Текст книги "Вот тако-о-ой!"

«Ничего, – думала она, – все будет хорошо все изменится к лучшему… У них огороды, и выращивать на продажу овощи – их главное занятие, а между тем они не едят этих овощей. Как это странно!

Какая жалость, что Марта так опустилась. Волосы скручены в узелок, кожа загрубела. Это безобразное платье… А ведь она не так уж некрасива. У нее такие синие глаза… Она немного похожа на женщин на тех голландских картинах, которые я видела с отцом – где же? Ах, да, в Нью-Йорке в музеях. Но у тех женщин лица были спокойнее. А у нее такое истомленное, напряженное… Зачем это нужно, чтобы она выглядела такой старой, озабоченной, суетливой? Мальчуган похож на итальянца. Странно..

Какие забавные обороты у них. Это вероятно буквальный перевод с голландского.

Ужин был окончен, мужчины развалились на стульях и закурили свои трубки. Марта убирала со стола и мыла посуду, а Герти и Жозина суетились тут же, больше мешая, чем помогая матери.

«Если бы они стали так суетиться и шуметь в классе, – подумала Селина, – то могли бы довести учительницу до сумасшествия».

– Вы приобрели прекрасную, богатую землю, – говорил Якоб Гугендунк, продолжая беседу начатую за ужином. – Но вы возитесь не с настоящими овощами, а со всякой ерундой. Я видел на рынке в пятницу… Хотите разводить овощи, так настоящие овощи и сажайте, а не какие-то новоизобретенные вещи. Сельдерей. Что такое сельдерей? Это собственно и не овощ, и не трава. Посмотрите Воотиз истратил не меньше, чем сто пятьдесят фунтов удобрения, а что вышло из этого? Эта липкая ерунда, которую вы зовете овощами. А между тем у вас здесь такая богатая почва.

Селина была заинтересована. Она знала, что овощи надо посеять или посадить в землю и скоро появится на свет Божий картофель, капуста, морковь, репа. Но тут говорили о каком-то «нитрате соды», об удобрении. Что это такое? Она наклонилась вперед.

– Что это такое подходящее удобрение?

Клаас Пуль и Якоб Гугендунк взглянули на нее, она тоже глядела прямо в лицо им, ожидая объяснения, и ее живые темные глаза искрились интересом и вниманием. Пуль откинулся на стуле и посмотрел па Якоба, Якоб медленно посмотрел на Клааса. Затем оба повернулись, чтобы взглянуть на эту вострушку, которая осмелилась вмешаться в беседу мужчин.

Пуль вынул трубку изо рта, плюнул так искусно, что плевок длинной спиралью полетел далеко в воздух, вытер рот рукой и изрек:

– Подходящее удобрение – это подходящее удобрение.

Якоб Гугендунк торжественным кивком подтвердил это разъяснение.

– Но что же в нем содержится? – настаивала Селина.

Пуль отмахнулся от нее красной ручищей, словно от надоедливого насекомого. Он взглянул на жену. Но Марта углубилась в работу, Герти и Жозина увлеклись какой-то ими самими изобретенной игрой. Ральф читал у стола, и его красные и потрескавшиеся от грубой работы и холода руки лежали на скатерти. Селина заметила, не отдавая себе в этом отчета, что пальцы этих рук были длинны и гибки, а обломанные ногти па них – прекрасного цвета и формы. «Но из чего же состоит это удобрение?» – повторила она еще раз. Внезапно жизнь в кухне точно замерла. Двое мужчин нахмурились. Марта полуобернулась от своей кастрюли. Обе девочки, как испуганные мышата, притихли за печкой, а Ральф поднял глаза от книги. Даже овчарка, дремавшая у печи, вдруг открыла один глаз и, казалось, направила его на дерзкую Селину. Но Селина, вся – воплощенное дружелюбие и общительность, ожидала ответа. Она не могла знать, что в Ай-Прери женщины не дерзали прерывать таким образом серьезный мужской разговор. Мужчины глядели на нее, не отвечая. Ей стало неловко. Ральф поднялся и отошел к буфету в углу кухни. Он вытащил оттуда большую книгу в зеленом переплете и подал ее Селине. От книги шел отвратительный запах. Переплет был весь в сальных пятнах – следах пальцев. Ральф раскрыл ее и указал страницу. Селина, следя за его пальцем, прочла:

 
«ПРЕКРАСНОЕ УДОБРЕНИЕ ДЛЯ ОГОРОДНИКОВ РАЗВОДЯЩИХ ОВОЩИ НА ПРОДАЖУ
Нитрат соды
Сульфат аммония
Сухая кровь»
 

Селина захлопнула книгу и отдала ее Ральфу, стараясь не касаться переплета. «Сухая кровь» Она уставилась на обоих мужчин.

