. Слава Богу, они дождались моего возращения из армии. А могли бы и не дождаться, особенно Моше-Довид.

Первые шестнадцать лет я прожил в пространстве, очерченном несколькими улицами в одном из старых районов Иерусалима. Одна синагога, вмещающая в себя всю общину, несколько коллелей[3]3
  Коллель – учебное заведение, где женатые мужчины учат Тору (в широком понимании слова) весь день, в три смены.


[Закрыть], две школы для мальчиков, две школы для девочек. Несколько десятков лавочек. Запрет на разговоры с любыми людьми не из общины, даже с другими харедим. Мы единственные евреи, верные Торе. Остальные погрязли в грехах. Мы не имеем ничего общего с этим развратным обществом и с этим богохульным государством, и его законы не имеют к нам никакого отношения.

Для нас был другой закон – ират шамаим, страх перед Небом. Страх и чувство вины внушались всем детям, с тех пор как ребенок начинал хоть что-то понимать. С тех как я себя помню, я всегда был в чем-нибудь виноват. Нерадиво учишься, плохо молишься, потянулся за сладким за праздничным столом, приделал к сапожной щетке батарейку и пустил в классе гулять по полу. Ребе[4]4
  Ребе – здесь: учитель в хедере, начальной школе для мальчиков.


[Закрыть] расскажет отцу, отец будет кричать, Всевышний накажет. В какой-то момент меня переклинило, я просто устал бояться. Какой смысл, если наказание все равно придет?

Избавившись от страха перед наказанием, я ощутил себя свободным задавать вопросы, которые мальчику из семьи хареди[5]5
  Харедим (ивр.) – “трепещущие”, название ультраортодоксальных евреев. Выпускники хареди школ владеют светскими предметами на уровне среднего израильского третьеклассника. В хареди общинах меньший процент молодых людей сдает общеизраильский экзамен на аттестат зрелости, чем среди израильских арабов и бедуинов


[Закрыть] задавать не по чину. Разве наши цари и пророки одевались, как в Польше, и разговаривали, как в Германии? Почему мама всегда либо беременна, либо кормит, и все время болеет? Почему нельзя задать вопрос без того чтобы тебя тут же не обвинили в безбожии и непочтении к старшим? Несколько лет я был в классе абсолютным вожаком, но и этого к бар-мицве лишился. Они выбрали себе нового лидера, который, в отличие от меня, волок в Талмуде с комментариями. Я даже не расстроился, мне никогда не была нужна власть ради власти. Пока мне было удобно – был вожаком. Когда это превратилось в сплошную головную боль – стал одиночкой. Вот только бараном в стаде я не буду никогда.

Я начал убегать с уроков, тайком ходить в городскую библиотеку. Осваивал компьютер, разговорный иврит[6]6
  В быту харедим общаются на идиш, а иврит используется для учебы и молитвы.


[Закрыть] и читал, читал, читал. Библиотекарша, гверет[7]7
  Гверет (ивр.) – госпожа.


[Закрыть] Моргенталер, была очень добра ко мне и подсовывала книжки, которые не имела возможности читать своим внукам. Ее сын с женой жили далеко. Одна книжка мне особенно понравилась, я зачитал ее просто до дыр. Там рассказывалось про двух братьев, и младший кашлял по ночам. Точно так, как было описано в книжке, я вставал по ночам к Моше-Довиду и грел ему молоко. И пересказывал все, что успел прочитать. Он, всю жизнь проживший среди иерусалимских каменных стен, с удовольствием слушал про зеленые долины и засыпал. После одной такой ночи, благодаря гверет Моргенталер за очередную книжку, я впервые посмотрел ей в глаза. Значит, все-таки можно смотреть на женщину и испытывать нормальные человеческие чувства – привязанность и благодарность.

