Текст книги "Пираты Венеры"

– М-р Нейпир, я весьма озадачен. Даже не знаю, что вам сказать.

– Говорите первое, что придет в голову. Что вам не нравится?

– Вы моргаете, а в первый раз не делали этого вообще! – заявил я. И еще раз, с крайним пристрастием, оглядел гостя. Что-то поменялось в нем все же, неуловимо. То ли блеск золотой стал серее, а сами волосы – гуще. То ли зубы не так ярки. То ли светлый костюм из альпаки не так ладно сидел на нем, как раньше… Нет, не понятно. И потом, он же и вправду моргал!

– Запах… – подсказал он, легонько тронув ноздрями воздух. – Вспомните, каким кремом я пользовался…

– Уж не этим, – повел носом я. Терпкий, суховатый, довольно легкий. Нейпир сейчас и впрямь источал терпкий смутный аромат… Стоял, улыбался, загадки пришел загадывать? Ямочка на рельефном подбородке подалась вперед, точно вместо человека спросила: «Ну и?» – Вы не пользовались ни кремом, ни мылом, ни шампунем, ни духами, – ответил я. – И это возмутительно! Еще десять минут назад вы не имели запаха, Нейпир. Объяснитесь! Вы прервали беседу, напугали меня, заставили проверять собственную здравость… что это, разрази вас гром, означает?

– Только одно, сэр. Это был не я, – улыбаясь, ответил Карсон Нейпир, принимая из трясущихся рук Ральфа кофе. – Дело в том, дорогой друг, что меня здесь просто не было. Такая вот у меня оказалась последняя проверка. Если вы утверждаете, будто видели меня и говорили со мной, в то время как я находился в своей машине на автостоянке, значит, я легко смогу поддерживать с вами связь даже с Марса.

Это мыслимо?

– Но вы же были здесь, – вмешался Ральф. – Разве я не вам пожал руку, когда вы вошли?

– Нет, не мне. Вам это просто почудилось, – ответил Нейпир.

– От слова «чудо»? Нам обоим? Ну, что вы на это скажете, Ральф? – спросил я. (Ральф, кстати, и по сей день уверен, что это был какой-то розыгрыш.) – Что ж это было?

– Видение… Чудеса естественной оптики. Мир так странен и так просто устроен, научись только пользоваться этим устройством, – Нейпир шаловливо поиграл пальцами в воздухе. – А вы видели некое тело, посланное моею эмоцией. Сгущение мысли. Вроде Лиззи, которая в жизни не носила ничего белого. При известном усилии эти тела выглядят так конкретно и так устойчиво, что сам Чандх Каби диву давался!

– Почему же надо считать, что на этот раз вы настоящий? Я не могу сказать, что уверен в этом, – признался я.

Нейпир рассмеялся:

– Это действительно я. Астральное тело и мыслеобраз не действуют на обоняние. Ду́хи не пахнут – есть вещи, которых они не желают заимствовать из реального мира. Видимо, человеческая вонь в их числе… Простите, если выразился грубо. Итак, на чем мы остановились?

– Вы говорили о том, – неловко себя ощущая, завелся я, – будто у вас на острове Гваделупа есть ракета, готовая отправиться в полет.

– Да! Чудесная память. Не буду злоупотреблять вашим вниманием. Попробую объяснить вкратце, какую помощь я бы хотел получить. В первую очередь я обратился к вам в связи с вашим интересом к Марсу, а также из-за вашей профессии. У меня со словами особые взаимоотношения. Не всегда выражаюсь литературно. А мне бы хотелось, чтобы мои исследования были описаны опытным писателем. И конечно же, не последнюю роль в моем выборе сыграла ваша репутация. Мне нужно, чтобы вы записали и опубликовали мои сообщения, а также распоряжались моим состоянием, пока меня в этом мире не будет.

– Первое условие я выполню с радостью. Но второе предложение накладывает слишком большую ответственность.

– Доверенность, наделяющая вас широкими полномочиями, уже готова, – ответил он категоричным тоном, не допускающим никаких возражений.

Я увидел его всего, полностью, до донышка. И понял, что передо мной человек, который не привык останавливаться ни перед чем.

Казалось, что он вообще не признает существование каких-либо препятствий. Для него их просто не было. Такое мужество сродни одержимости, но лишено спесивого апломба. Потому-то оно и называется не безумием, а мужественностью.

