Текст книги "Тарзан (Сборник рассказов)"

IV
ОБЕЗЬЯНЫ

В лесу на плоскогорье, на расстоянии одной мили от океана, старый Керчак, глава обезьяньего племени, рычал и метался в припадке бешенства.

Более молодые и проворные обезьяны взобрались на самые высокие ветви громадных деревьев, чтобы не попасться ему в лапы. Они предпочитали рисковать жизнью, качаясь на гнувшихся под их тяжестью ветках, чем оставаться поблизости от старого Керчака во время одного из его тяжких припадков неукротимой ярости.

Другие самцы разбежались по всем направлениям. Взбешенное животное успело переломить позвонки одному из них своими громадными забрызганными пеной клыками.

Несчастная молодая самка сорвалась с высокой ветки и свалилась на землю к ногам Керчака.

Он бросился на нее с диким воплем и вырвал могучими клыками громадный кусок мяса из ее бока. Затем, схватив сломанный сук, он принялся злобно бить ее по голове и плечам, пока череп не превратился в мягкую массу.

И тогда он увидел Калу. Возвращаясь со своим детенышем после поисков пищи, она не знала о настроении могучего самца. Внезапно раздавшиеся пронзительные предостерегающие крики ее соплеменников заставили ее искать спасения в безумном бегстве.

Но Керчак погнался за ней и почти схватил ее за ногу; она сделала отчаянный прыжок в пространство с одного дерева на другое – опасный прыжок, который обезьяны делают, только когда нет другого исхода.

Прыжок удался ей, но когда она схватилась за сук дерева, внезапный толчок сорвал висевшего на ее шее детеныша, и бедное существо, вертясь и извиваясь, полетело на землю с высоты тридцати футов.

С тихим стоном, забыв о страшном Керчаке, бросилась Кала к нему. Но когда она прижала к груди крохотное изуродованное тельце, жизнь уже оставила его.

Она сидела печально, качая маленькую обезьяну; и Керчак уже не пытался ее тревожить. Со смертью детеныша припадок демонического бешенства прошел у него так же внезапно, как и начался.

Керчак был огромный обезьяний царь, весом, быть может, в триста пятьдесят фунтов. Лоб он имел низкий и покатый, глаза налитые кровью, очень маленькие и близко посаженные у широкого плоского носа; уши широкие и тонкие, но размерами меньшие, чем у большинства его племени.

Его ужасный нрав и могучая сила сделали его властелином маленького племени, в котором он родился лет двадцать тому назад.

Теперь, когда он достиг полного расцвета своих сил, во всем огромном лесу не было обезьяны, которая осмелилась бы оспаривать у него право на власть. Другие крупные звери тоже не тревожили его.

Из всех диких зверей один только старый слон Тантор не боялся его – и его одного лишь боялся Керчак. Когда Тантор трубил, большая обезьяна забиралась со своими соплеменниками на вторую террасу деревьев. Племя антропоидов, над которыми, благодаря своим железным лапам и оскаленным клыкам, владычествовал Керчак, насчитывало шесть или восемь семейств. Каждое из них состояло из взрослого самца с женами и детенышами, так что всего в племени было от шестидесяти до семидесяти обезьян.

Кала была младшей женой самца по имени Тублат, что обозначало «сломанный нос», и детеныш, который насмерть разбился у нее на глазах, был ее первенцем. Ей самой было всего девять или десять лет.

Несмотря на молодость, это было крупное, сильное, хорошо сложенное животное с высоким, круглым лбом, который указывал на большую смышленость, чем у остальных ее сородичей. Она обладала поэтому также и большей способностью к материнской любви и материнскому горю.

И все же она была обезьяной, – громадным, свирепым, страшным животным из породы, близкой к породе горилл, – правда, несколько более смышленой, чем сами гориллы, что в соединении с силой Керчака делало ее племя самым страшным изо всех племен человекообразных обезьян.

Когда племя заметило, что бешенство Керчака улеглось, все медленно спустились со своих древесных убежищ на землю и принялись снова за прерванные занятия.

