Текст книги "Вот тако-о-ой!"

Глава пятая

Молодые люди в Ай-Прери не находили Селину привлекательной и достойной внимания. На их вкус она была чересчур миниатюрна, слишком бледна и хрупка. Конечно, ее приезд был большим событием в этой глуши. Селина, вероятно, очень удивилась бы, если бы узнала, с каким жадным любопытством в Ай-Прери ждали ее приезда, подхватывали и передавали друг другу сведения о новой учительнице, ее манерах, наружности, наряде. Старомодна ли она? Или увлечена новыми веяниями? Селина не замечала, как колебались занавески на окнах фермерских домов, мимо которых она проходила, направляясь в школу каждое утро. Новые подробности о ней перелетали с одной фермы на другую, как перебрасывается огонь с дерева на дерево во время лесного пожара. Селина в ужас пришла бы, если б ей рассказали, что в Ай-Прери, неведомо каким образом, было известно все о ее маленькой особе – от цвета ленточек на ее белье до числа книг на ее полке. Она находит капусту на поле красивой, она читает книги этому дурачку – Ральфу Пулю, она переделала одно из платьев Марты наподобие своего коричневого суконного, по последней городской моде (как глупо было надевать каждый день в школу такое платье!). Иногда она заговаривала с проезжавшими в тележке фермерами, Здоровалась с ними. Порою проезжающий отвечал, но не сразу, явно удивленный. Чаще же только глядел на нее молча. Женщин Ай-Прери она почти никогда не встречала, все они были заняты в своих кухнях.

Однажды в воскресенье, на пятой неделе своего пребывания в Ай-Прери, Селина отправилась с Пулями к обедне в голландскую реформатскую церковь. Марта редко ходила в церковь – у нее не хватало времени на такую роскошь. Но на этот раз Клаас запряг лошадей в большой экипаж с двумя сиденьями и повез все семейство – Марту, Селину, Ральфа и обеих обладательниц косичек. Марта сняла свое ситцевое платье и нарядилась в черное, в парадную шляпу со свисающим большим пером и вылинявшей красной бумажной розой. В этом наряде она казалась Селине какой-то другой, чужой женщиной, как и Клаас в своем неуклюжем выходном костюме. Ральф взбунтовался было и отказался ехать в церковь, но был за это избит и всю службу сидел очень тихо, глядя на желтые и красные стекла окон.

Появление Селины в церкви произвело эффект, к которому она совершенно не была готова. В свою очередь она принялась рассматривать прихожан, входивших чинно по двое и по трое и размещавшихся на лавках. Выходные брюки и пиджаки мужчин отличались какой-то угловатой неподвижностью, складки их застыли раз и навсегда, словно отлитые из чугуна. О женщинах в шалях и шляпах, некогда черных, теперь порыжелых, можно было сказать то же самое. Девушки были большей частью неуклюжи, краснощеки, но не лишены миловидности, а некоторые даже красивы, несмотря на характерные широкие скулы и кирпично-красный румянец.

Среди этой толпы Селине бросилась в глаза медленно продвигавшаяся вперед высокая женщина в городском модном пальто и шляпе, ничуть не походившей на головные уборы остальных прихожанок. Она плыла по проходу, словно фрегат на всех парусах. Высокая, видная, с красивой свежей кожей и алым ртом; руки, державшие молитвенник, были белы и нежны. При ее появлении в церкви зашептались, кое-кто вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть ее.

– Кто это? – шепнула Селина Марте.

– Вдова Парленберг. Она богата, как немногие здесь. Глядите-ка, как она делает ему глазки!

– Ему? Кому же это?

– А вот там. Первус де Ионг. Вот он – сидит рядом с Герритом Поном, в синей рубашке такой печальный.

Селина внимательно его разглядывала:

– Он… он интересен, кажется приятным. Не правда ли?

– Да, конечно. Вдова с: ума по нему сходит. Посмотрите, как она… Шш… Шш… Его преподобие смотрит сюда. Я потом расскажу вам…

Селина решила, что ей следует бывать в церкви почаще. Служба продолжалась, скучная, монотонная, на английском и голландском языках. Она вряд ли слышала хоть одно слово из нее. Вдова Парленберг и Первус де Ионг занимали ее мысли. Селина подумала без всякой злости, что вдова напоминает одну из крупных розовых свиней, которые роются в земле во дворе у Клааса Пуля в ожидании, когда их зарежут к Рождеству.

