Текст книги "Вот тако-о-ой!"

Глава седьмая

Они обвенчались в мае, ровно два месяца спустя, в Ай-Прери. Занятия в школе естественно кончались с появлением первой нежной зелени на огородах лука, редиски, шпината. О занятиях никто не думал больше. Кто постарше, проводил дни в поле. Школа превращалась в детский сад – оставались в ней одни малыши до пяти лет, носившиеся, кувыркавшиеся и барахтавшиеся на школьном дворе, под ласковым весенним солнцем.

Селина была в одно и то же время и растерянной и спокойной, растревоженной и удовлетворенной.

Порой в ней поднимался какой-то страх, порой же – охватывала мрачная самоирония. Верхняя Прерия в мае становилась изумрудной, золотой, розовой, лазурно-голубой. Весенние цветы в поле и по дорогам были – словно островки – желтые, красные, пурпурные и фиолетовые среди зеленого моря. Фиалки, лютики, печеночница, златоцвет. Необычайно мягкий воздух словно гладил щеки, от озера веяло прохладой. Для Селины это была первая весна в деревне. Воздух пьянил и вызывал головокружение. Ее охватило ощущение неизбежности того, что произошло. Пришло нечто странное и сладостное и захватило ее, уводит против воли все дальше от ее планов, решений, мечтаний. Когда приходил Первус, Селина была спокойна, весела, но влечение к нему в полный голос заявляло о себе. Первус был молчалив, как всегда, глядел на нее с обожанием. Когда он принес ей целую охапку цветов, слезы подступили у нее к глазам: чтобы набрать их, он ходил далеко в лес, потому что слышал, что именно эти цветы – ее любимые, а они росли только в дальнем лесу. Цветы, пока он нес их, уже немного привяли от солнца и от его потных горячих рук. Первус стоял перед ней на ступеньках, которые вели во двор, а Селина – в дверях кухни – молча глядела на него. Она взяла наконец цветы из его рук и ласково погладила его плечо. А у него глаза были похожи на глаза преданной собаки, такие ласковые, просительные и робкие.

Бывали дни, когда все происходящее казалось ей чем-то нереальным, как сон, от которого надо пробудиться. Она – жена фермера, обреченная жить до конца жизни в Ай-Прери. Нет! Неужели это и есть та «великая авантюра», о которой говорил ей отец? Ведь Селине думалось, что пребывание в Ай-Прери – только эпизод, коротенькая страница огромной и интересной книги. Она вглядывалась в Марту, О, она никогда не будет такой. Это было невозможно, бессмысленно. У нее будут голубые и розовые платья, занавески в оборочках, цветы в ящиках и вазах. У нее все будет иначе.

Некоторые из своих страхов и сомнений, знакомых всем невестам, она поверяла Марте, пока эта энергичная особа сновала по кухне и делала десяток вещей разом.

– Ощущали вы когда-нибудь страх, миссис Пуль, – страх при мысли о замужестве?

Руки у Марты были в огромной бадье, в которой она месила тесто. Она швырнула горсть муки па стол, затем другой рукой – огромный ком теста туда же и снова принялась энергично месить. Она коротко засмеялась в ответ.

– Я убегала.

– Да что вы? Вы серьезно это говорите? Хотели убежать? Но отчего же? Разве вы не любили, разве вам не нравился Клаас?

Марта нагнулась еще ниже над бадьей, краска залила ее щеки, и взгляд стал вдруг таким молодым. Марта стала похожа на юную девушку.

– Разумеется, он мне нравился.

– Однако вы убежали.

– Недалеко. Я вернулась. Никто и не знал, что я убегала. Но это было.

– Отчего же вы возвратились назад?

Марта изложила свою философскую теорию (и не подозревая, что это можно назвать таким громким именем) в следующей фразе:

– Потому что далеко все равно не убежишь. Нельзя убежать от жизни – разве только, если перестанешь жить.

Девичье выражение исчезло. Марта стала старой, как мир. Ее сильные руки снова засновали над тестом. На ступеньках за дверью Клаас и Якоб закапчивали какие-то приготовления к поездке в город, которую они совершали еженедельно.