Детеныши играли и резвились между деревьями и кустами. Взрослые обезьяны лежали на мягком ковре из гниющей растительности, покрывавшем почву. Другие переворачивали упавшие ветки и гнилые пни в поисках маленьких насекомых и пресмыкающихся, которых они тут же поедали. Некоторые обследовали деревья и кусты, разыскивая плоды, орехи, маленьких птичек и яйца.

Они провели в этих занятиях около часа; затем Керчак созвал всех и приказал следовать за ним по направлению к морю.

В открытых местах обезьяны шли большею частью по земле, пробираясь по следам больших слонов – этим единственным проходам в густо перепутанной массе кустов, лиан, вьющихся стволов и деревьев. Их походка была неуклюжа, медленна; они переваливались с ноги на ногу, ставя суставы сжатых рук на землю и вскидывая вперед свое неловкое тело.

Но когда дорога вела через молодой лес, они передвигались гораздо быстрее, перепрыгивая с ветки на ветку с ловкостью своих маленьких сородичей-мартышек. Кала все время несла крохотное мертвое тело детеныша, крепко прижимая его к груди.

Вскоре после полудня шествие достигло холма, господствовавшего над взморьем, откуда виднелась маленькая хижина. А к ней и направлялся Керчак.

Он видал, как многие из его племени погибали от грома, исходившего из маленькой черной палочки в руках белой обезьяны, обитающей в странном логовище.

В своем грубом уме, Керчак решил во что бы то ни стало добыть эту палку, несущую смерть, и исследовать снаружи и внутри таинственную берлогу.

Он горел желанием впиться в шею страшного животного, которого он боялся и ненавидел. Часто выходил он со своим племенем на разведку, выжидая момента, когда белая обезьяна попадется врасплох.

За последнее время обезьяны не только перестали нападать, но даже и показываться около хижины. Они заметили, что каждый раз маленькая черная палочка с громом несла им смерть.

В этот день они не видели человека. Дверь хижины была открыта. Медленно, осторожно и безмолвно поползли обезьяны сквозь джунгли к маленькой хижине. Не слышно было ни рычания, ни криков бешенства – маленькая черная палочка научила их приближаться тихо, чтобы не разбудить ее.

Ближе и ближе подходили они, пока Керчак не подкрался к самой двери и не заглянул в нее. Позади него стояли два самца и Кала, крепко прижимавшая к груди мертвое тельце.

Внутри берлоги они увидели белую обезьяну; она лежала почти поперек стола, с головой, опущенной на руки. На постели виднелась другая фигура, прикрытая парусом, в то время как из крошечной деревянной колыбели доносился жалобный плач малютки.

Керчак неслышно вошел и приготовился к прыжку. Но в эту минуту Джон Клейтон встал и обернулся к обезьянам.

Зрелище, которое он увидел, заледенило всю кровь в его жилах. У дверей стояло трое самцов-обезьян, а за ними столпились другие, – сколько их там было всего, он так никогда и не узнал. Револьверы и ружья висели далеко на стене. Керчак кинулся на него.

Когда царь обезьян отпустил безжизненное тело того, кто еще за минуту перед тем был Джон Клейтоном, лордом Грейстоком, он обратил внимание на маленькую колыбель и потянулся к ней. Но Кала предупредила его намерения. Прежде чем успели ее остановить, она схватила маленького живого младенца, шмыгнула в дверь и забралась со своей ношей на дерево.

Она оставила в пустой колыбели своего мертвого детеныша. Плач живого ребенка возбудил в ней материнскую нежность, которая была уже не нужна мертвому.

Усевшись высоко среди могучих ветвей, Кала прижала плачущего ребенка к груди; он инстинктивно почувствовал мать и затих.

Сын английского лорда и английской леди стал кормиться грудью большой обезьяны Калы.

Между тем звери осматривали все находившееся внутри странной берлоги.

Убедившись, что Клейтон умер, Керчак обратил внимание на предмет, лежавший на постели и прикрытый парусом.

