Текст книги "Убийство на улице Морг. Мистические рассказы"

Эдгар Аллан По
Убийство на улице Морг. Мистические рассказы

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Убийство на улице Морг

Какую песню пели Сирены или какое имя носил Ахиллес, в то время как скрывался среди женщин, – вопросы, конечно, любопытные, но совершенно неразрешимые.

Сэр Томас Браун

Так называемые аналитические способности ума почти не доступны анализу. Мы знаем только их проявления. Мы знаем также, что они являются источником живейших наслаждений для того, кто обладает ими в более чем обыкновенной степени. Как сильный физически человек радуется своей силе, прилагая её к мускульным упражнениям, так аналитический ум торжествует, предаваясь распутывающей деятельности. Он охотно берётся за самые тривиальные занятия, если только они дают ему возможность приложить к делу свои способности. Он радуется всяким загадкам, загвоздкам, иероглифам, обнаруживая при разъяснении их остроумие, которое простым смертным кажется сверхъестественным. Результаты его, вытекающие из методического и обдуманного исследования, кажутся плодом вдохновения.

Способность к распутыванию загадок, вероятно, усиливается изучением математики, в особенности её высшего отдела, несправедливо называемого анализом, как бы par excellence[1]1
  Преимущественно (франц.).


[Закрыть]. Но соображать не значит анализировать. Шахматный игрок, например, соображает, не прибегая к анализу. Отсюда следует, что характер шахматной игры, в смысле упражнения ума, понимается совершенно превратно. Я не намерен писать трактат на эту тему, я просто хочу высказать несколько замечаний, скорее догадок, в виде предисловия к нижеследующему рассказу. Итак, я утверждаю, что высшие способности мышления более связаны с простой игрой в шашки, чем с затейливыми тонкостями шахмат. В этой последней игре, где фигуры имеют различные и причудливые ходы и представляют разную степень силы, сложность принимается за глубину (ошибка довольно обыкновенная). Здесь требуется главным образом внимание. Ослабей оно хоть на минуту – упущение сделано, и вся игра расстроена или пропала. А возможность ходов не только разнообразных, но и в обратном направлении, усиливает шансы на подобное упущение, так что в девяти случаях из десяти выиграет самый сосредоточенный, а не самый остроумный из игроков. Напротив, в шашках, где в сущности только один ход, который варьирует очень мало, вероятность прозевать незначительна, особенного внимания не требуется, и победа зависит единственно от проницательности. Чтобы пояснить это конкретным примером, представим себе партию в шашки, в которой остались только четыре дамки, и, следовательно, рассеянность ни при чём. Очевидно, здесь победа зависит (при равенстве игроков) от какого-нибудь особенного recherche[2]2
  Поиска (франц.).


[Закрыть], движения, результата сильного напряжения мысли. Лишённый обычных ресурсов аналитик проникает в душу противника, отождествляется с нею и нередко сразу видит тот единственный способ (иногда до нелепости простой), с помощью которого можно вовлечь его в ошибку или ускорить неверный расчёт.

Вист издавна считается игрой, требующей значительной силы соображения; гениальнейшие люди нередко предавались ему с увлечением, тогда как к шахматам относились пренебрежительно. Без сомнения, никакая другая игра не требует такой способности к анализу. Первый в мире шахматист может быть только шахматистом; но уменье играть в вист свидетельствует о способности ко всяким другим, более важным предприятиям, в которых ум борется с умом. Говоря «уменье», я подразумеваю то мастерство игры, при котором пользуются всеми законными средствами, дающими перевес игроку. Они не только многочисленны, но и многообразны, и часто заключаются в таких тонких психологических комбинациях, которые недоступны обыкновенному пониманию. Внимательно наблюдать – значит ясно помнить: в этом отношении внимательный игрок в шахматы будет хорошо играть в вист, так как правила игры, основанные на изучении её механизма, понятны и общедоступны. Но искусство аналитика проявляется в таких вещах, которые не подчиняются правилам. Он делает тихомолком массу наблюдений и заметок. Так же, быть может, поступают и его товарищи; но различие в ценности добытого таким образом материала зависит не столько от наблюдаемого объекта, сколько от качества наблюдения. Необходимо знать, что следует наблюдать. Наш игрок не сосредоточивается на чём-либо одном; не ограничивается непосредственным объектом – игрою, а извлекает указания и из других источников. Он наблюдает приёмы своего партнёра, сравнивая их с приёмами противников. Он замечает, как кто держит и подбирает карты; и часто угадывает онёры[3]3
  Онёр – старшая козырная карта.