Перед Селиной встала трудная задача снова завоевать доверие и расположение Ральфа.

Он напоминал маленького доверчивого зверька, раненного рукой, которой он доверился, и теперь пугливо от нее сторонившегося Она расточала этому мальчику ласки, внимание, заботы, какие никогда не доставались на долю человека, за которого она собиралась замуж. Ральф однажды спросил ее с мучительным усилием: «Зачем вы выходите за него?» (Он никогда не произносил имени де Ионга.)

Селина глубоко задумалась. Что ей сказать этому ребенку? Ответ, который был у нее на языке, не удовлетворил бы его, не был бы им понят. Ей пришла на память строчка из одной книги: «Чтобы служить ему и следовать за ним по всему миру». Но Ральф оборвал ее:

– Это не объяснение. Это – из книжки. Во всяком случае следовать за ним по свету – это глупости. Он останется здесь, в Верхней Прерии, на всю свою жизнь.

– Откуда ты знаешь? – Селина почти сердилась. Ее больно кольнуло это замечание.

– Знаю. Он будет всегда жить здесь.

Но Ральф не мог долго сохранять свою оборонительную позицию. Они снова были неразлучны с Селиной. Копали грядки, сажали цветы во дворике перед домом Первуса. Сажать тюльпаны было уже поздно.

Первус привез ей из города семена. Тут были все сорта, от мака до астр, от пурпурных касатиков до розовых, как утренняя заря, глорий. Селина, выросшая в городе, ничего не понимала в сортах семян, но настаивала на старомодном садике – флоксы, гвоздики, анемоны, резеда. Они работали усердно, стараясь украсить убогую ферму де Ионга, выделявшуюся своей непривлекательностью даже среди квадратных и приземистых построек Ай-Прери. Другие домики по крайней мере сверкали чистотой, а этот был запущен и неопрятен и внутри и снаружи. Этой серой, порядком истрепанной непогодами коробке было уже без малого тридцать лет. Со стен давно исчезли всякие следы краски, плетень был полуразрушен. Занавески на окнах были ветхи и грязны, даже парадная комната внизу – сырая, мрачная. Старуха, хозяйничавшая в доме де Ионга, сновала целыми днями взад и вперед с ведром и мокрой тряпкой в руке. На столах всегда стояла куча грязной кухонной посуды, и все имело такой вид, будто здесь от одного обеда или ужина до другого никогда не успевали прибрать и вымыть. Весь дом был словно отмечен печатью неуютности и запущенности, которые всегда свидетельствуют о том, что нет женщины, которая бы любила того, кто живет в нем.

Селина обещала себе (и Первусу), что все здесь изменит. Она уже видела себя расхаживающей по комнатам со щеткой и по саду с лейкой и ножницами, наводя чистоту и красоту всюду, где раньше были запущенность и неопрятность.

Приданое у нее было очень скудное. У Первуса в доме было лишь самое необходимое, а принимая во внимание его скромные потребности, это было немного.

Селину заботил также вопрос о подвенечном платье, но Марта этот вопрос разрешила, предложив венчаться в старинном голландском наряде, что лежал в ее комнате в сундуке.

– Вы будете как настоящая голландская невеста, – говорила Марта. – Ваш муж найдет, что это красиво.

И действительно, Первус был в восхищении. Селина нежилась в лучах его любви, как котенок на солнце. Ведь она была в общем так одинока, эта маленькая невеста с двумя портретами умерших, стоявшими всегда на полке в ее спальне. Старинный подвенечный наряд был слишком широк для нее, в нем совсем тонула, ее стройная фигурка. Не для ее маленькой груди и полудетских плеч был предназначен пышный широкий корсаж. Но она все же была очень эффектна в этом костюме. Селина надела чепец с крыльями, попробовала было облачиться в деревянные башмачки с резьбой, но пришлось снять их – при одевании. Селине так трудно было справиться с завязками и застежками, словно дух давно умершей Софии Кроон, чей наряд она примеряла теперь, своими прозрачными пальцами пытался помешать этому юному созданию одеться к венцу, встретить в этом наряде судьбу, подобную ее собственной.