Разумеется, мое вольнодумство не осталось без внимания. Старшие братья отходили меня велосипедными цепями так, что я три дня не мог встать. У них у обоих намечалось сватовство и больше всего они боялись, что все полетит из-за моих выкрутасов. Теперь уже Моше-Довид вставал ко мне по ночам. Тогда семилетний, он был добрее и умнее всех нас. Он гладил меня маленькой влажной рукой и сквозь кашель до меня доносились немыслимые слова: “Тебе надо уходить, в следующий раз ты уже не встанешь никогда”. Вскоре после этого я сбежал, трусливо бросив младшего брата. Никогда себе не прощу.

Меня приютила гверет Моргенталер. Не только приютила, но и тратила время и силы на то, чтобы ходить со мной по официальным инстанциям. Ведь у меня не было документов. В нашей общине никто из мужчин не осквернялся документами государства нечестивцев, евреев, подражающих гоям. Но принимать пособия, выделяемые этим самым государством, совсем не возбранялось. Не знаю, как в других семьях, но в нашей иных постоянных доходов не было. Я был готов вывернуться наизнанку, лишь бы не жить, как они, и поэтому устроился разнорабочим на какой-то склад. Вот тут-то я и узнал, что такое легендарная еврейская мама и почем фунт изюма. Гверет Моргенталер не взяла у меня денег и сказала, что если я хочу увидеть в жизни что-нибудь получше этого самого склада, я должен учиться, сдавать экзамены по программе средней школы и не думать о заработке. В ту ночь я почти не спал. Я радовался, что кто-то наконец заинтересовался, что будет со мной, отдельным человеком по имени Шрага (бен[8]8
  Бен (ивр.) – сын.


[Закрыть] Эстер-Либа) Стамблер, а не только тем, какое впечатление я произвожу на учеников отца, приятельниц мамы и сватов братьев. Я злился на гверет Моргенталер за то, что она не заметила моего первого в жизни достижения. Я приходил в ужас при мысли, что буду нахлебником у пожилой женщины и она никогда не сможет меня уважать. За несколько часов я пережил всё, что подросток в нормальной семье переживает за несколько лет. Наутро я пошел к начальнику склада и заявил, что готов сторожить склад ночью, за меньшую плату. На том мы и порешили. Ночи я проводил на складе, обложившись книгами, дни в библиотеке. Отсыпался в шабат. И складывал заработанные деньги в конвертик.

На призывной пункт я явился уже коротко стриженный, в джинсах и свитере сына гверет Моргенталер, с новым рюкзаком и документами об израильском гражданстве и среднем образовании. Конверт с деньгами я оставил ей на старинном зеркале, похожем на шкафчик с дверцами.

Первое время было очень трудно. Я отвечал невпопад, не понимал, чего от меня хотят, не знал множества вещей, с детства известных моим сверстникам из светских семей. Мне все время казалось, что надо мной подшучивают, я моментально заводился, дисциплинарные взыскания сыпались на меня не переставая. Постепенно до людей дошло, что “истовер” это диагноз, а над больными людьми не смеются. Потом я оказался в Газе, и там уже никто ни с кем не ссорился. Мы не могли позволить себе страдать такой фигней; за каждым углом нас подстерегала смерть, а последнее, что каждый рисковал увидеть, были лица врагов.

Через год после призыва я впервые поехал в отпуск. Без звонка, без предупреждения явился к гверет Моргенталер. Сейчас я понимаю, что это было по меньшей мере невежливо, а тогда проверял, есть ли хоть один дом на свете, куда я всегда могу прийти. Я везучий человек. У меня есть такой дом. Дом, где выслушают, поймут и не осудят, чтобы я ни натворил. Дом, где всегда положат на тарелку еды и дадут чаю, просто так, не требуя отчетов, ни о чем не спрашивая. Если бы у меня была такая мать, я бы от нее не уехал.

Мы засиделись на кухне за разговорами, и я рассказал ей то, о чем до сих пор молчал. О том, что Моше-Довид всю жизнь болеет, не вылезает из ангин и бронхитов. О том, что если я сейчас появлюсь в нашем благословенном квартале и на глазах у всех обниму брата, то его жизнь превратится в ад. Гверет Моргенталер сидела, прикрыв глаза и обхватив пальцами обеих рук большую чашку с красно-золотыми цветами.