– Вы можете сами назвать сумму своего гонорара, – продолжил он.

– Удовольствие от этой работы будет для меня лучшим гонораром, – запротестовал я.

– Не забывайте, что вам придется уделять этой работе немало времени, а оно у вас очень ценно, – вмешался Ральф, еще раз восхитив меня своей сметливостью, вот кто не растерялся бы на этой дороге и капитал сколотил.

– Вот именно, – согласился Нейпир. – Я очень богат. Я сказочно богат. Считайте, мне некуда девать деньги. Запомните, меня очень трудно остановить, сэр. Я буду действовать страшно, нагло и хладнокровно, как вымогатель, но так или иначе заставлю вас назвать сумму гонорара. Посмотрите мне в глаза. Отлично. Я увидел эту сумму и пририсовал к ней еще два нуля. Поэтому обсуждать ее мы будем с мистером Ротмундом, отнимать у вас драгоценное время не станем.

– Хорошо, – согласился я, все же сжавшись от волнения. Не успел я раскрыть рта, как фантастический тип с волосами цвета спелой пшеницы не только решил мои финансовые вопросы, но и принудил, не прикасаясь ко мне и пальцем, принять его предложение за директиву.

– Теперь вернемся к более существенным и интересным сторонам нашего предприятия. Что вы скажете по поводу прожекта в целом?

– Нас отделяет от Марса огромное расстояние. А Венера ближе. Расположена на девять или десять миллионов миль ближе, а миллион миль – это не пустяк.

– Я тоже думал об этом. Венера закрыта облаками, ее поверхность недоступна для наблюдения. Она вроде загадки, будоражащей нашу фантазию. И, как показали последние исследования, условия на этой планете не способствуют образованию жизни в формах, похожих на земные. Существует предположение, что Венера находилась в зоне притяжения Солнца с того времени, когда была еще в начальном жидком состоянии. Из-за этого одной стороной всегда повернута к светилу, как Луна к нашей планете. Если это действительно так, то из-за страшного пекла в одном полушарии и адского холода в другом существование жизни там невозможно. Эти адские температуры! Кошмарный зной! Однако, – он широко улыбнулся нам, – по моим расчетам, и на Земле жизни не должно быть! Условия тут тоже несусветные!

– Как? – выпалили мы с Ральфом вместе, совсем не сговариваясь.

– Да просто. Понаблюдайте за Землею из космоса, смерьте суммарную радиояркость – ахнете. Температура на ней будет тоже порядка миллиона градусов. Повторяю, если мерить ее из космоса. Хотя реальная температура поверхности, согласимся, довольно низка. Даже если считать пики, шестьдесят в южных широтах, шестьдесят – на отдельных участках экватора, а в промежутке – всего пара десятков градусов тепла.

– И в чем разгадка?

– В количестве радиостанций. Станций и телевидения, оковавших планету кольчугой. Дело в высокой радиояркости. Мощное радиоизлучение.

– Тогда должна нагреваться среда, – упрямо возражал я.

– Среда, как вы ее называете, не нагревается. Температура и радиояркость – это разные понятия, хотя измеряются в одних единицах.

– А, – наконец догадался я. – Как газосветная трубка… В колледже проходили. При температуре человеческого тела она достигает радиояркости в десятки тысяч градусов. То есть, если верить расчетам из космоса, то и на Земле жизни нет?

– Вот именно. Но с Венерой дело обстоит иначе. Близость Солнца. Если подтвердится гипотеза Джеймса Джинса, то сутки там во много раз длиннее земных, температура ночью составляет минус тринадцать градусов по Фаренгейту, а днем там, соответственно, стоит ужасная жара.

– Почему бы не предположить, что жизнь могла приспособиться и к этим суровым условиям? – не сдавался я. – Живут же как-то люди и в экваториальном климате, и в Арктике.

– Но там есть кислород, – возразил Нейпир. – А над облаками, обволакивающими Венеру, по предположению Сент-Джона, количество кислорода составляет не больше одной десятой процента от земной нормы. Основа атмосферы – двуокись углерода! Понятно, нет? Углекислый газ, азот, аргон, водяной пар, сероводороды, соли кислот – ужасная смесь. Как вам кажется, чем я там должен дышать? Плавиковой кислотой? И потом, это не основная проблема! Земные сутки – двадцать три часа пятьдесят шесть минут. Марсианские – двадцать четыре часа тридцать семь. А на этой вашей Венере, извините, сутки длятся двести сорок три дня и ночи! Вы представляете, что там с природой делается (если она там, конечно, имеется)? Эта Венера, скажу вам, строптивица, там все поперек правил.