Свадьбу справляли у Пулей. На этом настаивали Клаас и Марта. Они же сервировали весь свадебный ужин: тут были ветчина, цыплята, сосиски, кекс, пиво, маринады. Преподобный Деккер обвенчал их. Селина никак не могла сосредоточиться на обряде венчания и все время рассматривала жесткую подстриженную бороду преподобного, а Первус имел чопорный, торжественный вид в своем черном неуклюжем костюме. В разгаре церемонии Селина вдруг испытала странное чувство: она ясно представила себе самое себя бегущей с криком прочь отсюда, из этой комнаты, от этого человека, из этого дома, вдоль по дороге назад – но куда? Это ощущение было так ярко, что она даже вздрогнула, обнаружив, что стоит спокойно на прежнем месте в подвенечном наряде и отвечает «да» на вопросы священника.

Свадебных подарков было немного. Пули подарили ей лампу, предмет мечтаний каждой жены фермера: безобразное желтое сооружение с нарисованными на плафоне красными розами и со стеклянными подвесками, звеневшими и качавшимися от каждого движения в комнате. От вдовы Парленберг молодые получили пузатый графин и шесть стаканов матового стекла. Подарок Ральфа, над которым он работал в своей «мастерской» в углу, у двери, много недель, очаровал Селину. Это была копия с сундука новобрачной, так украшавшего убогую комнатку Селины. Ральф покрасил дерево, отполировал его, вырезал год и инициалы Селины на крышке, с такими же завитками и гирляндами, как на старом сундуке. Получилась такая прекрасная вещь, что ею мог бы гордиться и взрослый искусный мастер, не только тринадцатилетний мальчик. Это был единственный ценный предмет среди безобразной мещанской рухляди, составлявшей свадебные подношения. Она поблагодарила Ральфа со слезами на глазах.

– Ральф, ты будешь часто навещать меня, не правда ли? Часто? – Затем, так как он медлил с ответом, она добавила: – Мне это так нужно. Ты – все, что у меня есть. – Странные слова в устах новобрачной.

– Ладно, – сказал мальчик, стараясь говорить беспечным тоном. – Разумеется, я зайду когда-нибудь на минутку.

– Когда-нибудь, Ральф! На минутку!

После свадьбы они отправились в дом к Первусу. В мае фермер не может ни на один день забыть о своем огороде. В доме все было приготовлено для них. Старой домоправительницы и след простыл. Постель ее в кухне была пуста.

Во время ужина Селине приходили в голову такие пустяки, что ей было перед самой собой неловко.

«Вот я и замужем, – думалось ей. – Я миссис Первус де Ионг. Красивое имя. Оно бы так хорошо выглядело на пригласительном билете:

 
Миссис Первус де Ионг
Принимает по пятницам.
 

Эти свои мысли в вечер свадьбы она с мрачной усмешкой вспоминала потом, позднее, когда она давно была миссис Первус де Ионг и находилась в доме не только по пятницам, но и по субботам, воскресеньям, понедельникам, вторникам, средам, четвергам.

Они быстро доехали в тележке Первуса до их дома. Селина думала о муже, сидевшем рядом, плечо к плечу, и ей хотелось, чтобы он заговорил с ней и сказал ей что-нибудь ободряющее. Но он молчал.

Воз с зеленью, предназначавшейся для городского базара, стоял во дворе. Очевидно, Первусу надо было ехать сегодня в город, но он из-за свадьбы отложил это до завтра.

Первус снял Селину с тележки, обхватив сильной рукой за талию, и минутку держал ее на руках, крепко прижав к себе. Селина глядела на убогую, выдававшую бедность хозяина телегу с овощами, так не похожую на нарядную и чистенькую повозку Клааса. Она промолвила:

– Вы бы покрасили эту повозку, Первус, и немного привели ее в порядок.

Он удивленно уставился на нее:

– Повозку?

– Ну да. Она выглядит так некрасиво.