– Что это означает – сухая кровь?

Клаас ответил неумолимо:

– Сухая кровь – есть сухая кровь. Вы вносите ее в почву – и она помогает расти овощам, капусте, тыкве, луку.

При виде ее изумленной физиономии он добавил, ухмыляясь:

– Так капуста – это что-то прекрасное, а? – и скосил глаза на Якоба.

Очевидно, эта шутка пришлась ему по вкусу, и можно было ожидать, что он будет твердить ее, по меньшей мере, всю зиму.

Селина отошла от него. Она не была раздражена но ей вдруг захотелось побыть одной у себя в комнате, в той самой комнате, которая какой-нибудь час назад казалась ей чужой и наводящей жуть с ее огромной кроватью, ее холодной печью, с сундуком давно умерших новобрачных. Теперь эта комната в ее мыслях превратилась в убежище, уютное надежное и бесконечно желанное. Она обратилась к миссис Пуль: – Я… я думаю, мне пора к себе. Я так устала. Должно быть, это от путешествия. Я не привыкла еще…

Ее голос изменил ей.

– Разумеется, – сказала отрывисто Марта. Она покончила с посудой и чистила теперь огромную кастрюлю. – Разумеется, ступайте. Там, кажется все есть, что нужно.

– Нельзя ли мне немного горячей воды?

– Ральф! Оставь ты наконец это чтение! Покажи учительнице, где горячая вода. Герти! Жозина! Никогда в жизни ничего подобного не видела. – Она шлепнула одну из обладательниц косичек в виде предостережения. Поднялся визг. – Ничего, ничего. Так тебе и надо. Не надоедай.

Селина была в ужасе. Ей хотелось поскорее уйти. Но Ральф спокойно, не торопясь, взял большой жестяной ковш с полки на стене и опустил его в котел в задней части печи. Оттуда повалил пар. Затем, когда Селина сделала движение, чтобы взять его, он пошел за ней, не выпуская ковша из рук. Она слышала за собой его шаги. Она пропустила мальчика вперед и задержалась на минутку. Ей хотелось узнать, над какой книгой он сидел весь вечер. Но между ней и книгой, еще лежавшей на столе, находились Пуль, Гугендунк, собака, косички, Марта. Она указала на книгу пальцем и спросила:

– Что это за книгу читает Ральф?

Марта бросила большой ком теста на лист. Ее руки были в муке, и она принялась усердно раскатывать тесто. Она только кивнула и пробормотала:

– Славная книга.

«Славная книга». Что бы это значило? Эти переводы голландских оборотов, она с трудом в них разбиралась. Но тут она догадалась. Это показалось ей невероятным. Она шагнула через овчарку, миновала мужчин в качалках и добралась до стола. Да, так и есть. Он читает словарь.

– Он читает словарь, – повторила она вслух. Ей захотелось смеяться и плакать одновременно.

Миссис Пуль подняла глаза от теста.

– Школьный учитель дал ее Ральфу, когда перед весенней посадкой у него бывало свободно время для чтения. В книге этой больше ста тысяч слов – и все разные.

Селина пожелала всем покойной ночи и заспешила вверх по лестнице. Она даст ему все свои книги. Она пошлет в Чикаго за книгами для него. Она будет тратить свои 30 долларов в месяц на покупку книг для этого мальчика. Он читал словарь!

Ральф поставил ковш с горячей водой у маленького умывальника и зажег лампу. Он старательно вставлял стекло, когда вошла Селина. Там внизу, в кухне, полной людей, он казался мужчиной. Теперь в желтом свете лампочки, с резко вырисовавшимся профилем, он выглядел тем, кем он был на самом деле, – мальчиком, почти ребенком, с кудрявыми волосами. Его щеки, рот и подбородок еще сохранили следы детской округлости. Его брюки, брюки взрослого, подрезанные неумелыми руками, презабавно свисали вокруг стройных ног.