Он осторожно приподнял край покрова, увидел под ним тело женщины, грубо сорвал с него полотно, схватил огромными волосатыми руками неподвижное белое горло и бросился на нее.

Он глубоко запустил свои клыки в холодное тело, но понял, что женщина мертва, отвернулся, заинтересованный обстановкой комнаты – и больше уже не тревожил ни леди Элис, ни лорда Джона.

Ружье, висевшее на стене, более всего привлекало его внимание.

Он много месяцев мечтал об этой странной палке.

Теперь она была в его власти, а он не смел до нее дотронуться.

Осторожно подошел он к ружью, готовый удрать, как только палка заговорит оглушительным, рокочущим голосом, как часто говорила она тем из его племени, кто по незнанию, или по необдуманности, нападали на ее белого хозяина.

В его зверином рассудке глубоко таилось нечто, подсказывающее ему, что громоносная палка была опасна только в руках того, кто умел с нею обращаться. Но прошло несколько минут, пока, наконец, он решился до нее дотронуться.

Он ходил взад и вперед мимо палки, поворачивая голову так, чтобы не спускать глаз с интересовавшего его предмета.

Мощный царь обезьян бродил по комнате на своих длинных лапах, как человек на костылях, качаясь на каждом шагу, и издавал глухое рычанье, прерываемое пронзительным воем, страшнее которого нет в джунглях.

Наконец, он остановился перед ружьем. Он медленно поднял огромную лапу и прикоснулся к блестящему стволу, но сразу отдернул ее и снова заходил по комнате. Казалось, будто огромное животное диким рычанием старалось возбудить свою смелость до того, чтобы взять ружье в свои лапы.

Он остановился, вновь еще раз заставил свою руку неуверенно дотронуться до холодной стали, и почти тотчас же снова отдернул ее и возобновил свою тревожную прогулку.

Это повторилось много раз, и движения животного становились все увереннее; наконец, ружье было сорвано с крюка. Громадный зверь зажал его в своей лапе. Убедившись, что палка не причиняет ему вреда, Керчак занялся подробным осмотром ее. Он ощупал ружье со всех сторон, заглянул в черную глубину дула, потрогал мушку, ремень и, наконец, курок.

Забравшиеся в хижину обезьяны сидели в это время у двери, наблюдая за своим главой. Другие толпились снаружи у входа, вытягивая шеи и стараясь заглянуть внутрь. Случайно Керчак нажал курок. Оглушительный грохот пронесся по маленькой комнате, и звери, бывшие у дверей и за дверями, повалились, давя друг друга в безумной панике.

Керчак был тоже испуган – так испуган, что забыл даже выпустить из рук виновника этого ужасного шума и бросился к двери, крепко сжимая ружье в руке.

Он выскочил наружу, но ружье зацепилось за дверь, и она плотно захлопнулась за улепетывающими обезьянами.

На некотором расстоянии от хижины Керчак остановился, всмотрелся – и вдруг заметил, что все еще держит в руке ружье. Он его отбросил торопливо, как будто железо было раскалено докрасна. Ему уже не хотелось взять палку. Зверь не выдержал ужасного грохота. Но зато он убедился, что страшная палка сама по себе совершенно безвредна.

Прошел целый час, прежде чем обезьяны набрались храбрости и снова приблизились к хижине. Но когда они, наконец решились, то к своему огорчению увидели, что дверь была закрыта так крепко и прочно, что никакие усилия открыть ее не привели ни к чему. Хитроумно сооруженный Клейтоном замок запер дверь за спиной Керчака, и все попытки обезьян проникнуть сквозь решетчатые окна тоже не увенчались успехом.

Побродив некоторое время в окрестностях, они отправились в обратный путь в чащу леса, к плоскогорью, откуда пришли.

Кала ни разу не спустилась на землю со своим маленьким приемыш, но когда Керчак приказал ей слезть, она, убедившись, что в его голосе нет гнева, легко спустилась с ветки на ветку и присоединилась к другим обезьянам, которые направлялись домой.