Они вошли в дом. Первус зажег лампы. В кухне топилась печь, несмотря на то что стояла теплая майская ночь. Первус отвел лошадь на конюшню. Спальня находилась над столовой, в верхнем этаже. Окно было закрыто. Селина привыкла за этот год приготавливать себе все с вечера, чтобы утром терять как можно меньше времени. Она механически стала и теперь приводить все в порядок – вынула свои платья и белье и уложила их в комод, чисто вытертый и выложенный бумагой ею самой еще неделю назад, потом приготовила все необходимое на утро, расчесала волосы и убрала их на ночь, наконец надела свою ночную сорочку с длинными рукавами и высоким воротом и нырнула в эту чужую постель. Селина слышала, как Первус запирал кухонную дверь. Вот щелкнул замок. Потом послышались тяжелые быстрые шаги на лестнице. Этот мужчина идет сюда, в ее комнату… «Вы не можете далеко уйти, – сказала Марта Пуль. – Нельзя убежать от жизни, разве только перестанешь жить».

Было еще темно, когда на другое утро он разбудил ее. Она вскрикнула и, еще не совсем проснувшись, села в постели, протирая глаза:

– Ты, папа?

Ей снилось, что она снова маленькая Селина Пик и что это Симон Пик пришел на рассвете после ночной игры, веселый, оживленный, в шляпе набекрень, и разбудил ее.

Первус де Ионг был уже одет и ходил по спальне, стуча сапогами. Она вдруг очнулась и вспомнила все.

Ее муж, смеясь, подошел к кровати:

– Вставай, моя маленькая лентяйка. Уже четыре часа. Мне надо сегодня поработать за вчерашний день и за нынешний. Завтракать, Лина, давай скорее завтракать. Ты жена фермера, не забывай этого.

Глава восьмая

В октябре женщины в Ай-Прери передавали друг другу новость, что миссис де Ионг находится «в ожидании». Дирк де Ионг родился в спальне над столовой в пятнадцатый день марта, нервничавшая, мятущаяся мать его почувствовала себя с его рождением глубоко счастливой. Отец же был так горд, имел такой тщеславный и сияющий вид, словно главная заслуга в этом деле принадлежала ему. Имя Дирк казалось Селине жестким, ей представлялся при этом кто-то высокий, прямой и тощий. Но его выбрал Первус. Это имя носил его дед.

В долгие месяцы, прошедшие с ее свадьбы до рождения сына, Селина иной раз возвращалась мыслью к первой зиме, проведенной ею в Ай-Прери. Вспоминала ледяную постель, черный «барабан», печь в школе, отмороженные руки и ноги, ненавистную ей свинину за ужином, завтраком и обедом – все это ей казалось теперь сладостным сном; то была пора беспечности, свободы, беззаботного счастья. Эта холодная комнатка была ее собственной комнатой, длинная дорога в школу в жестокий мороз казалась ей теперь просто веселой прогулкой, а возня с печью – игрой; все вспоминалось с таким теплым чувством.

Первус де Ионг любил свою красивую молодую жену, и она любила его. Но молодая любовь, чтобы расти и крепнуть, нуждается в теплоте, красоте, красках. Она превращается в прозу и выдыхается, когда встаешь в четыре часа утра с тем, чтобы начинать трудовой день, а кончаешь его в девять, после семнадцати часов физического труда, с онемевшими членами и головой, отупевшей от усталости.