«Но ведь он совсем малыш!» – подумала Селина и что-то сдавило ей горло. Ральф уже проходил мимо, не подымая головы и не глядя на нее. Она коснулась его плеча. Он быстро поднял ожившее лицо и заблестевшие глаза. Селине казалось, что до сих пор она еще не слышала его голоса. Ее рука ухватила рукав его куртки.

– Капуста, поля капусты, правильно вы сказали они вправду красивы, – пробормотал он страшно серьезно. Раньше, чем Селина успела вымолвить слово, он выбежал из комнаты и застучал по лестнице башмаками.

Селина стояла несколько минут неподвижно, глядя мечтательно прищуренными глазами на дверь, в которую убежал Ральф. У нее потеплело на душе, и это ощущение не оставляло ее, пока она совершала свой ночной туалет умывалась из ковша, в котором было слишком мало воды для нее, заплетала пышные темные волосы, переодевалась в ночную сорочку с длинными рукавами и высоким воротом. Последнее, на что она взглянула, когда тушила лампу, был синий «барабан», стоявший в углу, как терпеливый евнух на страже. Ей даже удалось улыбнуться потому что тяжелое настроение незаметно рассеялось. Но позднее, в темноте, когда она лежала в огромной кровати оно вернулось. Кому не знакомо это чувство одиночества и жути, охватывающее вас ночью в чужом доме, среди спящих чужих людей? Селина съежилась в комочек, натянув конец одеяла на голову и замерла в нервном напряжении, ловя каждый шорох. Резким ноябрьским холодом тянуло от окна – с полой, удобренных «сухой кровью». Она дрожала и морщилась, вспоминая все вновь. Снизу поначалу доносились голоса – резкие, непривычные для ее слуха. Потом голоса замолкли, во дворе залаяла собака, ей ответила другая, засвистел где-то далеко поезд. Вот стучат копытами лошади в конюшне. Ветер за окном качает ветви деревьев.

Ее золотые часы очень тонкой и изящной работы – подарок отца в день ее восемнадцатилетия – дружески тикали под подушкой. Она вытащила их оттуда и держала в руке у щеки, чтобы было уютнее.

Селина знала, что не уснет этой ночью. Она была в этом уверена. И все-таки уснула.

Глава четвертая

Когда Селина проснулась, в окно глядело ясное, холодное ноябрьское утро. Слышались голоса детей, ржание лошади из кухни – шипение мяса на сковороде и запах жареного. Внизу во дворе – клохтанье и писк. Был шестой час. Начался первый день новой жизни. Сегодня ей предстояло приступить к занятиям в школе. Через два часа она станет мишенью, на которую будут устремлены глаза целой толпы краснощеких Герти, Жозин, Ральфов.

В спальне было невероятно холодно. Понадобилось героическое усилие для того чтобы вылезти из-под одеяла и надеть буквально ледяное белье и платье.

Миновал ноябрь. Каждое новое утро походило на предыдущее. В шесть часов.

– Мисс Пик. Вставать пора, мисс Пик.

– Встаю, – откликалась Селина бодрым, как ей казалось голосом, хотя зубы у нее случали от холода.

– Вы бы лучше шли сюда и одевались у печки здесь тепло.

В первое утро услыхав это приглашение Селина не знала, смеяться ли ей или негодовать.

– Спасибо, но мне, право, не холодно. Я уже почти одета. Сейчас спущусь вниз.

Марта Пуль, видимо, уловила в голосе учительницы нотки, выдававшие, что она шокирована.

– Пуль и Якоб давно уже на работе. Здесь, за печкой, вы могли бы отлично одеваться.

Селина дрожала от холода, и искушение было велико. Но она сжала губы так крепко, что суровая линия рта выступила еще яснее, и сказала себе упрямо: «Я не пойду вниз одеваться за печкой в кухне, как… как мужики в этих ужасных рассказах из русской жизни».

«Марта так добра и приветлива. Но я не хочу превратиться Бог знает в кого… О, этот корсет словно из льда. Как мне его надеть?»

Герти и Жозина не отличались такой стыдливостью. Каждое утро они хватали свою одежду в охапку и мчались на кухню греться, хотя в их спальне, расположенной рядом с гостиной, было далеко не так холодно, как наверху у Селины. Мало того, девочки Пуль спали в том же самом шерстяном нижнем белье, что носили и днем, так что им оставалось по утрам только накинуть вязаные юбочки, надеть такие же чулки и какие-то таинственного назначения замусоленные помочи.

Одеваться у печки в кухне было обычаем, распространенным во всем Ай-Прери.