Тех из обезьян, которые пытались осмотреть ее странного детеныша, Кала встречала оскаленными клыками и глухим, угрожающим рычанием.

Когда ее стали уверять в том, что никто не хочет нанести вред детенышу, она позволила подойти поближе, но не дала никому прикоснуться к своей ноше.

Она чувствовала, что детеныш слаб и хрупок, и боялась, что грубые лапы ее соплеменников могут повредить малютке.

Ее путешествие было особенно трудным, так как она все время цеплялась за ветки одною рукою. Другой она отчаянно прижимала к себе нового детеныша, где бы они ни шли. Детеныши других обезьян сидели на спинах матерей, крепко держась руками за волосатые их шеи и обхватывая их ногами под мышки, – и не мешали их движениям. Кала несла крошечного лорда Грейстока крепко прижатым к своей груди, и нежные ручонки ребенка цеплялись за длинные черные волосы, покрывавшие эту часть ее тела.

Кале было трудно, неудобно, тяжело. Но она помнила, как один ее детеныш, сорвавшись с ее спины, встретил ужасную смерть, и уже не хотела рисковать другим.

V
БЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНА

Нежно вскармливала Кала своего найденыша, втихомолку удивляясь лишь тому, отчего он не делается сильным и ловким, как маленькие обезьянки других матерей.

Прошел год с того дня, как ребенок попал ей в руки, а он только что начинал ходить. А в лазанье по деревьям он был уже совсем бестолковый!

Иногда Кала говорила со старшими самками о своем милом ребенке; ни одна из них не могла понять, почему он такой отсталый и непонятливый, хотя бы, например, в таком простом деле, как добывание себе пищи.

Он не умел находить себе еду, а уже больше двадцати лун прошло с того дня, как Кала взяла его к себе.

Знай она, что ребенок уже прожил на свете целых тринадцать лун прежде, чем попасть в ее руки, – она сочла бы его совершенно безнадежным. Ведь маленькие обезьяны ее племени были более развиты после двух или трех лун, чем этот маленький чужак после двадцати пяти.

Муж Калы, Тублат, испытывал величайшую ненависть к этому детенышу, и если бы самка не охраняла его самым ревностным и заботливым образом, он давно бы нашел случай убрать малютку со своей дороги.

– Он не будет никогда большой обезьяной, – рассуждал Тублат. – И тебе, Кала, вечно придется таскать его на себе и заботиться о нем. Какая польза от него для нас и для нашего племени? Лучше всего бросить его, когда он уснет, в траве, а ты выносишь сильных обезьян, которые сумеют оберегать нашу старость.

– Нет, Сломанный Нос, ни за что, – возражала Кала, – если бы мне пришлось даже всю жизнь носить его!

Тогда Тублат обратился к самому Керчаку и потребовал, чтобы царь своею властью заставил Калу отказаться от Тарзана. Так назван был маленький лорд Грейсток. Имя это означало «белая кожа».

Но когда Керчак заговорил с Калой о ребенке, она заявила, что убежит из племени, если ее с ее детенышем не оставят в покое. А так как каждый из обитателей джунглей имеет право уйти из племени, если оно ему не по душе, то Керчак ее больше не беспокоил, боясь потерять Калу – красивую, хорошо сложенную, молодую самку.

Но Тарзан подрастал; он все быстрее и быстрее развивался и догонял в успехах своих сверстников-обезьян. Когда ему минуло десять лет, он уже превосходно лазил по деревьям, а на земле мог проделывать такие фокусы, которые были не по силам его маленьким братьям и сестрам.

Он отличался от них во многом. Часто они дивились его изумительной хитрости. Но он был ниже их ростом и слабее. В десять лет человекообразные обезьяны уже совсем взрослые звери, и некоторые из них догоняют к этой поре шести футов. Тарзан же все еще был подростком-мальчиком. Но зато каким мальчиком!

С первых дней детства он научился ловко пускать в дело руки, когда прыгал с ветки на ветку, по примеру своей гигантской матери. Подрастая, он ежедневно целыми часами гонялся по верхушкам деревьев за своими братьями и сестрами.