− Так в какой школе учится твой брат?

− Кехилас Толдот Аарон.

− Это где?

− Рамбам, тринадцать. Но я не могу там показываться.

− А тебя никто и не просит.

Наутро я поздно встал и обнаружил на столе накрытый полотенцем завтрак и записку: Не ешь всухомятку. Не ходи сам знаешь куда. Приходи к фонтану, парк Монтефиоре, 4 часа дня. Офира. Я вышел на балкон и просто сел там. Гверет Моргенталер живет в девятиэтажке с балконами. На каждом балконе торчит спутниковая тарелка, почти всюду детские велосипеды, кое-где сушится белье, на многих балконах цветы. На мой вкус, такого красивого балкона, как у гверет Моргенталер, ни у кого нет. Она развела тут настоящий ган-эден[9]9
  Ган-эден (ивр.) – райский сад.


[Закрыть]. Я сидел около кадки с апельсиновым деревом и гладил кота. Кота звали Аттикус. Когда я только появился у гверет Моргенталер, он не хотел меня признавать, шипел, плевался. А потом стал приходить в комнату, где я занимался, и ложиться под настольную лампу. Мне нужно было освоить программу средней школы меньше чем за год. В какие-то моменты голова наливалась свинцом, буквы разбегались из-под глаз. Обессиленный, я уползал на диван. Аттикус некоторое время смотрел на это безобразие, а потом стал ложиться ко мне на диван и подставлять пузо. Я чесал. Чесал и думал про незнакомого мне адвоката, который взял заведомо проигрышное дело потому, что не мог иначе. Судя по рассказам гверет Моргенталер, она хорошо его знала и очень уважала. Мне казалось немного странным, что она назвала в его честь кота.

К четырем часам я пошел в парк Монтефиоре. Я увидел их издалека – Моше-Довида и гверет Моргенталер. Моше-Довид шел медленно, будто боялся себя расплескать. Разве здоровый мальчик будет так ходить? Гверет Моргенталер была одета, как наши женщины – всё глухо и закрыто, черные чулки, туго повязанная косынка. Вместе с одеждой она переняла походку и осанку – мелко семенить и не поднимать глаз от земли. Но это все равно была она. Я бы узнал ее в любой толпе. Я всю жизнь буду называть её “гверет Моргенталер”. В тот момент, когда я назову ее по имени, упадет последний барьер и я просто брошусь ей на шею. А это вовсе ни к чему.

Моше-Довид узнал меня и побежал. Почти сразу стал задыхаться, но все-таки побежал. Гверет Моргенталер деликатно села с книжкой на другую скамейку. Моше-Довид смотрел на меня во все глаза. Форма с нашивками, ботинки, автомат, берет – все это было для него чудом, всё вместе и каждая вещь по отдельности. Мы разговаривали очень долго.

Через несколько дней гверет Моргенталер проводила меня до автобусной остановки. Я молчал, потому что знал, стоит мне открыть рот, и я попрошу её позаботится о Моше-Довиде, не имея на это никакого права. Молчал так, что аж челюсти болели. Я закинул вещмешок в багажное отделение автобуса и, поднимаясь в салон, услышал:

− Служи спокойно. Ты же не одного его оставляешь.

С тех пор у нас наладилась регулярная переписка. Письма Моше-Довида гверет Моргенталер клала в конверт вместе со своими. Половина писем Моше-Довида была занята Ришей. Риша то, Риша се, Риша плохо видит, Риша хорошо поёт. Из писем я понял, что встречалась гверет Моргенталер в основном с Ришей, чтобы не возбуждать лишних подозрений. Моше-Довид опекал её, так же как я когда-то опекал его. Такая тесная дружба брата с сестрой у нас очень не приветствуется. Когда я был в возрасте Моше-Довида, я вообще на сестер внимания не обращал. Сам дурак, конечно. Но кое в чем мы всё-таки были похожи. Я – жесткий, категоричный, злопамятный − и кроткий Моше-Довид, ни о ком в жизни ничего плохого не сказавший. Нам было абсолютно безразлично, как нас оценят. Моше-Довид хотел дружить с Ришей и не видел причины интересоваться, кто что на эту тему подумает и скажет.