В середине декабря, когда Селина осторожно высовывала свой нос из-под одеяла в полнейшей темноте раннего зимнего утра, этот тоненький, прежде белый, как алебастр, носик всегда оказывался красным, как кармин, от жестокой стужи, царившей в доме. Медленно и осторожно высовывалась из-под одеяла голова, потом постепенно и все туловище. Часто вода в ведре оказывалась замерзшей. Одежда такая настывшая, что страшно было дотронуться. Пальцы, завязывавшие тесемки, немели и болели от холода.

«Но я не хочу одеваться в кухне», – крепилась Селина, негодуя на этот бесполезный глупый «барабан», совсем не обогревавший комнату. (Она даже язык ему показала при этом. Не забывайте, ей не было еще девятнадцати!) Не будем скрывать, что Селина принесла с собой как-то из класса кусок мела и нарисовала на блестящей поверхности «барабана» какую-то дьявольскую рожу; каждый раз, взглядывая на нее, она испытывала большое удовлетворение.

Спустя много лет, возвращаясь мыслью к этому периоду своей жизни, Селина замечала, что в ее воспоминаниях с какой-то просто абсурдной рельефностью выступают печки. Это было не случайно. Печь изменила все течение ее жизни.

Прежде всего, печка в школе, которая была bete noir[2]2
  Предметом особой ненависти (франц.).


[Закрыть]. Селины. Школьное здание в Ай-Прери находилось на расстоянии мили или немного больше от фермы Пулей. Селина познакомилась с дорогой к школе во всех ее видах: пробиралась по ней, когда она была обледенелой, занесенной сугробами, и когда она утопала в грязи. Занятия начинались в половине девятого. Вставать приходилось в шесть, наскоро одеваться, завтракать хлебом и сыром, иногда ветчиной и ржаным кофе без сахара и молока. Потом пальто, галоши, капор. Потом – дорога в школу Ветер в прерии щиплет лицо, высекает слезы, мешает идти, снег засыпает глаза. Но Селине ведь было всего девятнадцать. Иной раз бывало даже весело бежать в солнце или дождь, ветер или снег, думая о печке которая ждет в конце пути. Вот и школа, окоченелыми пальцами она отпирает – и навстречу знакомый запах класса: пахнет дымом от печки, керосином, пылью, мышами, немытыми телами, сырым деревом. Селина входит, поспешно раздеваясь на ходу, в маленькую переднюю. Там ящик со щетками, банка с керосином. В ящике – сухая ржаная солома. Она идет на растопку. Селина спешно обмакивает пучок в керосин и сует в ржавую железную пасть печи. Зажжено. Теперь щепки, потом дрова. Печь начинает дымить. Но вот дрова трещат и загораются. К тому времени, как собираются ученики, все убрано, комната согрета и имеет жилой вид.

Разумеется, те, кто сидят ближе к печи, рискуют испечься, а те, кто подальше, у окна, – мерзнут. Когда становится жарко, жесткое, почти колючее, вязаное нижнее белье и платье из грубой шерсти начинает раздражать кожу, и вся эта толпа детей начинает корчиться, ерзать на местах, почесывать то спину, то бок, то ноги. Селине иной раз казалось, что можно сойти с ума от этих звуков и движений. Отправляясь в Ай-Прери, она рисовала себе, как кротко, но с достоинством, будет наставлять голландских детишек, похожих па херувимов. Трудно сохранять достоинство и кротость, когда страдаешь из-за отмороженных рук и ног. Селина же страдала от этого больше, чем все ее ученики. Она сидела за сосновым столом или двигалась по классу в легкой шали на плечах, которая мало защищала от холода, с потрескавшимися и распухшими в суставах руками. Бледное личико казалось еще бледнее из-за черной шали.

Самому старшему в классе было тринадцать лет, самому младшему – четыре с половиной. И всю эту ораву Селина просвещала от половины девятого до четырех, вся она чихала, кашляла, вертелась во все стороны, шумела или дремала, в зависимости от температуры в классе, яростно почесывая пяткой носок и носком пятку, потому что пальцы ног были отморожены и болели.

– Эджи Вандер-Сид, разбери такую фразу: «Земля сырая, потому что шел дождь».

Мисс Вандер-Сид, одиннадцати лет, поднимается со своей скамьи и, встряхивая косичкой: «Земля – подлежащее, сырая – сказуемое, потому что…». Мисс Вандер-Сид в затруднении.