Было сырое лето. Саженцы помидоров, заботливо подготовленные Первусом в расчете на сухую погоду, погибли. Кормовые травы взошли тоже не особенно хорошо. Чтобы добиться улучшения положения, надо было работать, попросту надрываясь. Первус и наемный его работник Ян Стин пользовались ручной сеялкой и ручным культиватором. Селине они оба представлялись рабами всех этих всходов, корней, почек, которые кричали им на тысячу голосов: «Выпустите нас, дайте нам вырасти». Селина за зиму, проведенную на ферме Пулей, слышала не раз, что Клаас, Ральф, Якоб работали в летние месяцы с утра до ночи, но те месяцы, когда она жила с ними, как раз были периодом отдыха и бездействия для земледельцев. Она приехала в ноябре. Вышла замуж в мае. С мая же по октябрь самая страдная пора для фермеров. Земля требует работы, работы до изнеможения. Селине и не снилось никогда, что людям приходится так тяжело трудиться ради куска хлеба. До приезда в Ай-Прери она ничего не знала об этой стороне жизни деревни. Теперь она видела каждый день, как муж ее своими мускулами, потом, трудом, который был так тяжел, что становился не радостью, а страданием, заставлял землю давать ему пропитание. Весь июнь, июль, август и сентябрь прекрасная черная земля прерии на много миль вокруг рожала изо всех сил, дышала изобилием. В это время в Селине выросло чувство к земле, которое она сохранила на всю остальную жизнь. Ребенок, которого она носила в своем чреве в это лето, как-то сближал ее с этой землей, этой матерью, такой ласковой и щедрой, когда она, оплодотворенная и удобренная людским потом, сыплет обильные дары своим рабам. Часто в разгаре работы по дому или на кухне Селина останавливалась в дверях, задумчиво глядя в сторону полей. Там колыхались зеленые волны, набегали одна на другую – и вся земля вокруг походила на сплошное безбрежное зеленое море.

Как для Клааса капуста оставалась только капустой и ничем больше, так и Первус, глядя на свои редис, морковь, свеклу, лук или турнепс, видел в них только продукты, которые надо было отвоевать у земли в возможно большем количестве, потом собрать и продать на рынке. Для Селины же эти продукты земли были такой же частью огромного организма живого мира, как и Первус, земля, солнце, дождь. Маленький жалкий клочок распаханной земли превращался в храм; флегматичные голландско-американские фермеры – в жрецов, служивших у алтаря Божественной Земли. Селина думала о детях в больших городах. Если они сохраняют свои розовые щечки, свои ясные глазки, если нормально растут и развиваются, то обязаны они этим таким, как Первус и его товарищи-фермеры, доставляющие им продукты своего труда. На десятки миль вокруг в полях Верхней Прерии гнули над землей спины эти терпеливые, истомленные трудом люди, и никто из них не задавался мыслями о значении его труда, о роли, какую он играет в мире.

Селина пыталась поделиться с мужем этими думами. Он только молча смотрел на нее своими большими синими глазами, но она не могла прочесть в них, чувствует ли он то же, что она. Впрочем, как-то раз он разразился следующей гневной тирадой:

– Работа фермера! Ты видишь в ней какое-то величие?! Это труд раба. Вчера я за воз моркови не выручил в городе достаточно для того, чтобы привезти тебе все необходимое для ребенка. И может случиться, что у тебя не будет одежды и пеленок для него, когда он родится. Лучше бы я, кажется, скоту скормил все свои овощи, чем снабжал ими Чикаго!

Первус ездил в Чикаго на базар аккуратно через день. В течение всего июля и августа он неделями не раздевался, спал, где приткнется, урывками. После трудового дня оба они с Яном Стином нагружали телегу собранными за день овощами. В четыре часа надо было отправляться в постылое путешествие в город.

Исторический старинный Сенной рынок (Хай-Маркет) на Рандольф-стрит в Чикаго превратился постепенно в сборный пункт всех огородников из окрестностей города. Кто приезжал раньше, захватывал место получше. Первус старался попадать на рынок к девяти часам вечера накануне базара. Часто плохая дорога была причиной того, что он опаздывал и торговал на следующее утро не очень успешно. Ночью площадь Хай-Маркета представляла собой интересное зрелище. Она вся бывала запружена телегами с овощами. Собственники их большей частью спали наверху, на груде товара, или прикорнув на переднем сиденье, или растянувшись на земле на мешках. Лошади, выпряженные, отдыхали или жевали сено в стороне, пожалуй, с большим комфортом, нежели люди. Вблизи рыночной площади было много постоялых дворов и меблирашек, где за двадцать пять центов можно было получить комнату для ночлега. Но комнаты были маленькие, душные, не особенно опрятные, постели там немногим удобнее телеги и мешка. Кроме того, двадцать пять центов, а это цена целого бочонка помидоров, за двадцать пять центов продавался мешок картофеля. Капуста, каждый кочан которой весил фунтов пять, шла по два доллара сотня. Если вы возвращались домой с десятью долларами в кармане, это означало, что вы ничего не заработали. Это была только себестоимость товара. Нет, нельзя было платить двадцать пять центов за привилегию проспать в кровати ночь – это было фермерам не по карману.