Он выучился делать прыжки в двадцать футов на головокружительной высоте и мог с безошибочной точностью и без видимого напряжения ухватиться за ветку, бешено раскачивающуюся от вихря. Он мог на высоте двадцати футов перебрасываться с ветки на ветку, молниеносно спускаясь на землю, и был в состоянии с легкостью и быстротой белки взбираться на самую вершину высокого тропического гиганта.

Ему было всего десять лет, а он уже был силен, как здоровый тридцатилетний мужчина, и обладал несравненно большей подвижностью, чем тренированный атлет. И день ото дня силы его прибывали.

Жизнь Тарзана среди этих свирепых обезьян текла счастливо, потому что он не помнил иной жизни и не знал, что во вселенной есть что-нибудь, кроме необозримых лесов и зверей джунглей.

Когда ему исполнилось десять лет, он начал понимать, что между ним и его товарищами существует большая разница. Маленькое его тело, коричневое от загара, стало вдруг вызывать в нем острое чувство стыда, потому что он заметил, что оно совершенно безволосое и голое, как тело презренной змеи или другого пресмыкающегося.

Он пытался поправить дело, обмазав себя с ног до головы грязью. Но грязь пересохла и облупилась. Вдобавок это причинило ему такое неприятное ощущение, что он решил лучше переносить стыд, чем подобное неудобство.

На равнине, которую часто посещало его племя, было маленькое озеро, и в нем впервые увидел Тарзан свое лицо отраженным в зеркале светлых, прозрачных вод.

Однажды в знойный день, в период засухи, он и один из его сверстников отправились к озеру пить. Когда они нагнулись, в тихой воде отразились оба лица: свирепые и страшные черты обезьяны рядом с тонкими чертами аристократического отпрыска старинного английского рода.

Тарзан был ошеломлен. Мало еще того, что он был безволосым! У него оказывается такое безобразное лицо! Он удивился, как другие обезьяны могли переносить его.

Какой противный маленький рот и крохотные белые зубы! На что они были похожи рядом с могучими губами и клыками его счастливых братьев?

А этот тонкий нос – такой жалкий и убогий, словно он исхудал от голода! Тарзан покраснел, когда сравнил свой нос с великолепными широкими ноздрями своего спутника. Вот у того, действительно, красивый нос! Он занимает почти половину лица! – «Хорошо быть таким красавцем!» – с горечью подумал бедный маленький Тарзан.

Но когда он рассмотрел свои глаза, то окончательно пал духом. Темное пятно, серый зрачок, а кругом одна белизна! Отвратительно! Даже у змеи нет таких гадких глаз, как у него!

Он был так углублен в осмотр своей внешности, что не услышал шороха высоких трав, раздвинутых за ним огромным зверем, который пробирался сквозь джунгли. Не слышал ничего и его товарищ-обезьяна: он в это время жадно пил, и чмоканье сосущих губ заглушало шум шагов тихо подкрадывающегося врага.

Позади них, на берегу, шагах в тридцати, притаилась Сабор, большая свирепая львица. Нервно подергивая хвостом, она осторожно выставила вперед большую мягкую лапу и бесшумно опустила ее на землю. Почти касаясь брюхом земли, ползла эта хищная большая кошка, готовая прыгнуть на свою добычу.

Теперь она была на расстоянии всего каких-нибудь десяти футов от обоих, ничего не подозревавших, подростков. Львица медленно подобрала под себя задние ноги, и большие мускулы красиво напряглись под золотистой шкурой.

Она так плотно прижалась к траве, что, казалось, будто вся расплющилась; только изгиб спины возвышался над почвой.

Хвост больше не двигался. Он лежал сзади нее, напряженный и прямой, как палка.

Одно мгновение она выжидала, словно окаменев. А затем с ужасающим ревом прыгнула.

Львица Сабор была мудрым охотником. Менее мудрому свирепый рев ее, сопровождавший прыжок, мог бы показаться глупым. Разве не вернее напасть на жертву, прыгнув на нее безмолвно?