– Да ей-то, собственно, какая разница? Природе-то. Если она там есть, как вы заметили, то, думаю, как-нибудь приспособилась и к периоду вращения. На чем-то же основано авторитетное мнение Джеймса Джинса? Он заявил, что, если брать в расчет имеющиеся данные, Венера – единственная, за исключением Земли и Марса, планета в Солнечной системе, на которой могла бы существовать жизнь.

– Могла бы, – почти пропел Карсон Нейпир сладко. – Бы. Если бы на ней присутствовали кислород и растительность, необходимые для метаболизма.

– Деревья! – вдруг выдохнул, едва ль не засветясь той газосветной трубкой, милый мой Ральф, у которого тоже случались не только житейские озарения, но выхлесты знаний из области неприкладных наук. – А что если там гигантские деревья, которые в огромных количествах поглощают углекислый газ и дают условия для дыхания высших форм жизни?

– Умница, – трижды хлопнул в ладоши Карсон Нейпир. – Тогда эти деревья должны достигать тропосферы! И тогда то, что ученые всего мира по наивности принимают за облачность, скорее всего, по предположению господина Ральфа, является просто кипенью цветущих деревьев? Ну, всю дорогу они там цветут, на сколько миль вверх? А? Не считали? Возьмите, сосчитайте, – он утомился иронизировать и подытожил: – Пятнадцать миль вверх? Абсурд. Венера исключается. Поэтому я и остановил свой выбор именно на Марсе.

Мы обсуждали его затею весь день и полночи, словно хором сошли с ума. А утром он отправился на гидросамолете «Сикорский» к острову Гваделупа.

С тех пор я обычным образом с ним больше не встречался.

Но благодаря удивительным свойствам его невероятного дара нам удавалось все время поддерживать телепатическую связь. Он меня вряд ли слышал. Мне так казалось, хотя никаких диалогов мы не вели. Но я ощущал его очень ясно. Иной раз просто вгрызался. Я видел все его лица, которые он на себя надевал, разные по обстоятельствам, физиономист! Я слышал его красочную брань, такие изящные непристойности, которые уж и не знаешь, как и расценивать. Я видел мир его глазами, и плакал, и смеялся, и трясся в волнении при виде темноглазой красавицы с горделивой посадкой головки. О-о! Однажды я тоже ее полюбил, принцессу народа с деревьев! И тоже с иронией разговаривал с ее библейским папой, королем страны Вепайя! И тоже называл тот период своей жизни «деревянным».

Не раз перед моим мысленным взором возникали очень странные картины. Не реального мира. И не иллюзий. Не созданные эмоционально… и не так чтобы часто приходящие к вам во сне.

Когда я впервые при таком контакте почувствовал запах – а это оказался отвратительный запах жженой резины, – я понял, что моя собственная частная жизнь завершилась. Потом появился вкус соленой оливки…

Да, моя частная жизнь завершилась. Не потому, что я превратился в вегетативный придаток от грандиозного человека с несгибаемыми жизненными позициями, стал профессиональным медиумом и поведал миру об удивительных приключениях Карсона Нейпира. А потому что помимо воли вдруг сам открылся этим свежайшим ветрам, которые продували меня и во мне путешествовали, напитывая фантастическим светом, как электричество, бегающее по шнуру.