Вдова Парленберг обернулась, улыбаясь. Взгляд скользил исподтишка все в одном направлении, – поведение ее вполне соответствовало тому, что Марта называла «строить глазки».

Все прихожане реформатской церкви дружно наклонились вперед со своих мест, чтобы увидеть, как Первус. де Ионг ответит на это публичное признание в любви. Его лицо оставалось строгим, неулыбчивым. Глаза были устремлены на скучного джентльмена, которого величали преподобным Деккером.

«Ему это надоело, – подумала Селина, и эта мысль почему-то обрадовала ее. – Ну, не хотела бы я быть на месте вдовы. – И затем: – Теперь хотелось бы мне посмотреть, как он улыбается», Но он не улыбался и не оборачивался, «притягиваемый ее взглядом», как полагалось в романах. Он вдруг зевнул и отвернулся. Почтенные прихожане откинулись назад на своих скамейках, обманутые в своих ожиданиях.

«Да, он красив, – размышляла Селина, – но что ж из этого? Точно так же и Клаас Пуль мог быть красив несколько лет тому назад, когда он был моложе и не огрубел еще так».

Служба окончилась, начались разговоры о погоде, посевах, скоте, о наступающих праздниках. Марта, озабоченная мыслью о воскресном обеде, прокладывала себе дорогу к выходу, Мимоходом она знакомила Селину с какой-нибудь из ее приятельниц. «Миссис Вандер-Сид, а это наша учительница».

– Мать Эджи, – начала было Селина, но Марта не дала ей остановиться и потащила дальше.

– Миссис ван Мийнен, позвольте вам представить нашу учительницу.

Все эти дамы разглядывали ее с хмурым любопытством. Селина пыталась улыбаться и кланяться приветливо, но улыбка и приветливость были несколько нервные, натянутые. Под взглядами этих матрон она чувствовала себя чересчур молодой, легкомысленной и словно в чем-то виноватой.

Когда они с Мартой добрались наконец до дверей, Первус де Ионг отвязывал свою лошадь, запряженную в ветхую и клонившуюся набок тележку. Затем он быстро распугал вожжи и уже собирался вскочить в свой экипаж, когда вдова Парленберг спустилась с церковных ступенек удивительно плавно и легко для такой объемистой особы. Она направилась прямо к Первусу так стремительно, что оборки ее платья развевались, перья на шляпе колыхались, юбки шуршали. Марта ущипнула Селину за руку.

– Глядите, что она делает! Она просит его пообедать с ней ради воскресенья. Смотрите, смотрите, как он качает головой: «Нет».

И Селина и вся бесцеремонно глазевшая на них толпа не могли, конечно, не увидеть, как он отрицательно качал головой. Казалось, вся его фигура выражала отказ: красивая голова, широкие плечи, сильные ноги в выходных черных брюках. Он покачал головой, схватил вожжи и погнал лошадь, оставив вдову мишенью для всех глаз. Ей ничего не оставалось, как ретироваться, что она и сделала с некоторой бравадой под взглядами почтенных прихожан реформатской церкви Ай-Прери. Надо сознаться, что она приняла это поражение с великолепным спокойствием и невозмутимостью. Круглое розовое лицо, повернутое в сторону Селины, было ясно, большие глаза хранили обычное кроткое выражение и походили на глаза коровы. Селине пришло на ум новое сравнение – с большой персидской кошкой, раскормленной, коварной, со спрятанными в бархате лап коготками. Вдова вошла в собственный красивый экипаж, запряженный сытой и красивой лошадью, и с высоко поднятой головой умчалась по бесснежной, неудобной для езды дороге.

У Селины было такое ощущение, какое обычно бывает у нас после первого акта увлекательной пьесы. Она даже глубоко вздохнула, точно просыпаясь.

Во время обратного путешествия на ферму в тележке Пулей Марта, смакуя, как истинная дочь Евы, все подробности, рассказала ей всю историю, давно ей известную.