Но Сабор знала быстроту обитателей джунглей и почти невероятную остроту их слуха. Для них внезапный шорох травяного стебля был таким же ясным предостережением, как самый громкий вой. Сабор понимала, что ей все равно не удастся бесшумно прыгнуть из-за кустов.

Не предостережением был ее дикий крик. Она испустила его, чтобы бедные жертвы оцепенели от ужаса на тот краткий миг, пока она не запустит своих когтей в их мягкое тело.

Поскольку дело касалось обезьяны, Сабор рассудила правильно. Звереныш оцепенел на мгновение, но этого мгновения оказалось вполне достаточно для его гибели.

Но то Тарзан, дитя человека. Жизнь в джунглях, среди постоянных опасностей, приучила его отважно встречать всякие случайности, а более высокий ум его выявлял себя в такой быстроте соображения, которая была не по силам обезьянам.

Вой львицы Сабор наэлектризовал мозг и мускулы маленького Тарзана, и он приготовился к моментальному отпору.

Перед ним были глубокие воды озера, за ним неизбежная смерть, жестокая смерть от когтей и клыков.

Тарзан всегда ненавидел воду и признавал ее только как средство для утоления жажды. Он ненавидел ее, потому что связывал с ней представление о холоде, о проливных дождях, сопровождаемых молнией и громом, которых он боялся.

Его дикая мать научила избегать глубоких вод озера; разве он не видел сам, несколько недель до того, как маленькая Пита погрузилась под спокойную поверхность воды и больше не вернулась к племени?

Но из двух зол быстрый его ум избрал меньшее. Не успел замереть крик Сабор, нарушивший тишину джунглей, как Тарзан почувствовал, что холодная вода сомкнулась над его головой.

Он не умел плавать, а озеро было глубокое; но он не потерял ничего от своей обычной самоуверенности и находчивости. Эти черты являлись отличительными признаками его изобретательного ума.

Он стал энергично барахтаться руками и ногами, пытаясь выбраться наверх, и инстинктивно стал делать движения, подобные движениям плывущих собак. Через несколько секунд нос его оказался над поверхностью воды, и он понял, что продолжая такого рода движения, он сможет держаться на воде и даже двигаться в ней.

Тарзан был изумлен и обрадован этим новым познанием, так неожиданно приобретенным им, но у него не было времени долго об этом думать.

Он плыл теперь параллельно берегу и видел жестокого зверя, который притаившись над безжизненным телом его маленького приятеля, схватил бы, конечно, и его.

Львица напряженно следила за Тарзаном, очевидно, предполагая, что он вернется на берег; но мальчик и не думал это делать. Вместо того, он испустил громкий предостерегающий крик своего племени.

Почти немедленно издали донесся ответ, и тотчас же сорок или пятьдесят обезьян помчались по деревьям к месту трагедии.

Впереди всех неслась Кала, потому что она узнала голос своего любимого детеныша, а с нею была и мать той маленькой обезьянки, которая уже лежала мертвой под жестокой Сабор.

Огромная львица, лучше вооруженная для сражения, чем человекоподобные, все же не желала встретить этих бешеных взрослых самцов.

Яростно рыча, она быстро прыгнула в кусты и скрылась.

Тарзан подплыл теперь к берегу и поспешно вылез на сушу. Чувство свежести и удовольствия, доставленное ему холодной водой, наполняло его маленькое существо радостным изумлением. Впоследствии он никогда не упускал случая окунуться в озеро, реку или океан, как только предоставлялась возможность.

Долгое время Кала не могла привыкнуть к такому зрелищу, потому что, хотя обезьяны и умеют плавать, когда бывают вынуждены к этому, но избегают погружаться в воду и никогда не делают этого добровольно.

Приключение с львицей стало одним из приятных воспоминаний Тарзана: такого рода происшествия нарушали однообразие повседневной жизни. Без таких случаев, его жизнь являлась бы лишь скучной чередою поисков пищи, еды и сна.

