Текст книги "Убийство на улице Морг. Мистические рассказы"

Затем мы вернулись к подъезду, позвонили и, показав полицейскому разрешение, были немедленно впущены. Мы поднялись по лестнице в комнату, где было найдено тело мадмуазель Л'Эспанэ и где до сих пор лежали оба трупа. Комната оставалась в прежнем беспорядке. Я не заметил в ней ничего нового, о чём бы не было сообщено в Газетт де Трибюн.

Дюпен тщательно осмотрел всё, не исключая трупов.

Затем мы прошлись по другим комнатам и осмотрели двор в сопровождении жандарма. Этот осмотр продолжался до наступления темноты; затем мы отправились домой.

По дороге мой спутник зашёл на минутку в редакцию одной ежедневной газеты.

Я уже говорил, что у моего друга бывали самые разнообразные причуды и что je les ménageais[16]16
  Я им потакал (франц.).


[Закрыть], – по-английски этой фразы не передашь. Теперь ему почему-то вздумалось отклонять всякий разговор об убийстве. Только на следующий день около полудня он неожиданно спросил меня, не заметил ли я чего-нибудь особенного в жестокости этого убийства.

Он с таким выражением произнес слово «особенного», что я вздрогнул, сам не знаю почему.

– Нет, ничего особенного, ничего кроме того, что мы прочли в газете.

– «Газетт», – возразил он, – кажется, недостаточно понимает исключительно ужасный характер этого преступления. Но оставим в стороне её банальное мнение. Я думаю, что тайна считается неразрешимой вследствие именно той черты, которая должна облегчить её разрешение, разумею утрированный характер преступления. Полиция сбита с толку кажущимся отсутствием мотивов – не самого убийства, а жестокости убийцы. Их смущает также кажущаяся невозможность примирить два факта: свидетели слышали голоса ссорящихся, а между тем никого не нашли в комнате, кроме убитой мадмуазель Л'Эспанэ, хотя преступники не могли ускользнуть незамеченными. Дикий беспорядок в комнате, тело, засунутое вниз головой в трубу; страшно обезображенный труп старухи; всё это, как и другие обстоятельства, которых не стоит перечислять, сбило с толку власти и поставило в тупик хвалёную проницательность правительственных агентов. Они впали в грубую, но обычную ошибку, смешав необычайное с непонятным. Но именно отклонение от обычного характера подобных происшествий должно служить рассудку руководящей нитью для поисков. В исследованиях подобного рода нужно спрашивать не «что такое случилось?», а «что такое случилось, чего никогда не случалось раньше?». Лёгкость, с которою я добьюсь или добился разъяснения этой тайны, обратно пропорциональна её кажущейся неразрешимости в глазах полиции.

Я уставился на своего собеседника в немом изумлении.

– Я поджидаю теперь, – сказал он, взглянув на дверь нашей комнаты, – я поджидаю человека, который хоть и не сам учинил эту бойню, но причастен к ней до некоторой степени. По всей вероятности, он неповинен в худшей части этих преступлений. Я надеюсь, что моё предположение справедливо, так как на нём строю надежду на разъяснение всей этой загадки. Он должен прийти сюда, в эту комнату. Может и не явиться, конечно, но, по всей вероятности, явится. Если он придёт, необходимо будет задержать его. Вот пистолеты, а как ими распорядиться в случае надобности, мы оба знаем.

Я взял пистолеты, вряд ли сознавая, что делаю, и едва веря своим ушам, между тем как Дюпен продолжал, точно рассуждая сам с собою. Я уже упоминал о его рассеянном виде в такие минуты. Он обращался ко мне, но его голос, хотя не особенно громкий, звучал так, как будто бы он переговаривался с кем-нибудь издали. Глаза его были устремлены на стену.

– Что голоса ссорящихся, – продолжал он, – не принадлежали самим женщинам, доказывается свидетельскими показаниями. Это уничтожает возможность предположения, будто старуха сначала умертвила дочь, а потом и самоё себя. Я, впрочем, упоминаю об этом предположении только для порядка, потому что у госпожи Л'Эспанэ не хватило бы силы засунуть тело дочери в трубу, а характер увечий на её собственном теле исключает возможность самоубийства. Стало быть, убийство совершено посторонними лицами, и голоса этих-то лиц были услышаны свидетелями. Теперь рассмотрим показания об этих голосах – не будем разбирать их в целом, а отметим только их особенности. Заметили вы в них что-нибудь особенное?