[Закрыть] или козыри на руках соседа, по взглядам, которые тот бросает на свои карты. Он следит за игрой физиономий во время игры и находит богатый материал для выводов в выражениях уверенности, удивления, торжества или досады. По манере брать взятку он заключает, есть ли на руках другая. По манере бросать карту догадывается об умышленно неправильном ходе. Случайное или неосторожное слово; случайно упавшая или отвернувшаяся карта и выражение беспокойства или равнодушия, с которым её прячут; счёт взяток и порядок их размещения; нерешительность, колебание, поспешность или робость – всё даёт ему точные указания на положение игры, хотя с виду кажется, будто он действует по вдохновению. После двух-трёх сдач он уже знает карты в каждой руке и ходит наверняка, как будто бы карты соседей были открыты.

Аналитическую способность не следует смешивать с простой изобретательностью, так как аналитик всегда изобретателен, а изобретательный человек часто совершенно неспособен к анализу. Творческая или комбинирующая способность, в которой проявляется обыкновенно изобретательность и для которой френологи[4]4
  Френолог – последователь френологии, учения о связи характера человека со строением его черепа.


[Закрыть] (я думаю, ошибочно) указывают особый орган, считая её первичной способностью, так часто проявляется у людей, которые в других отношениях приближаются к идиотизму, что это обстоятельство давно уже обратило на себя внимание писателей и философов. Различие между изобретательностью и аналитической способностью гораздо больше, чем между фантастичностью и воображением, но такого же рода. Изобретательные люди всегда фантазёры, а истинное воображение всегда свойственно аналитическим умам.

Нижеследующий рассказ послужит читателю как бы комментарием к вышеизложенным соображениям.

Проживая в Париже весною и летом 18…, я познакомился с г. Огюстом Дюпеном. Это был молодой человек хорошей, даже знатной фамилии, но сцепление обстоятельств довело его до крайней нищеты, сломившей его энергию, так что он покорился судьбе и перестал добиваться положения и богатства. Благодаря любезности кредиторов, у него остались кое-какие крохи наследственного состояния; на них он и жил, удовлетворяя самым необходимым потребностям с помощью строгой экономии и не заботясь об излишествах. Единственная роскошь, которую он позволял себе, были книги, но в Париже это обходится недорого.

В первый раз мы встретились в одной маленькой библиотеке на Монмартре. Оказалось, что мы оба разыскивали одну и ту же весьма редкую и замечательную книгу; это обстоятельство и сблизило нас. Мы стали встречаться всё чаще и чаще. Меня крайне заинтересовала его семейная история, которую он рассказал мне с чисто французской откровенностью. Я поражался также его начитанностью, а главное, его причудливое, пылкое, живое воображение воспламеняло и меня. Ввиду цели моего тогдашнего пребывания в Париже, общество такого человека являлось для меня бесценной находкой, и я откровенно сообщил ему об этом. В конце концов мы решили поселиться вместе, и так как мои денежные обстоятельства были в несколько лучшем состоянии, чем его, то он согласился, чтобы я нанял и меблировал в фантастическом стиле, соответствовавшем нашим характерам, курьёзный ветхий домишко, разрушавшийся в глухом уголку Сен-Жерменского предместья и давно оставленный жильцами из-за каких-то суеверий, о которых мы не заботились.

Если бы посторонние знали о нашем образе жизни в этом домике, мы, без сомнения, прослыли бы сумасшедшими – хотя, быть может, безвредными. Мы жили отшельниками. Посетители к нам не заглядывали. Я не сообщал никому из своих прежних знакомых адрес нашего жилища, а Дюпен давно уже раззнакомился со всеми. Мы удовлетворялись собственным обществом.