В один июньский день, примерно через месяц после их свадьбы, Селина захотела сопровождать Первуса в Чикаго. Они выехали тотчас же после обеда, в четвертом часу дня, и добрались до города рано, хотя дорога была еще размыта поздними майскими ливнями. Это было вроде свадебного путешествия, потому что Селина никуда еще не выезжала со дня их свадьбы. Солнце пекло сильно. Селина выглядывая каждую минуту из-под зонта, веселая и оживленная, болтала без умолку, сыпала вопросами и восклицаниями, вертела головой во все стороны. Временами ей хотелось, чтобы Первус несколько охотнее и быстрее откликался на ее настроение. Эта живая маленькая женщина походила на дружелюбного резвого терьера, прыгавшего и увивавшегося вокруг солидного, тяжеловесного сенбернара.

Всю дорогу она развивала чудесные планы, родившиеся в ее голове за последний месяц. Ей не понадобилось целого месяца для того, чтобы открыть, что этот широкоплечий великан, который стал ее мужем, – попросту большое дитя, доброе и мягкое, но не отличавшееся избытком ума и инициативы. И ему никогда не понять было того огня, той сложности душевных движений, того – от отца – авантюризма, какие были свойственны Селине.

Как все юные новобрачные, Селина храбро решила переделать своего супруга. Он ведь был хорош собой силен, кроток, но флегматичен, консервативен, угрюм. Ей следовало сделать его смелым, бодрым, всегда добивающимся успеха, легким на подъем.

И пока телега подпрыгивала по Гельстедской дороге, она в длинных и пламенных тирадах излагала мужу некоторые из своих планов.

– Первус, нам надо выкрасить дом в октябре, до наступления морозов, когда окончатся полевые работы. В белое с зеленым, будет премило. Или пожалуй, белый цвет непрактичен? Так, может быть, сделаем зеленый с темно-зеленой отделкой? Будет прекрасный фон для мальв у стены (те мальвы, что они с Ральфом посадили, пока не показывались из земли). Да, а потом еще – этот западный участок Мы его будет тренировать?

– Гм, дренировать, – пробурчал Первус. – Это – глинистая почва. Дренируй не дренируй, глина глиной останется. Твердая глина.

У Селины ответ был наготове:

– Я знаю, но у тебя был до сих пор худой дренаж. И – погоди, погоди! – нужен чернозем. Я знаю, что такое чернозем. Это – сгнившие овощи. Их целая куча всегда за нашим хлевом, и ты удобрял ими хорошие участки. Ведь не весь же западный участок – глина, часть – болотистая. Тут дренаж поможет. И удобрение. Поташ и фосфориты.

Первус залился смехом, сильно удивив и оскорбив этим свою ученую супругу. Заметив это, он покровительственно погладил своей большой загорелой рукой ее щеку, покрасневшую от обиды, потом ласково ущипнул ее.

– Не тронь, – сказала Селина и откинулась назад. Она впервые отстранила его ласку.

Первус снова засмеялся:

Ладно, ладно. Школьная учительница, превратившаяся в фермера. Я думаю, даже вдова Парленберг не знает столько, сколько моя маленькая фермерша (он снова захохотал) о поташе и… о чем еще? Скажи мне, Лина, откуда ты это выудила, все эти вещи насчет обработки земли?

– Читала в книге, – сказала Селина почти сварливо. – Посылала за ней в Чикаго.

– Книга, книга! – Он хлопнул себя по колену. – Фермер-огородник с книгой. Ха-ха-ха!