Первус де Ионг овдовел два года тому назад. Через месяц после смерти его жены умер и Линдерт Парленберг, оставив вдове самую богатую и наиболее доходную ферму во всей округе. У Первуса же имелось только двадцать пять акров очень плохой низины, доставшейся ему от отца. Земля была совершенно бесплодной. Весной, когда надо было сеять и делать ранние посадки овощей, шестнадцать акров из двадцати пяти оказывались под водой. Первус терпеливо сажал, сеял, косил, возил на рынок ту зелень, что ему удавалось собрать. В этой преуспевающей голландской общине он один, казалось, не был преуспевающим и даже как будто не стремился к этому.

Казалось, сама судьба и природа были против него. Посевы его не давали урожая, скот болел, капусту съедали черви. Если он сажал много шпината, рассчитывая на обильные дожди весной, весна оказывалась засушливой. Если по всем приметам следовало ждать засушливую весну и лето и Первус вместо шпината сажал бермудский картофель, лето оказывалось самым сырым за последние десять лет. Вредители, казалось, какой-то незримой силой направлялись преимущественно на его поля. Может быть, будь он мал, жалок и ничтожен, злая судьба в конце концов из презрительного сожаления к нему сменила бы гнев на милость. Но тут перед вами была притягивающая красота великана.

В довершение всего хозяйство в его домике велось через пень-колоду и было предметом осуждения всех соседок: им заведовала старая родственница с ревматизмом, и ее пироги и хлеб бывали всегда скандально неудачны.

И вот этот-то Первус де Ионг оказался объектом страстных чувств вдовы Парленберг с ее богатым и огромным участком, удобным и красивым домом, золотой цепью на шее, шелковыми платьями, с ее мягкими белыми руками и прославленными кулинарными талантами. Она обожала его открыто и с пылкостью, которая другого мужчину давно привела бы к ее ногам. Все знали, что она посылала ему каждую неделю кекс, пироги, хлеб, собственноручно испеченные. Она предлагала ему отборные семена с ее прибыльных полей, рассаду из ее парников, и от всего этого он упорно и постоянно отказывался. Она льстила ему, завлекала, упрашивала заглянуть к ней и отведать ее стряпню. Она даже просила у него советов – тончайшая форма лести! Она спрашивала Первуса относительно выбора удобрения, свойств почвы, обработки ее, она, чья богатейшая земля при ее умелом хозяйничании давала с каждого акра больше дохода, чем десять акров Первуса.

Ее фермой превосходно управлял Ян Брасс под ее наблюдением, разумеется.

Де Ионг был простодушен и вначале попадался на эту удочку. Она, бывало, скажет своим глубоким ласкающим голосом.

– Мистер де Ионг, могу я спросить у вас совета по поводу кое-чего? Я ведь одинокая женщина с тех пор, как похоронила Линдерта, а чужие не очень-то станут беспокоиться о моем добре и моей земле. Хочу с вами потолковать насчет редиса, латука, шпината и турнепса. В прошлом году они вышли такие волокнистые и песочные из-за этого Яна Брасса. Он за медленное выращивание, а вы так быстро сняли свои. Брасс уверяет, что виновато мое удобрение, но я думаю иначе. Что скажете вы?

Ян Брасс, узнав об этом совещании, рассказывал всем о нем с мрачным юмором. Фермеры, встречаясь с Первусом де Ионгом, приветствовали его словами:

– Здорово, де Ионг! Что? Даете вдове Парленберг добрые советы?

А тот год как раз был исключительно неудачным для Первуса де Ионга: на его собственных полях ни одна культура не дала хорошего урожая. И когда все Ай-Прери начало исподтишка показывать на него пальцем и посмеиваться; он наконец сообразил, что хитрая, вдовушка водит его за нос. Медленно созревающий, но упорный гнев истинного голландца поднялся в нем – возмущение мужчины, которого провела женщина.

Когда она подошла как-то к нему, обычным сладким голосом спрашивая совета относительно дренажа участка с кормовыми травами и еще чего-то, он сказал резко:

– Вы бы лучше обратились за советом к Гарму Тьену.