Одной из причуд моего друга (ибо как же иначе это назвать?) было пристрастие к ночи, к темноте; я тоже поддался этой bizarrerie[5]5
  Странность (франц.).


[Закрыть], как и другим его фантазиям. Печальная богиня не всегда была с нами, но мы умели подделать её присутствие. При первых лучах рассвета мы запирали массивные ставни нашего старого дома и зажигали пару восковых свечей, которые, распространяя сильное благоухание, озаряли комнату бледным, зловещим светом. При этом освещении мы предавались мечтам, читали, писали, беседовали, пока часы не возвещали нам о наступлении настоящей ночи. Тогда мы выходили из дома и гуляли по улицам, рука об руку, продолжая нашу беседу, или бродили до позднего часа, находя среди света и теней многолюдного города материал для бесконечных наблюдений и размышлений.

Во время этих прогулок я не мог не заметить и не подивиться (хотя глубокий идеализм моего друга заставлял ожидать этого) замечательным аналитическим способностям Дюпена. По-видимому, ему самому доставляло большое удовольствие применять их к делу – а может быть, и обнаруживать перед другими, – в чём он и признавался откровенно. Он хвастался мне, слегка подсмеиваясь, будто для него открыты сердца почти всех людей, – и подтверждал это на деле поразительными доказательствами, обнаруживавшими глубокое знание моего сердца. В такие минуты он был холоден и рассеян, глаза его блуждали, а голос – сильный тенор – становился пронзительным и показался бы крикливым, если бы не совершенная обдуманность и ясность речи. Наблюдая его в такие минуты, я часто вспоминал старинную философию о раздвоении души, и фантазия рисовала мне двух Дюпенов: созидающего и разрушающего.

Не вздумайте заключить из моих слов, что я излагаю какую-нибудь тайну или сочиняю роман. Всё, что я рассказал об этом французе, было только результатом возбуждённого, быть может, нездорового рассудка.

Но следующий пример может дать понятие о характере его наблюдений.

Однажды ночью мы шли по длинной грязной улице близь Пале-Рояля. Каждый из нас был занят своими мыслями, и в течение по крайней мере четверти часа мы не обменялись ни словечком. Вдруг Дюпен прервал молчание:

– Действительно, он совсем карлик и больше бы годился для Théâtre des Variétés[6]6
  Театр Варьете (франц.).


[Закрыть].

– Без сомнения, – отвечал я машинально, не заметив в эту минуту (до того я был поглощён своими размышлениями), как странно слова Дюпена согласовались с моими мыслями. Но в ту же минуту я опомнился, и изумлению моему не было границ.

– Дюпен, – сказал я серьёзным тоном, – это выше моего понимания. Не стану и говорить, как я изумлён: едва верю своим ушам. Как могли вы догадаться, что я думаю о… – тут я остановился, чтобы проверить ещё раз, действительно ли он знает, о ком я думаю.

– …о Шантильи, – подхватил он, – что же вы остановились! Вы говорили самому себе, что его незначительная фигура не подходит к трагедии.

Именно это и было предметом моих размышлений. Шантильи, quondam[7]7
  Некогда (лат.).


[Закрыть] сапожник в улице Сен-Дени, увлёкся театром и, выступив в роли Ксеркса в трагедии Кребильона, был жестоко осмеян за своё исполнение.

– Объясните мне ради бога, – сказал я, – метод, если только тут может быть какой-нибудь метод, с помощью которого вы проникли в мою душу. – В действительности я был ещё сильнее поражён, чем показывал.

– Продавец фруктов, – отвечал мой друг, – привёл вас к заключению, что этот «сапожных дел мастер» недостаточно высок для Ксеркса et id genus omne[8]8
  И ему подобных (лат.).


[Закрыть].

– Продавец фруктов!.. вы удивляете меня!.. я не знаю никакого продавца фруктов.

– Человек, который столкнулся с вами на углу четверть часа тому назад.