II. На Марс

Картина маслом. Через три часа после отправки из «Тарзаны» я сажаю свой гидросамолет в бухте, закрытой от ветров, на берегу безлюдной Гваделупы. Мексиканское судно, арендованное мной для перевозки людей, грузов и снаряжения, мирно покачивается возле пристани. Красота. Бухта, повторяю, закрыта для ветров, а ветерок волосы треплет. Видимо, это нервное. Чье-нибудь. Не ветер имею в виду, а именно волосы. Папа рассказывал, что у некоторых взвинченных особ они просто так и шевелятся. Тогда все объяснимо и с научной точки зрения. На берегу меня встречали взвинченные механики и их взвинченные помощники, самоотверженно трудившиеся на протяжении долгих месяцев, для того чтобы приблизить этот сказочный день. Они взвинчены, страшно волнуются и так наэлектризованы, что от них ото всех у меня на голове шевелится грива. Несправедливо, мы так не договаривались, да делать нечего. Тэк-с. Прощай, милая Либби. Обозрим просторы. Прощай, дорогая Лиззет. Возвышаясь на целую голову над толпой, я мог рассчитывать на преимущества. А они должны заключаться не только в несуществующем ветре. А еще в том, что, не имея помех впереди, мой орлиный взор сразу разглядит Джимми Уэлша – единственного бледного американца среди них, смуглых метисов, взвинченных радостью.

Я подрулил ближе к пирсу и припарковался. Нет: как грамотно говорили на курсах по воздухоплаванию, зашвартовал самолет. Для меня тут же спустили лодочку. Еще б не спустили. Я бы живо тут все завинтил из недовинченного. Меня не было всего около недели, большую часть которой пришлось провести в Гуаймасе в ожидании ответного письма из «Тарзаны». Но здесь, где еще не должны были успеть соскучиться, меня встретили так, будто я был их пропавшим братом, восставшим из могилы. Ну столько радости! Правда, я нигде не увидел духового оркестра. Зато встретил юных официанток, остреньких, как перчик чили, оставивших вахту в буфете Космоцентра, чтобы, как были, с подносами, посмотреть мне в глаза и, если повезет, заполучить пуговицу с моего альпакового пиджака цвета чайной розы, их любимого.

Да в глаза не они одни тут смотрели. Многие, не скрою. Это бесподобное ощущение – вломить своим бешеным удивлением по сетчатке небесных глаз первого человека, который на свои средства… нет, за свои кровные деньги… «Непра-правильно». Как любят говорить и Либби, и Лиззи, и Гуэтьерэс, три самых совершенных создания из буфета для технического персонала, ограничивших свое человеческое формирование «Алисой в Стране чудес» и никогда не умничающих, «пра-правильней» будет сказать: «Человек просто фантастически выложился ради прогресса!» Вот как встречать было надо. С пониманием миссии. Они – моей, я – их.

Мы столько месяцев работали вместе, что между нами установились очень теплые взаимоотношения. И вот теперь мы будем вынуждены разлучиться. Навряд ли нам доведется встретиться когда-нибудь еще. Завершится мой последний день на Земле, и я сделаюсь для них так же недостижим, как погребенный кумир или самый рядовой усопший, который покоится под холодной плитой.

Нет, правда, какое-то время я еще буду им виден на фотопластинах старого Хукера – может, даже как штрих. Это радовало.

Или, может быть, я приписывал такие глубокие чувства своим сотоварищам потому, что и сам переживал нечто подобное? Говоря откровенно, я догадывался, что последний день на Земле будет самым тяжелым во всем этом предприятии.

Мне доводилось общаться с самым разным народом, самые лучшие по-человеческим меркам качества нашел у мексиканцев, пока они не бывали испорчены чересчур тесными контактами с категоричными и прагматичными американцами.

Да, ведь еще оставался Джимми Уэлш.

Я прощался с ним, как с родным братом. Он долго, наивно уговаривал меня взять его с собой, и я понимал, что он не расстанется с этой надеждой до последней минуты. Но, к великому сожалению, у Карсона Нейпира имелся ряд принципов, с которыми горячее желание Джимми никак не совмещалось. Один из моих базовых постулатов таков: без крайней надобности нельзя рисковать ничьей, кроме собственной, жизнью. Увы, Джимми. Он, как говорится, пролетал…

Мы расселись по машинам. Надежные, как лучшие антидепрессанты, эти машины использовались для доставки всевозможных грузов от гавани до нашей базы, расположенной в нескольких милях от берега. Тряская грунтовая дорога, вся в чудесных земных ухабах, вела к невысокому плоскогорью. Там, у взлетной полосы – мой пропуск в неизвестность. Билет.

Там стояла ракета, похожая на огромную торпеду.

– Все в порядке, – произнес Джимми. Его белесые бровки стояли домиком; здоровенный мужчина, а казалось, что сейчас расплачется. Он зарокотал о каких-то колесиках, о проводке, узлах: – Мы еще раз проверили все мелочи, обследовали каждый узел, ты можешь быть спокоен. Трижды протащили агрегат тягачом по всей платформе, все контакты протерты, перетерты, трущиеся детали смазаны…

– Отлично, Джимми. Получается, мы готовы к отправке.