Я служил на блокпосте Эрез. Там каждый день что-нибудь происходило. Каждый день кто-нибудь пытался себя взорвать, рожал, падал с инфарктом, получал по морде. Правые активистки носили нам домашние блинчики и кофе в термосах. Левые активистки кричали в мегафон. За день у меня перед глазами проходили многие сотни людей, после такой вахты я готов был лечь хоть в могилу, лишь бы там было тихо. Но, находясь на службе, я не мог отключиться от происходящего. Не мог допустить, чтобы кто-нибудь заплатил за мою слабость собственной жизнью. Я действительно не пустил дальше блокпоста двух террористов и от каждого получил по ножевому ранению. Но это для меня было далеко не самым страшным. Большинство проходящих через блокпост не хотели никого убивать. Они хотели попасть из точки алеф в точку бет, а попадут они туда или нет, зависело от меня. Мужчины старше моего отца подходили по одному движению пальца и покорно стояли. Солидные отцы семейств за рулем новых машин заискивающе смотрели в глаза. В какой-то момент это стало мне нравиться, а дальше сделалось главным переживанием дня, самым острым и сильным. И тут я испугался. Испугался, что становлюсь похожим на отца, которому тоже нравилась власть над семьей и учениками. Я, всю жизнь проживший в ультра-ортодоксальном квартале, когда-то строго соблюдавший всё, что от меня требовали, впервые в жизни взмолился Богу о том, чтобы Он не дал мне стать монстром. Взмолился о спасении собственной души. Меньше чем через месяц меня перевели в инженерный батальон.

Это было как нельзя кстати. Не только ради спасения души, но и по самым что ни на есть практическим причинам. Мне была нужна специальность. Стоя на блокпосте специальность не получишь. В Израиле все мужчины умеют охранять, здесь этим даже кота не удивишь. А строитель – это другое дело. Я работал на разрушении подземных тоннелей, ведущих из Египта в Газу. Освоил бульдозер, экскаватор, строил стены, заливал бетоном замаскированные под колодцы выходы из тоннелей. Каждый раз, когда заливали колодец, пресса поднимала крик, что мы оставили гражданское население без воды. В девяти из десяти этих колодцев воды уже давно не наблюдалось.

Я успокоился, начал нормально спать, чаще писать своим. Стал задумываться, как буду жить после демобилизации. Гверет Моргенталер писала, что готова предоставить мне мою бывшую комнату. Это было заманчиво, но я знал, что так не пойдет. Я заработаю себе на жилье сам. Буду, как могу, заботиться о Моше-Довиде и Рише. Вот примерно так.

На третьем году службы, там, наверху, снова решили испытать меня на прочность. Сидя в кабине бронированного бульдозера “Катерпиллар”, я расчищал намеченный участок. Думаю, нет нужды объяснять, почему бульдозер был бронирован. По мне уже стреляли и из пулемета, и из гранатомета, и он все выдерживал. Случалось, что в намеченном для разрушения доме находились сотни килограммов взрывчатки. Бульдозер выдерживал и это, а я отделывался несколькими синяками. На участке, который я в тот день расчищал, кучи мусора и обломков были выше машины раза в два. Густое облако пыли висело вокруг кабины, мотор работал на пределе. Я закончил смену, загнал бульдозер на стоянку и пошел в душ. Но до душа мне дойти не пришлось. Выяснилось, что командир срочно хочет меня видеть.