Тут я припомнил, что на повороте из улицы С… меня чуть не сбил с ног торговец с корзиной яблок на голове: но я не мог понять, какое это имеет отношение к Шантильи.

В Дюпене не было и тени шарлатанства.

– Я сейчас вам объясню, – сказал он, – и чтобы вы ясно поняли меня, прослежу весь ход ваших мыслей от настоящего момента до того столкновения с продавцом яблок. Вот главные звенья цепи – Шантильи, Орион, д – р Никольс, Эпикур, стереотомия, груда булыжников, продавец яблок.

Почти всякому случалось хоть раз в жизни исследовать постепенный ход своих мыслей, приведших к известному заключению. Занятие это часто исполнено интереса; и тот, кто берётся за него в первый раз, поражается кажущимся отсутствием связи и безграничным расстоянием между исходным пунктом и заключением. Каково же было моё изумление, когда я услышал слова француза и не мог не согласиться, что он сказал совершенную правду. Он продолжал:

– Сколько помню, мы толковали о лошадях перед самым поворотом с улицы С… То была последняя тема нашего разговора. Когда мы свернули в эту улицу, продавец фруктов с большой корзиной на голове, бежавший куда-то, толкнул вас на груду булыжников, сложенных в том месте, где чинилась мостовая. Вы наступили на камень, поскользнулись, слегка ушибли ногу, пробормотали несколько слов с сердитым или беспокойным видом, повернулись и взглянули на груду камней, – затем молча пошли дальше. Я не особенно внимательно следил за вами; но в последнее время наблюдение сделалось для меня почти необходимостью.

Вы шли, опустив глаза, сердито поглядывая на рытвины и выбоины мостовой (стало быть, думали ещё о камнях), пока мы не дошли до переулка Ламартина, вымощенного, в виде опыта, тёсаными камнями.

Тут ваше лицо просветлело, и по движению ваших губ я догадался, что вы прошептали слово «стереотомия» – термин, который почему-то применяется к этого рода мостовым. Я знал, что слово «стереотомия» должно вам напомнить об атомах и, следовательно, о теориях Эпикура; и так как в нашем последнем разговоре на эту тему я сообщил вам, как удивительно – хотя это остаётся почти не замеченным – смутные изыскания благородного грека подтверждаются новейшей небулярной космогонией, то и мог ожидать, что вы невольно взглянете на большое туманное пятно Ориона. Вы взглянули на него; это убедило меня, что я действительно угадал ваши мысли. Но в насмешливой статье о Шантильи, во вчерашнем номере Musée, автор, издеваясь над сапожником, переменившим фамилию при поступлении на сцену, цитировал латинский стих, о котором мы часто говорили. Вот он:

Perdidit antiquum litera prima sonum[9]9
  Утратила былое звучание первая буква (лат.).


[Закрыть].

Я говорил вам, что это относится к Ориону, называвшемуся раньше Урионом, и связанная с этим объяснением игра слов заставляла меня думать, что вы не забыли его. В таком случае представление об Орионе должно было соединиться у вас с представлением о Шантильи. Что такое сопоставление действительно мелькнуло у вас, я заметил по вашей улыбке. Вы задумались о фиаско бедняги сапожника. До тех пор вы шли вашей обычной походкой, теперь выпрямились. Очевидно, вы подумали о малом росте Шантильи. Тут я прервал нить ваших мыслей, заметив, что он, Шантильи, действительно карлик и был бы больше на месте в Théâtre des Variétés.

Вскоре после этого случая мы просматривали как-то вечером «Газетт де Трибюн», где прочли следующую заметку:

«Необыкновенное убийство. Сегодня около трёх часов утра обитатели квартала Сен-Рош были разбужены страшными криками, доносившимися, по-видимому, из четвёртого этажа одного дома в улице Морг, единственными жильцами которого были некая мадам Л'Эспанэ и её дочь мадмуазель Камилла Л'Эспанэ. После неудачной попытки проникнуть в дом обычным порядком дверь была выломана и человек восемь или десять вошли в сопровождении двух жандармов.