Гарм Тьен был известный во всей округе идиот, несчастный дурачок тридцати лет, с мозгом пятилетнего ребенка.

Отлично понимая, что весь поселок относится Одобрительно к его предполагаемой выгодной женитьбе на толстой, богатой, красногубой вдовушке и старается толкнуть его на это, Первус заупрямился, как бык, и ничего не хотел больше слышать о ней. Ему было так неуютно в неопрятном домике; он был одинок и несчастен. Но о вдове он знать ничего не хотел. Тут проявились тщеславие, гордость, возмущение мужчины – все вместе.

При первой же встрече Селины и Первуса де Ионга случаю угодно было, чтобы он выступил ее защитником. При этаком начале конец был заранее предрешен; Произошло это следующим образом.

Уступая уговорам Марты и отчасти собственной фантазии, Селина отправилась как-то на большое собрание и танцы в зале Адама Оома – большом сарае вблизи станции железной дороги. Здесь собрались фермеры всего района с семьями. Некоторые приехали за много миль. Была назначена небольшая плата за вход; вырученные деньги предназначались для покупки нового органа для церкви. Три музыканта играли без перерыва. Женщины привезли с собой в ящиках и корзинах ужин. Корзинки разыгрывались с аукциона, и тот, кто давал самую высокую цену, получал право ужинать с красоткой, чью корзинку он купил. Приготовили горячий кофе. Все собранные с аукциона деньги тоже предназначались для покупки органа.

Разумеется, весь аукцион проводился самым благонамеренным и добропорядочным образом, так, чтобы не разъединять супружеские пары. Каждая фермерша знала свою корзинку не хуже, чем своих ребятишек, и каждый фермер, когда корзинка его жены продавалась с аукциона, называл умеренную сумму и становился автоматически обладателем корзинки и компаньоном по ужину своей собственной жены. Зато корзинки незамужних женщин раскупались с бою. Марта упаковала свою корзину около полудня и уехала с Клаасом и детьми в четыре часа. Ей предстояло помогать при сервировке кофе и при мытье посуды. Клаас и Ральф тоже были вовлечены в работу. Обладательницы косичек скользили взад и вперед по навощенному полу вместе с другими шумливыми и визгливыми девушками поселка, пока не начали съезжаться целые толпы на аукцион и ужин. Якоб Гугендунк вызвался попозже проводить Селину на этот бал. Корзинка Селины должна была предлагаться с аукциона вместе с корзинками Катрин, Лин, Софии из Ай-Прери. Она сама укладывала ее. Марта, уезжая, оставила самые точные инструкции.

«Ветчина… пирожки… вот этот кувшин… маринованные овощи… смотрите, как бы не разлить… консервы…»

Корзина Марты была гигантских размеров, и содержимое в ней выглядело солидно. Каждый сандвич напоминал глыбу, каждый пирожок был с блюдо величиной.

Корзина, приготовленная для Селины, была не так велика, но тоже немалых размеров. Однако, оставшись одна, Селина внезапно решила, что она не возьмет ее. В сундуке у нее нашлась небольшая шкатулка таких размеров, что в ней могла поместиться примерно пара туфель. «В этом ящичке можно уместить достаточно еды на двоих» – решила Селина. Она и Юлия Гемпель всегда укладывали свой завтрак в такие ящички, отправляясь в свободные от учения дни на какой-нибудь пикник за город. Селина немного нервничала сегодня: ее пугала перспектива ужинать вдвоем с каким-нибудь парнем из Верхней Прерии, ей не знакомым. А вдруг никто не станет торговаться из-за ее ящичка! Она наполнила его едой на свой вкус, пренебрегая указаниями Марты. Ей не нравилось тяжеловесное меню фермеров.

Селина была одна на кухне. Якоб работал где-то на поле или во дворе. В доме царила необычная тишина. Она засучила рукава и принялась за работу. Чайное печенье было предметом ее гордости. Селина испекла шесть маленьких кексов. Это было получше тяжелых и мокрых пирогов Марты! Потом она приготовила еще несколько изысканных закусок, сделала тоненькие сандвичи без традиционной ветчины. Жаль, что нельзя было достать бананов. Их заменили два яблока-ранета, тщательно, до блеска, вытертые. Наконец ящичек был завернут в бумагу и перевязан красной ленточкой. В узел ленточки она воткнула зеленую ветку, сорванную во дворе. Потом отступила на шаг и нашла пакетик восхитительным.