– Но отчего же нет? Тот, кто написал эту книгу, смыслит в сельском хозяйстве больше, чем все в Ай-Прери. Ему известны все новые методы. А вы работаете в точности так, как работали ваши отцы, деды.

– Что годилось для моего отца, годится и для меня.

– Нет, не годится, – восклицала Селина. – В книге говорится, что глина хороша для капусты, гороха, бобов. Там учат вас, как ее использовать. Вот что. – Раз начав, она уже не могла остановиться. – И нам надо завести двух лошадей, чтобы возить телегу на базар. Это сбережет время, ты не будешь опаздывать на базар. Две лошади и новая телега, зеленая с красным, как у Клааса Пуля, вот бы хорошо.

Первус уставился прямо перед собой на уши лошади совершенно так же, как когда-то Клаас Пуль во время первого путешествия Селины по этой дороге.

– Недурные разговоры. Недурно.

– Это не разговоры. Это – планы. Отчего ты не хочешь строить их?

Селина ударила бессильным кулачком по колену. Это была уже серьезная ссора. Дальше не шло никогда. Но Первус вел свою линию: прошло два года, а западный участок все еще представлял собой глинистое, неплодоносящее место. А старый дом стоял такой же облезлый, некрашеный.

В ту ночь в Чикаго они ночевали в одной из двадцатипятицентовых комнат гостиницы у рынка. Спал собственно один только Первус. Жена его лежала без сна, прислушиваясь к шуму большого города, от которого совсем отвыкла, и глядя в синюю мглу за окном, пока эта мгла не начала сереть. Она, быть может, немного и поплакала. Но утром Первус, если бы он был человеком наблюдательным, мог бы заметить одно: что линия рта на лице его жены стала особенно четкой и твердой, а это означало, что не забыто ничто – ни окраска дома, ни дренаж, ни удобрение поташем и фосфоритом, ни вторая лошадь и новая телега.

Селина поднялась еще до четырех, в одно время с мужем, довольная, что может уйти из душной комнатушки с грязными зелеными обоями. В ресторанчике первого этажа они позавтракали кофе и хлебом. Первус пошел за лошадью. Ночной сторож получил вторые двадцать пять центов за то, что стерег ночью нагруженную овощами телегу. Заря еще только занималась, когда базар начался. Селина, наблюдавшая с телеги, подумала, вспоминая свои мысли там, в поле Ай-Прери, что продукты, ради которых Первус трудится, пока не заболит спина и не устанут до изнеможения руки, распределяются здесь до смешного случайным, рискованным, пожалуй, даже гибельным образом. Но не сказала ничего.

Так прошел год, за ним другой. Первус ни за что не хотел, чтобы его жена работала в поле, как жены и дочери остальных фермеров. Наличных денег у них почти никогда не имелось. Первусу было очень трудно даже выплачивать Яну Стину его месячное жалованье в мае, июне, июле и августе, хотя Стин получал гроши, так как считался дурачком и неумехой.

Селина многому научилась за этот первый и второй годы, но говорила она теперь мало. Она хозяйничала в доме – тяжелая, грязная и бесконечная работа – и старалась сохранять свежий и щеголеватый вид, насколько это было возможно. Теперь она поняла, отчего у Марты Пуль в ее 28 лет изможденное лицо, небрежные, некрасиво сшитые платья, тяжелая походка.

Ральф часто навещал ее. Он находил в их доме тишину и покой, которых не знали на ферме Пулей, где всегда стояли шум и суета. Чтобы сделать дом уютным и привлекательным, Селина решилась пустить в ход свой маленький капитал – четыреста девяносто семь долларов, оставленных ей отцом, и последний из тех чудных бриллиантов, который еще оставался у нее. Она зашила его в рубец старой фланелевой кофточки. Как-то она показала его Первусу.

– Если это продать, мы могли бы, пожалуй, выручить столько, что хватило бы и на дренаж и на многое другое.

Первус взял камень, взвесил его на своей широкой ладони, сощурился, как он всегда делал, когда обсуждался вопрос, в котором он ничего не смыслил.