Племя, к которому принадлежал Тарзан, кочевало по местности, простиравшейся на двадцать пять миль вдоль морского берега и на пятьдесят миль приблизительно вглубь страны. Изо дня в день бродили обезьяны по этой территории, по временам оставаясь целые месяцы в одном и том же месте. Но так как они передвигались по деревьям гораздо быстрее, чем по земле, они часто проходили это расстояние и в несколько дней.

Переходы и остановки зависели от обилия или недостатка пищи, от природных условий местности и от наличия опасных зверей. Следует, однако, сказать, что Керчак зачастую заставлял обезьян делать длинные переходы только по той причине, что ему было скучно долго оставаться на одном и том же месте.

Ночью они спали там, где их застигала темнота, спали, лежа на земле и иногда покрывая себе голову, а изредка и все тело большими листьями громадного лопуха. Чаще, если ночи были холодные, то, чтобы согреться, они лежали, прижавшись друг к другу, по-двое или по-трое; таким образом и Тарзан все эти годы по ночам спал в объятиях Калы.

Не было никаких сомнений, что огромное свирепое животное горячо любило своего белого детеныша. Он, со своей стороны, платил большому волосатому зверю всей той нежностью, которая была бы обращена к его прекрасной молодой матери если бы она не умерла.

Правда, когда Тарзан не слушался Калы, она слегка его шлепала, но гораздо чаще ласкала, чем наказывала.

Однако Тублат, ее муж, продолжал ненавидеть Тарзана и искал случая покончить с белой обезьяной.

Со своей стороны, и Тарзан пользовался всяким удобным случаем, чтобы показать, что и он отвечает полной взаимностью на чувства своего приемного отца. Если только он мог безопасно досадить ему, состроить рожу или послать бранное слово, находясь в надежных объятиях матери, он это делал непременно.

Изобретательный ум и хитрость помогали Тарзану измышлять сотни дьявольских проделок, чтобы насолить Тублату и отравить его и без того тяжелое обезьянье существование.

Еще в раннем детстве Тарзан научился вить веревки, скручивая и связывая длинные травы. Этими веревками он при всяком удобном случае стегал Тублата, или пытался схватить его под мышки и подвесить на низких ветвях дерева.

Играя постоянно с веревками, Тарзан научился вязать грубые узлы и делать затяжные петли, чем забавлялись вместе с ним и маленькие обезьяны. Они пытались подражать Тарзану, но он один изобретал и доводил выдумки до совершенства.

Однажды, играя таким образом, Тарзан закинул петлю на одного из бежавших с ними товарищей, придерживая другой конец веревки в своей руке. Петля случайно обвилась вокруг шеи обезьяны, принудив ее круто остановиться среди разбега самым неожиданным образом.

– Ага, вот новая игра, и хорошая игра! – подумал Тарзан в тотчас же попытался повторить эту штуку. После того, постоянной практикой и старательными упражнениями, он отлично научился искусству закидывания на шею жертвы петли аркана.

И вот тогда-то жизнь Тублата превратилась в какой-то кошмар. Спал ли он, шел ли он ночью и днем, он никогда не мог быть уверен, что невидимая беззвучная петля не охватит его шеи и не задушит его.

Кала наказывала Тарзана, Тублат клялся жестоко отомстить ему, даже старый Керчак обратил внимание на его шалости, предостерегал его, грозил, но все было напрасно – Тарзан никого не слушался, и тоненькая крепкая петля охватывала шею Тублата, когда тот меньше всего ожидал нападения.

Другим обезьянам эти вечные проделки Тарзана с Тублатом казались забавными, так как «Сломанный нос» был тяжелый старик, которого никто не любил.

В светлой головке Тарзана зарождались новые мысли, созданные его человеческим разумом.

Если он мог ловить своих соплеменников-обезьян длинным арканом из трав, почему бы не попытаться ему поймать им и львицу Сабор?

Это был лишь зародыш мысли, и ей суждено было медленно созревать и таиться в его подсознании, пока, наконец, эта идея не осуществилась самым блистательным образом.

Но случилось это уже много позже.