Тем временем крики прекратились, но когда толпа поднялась на первую площадку лестницы, можно было расслышать голоса ссорившихся людей, два или три, раздававшиеся из верхней части дома.

Со второй площадки уже ничего не было слышно. Толпа разбрелась, осматривая комнаты. В большой комнате четвёртого этажа (дверь которой пришлось сломать, так как ключ оказался внутри) глазам явившихся открылось зрелище, поразившее всех ужасом и изумлением.

В комнате был страшный беспорядок, мебель изломана и разбросана. Бельё и тюфяки, сброшенные с кровати, валялись на полу. На стуле лежала окровавленная бритва. В печке нашли несколько густых длинных клочьев седых человеческих волос, тоже окровавленных. На полу валялись четыре наполеондора, топазовая серёжка, три больших серебряных ложки, три поменьше из мельхиора и два мешка, в которых оказалось около четырёх тысяч франков золотом. Ящики комода и стола были выдвинуты и очевидно ограблены, хотя многие вещи остались на месте. Маленький несгораемый сундук оказался под тюфяком (не под кроватью). Он был открыт, и ключ ещё находился в замке. В нём оказалось только несколько писем и неважных бумаг.

Никаких следов госпожи Л'Эспанэ не было видно, но, заметив в камине необычайное количество сажи, жандармы исследовали трубу и (страшно сказать!) вытащили оттуда тело дочери, засунутое туда вниз головой. Оно ещё не остыло и было покрыто ссадинами; на лице оказались глубокие царапины, на шее чёрные полосы и глубокие следы ногтей, как будто покойная была задушена.

Обыскав весь дом и не найдя ничего больше, отправились на маленький дворик позади дома и здесь нашли труп госпожи Л'Эспанэ с перерезанным почти начисто горлом, так что, когда тело подняли, голова отвалилась. Голова и тело были страшно обезображены, первая едва сохранила облик человеческий. Это ужасное происшествие остается пока совершенно неразъяснённым».

На следующий день в газете явились дополнительные сведения:

«Драма в улице Морг. Несколько лиц были подвергнуты допросу по поводу этого необычайного и страшного происшествия, но из их показаний не выяснилось ничего, что бы могло бросить свет на эту загадку. Мы сообщаем ниже сущность показаний.

Полина Дюбур, прачка, объясняет, что она знала обеих покойниц три года, стирала на них. Старая дама и её дочь были, по-видимому, в хороших отношениях – очень привязаны друг к другу. Платили они очень аккуратно. Ничего не знает об образе их жизни и средствах. Предполагает, что госпожа Л'Эспанэ была ворожеёй.

По слухам, у неё водились деньги. Никогда никого не встречала у них. Убеждена, что у них не было прислуги. Кажется, мебель имелась только в четвёртом этаже.

Пьер Моро, содержатель табачной лавочки, доставлял госпоже Л'Эспанэ нюхательный табак в течение четырёх лет. Родился в этом квартале и никогда не покидал его. Покойница с дочерью жили в доме, где были найдены их тела, шесть лет. Раньше его занимал золотых дел мастер, сдававший верхние этажи внаймы. Дом принадлежал госпоже Л. Она отказала золотых дел мастеру и сама поселилась в доме; квартир не сдавала. Старуха впала в детство. Свидетель встречался с её дочерью пять-шесть раз за все шесть лет. Обе жили очень уединённо, по слухам, имели деньги. Слышал от соседей, будто госпожа Л. занимается гаданьем, но не верит этому. Никогда не замечал, чтобы кто-нибудь входил в дом, кроме госпожи Л. и её дочери, дворника и врача. Многие другие лица, из числа соседей, дали такие же показания. Никто из них не посещал дом. Неизвестно, были ли у госпожи Л. и её дочери какие-нибудь знакомые. Ставни в переднем фасаде редко открывались. В заднем были всегда заперты, во всех комнатах, кроме той, где совершилось убийство. Дом хороший, не очень старый.