Парадное платье из красного кашемира, пальто и шляпка – и она, готовая, ожидала Гугендунка. Они приехали поздно, перед дверями сарая теснилось уже много экипажей. За два дня до того выпал глубокий снег, поэтому все приехали на санях. Привязывали лошадей, где кому вздумается; все время звенели бубенчики, когда лошади переступали с ноги на ногу. Селина, осторожно балансируя и оберегая свой ящичек, пробралась к двери и, войдя в нее, очутилась перед деревянной лестницей. Зал был на втором этаже. Невероятный шум, доносившийся оттуда, почти испугал ее. Селина остановилась на минуту в нерешительности, – ей захотелось вернуться на ферму, хотя бы пришлось идти пешком пять миль по снегу. Но она собралась с духом, поднялась по лестнице и вошла. Аукцион был в разгаре. Гул голосов утих на миг после продажи очередной корзины, и раздавался только раздражающий стук молотка аукциониста. Он стоял на стуле, и поэтому Селина мельком увидала его через спины и головы толпы. Это был Адам Оом, который и сам был некогда учителем в Верхней Прерии. Маленький лысый человек с пронзительным фальцетом и лисьей физиономией.

Он громко и визгливо возглашал.

– Вот что я предлагаю! Смотрите все. Тридцать центов. Тридцать пять! Стыдитесь, джентльмены! Кто выше?

Селина ощутила прилив какого-то возбуждения. Она огляделась, где бы ей оставить свое пальто. Все столы, стулья, подоконники и вешалки были завалены одеждой гостей. Она высмотрела все-таки какой-то ящик, где еще оставалось местечко, бросила туда муфту, пальто и оставила в руках только коробку. Из залы между тем доносились взрывы хохота, аплодисменты, топот ног, улюлюканье. Предлагалась уже новая корзина. В надежде пробраться туда, Селина оправила свое платье и устремилась в толпу с интересом ребенка. Она искала глазами Марту и Клааса в этой битком набитой комнате. А Ральф? Но широкие спины в черных сюртуках заслоняли ей все и оттесняли обратно к двери. Она написала свое имя на коробке. Не было надежды самой пробраться к Адаму Оому. В отчаянии она решилась толкнуть углом коробки обладателя широких плеч, стоявшего как раз перед ней. Он обернулся:

– Что такое? Как?..

Селина глядела теперь прямо в гневное лицо Первуса де Ионга. Первус де Ионг смотрел сверху вниз в широко раскрытые глаза Селины, глаза, расширенные испугом.

– Простите… Виновата… Я думала… Нельзя ли передать туда мою корзинку… Такая толпа…

Тоненькая изящная фигурка в темно-красном платье посреди этих могучих торсов, разгоряченных тел, багровых физиономий. Глаза Первуса утратили сердитое выражение, стали внимательными. Он перевел их на ящичек с ужином и не мог скрыть изумления.

– Это?

– Да, для аукциона. Я – школьная учительница, Селина Пик.

Он кивнул головой:

– Я видел вас в церкви в воскресенье.

– Видели! Я не предполагала. Неужели видели?

– Подождите здесь. Я вернусь. Не двигайтесь.

Он взял коробку. Она ждала. Он легко проложил себе дорогу через толпу, добрался до Адама и поместил свою ношу рядом с колоссальной корзинкой, одной из целой дюжины, ожидавших очереди. Воротясь тем же путем к Селине, он снова сказал: «Подождите» – и пробрался на лестницу. Селина послушно ждала. Она перестала волноваться из-за того, что не может разыскать Пулей, и, поднявшись на цыпочки, пыталась разглядеть происходящее через толпу. Когда Первус наконец возвратился снизу, у него в руках был пустой деревянный ящик из-под мыла. Он поставил его в дверях, позади толпы, и помог Селине взобраться на него. Голова ее едва-едва возвышалась над его плечом. Теперь она могла видеть комнату от одного конца до другого. Вот Пули. Она помахала Марте, улыбнулась Ральфу. Он как будто хотел направиться к ней. Сделал несколько шагов, но Марта удержала его за полу куртки.