Одного взгляда на этот кабинет мне хватило, чтобы понять − случилось что-то плохое и обвинять будут меня. В кабинете, кроме командира, лейтенанта Дрори, сидели чин из военной прокуратуры и девушка из пресс-службы.

− Садись, Стамблер. Тяжелый у нас разговор будет.

Не переставая дымить сигаретой, Дрори рассказал мне, что на участке, который я сегодня расчищал, под развалинами нашли молодую американку и что она скончалась в палестинской больнице. Я молчал, пока Дрори прямо не спросил, есть ли мне что сказать.

− Я ее не видел. Это же оцепленная зона, там вообще людей быть не должно. Я видел только то, что мог видеть из кабины, а это немного. Неужели я похож на идиота и стал бы убивать человека, когда в этом нет никакой необходимости? Что она вообще тут делала?

− Движение Международной Солидарности. Они приехали защищать палестинцев от оккупантов. Это от нас, если ты не понял. Ты же уже вроде не первый день служишь, Стамблер, а вопросы задаешь как маленький.

− Но какой смысл сидеть на развалинах? Какая тем же палестинцам от этого польза?

− А вот это мы все и выясним, – подал голос военный прокурор. – Вы, капрал Стамблер, будете продолжать службу на общих основаниях – пока. Ну и, конечно, с нами регулярно беседовать. Если ваш рассказ подтвердится, не будет никакого суда. А если будет суд, там уж как фишка ляжет. И вот еще, Дрори. Бульдозер мы увезем с собой. Наши люди должны его осмотреть. А вы, капрал, к этому бульдозеру даже не приближайтесь.

− Я понял.

Тут подала голос девушка из пресс-центра.

− Не рассказывайте никому. Ни друзьям, ни родным. Когда информация утекла, мы не можем контролировать, куда она попадет дальше. Если журналисты к вам подступятся, откажитесь иметь с ними дело. Тут совпадают ваши интересы и интересы командования. Вам же не хочется, чтобы вас заклеймили убийцей в газетах.

− Я не убивал. Я могу идти?

− Иди, горе моё, – вздохнул Дрори.

На другой день гудела вся казарма. Все читали газеты, обсуждали загадочную американку, готовую броситься под бульдозер, чтобы защитить палестинский дом, где уже никто не жил. Предположения высказывались самые невероятные. Она была влюблена в палестинца и хотела доказать ему, что все серьёзно. Она из нацистской семьи и была готова к солидарности хоть с верблюдом, лишь бы отомстить евреям за дедушкин бесславный провал. Она на самом деле еврейка, но чувствовала вину за то, что у неё богатые родители. Типа, среди американских евреев так часто бывает. Всё это доносилось до меня отрывками, в голове прокручивался один и тот же монолог.

“Зачем же ты это сделала, Рахель? Мне кажется, я понимаю тебя. Ты просто устала от лжи в своей семье. Ты просто ни видела другого способа до них достучаться и докричаться. Они не хотели слышать настоящую тебя, не хотели знать, что тебя мучает. Все в тебе, что не соответствовало их представлению о том, какой должна быть идеальная дочь, безжалостно отсекалось. И когда ты поняла, что они не хотят тебя, жизнь потеряла смысл. Со мной было то же самое, и я удержался только благодаря младшему брату. Я проклинаю тех, кто воспользовался твоей болью и твоим отчаянием. Я слышу твой голос – а ты-то сам? Разве ты не стал пушечным мясом, потому что беден, необразован и жить тебе негде и звать тебя никак? Может быть. Но я хоть дома у себя, а ты? Чем они заслужили твои жертвы, эти люди, перевозящие в машинах скорой помощи вооруженных боевиков и прикрывающие военные цели женщинами и детьми? Скажи мне, где я неправ, Рахель”[10]10
  В марте 2003 в Газе активистка International Solidarity Movement Рэйчел Корри (Rachel Corrie) противостояла армейскому бульдозеру и погибла.


[Закрыть].