Я отвечал, что тогда как все свидетели приписывали грубый голос французу, – мнения крайне расходились относительно визгливого голоса, или резкого, как характеризовал его один из свидетелей.

– Это само показание, – возразил Дюпен, – а не особенность показания. Вы, стало быть, ничего не заметили толком. А между тем тут есть обстоятельство, достойное замечания. Свидетели, как вы заметили, согласны насчёт грубого голоса. Но особенность показаний относительно визгливого голоса не в разногласии, а в том, что, когда его описывали итальянец, англичанин, испанец, голландец и француз, – каждый из них отзывался о нём как о голосе иностранца. Каждый уверен, что этот голос не принадлежал его соотечественнику. В этом все сходятся – то есть в том, что обладатель визгливого голоса не принадлежит нации свидетеля. Француз предполагает, что это голос испанца и «что он разобрал бы отдельные слова, если бы знал испанский язык». Голландец утверждает, что голос принадлежал французу, но из отчёта видно, что свидетель, «не зная французского языка, объяснялся при помощи переводчика».

Англичанин думает, что это был голос немца, но он «не понимает немецкого языка». Испанец уверен, что голос принадлежал англичанину, но «судит только по интонации», так как «не знает английского языка». Итальянцу кажется, что это был голос русского, но он «никогда не слыхал русского языка». Другой француз расходится с первым и положительно утверждает, что голос принадлежал итальянцу; но, «не зная совершенно этого языка», он, подобно испанцу, «судит по интонации». Странный, в самом деле, голос, если о нём возможно такое показание; голос, в интонации которого представители пяти великих наций Европы не могли узнать ничего родственного! Вы скажете, что он мог принадлежать азиату, африканцу. Уроженцев Азии и Африки немного наберётся в Европе; но, не отрицая возможности такого предположения, я укажу только на три следующие пункта. Один из свидетелей называет голос «скорее резким, чем визгливым». Другие говорят, что он был «отрывистый и неровный». Ни один из них не мог различить слова, – звуки, похожие на слова.

Не знаю, – продолжал Дюпен, – какое впечатление мои слова производят на ваш ум, но, по моему мнению, законный вывод из этой части показания относительно грубого и визгливого голосов сам по себе способен породить подозрение, которое послужит путеводной нитью для всех дальнейших разысканий. Я говорю «законный вывод», но это выражение не вполне передаёт мою мысль. Я, собственно, думаю, что вывод может быть лишь один и что подозрение, о котором я говорю, вытекает из него неизбежно, как его единственный результат. Что это за подозрение – я пока не скажу. Замечу только, что в моих глазах оно оказалось достаточно сильным, чтобы дать определённое направление – известную тенденцию – моим поискам в комнате.

Перенесёмся мысленно в эту комнату. Что мы прежде всего станем искать в ней? Выход, посредством которого скрылись убийцы. Излишне говорить, что мы не верим в сверхъестественные явления. Госпожа Л'Эспанэ и её дочь не были умерщвлены духами. Виновники преступления – материальные существа и спаслись материальным путём. Но как именно?

К счастью, есть только один способ обсуждения этого пункта, и этот способ должен привести нас к определённому заключению. Рассмотрим один за другим все пути к бегству. Ясно, что убийцы находились в комнате, где найдено тело мадмуазель Л'Эспанэ, или в соседней комнате, в то время, как свидетели поднимались по лестнице. Значит, нужно искать выходы из этих двух комнат. Полиция освидетельствовала полы, потолки, стены самым тщательным образом. Потайной выход не мог бы ускользнуть от её внимания.

Но, не доверяя её глазам, я произвел осмотр моими собственными. Действительно, потайных выходов не было. Обе двери из комнат в коридор были заперты, и ключи находились в замках. Обратимся к трубам.

На расстоянии восьми или десяти футов над печами ширина их обыкновенная, но на всём протяжении трубы не пролезет и крупная кошка. Итак, уйти через трубу абсолютно невозможно; остаются окна. Через те, что выходят на улицу, нельзя было спуститься незамеченным, так как на улице собралась толпа. Следовательно, убийцы должны были уйти в окна задней комнаты. Придя неизбежно к такому заключению, мы не должны отвергать его ввиду кажущейся невозможности. Нам остается только доказать, что эта невозможность действительно кажущаяся.