Исидор Мюзе, жандарм, объясняет, что его позвали в дом около трёх часов утра. У подъезда собралось человек двадцать или тридцать, старавшихся выломать дверь. Он растворил её не ломом, а штыком. Это не представило особенных затруднений, так как дверь была с двумя половинками и не заперта на задвижку ни вверху, ни внизу. Крики продолжались, пока дверь не была отворена, затем внезапно стихли. По-видимому, кричал (или кричали) кто-то в жестоких мучениях, крики были громкие и протяжные, а не короткие и отрывистые. Свидетель побежал вверх по лестнице. Достигнув первой площадки, услышал голоса ссорившихся, один грубый, другой визгливый, очень странный голос. Разобрал несколько слов, произнесенных грубым голосом на французском языке. Положительно утверждает, что это не был женский голос. Слышал слова «sacré»[10]10
  Проклятье (франц.).


[Закрыть] и «diable»[11]11
  Чёрт (франц.).


[Закрыть]. Визгливый голос принадлежал иностранцу. Не может сказать положительно, был ли это женский или мужской голос. Не знает, на каком языке он говорил, но думает, что на испанском. Состояние комнаты и тел этот свидетель описал так же, как мы вчера.

Анри Дюваль, сосед, по ремеслу серебряник, объясняет, что он один из первых вошёл в дом. В общем подтверждает показание Мюзе. Войдя в дом, они затворили за собою дверь, чтобы удержать толпу, которая быстро собиралась, несмотря на ранний час. По мнению этого свидетеля, визгливый голос принадлежал итальянцу; во всяком случае не французу. Не может сказать с уверенностью, был ли это мужской голос. Возможно, что он принадлежал женщине. Свидетель не знает итальянского языка. Не мог разобрать отдельных слов, но убеждён по интонации, что кричавший был итальянец. Знал госпожу Л. и её дочь. Часто разговаривал с обеими. Уверен, что визгливый голос не принадлежал которой-нибудь из них.

Оденгеймер, содержатель ресторана. Этот свидетель явился к следователю по собственной инициативе. Не зная французского языка, давал показания при помощи переводчика. Проходил мимо дома, когда раздались крики. Они продолжались несколько минут – минут десять, примерно. Крики были громкие, протяжные, выражали ужас и тоску. Вошёл в дом вместе с другими. Подтверждает прежние показания, за исключением одного пункта. Убеждён, что визгливый голос принадлежал мужчине, французу. Не мог разобрать отдельных слов. Они звучали громко, отрывисто, бессвязно, с выражением страха и гнева. Голос был резкий, не столько визгливый, сколько резкий. Нельзя назвать его визгливым голосом. Грубый голос произнёс несколько раз «sacré», «diable» и однажды «mon Dieu»[12]12
  Боже мой! (франц.)


[Закрыть].

Жюль Миньо, банкир фирмы «Миньо и сын» в улице Делорен. Это старший Миньо. У госпожи Л'Эспанэ было небольшое состояние. Имела текущий счёт в его конторе с весны *-го года (восемь лет тому назад). Часто вкладывала маленькими суммами. Не брала денег ни разу до последних дней: за три дня до смерти взяла четыре тысячи франков. Эта сумма была выплачена золотом и отнесена к госпоже Л. на дом приказчиком.

Адольф Лебон, приказчик «Миньо и сын», объясняет, что в вышеозначенный день он проводил госпожу Л'Эспанэ до дома и отнёс ей четыре тысячи франков в двух мешках. Дверь отворила мадмуазель Л. и взяла у него один из мешков, а её мать взяла другой. Затем он раскланялся и ушёл. Никого не заметил на улице в это время. Это переулок очень глухой.

Вильям Бирд, портной, объясняет, что он вошёл в дом вместе с другими. Он англичанин. Живёт в Париже два года. Один из первых взбежал по лестнице. Слышал голоса ссорящихся. Грубый голос, несомненно, принадлежал французу. Слышал различные слова, но не припомнит всех. Ясно слышал «sacré» и «mon Dieu». Одно время раздавались звуки как бы драки нескольких лиц – топот, борьба. Визгливый голос был очень громок, громче, чем грубый. Без сомнения, он не принадлежал англичанину. Кажется, это был голос немца. Может быть, он принадлежал женщине. Свидетель не понимает по-немецки.