Селина слушает с профессиональным выражением лица учительницы: ободряющим и вместе строгим.

– Джейн Снип, ты разбери следующее предложение: «Цветок увянет, если его сорвут».

Коричневое платье, черная шаль на плечах; мел в зябнущих пальцах Селине по вечерам, когда она думает об этом, все еще кажется, что это – эпизод, короткая глава в ее жизни. Отец любил называть жизнь человека авантюрой. Значит, один из эпизодов этой авантюры, который потом будешь вспоминать, как нечто забавное и удивительное. Ведь еще столько всего предстоит пережить! Жизнь, огромная жизнь была еще впереди. Через пять лет – кто знает, а может быть, и через один год, многое может измениться! Селина, проглотившая на своем веку множество бульварных романов, мечтала о кружевных наволочках, на которых она будет лежать под шелковым одеялом, нежась в постели до одиннадцати, в такое же темное и холодное зимнее утро, как вот сегодня. Шоколад прямо в постели, ловкая горничная готовит ванну..

Однажды, в начале зимы, Селине пришла несчастливая мысль открыть во время перемены окна в классе, чтобы дети могли минут пять делать гимнастику на свежем воздухе и чтобы проветрилась классная комната. Но тут же поднялись такая паника, дети так энергично выражали протест руками, головами и ногами, а в конце педели посыпалось так много протестов со стороны родителей и в письменной и устной форме, что Селина пала духом. Ей заявляли, что Джейн, Корнелиус Катрина или Эджи отправлены в школу для того, чтобы учиться чтению, и письму, и арифметике, а не для того чтоб их там держали зимой при открытых окнах.

На ферме у Пулей шла обычная зимняя работа. Теперь Клаас ездил в Чикаго продавать зимние овощи только раз в неделю. Втроем с Якобом и Ральфом они закашивали в подвалах картофель и капусту, чинили изгороди, подготавливали парниковые рамы для ранних посадок, делали отбор семян. Ральф же научил Селину разводить огонь в школьной печи. Он пошел туда с ней в первый день, растопил, принес ей ведро воды, посвятил ее в секрет использования при растопке соломы, щепок, керосина, научил вовремя закрывать и открывать заслонку.

Этот застенчивый, молчаливый, славный мальчик нравился Селине все больше и больше. Она старалась завоевать его дружбу, чем могла.

– Ральф, у меня есть книга, которая называется «Айвенго». Не хотите ли прочесть ее?

– Да, мисс, но у меня не будет времени.

– Вам нет надобности спешить. Читайте, когда удастся. А вот еще другая. Возьмите их с собой.

Он пытался скрыть свою радость, казаться равнодушным и флегматичным, истинным голландцем, как его предки. Но он так мало походил на них наружностью.

Селина думала, разглядывая его, что какой-нибудь голландец-мореход, должно быть, привез себе некогда из испанского или итальянского порта жену-чужеземку, чьи глаза и кожу и влечение ко всему прекрасному унаследовал через ряд поколений этот прелестный мальчик – весь скрытый трепет и мятеж.

Селина попросила Якоба Гугендунка сделать ей полку для книг и фотографий. Якоб притащил ей кусок простой, неструганой доски, довольно безобразный на вид, но Селина решила, что и это годится. Однажды в снежные сумерки она, воротясь домой из школы, нашла у себя в комнате вместо этой неказистой полки другую, отполированную, украшенную резьбой. Ее самостоятельно сделал Ральф; немало часов потратил он на это занятие, строгая, полируя и вырезая в холодном углу кухни. Там у него был целый склад различных инструментов, которые он доставал, где только мог. Весь день он работал на ферме наравне со взрослыми мужчинами, а по ночам, уже в постели, Селина часто слышала слабое повизгивание его ручной пилы. Он сделал Герти и Жозине кукольный дом, который был предметом зависти всех обладательниц косичек в Ай-Прери. Такого рода работа, равно как и чтение, Клаасом Пулем квалифицировались как ерунда. В обязанности Ральфа входили изготовление и починка рам в парниках для ранних рассад весной. Но он манкировал этой скучной работой, стараясь урвать время для той, которая его занимала. Это Клаас Пуль называл дурачеством. И с его легкой руки в Ай-Прери стали было считать мальчишку Пулей дурачком. Он молол такую чепуху порою! Когда после невероятных усилий и затрат была закончена новая реформатская церковь – красное кирпичное сооружение с блестящими новыми лавками внутри, с; красными и желтыми стеклами (первая церковь из кирпича в Ай-Прери!) – и все восхищались ее красотой, Ральф Пуль говорил группе мальчишек, что ему хочется сжечь ночью эту церковь, потому что она безобразна и на нее неприятно смотреть.