В беседах с прокуратурой я снова и снова повторял, что действовал по инструкции, что мне и в голову не пришло, что за развалинами может быть человек. Не знаю, что они там нарасследовали, но, наверное, мой рассказ подтвердился. С меня сняли все подозрения, а имя мое в прессу так и не попало.

Не успел я оглянуться, как наступила демобилизация. Кругом обсуждали планы – кто в Аргентину, кто в Индию, кто в Европу. Смешно, но я тоже чувствовал себя на пороге путешествия, хотя никуда и не собирался. Запертый общинными правилами на пятачке из двух десятков улиц в Старом Городе Иерусалима, я практически не знал собственной страны. Я впервые увидел Галилею, когда ездил с армейским приятелем на выходные к его родителям. Та же история повторилась с Шомроном. Теперь я буду ходить и ездить, куда мне захочется. Много лет я механически повторял по утрам “Благословен-Ты-Господь”, но ни разу не был так благодарен, как стоя по пояс в цветах посреди Вади-Кельт. Как прекрасна земля моя.

Я вернулся в Иерусалим и понял, что собственное жилье не светит мне еще очень долго. Во-первых, на первоначальный взнос надо копить. Во-вторых, я осознал, что мать и младшие мне все-таки не чужие. Отец не желал ни о ком заботиться, и мне ничего не осталось, как делать за него его работу. Первое, что я сделал, это повел Моше-Довида с Ришей к врачам-специалистам. До этого их осматривал только педиатр, и то нерегулярно. Диагнозов нам наставили таких, что у меня голова кругом пошла. У Моше-Довида муковисцедоз, в легких и бронхах застаивается слизь, поэтому ему трудно дышать и все остальное тоже трудно. У Риши синдром Ушера, тип III, – это значит, что она всю жизнь плохо слышала, а теперь стала стремительно терять зрение. (“Знаешь, Шрага, у меня перед глазами как будто бублик и я смотрю в дырочку. Только эта дырочка меньше стала”.)

Дома у нас поубавилось народу. Пока я был в армии, женились два старших и два младших брата. Так получилось, что все они уехали из Иерусалима. В те редкие моменты, когда я пересекался с отцом, он плевал в мою сторону и проклинал меня. Я обходил его, как обходят табуретку, чтобы не удариться. Только вот нигде не написано, что делать, если табуретка взбесилась и норовит лягнуть тебя. Я не горжусь тем, что я сделал, но результат меня устраивает. Дети в нашем доме затрещин больше не получают. Мама в семнадцатый раз родила и была бы рада мне помочь, но уж очень была уставшая. Мне удалось вытащить ее к врачу и на анализы. Обнаружили гипофункцию щитовидки, прописали таблетки. Когда эта круговерть началась, я понял, что одному мне не справиться и стал искать союзников среди младших. Шестнадцатилетний Залман по примеру отца дни и ночи пропадал в доме учения. Пользы от него не было никакой, но гадостей он не делал, и я решил оставить его в покое. Нотэ через пару месяцев должно было исполниться 13, ему обещали подарить новый штраймл[11]11
  Штраймл (идиш) – меховая шапка, как правило, черная бархатная ермолка, оттороченная черными либо коричневыми лисьими или собольими хвостами. Такие шапки носят мужчины из хасидских общин, в зависимости от традиции с возраста 13 лет или после свадьбы. Существует более 20 видов штраймлов. По ним можно определить, к какому хасидскому двору относится обладатель шапки.


[Закрыть], и думать и говорить он мог только об этом. Дальше шли 11-летний Моше-Довид и 10-летняя Риша. Они-то как раз хотели помогать, но в силу своих особенностей мало что могли. И еще наличествовала разнокалиберная мелюзга, которую надо было одевать, обувать, развивать, водить к врачам. Как я и предполагал, лучше всего у меня сладилось с Биной, которая шла между Залманом и Нотэ. Полное ее имя было Бина-Батшева, потому что она шла седьмым номером после шести сыновей.