– Ты ведь берешь меня с собой, Карсон?

– В другой жизни, дружок, – вздохнул я со счастливой улыбкой. Такие чувствительные люди, как Джимми, все-таки являются лучшими людьми этого мира. – А в этой жизни… Знаешь, старик, иногда меня одолевает желание без конца выражать свою благодарность тем, кто для меня не жалел усилий. Видимо, это какая-то редкая болезнь? – я подмигнул ему. – Подтверди на живом примере свою симпатию ко мне еще раз…

– Все, что хочешь! – озарилось лицо его. – Я сделаю все, что ты захочешь!

– Тогда прими от меня мой самолет.

Джимми Уэлш на какое-то время застыл, точно разучился понимать по-английски. Но и потом, когда дыхание нормализовалось и он, уже отойдя от потрясения, принялся сравнивать несоизмеримые технические возможности обоих летных аппаратов, голос его еще подрагивал. У него теперь был приличный по земным представлениям самолет, а у меня – комок в горле. Тот, который всегда возникает в человеке в минуты истинного счастья – такого, к примеру, как возможность сделать себе приятное: одарить другого тем, что тот не способен приобрести себе сам, особенно когда твой собственный интерес к этой ценности так или иначе исчерпан. Подобные встряски для свойственной многим расчетливости весьма благотворны, очищают карму, как считал Чандх Каби. Это, знаете, очень хорошее питание для развития личности – совершать акты безумных дарений.

– Предельная высота – тридцать пять миллионов миль, – повторял Джимми таким тоном, каким черные боссы оккультизма кладут свои заклятия. – Тридцать пять миллионов миль, я до сих пор не могу поверить, что мы это сделали! Нет, я все понимаю. Не могу только понять своим маленьким умом, как ракета достигнет Марса!

– Вот еще мне бы сделать это вместе с ней, – воскликнул я с жаром.

Джимми простодушно рассмеялся. Так же простодушно он хохотал, первый раз в жизни посетив Музей Хукеровского телескопа в Маунт Вилсоне, где даже исторический пульт потрогал, так хотелось ему своими глазами увидеть спутники. Когда началась «марсианская горячка» первой волны, нас с ним еще, разумеется, и на свете не было. Да и вторую с третьей пропустили. И хотя наука с того времени сделала много рывков, скачков, забегов с фибергласовым шестом легкоатлета в руках, многое все еще оставалось для нее недоступным. Никаким инструментом с Земли нельзя было измерить ни угловых расстояний марсианских спутников, ни, соответственно, линейных размеров. Слишком уж эти луны, эти вытянутые картофелины, были малы. Я понимал, как Джимми манит это обстоятельство, как он хочет, стоя на Марсе, увидеть прохождение его лун по солнечному диску и поглядеть, как больший из спутников по два раза в день восходит, упрямец, на западе и дважды садится на востоке. Джимми Уэлш был несокрушимый романтик.

Строительство пусковой установки, с помощью которой ракета должна была взлететь, потребовало больше года всевозможных расчетов. Давно уж назначили день отправления, установили параметры и элементы орбиты, длины полуосей спутников, угол расположения Марса над линией горизонта… Давно было вычислено оптимальное время для старта. А кроме того, сделаны соответствующие поправки на скорость вращения Земли и силу притяжения ближайших небесных тел. Установку построили на основе этих расчетов.

Сначала три четверти мили взлетная полоса шла под уклон, а затем начинала постепенно подниматься до угла в два с половиной градуса. Чтобы нейтрализовать силу тяжести, достаточно было развить скорость четыре с половиной мили в секунду. А для того чтобы ее преодолеть, требовалось набрать скорость 6,93 мили. Для подстраховки мы установили на ракету двигатели, которые должны были увеличить скорость в конце взлетной полосы до семи миль в секунду. Согласно расчетам, во время выхода из атмосферы она должна была возрасти еще до десяти миль! О скорости полета в открытом космосе можно было только догадываться. Но я полагал, что она не должна была чересчур отличаться от скорости полета при выходе из атмосферы до тех пор, пока ракета не попадет под воздействие гравитационного поля Марса.