Четверо из вышепоименованных свидетелей на вторичном допросе показали, что дверь комнаты, в которой находился труп мадмуазель Л., была заперта изнутри. Всё было тихо, когда свидетели добрались до этой комнаты, – ни стонов, ни шума не было слышно. Когда выломали дверь, никого не оказалось. Окна в передней и задней комнатах были заперты. Дверь между двумя комнатами была притворена, но не заперта на замок. Дверь из передней комнаты, выходящая в коридор, была заперта на замок, ключ находился на внутренней стороне. Комнатка в конце коридора в передней части дома была открыта, дверь стояла полуотворённой. Эта комната была загромождена старыми кроватями, ящиками и т. п.

Они были тщательно осмотрены и обысканы. Вообще дом был подвергнут самому тщательному обыску.

Все трубы осмотрены трубочистами. Дом четырёхэтажный с чердаком. Подъёмная дверь на крышу заколочена гвоздями, по-видимому, не открывалась много лет. Свидетели различно определяют промежуток времени между тем моментом, когда были услышаны ссорящиеся голоса, и взломом двери. Одни говорят – три минуты, другие – пять. Дверь была отворена без особенных затруднений.

Альфонсо, гробовщик, живет на улице Морг. Уроженец Испании. Вошёл в дом вместе с другими. Не входил наверх. Нервный, побоялся волнения. Слышал голоса ссорящихся. Грубый голос принадлежал французу.

Не разобрал отдельных слов. Визгливый голос – англичанина; уверен в этом. Не знает английского языка, но судит по интонации.

Альберто Монтани, кондитер, один из первых поднялся на лестницу. Слышал голоса. Грубый голос принадлежал французу. Разобрал несколько слов. Выражение их было жалобное. Не разобрал слов, произнесённых визгливым голосом. Он говорил быстро, скороговоркой. Думает, что этот голос принадлежал русскому. Подтверждает прежние показания. Родом итальянец. Никогда не слыхал русского языка.

Различные свидетели при новом допросе показали, что трубы во всех комнатах четвёртого этажа были слишком узки, чтобы пролезть человеку. Их исследовали цилиндрическими щётками, какие употребляются трубочистами. Ни одна труба не осталась неисследованной. В доме нет чёрного хода, через который убийца мог бы убежать, пока свидетели поднимались по лестнице. Тело мадемуазель Л'Эспанэ было так плотно задвинуто в трубу, что потребовались усилия четырёх или пяти человек, чтобы её вытащить.

Поль Дюма, врач, объясняет, что его пригласили освидетельствовать тела на рассвете. Оба они лежали на холсте, на кровати, в той комнате, где был найден труп мадемуазель Л. Тело её было исковеркано и покрыто ссадинами. Это объясняется тем, что его засунули в трубу. На горле, под подбородком, оказались глубокие царапины и синие полосы – очевидно, следы пальцев. Лицо страшно посинело, глаза выкатились, язык прокушен. Под ложечкой замечен огромный синяк, происшедший, очевидно, вследствие надавливания коленом. По мнению г. Дюма, мадемуазель Л'Эспанэ задушена неизвестным лицом или лицами. Тело матери страшно изуродовано. Все кости на правой ноге и руке более или менее изломаны. Левая tibia[13]13
  Берцовая кость (лат.).


[Закрыть] переломлена, также все рёбра на левой стороне. Всё тело усеяно синяками. Трудно решить, как произошли все эти повреждения. Тяжёлый деревянный брус или полоса железа, стул – вообще всякое тяжёлое, тупое, грузное орудие в руках очень сильного человека могло привести к таким результатам. Женщина не могла бы нанести таких ударов. Голова покойной была совершенно отделена от тела и жестоко изуродована. Горло перерезано каким-нибудь острым инструментом – вероятно, бритвой.

Александр Этьен, хирург, был приглашён освидетельствовать тела одновременно с г. Дюма. Подтверждает показание последнего.