В комнате два окна. Одно из них не заставлено мебелью и видно целиком. Нижняя часть другого закрыта изголовьем тяжёлой кровати, придвинутой к нему вплотную. Первое оказалось запертым изнутри. Никакими усилиями не удалось его поднять. В раме с левой стороны была проверчена дыра, и в неё заколочен гвоздь по самую шляпку. В другом окне оказался такой же гвоздь, и его также не удалось отворить. Полиция решила, что этим путём убежать было невозможно. И потому нашла излишним вытащить гвозди и отворить окна.

Я не так поступил, именно на том основании, которое сейчас указал, – то есть потому, что невозможность должна была быть только кажущейся.

Я рассуждал a posteriori[17]17
  На основании опыта (франц.).


[Закрыть]. Убийцы бежали через одно из этих окон. Сделав это, они не могли запереть окна изнутри – соображение, которое своей очевидностью заставило полицию отказаться от дальнейших поисков в этом направлении. Но окна были заперты. Стало быть, они должны были затвориться сами. Это заключение являлось неизбежным. Я подошёл к свободному окну, вытащил – не без труда – гвоздь и попытался поднять раму. Как я и ожидал, она не поддавалась моим усилиям. Очевидно, была где-нибудь скрытая пружина.

Это подтверждение моего заключения доказало мне, что я стою на правильном пути, как бы ни были таинственны обстоятельства, касающиеся гвоздей. Тщательно осмотрев раму, я нашёл скрытую пружину. Я надавил её и, довольный своим открытием, не стал поднимать раму.

Теперь я поместил гвоздь на прежнее место и внимательно осмотрел его. Лицо, бежавшее через окно, могло захлопнуть раму, и пружина замкнула бы его сама собой; но оно не могло всадить обратно гвоздь. Это заключение было очевидно и ещё более сужало поле моих исследований. Убийцы должны были бежать в другое окно. Предполагая, что пружины в обеих рамах одинаковы, – должна была оказаться разница между гвоздями, по крайней мере, разница в способе их прикрепления. Подойдя к кровати, я осмотрел через её спинку второе окно. Протянув руку из-за спинки, я вскоре нашёл пружину, которая, как я предполагал, оказалась такой же, как в соседнем окне. Затем я осмотрел гвоздь. Он был такой же крупный и так же заколочен по самую шляпку.

Вы подумаете, это сбило меня с толку. Но так думать можно, только не понимая природу индукции. Употребляя охотничье выражение, я ещё ни разу не «потерял след». Чутьё ни разу не изменило мне. Все звенья цепи были налицо. Я проследил тайну до её последнего этапа, и этим этапом был гвоздь. Как я уже сказал, он во всех отношениях походил на своего соседа в другом окне; но этот факт абсолютно ничего не значил (при всей своей кажущейся значительности) в сравнении с тем соображением, что здесь, на этом пункте заканчивалась разгадка тайны. «Должно быть что-нибудь не так в этом гвозде», – подумал я. Я взялся за него, и шляпка с куском самого гвоздя осталась в моих руках. Остаток гвоздя сидел в дыре. Он переломился уже давно (потому что излом успел заржаветь), по всей вероятности, от сильного удара молотком, который отчасти вогнал шляпку в дерево рамы. Я поместил обломок на прежнее место, – гвоздь снова выглядел целым, перелома не было заметно. Надавив пружину, я приподнял раму на несколько дюймов, шляпка гвоздя поднялась вместе с ней, оставаясь на своём месте. Я закрыл окно, и снова гвоздь выглядел целым.

Теперь загадка была решена. Убийца бежал в окно, заставленное кроватью. Рама захлопнулась за ним (или он её нарочно захлопнул) и замкнулась на пружину; сопротивление этой пружины полиция приняла за сопротивление гвоздя – и сочла излишним дальнейшее расследование.