Ральф был действительно какой-то необычный мальчик, Селина, неопытная и мало еще наблюдавшая людей, не могла все же не заметить, что перед ней нечто редкое, ценное, что нуждается в бережном отношении, в поощрении и защите.

– Ральф, да брось же ты наконец эту ерунду, принеси матери воды. Опять ты там что-то царапаешь, вместо того чтобы закончить раму для парника? Честное слово, в один прекрасный день я за тебя возьмусь! Переломаю все твои палки… Ну и дурак!

Ральф не дулся, не выходил из себя. Он как будто не слышал всех этих упреков и при первом удобном случае возвращался к своему вырезыванию и выпиливанию. Марта и Клаас были люди незлые и нежестокие. Но оба были несколько обозлены на этого странного, на их взгляд, мальчика, которому они дали жизнь, по который ничем не походил на Пулей. В их семье не было принято нежничать, как-то выражать свои чувства. Жизнь их была слишком трудна и сурова и не давала развиться этим чертам их характера. К тому же они происходили из длинного ряда поколений людей флегматичных и мало эмоциональных. Клаас, как раб, гнул спину в поле и на огороде. День Марты был сплошь, без передышки, заполнен стряпней, чисткой, мытьем, штопаньем с той минуты, когда она вставала (в четыре летом, в пять – зимой), до той, когда со стоном валилась на свою постель, частенько, когда все уже давно спали. Никогда Селина не видала, чтобы Марта поцеловала Герти или Жозину. Но однажды она была поражена, увидев, как Марта, по обыкновению на ходу между печью и столом, провела несколько раз рукой по черным кудрям Ральфа, по его щеке, потом невыразимо нежным движением подняла за подбородок его лицо и глубоко заглянула в его глаза. Это был беглый, почти бессознательный жест, но в нем было столько страстной нежности! Иногда она даже решалась останавливать Клааса, когда он бранил Ральфа.

– Оставь мальчика, Клаас. Дай ты ему покой наконец!

«Она любит его больше всех, – думала Селина, – она бы даже попыталась понять его, если бы у нее было время»

Ральф глотал книги Селины с такой жадностью, что запаса на ее полке вряд ли могло хватить на всю зиму. Изредка, после ужина, пока он пилил и строгал в дальнем углу кухни, около двери, Селина, закутавшись в старую шаль Марты, чтоб защититься от сквозняков, читала ему вслух или болтала с ним, стараясь перекричать шум инструментов. Селина была существом веселым и подвижным. Ей нравилось вызывать смех у этого сумрачного мальчика. Тогда его хмурое лицо оживало и изумительно хорошело. Иногда Марта, слыша их молодой смех, подходила к входной двери и стояла подле них минутку, спрятав руки под передник и улыбаясь им, непонимающая, но дружественно настроенная.

– Что, весело вам?

– Идите к нам, миссис Пуль. Присаживайтесь сюда, на ящик, и посмейтесь с нами. Я поделюсь с вами шалью.

– Ну нет! Мне некогда сидеть. – И она отходила.

Ральф медленно-медленно вырезал узор на гладкой, как шелк, дубовой доске. Он часто останавливался и задумывался.

– Когда я буду взрослым и буду зарабатывать, то куплю матери шелковое платье, такое, как я видел в магазине в Чикаго, и она будет носить его каждый день, не только по воскресеньям; и будет сидеть в кресле и вышивать так красиво, как вдова Парленберг.

– А еще что ты намерен сделать, когда вырастешь?

Она ждала, уверенная, что услышит нечто очень интересное.

– Один ездить на рынок в город.

– О Ральф!

– Ну конечно, непременно. Я уже был там пять раз – два с Якобом и три раза с отцом. Мне скоро будет семнадцать или восемнадцать, и мне позволят ездить одному. В пять часов выезжаешь, а в девять уже на рынке. Потом всю ночь спишь в тележке. Там газовые фонари. Люди играют в карты и в кости. В четыре по утру я уже готов, и они приходят – комиссионеры, разносчики и оптовики. О, это чудесно, говорю вам.

– Ральф! – Селина была ужасно разочарована.