Больше ничего сколько-нибудь важного не удалось выяснить, хотя были допрошены ещё различные лица. Такого таинственного и загадочного убийства ещё не случалось в Париже. Полиция совершенно сбита с толку.

Нет и тени намёка на разгадку этой тайны».

В вечернем издании газеты сообщалось, что в квартале Сен-Рош до сих пор царит величайшее возбуждение, что дом подвергнут вторичному обыску и свидетели передопрошены – с тем же результатом, что и раньше. В примечании сообщалось, однако, что Адольф Лебон арестован, хотя никаких данных к его обвинению, кроме вышеизложенных, нет.

По-видимому, Дюпен крайне заинтересовался этим делом; так, по крайней мере, я заключил по его поступкам, хотя он ничего не говорил. Только после известия об аресте Лебона он спросил меня, что я думаю об этом убийстве.

Я мог только присоединиться к мнению всего Парижа, что это неразрешимая тайна. Я, по крайней мере, не видел пути к открытию убийцы.

– Нельзя судить об этом, – возразил Дюпен, – по такому поверхностному расследованию. Французская полиция, прославленная своей проницательностью, хитра и только. В её действиях нет метода, кроме методов, принятых в данную минуту. Она пускает в ход все свои меры, но они сплошь и рядом так мало соответствуют цели, что напоминают г. Журдена, который требовал свой robe de chambre – pour mieux entendre la musique[14]14
  «Халат, чтобы лучше слышать музыку» (франц.) – из комедии Мольера «Мещанин во дворянстве».


[Закрыть]. Иногда она достигает удивительных размеров, но только усердием и деятельностью.

Где этих качеств недостаточно, там все её планы лопаются. Видок, например, был хороший сыщик и настойчивый человек. Но вследствие недостатка дисциплины мысли, достигаемой образованием, он то и дело заблуждался тем сильнее, чем ретивее брался за исследование. Он плохо видел оттого, что рассматривал предмет слишком близко. Он видел два-три пункта с поразительной ясностью, но именно потому неизбежно упускал из вида целое. Вот что значит быть слишком глубокомысленным. Истина не всегда в колодце. Я думаю даже, что в более важных вещах она всегда на поверхности.

Истина не в долинах, где мы её ищем, а на вершинах гор, где её нужно искать. Источники этого рода ошибок обнаруживаются очень типично, при созерцании небесных тел. Если смотреть на звезду искоса – боком, обращая к ней внешнюю часть сетчатки (более чувствительную к слабым световым впечатлениям, чем внутренняя), – будешь отчетливо видеть её, получишь ясное представление о её блеске, который тускнеет по мере того, как мы обращаем взор прямо на звезду.

В последнем случае большее количество лучей падает на поверхность глаза, но в первом восприятие более отчётливо. Сама Венера угаснет на небосклоне, если мы будем смотреть на неё слишком упорно, слишком пристально, слишком прямо. Что касается этого убийства, исследуем его, прежде чем составлять о нём мнение.

Это исследование доставит нам развлечение (признаюсь, я подумал, что это термин не совсем подходящий в данном случае, однако ничего не сказал), – кроме того, Лебон оказал мне однажды услугу, за которую я бы не прочь отблагодарить его. Мы сами осмотрим дом. Я знаком с Г., префектом полиции, и он наверное не откажет мне в письменном разрешении.

Разрешение было получено, и мы отправились на улицу Морг. Это один из самых жалких переулков между улицами Ришелье и Сен-Рош. Мы добрались до него только к вечеру, так как этот квартал находится очень далеко от того, где мы жили. Дом отыскали без труда, благодаря зевакам, которые, собравшись на противоположной стороне улицы, бесцельно глазели на окна. Это был обыкновенный парижский дом, с подъездом, сбоку которого помещалась сторожка с окошечком и надписью loge du concierge[15]15
  Привратницкая (франц.).


[Закрыть]. Прежде чем войти в дом, мы прошлись по улице, свернули в переулок и зашли в тыл здания. Дюпен осмотрел соседние дома так же внимательно, как этот, с непонятным для меня любопытством.