– Сколько ты могла бы получить за него? Пятьдесят долларов, быть может. А мне надо не пятьдесят, а пятьсот.

– У меня есть пятьсот. У меня ведь есть в банке.

– Ну что ж, пожалуй, подумаем об этом будущей весной. Нынче у меня дела и без того по горло.

Селине этот аргумент казался неубедительным и близоруким. Но она была так недавно замужем и не умела еще отстаивать свое мнение. Она была слишком влюблена, слишком еще несведуща в вопросах фермерского хозяйства.

Зато мечту о беленькой лейке и о щетке она осуществила. Неделями все мылось, чистилось, терлось в доме де Ионгов. Кажется, не вмешайся Первус, Селина бы со своей лейкой и трехдюймовой щеткой принялась и за наружные стены дома. На окнах появились канифасные гардины, безобразный диван в гостиной покрылся самодельным ковриком. Ральф с увлечением помогал ей устраиваться, оба с восхищением рассматривали иллюстрированные каталоги магазинов и журнал «Дом и сад». Террасы, пруды с лилиями, кретон, камины, трельяжи, фонтаны – все вызывало восхищение, восклицания, иногда критическое обсуждение. Селина колебалась между английским коттеджем с зеленеющей аркой, выступающим окном и итальянской виллой с просторной террасой, где она будет гулять вся в белом с большой собакой – русской лайкой. Если бы обитатели Ай-Прери услыхали когда-нибудь один из этих разговоров между женой фермера, которая все еще оставалась юной девушкой, и мальчиком – сыном фермера, который никогда не был вполне ребенком, они развели бы руками от изумления и ужаса. Но Ай-Прери ничего не слышало и вряд ли поняло бы что-нибудь в этих беседах, оставшихся только беседами.

У Селины были пока две красивые вещи: сделанный Ральфом сундук и неполный прелестный сервиз, принадлежавший еще матери Первуса и его бабке. Она всегда поила Дирка молоком из одной из этих изящных и хрупких чашечек ей хотелось окружить своего мальчика красивыми вещами. Первус пытался протестовать, называя это сумасшедшими фантазиями, но потом оставил ее в покое.

Селина вставала всегда в четыре часа утра. Наскоро, механически одевалась. Надо было успеть приготовить завтрак к тому времени, когда Первус и Ян придут из конюшни, запрягши лошадь. Потом надо было убрать дом, почистить овощи и приготовить все к обеду, надо было шить, стирать, гладить, потом стряпать. Она придумывала способы, как бы поскорее все проделать, как бы сэкономить время, даже движение, и видела ясно, как нелепо, нерационально все было устроено и распределена работа на маленькой ферме. Во всем чувствовался недостаток предусмотрительности, недальновидность, граничившая с тупостью, наконец, отсутствие воображения. Селина была привязана к этому большому, неразвитому мальчику, который был ее мужем. Но, несмотря на розовые очки любви, она ясно видела, что он собой представляет. И в том, что она начала усердно накапливать знания по сельскому хозяйству, по культуре растений, по вопросам сбыта продуктов, – в этом сказался как будто дар предвидения. Вслушиваясь, всматриваясь, она узнавала многое о свойствах почвы, посадок, погоды, спроса на базаре. Только об этом ведь и говорили дома и в поле изо дня в день. Этот маленький, в двадцать пять акров, участок огорода был не то, что обширные, богатые фермы Иллинойса и Канзаса с их бесконечными просторами, засеянными пшеницей и рожью, рисом и ячменем. Здесь все было таких скромных размеров: акр того, два акра этого. Одна корова, один-два десятка цыплят, одна лошадь, две свиньи. В этих хозяйствах была налицо вся оборотная сторона сельской жизни и ничего – из его положительных сторон. Селина жаждала довести до совершенства обработку каждой пяди земли на их маленькой ферме. Вот западный участок был бесплоден большую часть года. И не было средств на то, чтобы дренировать и удобрить его. Не было денег на приобретение доходного соседнего клочка земли. Она ничего еще не знала о так называемом интенсивном хозяйстве, но именно это рисовалось ей в мечтах.