Затем являлся вопрос, каким образом убийца спустился из окна. Этот пункт я выяснил себе, когда обошёл вместе с вами дом. На расстоянии пяти с половиной футов от окна находится громоотвод. От этого громоотвода невозможно достать до окна, не говоря уже – войти в комнату. Но я заметил, что ставни четвёртого этажа были особого типа, называемого парижскими плотниками ferrades – в настоящее время такие ставни редко делаются, но они очень обыкновенны в старинных домах в Лионе и Бордо. Они имеют форму двери (простой, не с двумя половинками), но нижняя часть устроена в виде решётки, так что за неё легко схватиться рукой. В данном случае ширина ставни три с половиной фута. Когда мы смотрели на них со двора, они были полуоткрыты, то есть находились под прямым углом к стене.

По всей вероятности, полиция так же, как и я, осмотрела задний фасад дома; но, глядя на ставни в профиль, не обратила внимания на их значительную ширину или, во всяком случае, не придала ей значения. Решив, что убежать в окно не было возможности, она, естественно, ограничилась только беглым осмотром.

Как бы то ни было, я убедился, что если отворить ставню совершенно, прижать её к стене, то между ней и громоотводом будет только два фута. Очевидно, что при необыкновенной ловкости и смелости можно было пробраться этим путём в комнату. На расстоянии двух с половиной футов (предполагая, что ставня была открыта совершенно) разбойник мог крепко ухватиться за решётку. Затем, повиснув на ней, упереться ногой в стену и, сильно оттолкнувшись, запереть ставню и даже, если окошко было открыто, вскочить в комнату.

Заметьте, что для такого опасного и трудного путешествия я считаю необходимой крайне редкую степень ловкости. Я имею в виду доказать вам, во-первых, что его можно было совершить; а во-вторых, и главным образом, подчеркнуть необычайный, почти сверхъестественный характер деятельности того, кто его совершил.

Вы скажете, без сомнения, выражаясь языком закона, что «в интересах моего дела» я должен был бы скорее умалить, чем подчёркивать особенности этой деятельности. Так, может быть, выходит с точки зрения закона, но не с точки зрения разума. Моя конечная цель только истина. Моё ближайшее намерение – побудить вас сопоставить этот необычайный характер деятельности с особенным, визгливым и неровным голосом, настолько особенным, что не нашлось двух свидетелей, которые согласились бы насчёт национальности его обладателя, – причём никто не мог разобрать членораздельных звуков.

При этих словах смутная догадка о значении его слов мелькнула в моём уме. Казалось, я вот-вот пойму, в чём дело, – как бывает иногда с воспоминанием; кажется, вот сейчас вспомнишь, – и никак не можешь вспомнить до конца.

– Вы видите, – продолжал мой друг, – что я свернул от вопроса о бегстве к вопросу о появлении вора. Я думаю, что он явился и ушёл одним и тем же путём. Теперь вернёмся в комнату. Посмотрим, в каком виде она оказалась. Ящики комода, – сказано в протоколе, – были обысканы, хотя многие из вещей остались на местах. Вывод получается нелепый. Это простая догадка, – очень глупая, – не более. Почём мы знаем, было ли в этих ящиках что-нибудь, кроме того, что в них оказалось. Госпожа Л'Эспанэ и её дочь жили в одиночестве – ни с кем не знались, – редко выходили из дома, – вряд ли у них было много платьев.

Во всяком случае, их оказалось достаточно и хорошего качества. Если вор взял какие-нибудь из них, – то почему не взял лучшие, – почему не взял все? Да и мог ли он бросить четыре тысячи франков золотом, чтобы обременить себя бельём? Золото было оставлено.

Почти вся сумма, указанная банкиром Миньо, оказалась в мешках и на полу. Я хочу, чтоб вы выбросили из головы ошибочную мысль о мотиве преступления – зародившуюся в полицейских мозгах благодаря той части показания, которая говорит о деньгах, оставленных на полу. Совпадения вдесятеро более замечательные, чем это (выдача денег и убийство в течение трёх дней после выдачи), случаются в жизни ежечасно, не возбуждая ни малейшего внимания. Вообще совпадения – великий камень преткновения на пути тех мыслителей, которые недостаточно знакомы с теорией вероятностей – теорией, которой самые славные отрасли человеческого исследования обязаны самыми блестящими открытиями. В настоящем случае, факт выдачи денег за три дня до преступления имел бы значение больше чем простого совпадения, если бы деньги были унесены.