Селине надо было что-нибудь сказать своему покровителю. Что бы такое? Она взглянула вниз на Первуса. Затылок у него покраснел, словно от напряжения. Она невольно подумала: «Боже, он, кажется, тоже придумывает, что сказать». Эта мысль сразу доставила облегчение. Она подождет, пока он не заговорит. Теперь его затылок из розового стал темно-красным. Селина под напором почему-то отхлынувшей к дверям толпы зашаталась на своем ящике, машинально протянула руку, чтобы ухватиться, и почувствовала на локте его большую жесткую руку, поддерживающую ее.

– Какая давка, не правда ли? – Неловкость и смущение обоих начали проходить. Шея де Ионга стала несколько бледнее.

– О да, ужасная!

– Здесь не одна только Верхняя Прерия. Много понаехало и из Нижней. Даже из Нового Харлема.

– Вот как!

Пауза. Новая напряженность.

– Как идут занятия в школе?

– О, недурно!

– Вы такая маленькая. Чересчур маленькая для учительницы, верно ведь?

– Маленькая! – Она повернулась на своем пьедестале из-под мыла. – А вот я выше вас!

Оба засмеялись, как чему-то очень забавному. Молоток Адама Оома застучал, призывая к тишине. «Леди». Стук. «И джентльмены» – новый стук. «Смотрите, какую корзину вы можете приобрести сейчас!»

Всеобщее внимание. Большая плетенка, так набитая едой, что грозила вот-вот треснуть. Сквозь щель выглядывала белоснежная салфетка, которой было закрыто содержимое корзины. Салфетка была тонкого полотна. Эта царица среди корзин вызывала мечты о покоившемся под салфеткой золоте в виде чудесно приготовленных кур, хрустящих на зубах, изумрудах – огурчиках; рубинах – земляничном варенье; кексе, манящем подобно бриллиантам. Не говоря о салате из картофеля, сыре, простокваше, бутербродах, печенье к кофе и т. п.

Стук…

– Корзинка вдовы Парленберг. Не знаю, что в ней имеется. Не знаете и вы. Но нам и нет надобности знать. Кто когда-нибудь ел цыплят, приготовленных ею, тому нет надобности что-либо объяснять. Кто ел печенье вдовы Парленберг, тому не надо объяснять. Что я получу за корзинку вдовы Парленберг? Что за корзину?

Стук. Стук. Стук.

Вдова, очень эффектная в черном шелке, с длинной золотой цепочкой на пышной груди, восседала в кресле у стены, шагах в пяти от аукциониста. Она заметно важничала, вспыхивала, подымала глаза, опускала их, всеми силами старалась принять невинный вид.

Адам скользил взглядом по толпе. Он нагнулся вперед с застывшей улыбкой на лисьем лице. С вдовы, сиявшей нарядом справа, он перевел глаза на молодых щеголей, на старых кутил, на юношей, вдовцов, холостяков. Только от них и зависел успех аукциона. Адам искал кого-то среди них. Вот он увидел высокую фигуру в дверях и впился глазами в неподвижные глаза Первуса де Ионга. Он поднял высоко свой молоток – и все глаза устремились на белокурую голову в дверях.

– Ну, называйте сумму! Эй, молодежь Верхней Прерии! Эй, Первус де Ионг! Смотрите, что я продаю! Кто больше? Кто больше?

– Пятьдесят центов. – Это предложил Геррит Пон с другого конца зала. Крупная сумма для начала в этой местности, где один доллар часто является всей прибылью с продажи целого воза овощей на базаре.

– Итак, – стукнул молоток аукциониста. – Пятьдесят центов. Кто превратит их в семьдесят пять? Кто дает семьдесят пять?

– Шестьдесят. – Это Иоганн Амбул, вдовец, возраст которого давно перевалил за названное им число.

– Семьдесят. – Геррит Пон.

Адам Оом шепотом повторил, смаковал «семьдесят».