– Вот, взгляните. – Он вдруг полез в пыльный ящик в углу и, снова застенчивый и замкнутый, подал ей истрепанный кусок простой оберточной бумаги, на которой он карандашом набросал точными штрихами лошадей, телеги, доверху наполненные зеленью, мужчин в шароварах и бархатных куртках, мерцающие фонари. Вся эта картина рынка была набросана в духе современной импрессионистской школы.

Селина была снова восхищена.

Много ноябрьских вечеров провели они таким образом. В холодные месяцы вся семья жила собственно в кухне. Там было полутемно от табачного дыма, душно и шумно, пахло готовившимися блюдами. Иногда (очень редко) разводился огонь и в гостиной. Селина вечерами проверяла тетрадки учеников, порою ей надоедали книги, хотелось шить. Наверху, в ее комнате, было чересчур холодно. А в кухне непрерывно сновали мужчины, шумно играли и носились девочки. Марта сновала от печи к столу или шкафу и обратно, ступая тяжело, но удивительно быстро. Пол был всегда выпачкан вязкой глиной, которую приносили на своих сапогах мужчины.

Однажды, в начале декабря, Селина решила отправиться в город. Намерение это родилось внезапно, когда ей показалось, что все окружающее ей невыносимо надоело и что она тоскует даже по грязи на улицах Чикаго, по толпе и сутолоке на этих улицах. Рано утром в субботу Клаас отвез ее за пять миль на станцию. Селина собиралась остаться в городе до воскресенья. За десять дней до того она написала Юлии Гемпель, но не получила ответа. Очутившись в городе, Селина пошла прямо к дому Гемпелей. Миссис Гемпель, поджав губы, встретила ее в передней и сказала, что Юлии нет в городе, – она уехала навестить свою приятельницу мисс Арнольд в Канзас-Сити. Селину не пригласили остаться обедать. Не предложили даже сесть. Когда она уходила оттуда, ее большие глаза казались еще больше и глубже, а твердая линия подбородка еще резче, потому что она боролась с душившими ее слезами. Чикаго стал ей сразу ненавистен. Здесь Селина была никому не нужна. Вокруг шумели, толкали ее; у нее, уже привыкшей к тишине степей, звенело в ушах от шума и грохота.

– Ну и пусть, – сказала она себе. – Погодите, вы еще услышите обо мне. Когда-нибудь я буду всем нужна, все будут знать меня. И тогда вы будете говорить: «А, знаете, ведь эта знаменитая Селина Пик была когда-то сельской учительницей, и спала в ледяной комнате, и ела свинину три раза в день»… Что ж! Я знаю, что делать. Пойду завтракать к Пальмеру, где мы с отцом когда-то… нет, я не могу оказаться там снова. Пойду в Гранд-Отель и закажу множество чудесных вещей. Мороженое и цыплят, которых подадут в серебряной посуде. И пирожное с кремом. И всякую зелень. И апельсины и черный чай.

Селина действительно заказала все эти и еще другие вкусные вещи и обратила на себя внимание группы лакеев, с любопытством наблюдавших, как она справляется со всем этим. Точно так же глазели когда-то на Давида Копперфильда, заказавшего свой первый обед по дороге в Лондон и уплетавшего этот феноменальный по количеству блюд обед с такой же непосредственностью, как и наша школьная учительница. С каким наслаждением она ела мороженое, пила черный чай, вызывавший в ее воображении хризантемы, вишневые деревья в цвету, веера, узкоглазых девушек. Она поедала салат, как канарейка, жадно клюющая лист латука. Помня, как давал на чай отец, она оставила на столе такую щедрую подачку, что лакеи забыли о выбранном ею странном меню.

Время с часа до трех она провела, выбирая небольшие подарки для всех Пулей, не забыла она и бананы для Герти и Жозины, которые о них страстно мечтали.

Селина попала на поезд, который отправлялся в половине пятого, и от станции до фермы пять миль плелась пешком, добралась полузамерзшая, измученная, с ноющими от боли руками и пальцами ног, и была встречена визгом, хрюканьем, лаем и возгласами, выражавшими радость членов семейства Пуль и всех животных фермы. Селину поразило открытие, что она и сама рада была вернуться к печке в кухне, к запаху жарящейся свинины, в свою комнату с кроватью орехового дерева и полкой, сделанной Ральфом. Даже угрюмый «барабан» выглядел сегодня уютно.