– Леди и джентльмены, я не решаюсь повторять вслух такие цифры! Мне было бы стыдно! Взгляните на эту корзинку, джентльмены, и скажите сами!

– Семьдесят пять. – Это осторожный Амбул.

Яркая краска на лице вдовы противоречила ее внешне спокойному виду. Первус де Ионг из-за плеча Селины наблюдает все происходящее с видом постороннего и скучающего зрителя.

Вся Ай-Прери глядит на него выжидающе, совершенно открыто. Вдова закусывает свои алые губы, встряхивает головой. Первус де Ионг на многозначительный кивок и подмигивание аукциониста отвечает кротким и безмятежным взглядом незаинтересованного в данном деле зрителя. Верхняя Прерия, Нижняя Прерия, Новый Харлем – все сидят в напряжении, как публика перед поднятием занавеса. Здесь действительно разыгрывается драма.

– Джентльмены! – В голосе Адама Оома слышались уже чуть не слезы, ноты скорее огорчения, чем раздражения… – Джентльмены! – Медленно, с бесконечными предосторожностями он приподнял краешек салфетки, покрывавшей содержимое корзины, приподнял и заглянул туда, как в сокровищницу. Затем эффектно откинулся назад, всем своим видом изображая восхищение. Он вращал глазами, чмокал губами, поглаживал свой живот. Пантомима должна была показать, как глупы те, кто медлит за какую угодно цену стать собственником корзины, содержащей такие прелести.

– Восемьдесят! – внезапно заорал Гаррис ванн Вуутен, девятнадцатилетний толстяк, сын состоятельного фермера из Нового Харлема, известный своим обжорством.

Адам потер руки.

– Ну, дальше. Доллар. Один доллар! Оскорбление предлагать меньше доллара за эту корзинку. – Он снова поднял салфетку, понюхал, изобразил восхищение. – Друзья, если бы не присутствие миссис Оом, я бы сам, я, бедняк, отдал доллар за эту корзину. Доллар. Кто больше? Не правда ли, я не ошибся? Вы сказали доллар, Первус де Ионг?

Но де Ионг оставался молчаливым, неподвижным, бесстрастным зрителем.

– Восемьдесят центов! Я скажу вам кое-что, джентльмены. Шепну секрет!

Лицо Адама налилось кровью от выкрикиваний.

– Слушайте. Там не цыплята, в этой восхитительной корзинке. Там – жареная утка. – Он вытер лицо красным платком, высоко держа руку с молотком. Это был последний козырь в игре.

– Восемьдесят пять! – стонал толстый Гаррис ван Вуутен.

– Восемьдесят пять! Восемьдесят пять! Восемьдесят пять! – Стук.

– Продана Гаррису ван Вуутену за восемьдесят пять.

Словно вздох пронесся по всему залу. Стон, как порыв ветра перед бурей, затем гул разговоров, неописуемый шум. Богатая вдова Парленберг должна ужинать с мальчишкой ван Вуутеном, с толстяком Гаррисом! А там в дверях, болтая с учительницей, словно они знакомы много лет, стоял Первус де Ионг, и его деньги оставались все еще при нем, в кармане.

Адам Оом был сердит. Лицо его было красно от негодования. Он ведь славился как аукционист, а тут вдруг шедевр его аукциона, корзина вдовы Парленберг, принесла с натяжкой и конфузом лишь восемьдесят пять центов, да и к тому же еще эта неудача восстановит против него богатую и влиятельную вдову. Гаррис ван Вуутен под всеобщий смех и аплодисменты пробрался вперед, чтобы получить свой приз. Корзина была такая увесистая, что даже широкие плечи Гарриса невольно согнулись под ее тяжестью. Да, здесь было достаточно вкусных вещей даже для такого обжоры, как он. Торжествующе ухмыляясь, он унес свою добычу.

Адам Оом суетился среди кучи корзин у его ног на полу. Но вот ноздри его раздулись, и он, усмехаясь, поднял высоко какой-то маленький предмет. Узкие глазки блестели, и деревянный скипетр стуком призывал всех к молчанию. Высоко, в одной руке, он держал ящичек Селины, в белой бумаге, перевязанный красным бантом с воткнутой в него зеленой веточкой. Изображая величайшую осторожность и бережность, он поднес его к глазам, чтобы прочесть имя на крышке, затем снова поднял, подмигивая зрителям.

Он ничего пока не говорил. Ухмыляясь, Оом все держал ящичек, поворачивая его во все стороны, как бы желая дать возможность всем разглядеть его. Перед глазами публики, толпившейся вокруг Адама, только что была огромная, туго набитая корзина. Контраст был слишком неожиданным, слишком резким. Взрыв смеха прокатился по залу и, разрастаясь, превратился в гомерический оглушительный хохот. Адам Оом, довольный эффектом, поводя глазами во все стороны, торжественно, медленно опустил коробку ниже. Наконец сделал знак, призывающий к вниманию. Смех утихал. Прочистив горло кашлем, аукционист начал:

– Леди и джентльмены! Здесь перед вами изящный пакетик. Тут имеется не только пища телесная, но и наслаждение для глаз. Ну, что же, ребята, если предыдущая корзина была чересчур тяжела для вас, – эта будет как раз в меру. А не хватит вам ее содержимого, чтобы поужинать, так зато вы можете вплести эту ленту в прическу вашей дамы и воткнуть веточку в вашу петлицу. Вот мило-то будет, и вы ведь не какую-нибудь деревенщину получите в компаньонки к ужину: это – леди, городская барышня, по коробке видно. И кто же она? Кто нашел, что этого изящного пакетика как раз хватит на двоих?

Он еще раз поднял его, точно священнодействуя, и насмешливо оглядел аудиторию.

Щеки Селины были краснее ее платья. Глаза раскрылись еще шире и потемнели, в них стояла предательская влага. Зачем она еще взобралась на этот проклятый ящик из-под мыла? Зачем она пришла на этот отвратительный вечер в Верхней Прерии? Зачем…

– Мисс Селина Пик – вот кто это. Мисс Селина Пик!

Сотня голов, точно кто дернул их все разом за веревочку, повернулись к двери, и сотня глаз уставилась на Селину, стоявшую на ящике. Ей казалось, что толпа надвигается на нее. Она вытянула вперед руку, словно отталкивая ее.

– Сколько предлагаете? Сколько за этот миленький ящик? Начинайте же!

– Пять центов! – прошамкал старый Иоганес Амбул, хихикая.

Снова смех. У Селины бешено колотилось сердце, и она почувствовала слабость, словно от большой усталости. Было видно лицо вдовы, уже не хмурое но улыбающееся. Селина заметила милую голову Ральфа. На лице его было сосредоточенное выражение взрослого человека. Он пытался пробраться к ней, но толпа оттесняла мальчика; его маленькая фигурка потерялась среди стольких больших тел. Селине больше не было видно его. Как жарко. Какая духота… Чья-то рука легла на ее руку. Кто-то встал рядом с ней на ящик и стоял, уверенно, спокойно почти касаясь ее своим телом. Первус де Ионг! Ее голова была на уровне его плеча. Так они стояли на ящике в дверях пред всем Ай-Прери.

– Пять центов за эту штучку, уложенную и перевязанную прекрасными ручками самой учительницы. Пять центов!

– Доллар! – Это говорит Первус де Ионг. Сотня лиц, мелькавших перед взором расстроенной Селины, подобно сотне надутых шаров, внезапно превратилась в сотню шаров с зияющими в них дырами: это вся Верхняя Прерия от изумления разинула рты.

Теперь дело приняло иной оборот. Темная головка Селины гордо поднялась; теперь она была почти на уровне другой, красивой мужской головы позади нее.

– Доллар и десять центов, – прокричал Иоганес Амбул, устремив глаза на Селину.

На физиономии Адама Оома боролись два выражения. Но аукционист-артист победил человека. Адам не слыхал ничего о психологии толпы, но в нем было достаточно артистизма, чтобы почувствовать, что какой-то таинственный и любопытный процесс, происходящий в этой толпе, заполнившей зал, непостижимым образом превратил маленькую белую коробку из предмета насмешек в нечто значительное, безгранично желанное Адам наблюдал это магическое превращение с удивлением, граничащим со столбняком.