Текст книги "Бомба для дядюшки Джо"

Первые военные награды

Пока физики занимались размагничиванием кораблей, разведка страны Советов продолжала вести наблюдение за тем, как обстоят дела с ураном на Западе.

8 августа 1941 года один из сотрудников Главного разведывательного управления Красной армии (ГРУ КА) встретился в Лондоне с Клаусом Фуксом, немецким физиком, эмигрировавшим в Великобританию. В Москву полетело донесение, сообщавшее, что Фукс…

«… работает в составе специальной группы в физической лаборатории университета в Бирмингемке над теоретической частью создания урановой бомбы».

Алексей Павлович Панфилов, исполнявший тогда обязанности начальника ГРУ, после ознакомления с донесением, написал на его полях:

«Получить консультацию у наших физиков по этому вопросу».

Из тех, кто в тот момент мог «проконсультировать» разведчиков, в Москве находились лишь физик П.Л. Капица и физикохимик С.В. Кафтанов. Мог оказаться в столице и А.Ф. Иоффе, часто приезжавший сюда в командировки из Казани.

В «консультациях» этих учёных вряд ли звучали оптимистичные ноты, уж слишком скептически относились все трое к самой возможности осуществить цепную ядерную реакцию.

Впрочем, точными сведениями о том, обращались ли советские разведчики к учёным за какими-то разъяснениями, мы не располагаем. Зато доподлинно известно, что контакты агентов ГРУ с зарубежными физиками не прекратились. Тайные встречи с Клаусом Фуксом, получившим кличку «Фука», были продолжены, и секретнейшая «урановая» информация стала регулярно поступать из Великобритании в Советский Союз.

Активно действовали и агенты-энкаведешники. Начальник отдела научно-технической разведки НКВД Леонид Квасников позднее вспоминал, что он получил от лондонского резидента (Анатолия Вениаминовича Горского) текст секретного меморандума, составленного физиками Пайерлсом, Хальбаном и Коварским:

«К сентябрю 1941 года я имел полный текст доклада этих учёных правительству Англии (около 70 страниц) и целую подшивку телеграмм от Горского о развитии работ по созданию атомной бомбы в Англии. Тогда же я составил реферат этого доклада. Именно с ним были ознакомлены наши ведущие физики Иоффе и Капица, вынесшие единодушное резюме о том, что в ближайшие годы атомная проблема не может быть решена нигде. Причём ближайшие годы оценивались десятками лет».

Видимо, это «единодушное резюме» и стало причиной того, что «реферат» Квасникова так и не был передан Сталину.

Но вернёмся к «уклонению» от размагничивания кораблей (кое-кто называл этот поступок даже «дезертирством») профессора и члена-корреспондента Академии наук Алиханова. История эта имела довольно неожиданное продолжение.

К концу 1941 года размагничивание кораблей Черноморского флота было практически завершено. Результаты получились блестящие. «Ни один размагниченный корабль не погиб…», – с гордостью говорил впоследствии Анатолий Александров.

За выдающийся вклад в дело укрепления обороноспособности страны создателей «противоминной защиты кора. блей» представили к Сталинской премии.

Весной 1942 года Александров, командированный в блокадный Ленинград для передачи опыта по размагничиванию Балтийскому флоту, шёл по Невскому проспекту. На уличном газетном стенде увидел указ правительства, который начинался словами:

«Постановлением Совета Народных Комиссаров от 10 апреля 1942 г. присуждена Сталинская премия первой степени…».

Далее перечислялись фамилии Александрова, Курчатова и ещё шести участников размагничивания. Указывалось, что премия присуждена «… за изобретение метода защиты кора. блей». Указ был подписан Сталиным.

В 1980 году в Севастополе установили памятный знак с надписью, выбитой на гранитной плите:

«Здесь в 1941 году в сражающемся Севастополе группой учёных под руководством А.П. Александрова и И.В. Курчатова были проведены первые в стране успешные опыты размагничивания кораблей Черноморского флота».

Надпись странная.

И не очень понятная.

Объясним, почему.

«Опыты» по размагничиванию кораблей были, в самом деле, весьма «успешными». И проводились они, действительно, на Чёрном море «группой учёных под руководством А.П. Александрова». Но было это не в 1941 году, а в конце 30-х, когда метод, разработанный физтеховцами, проверяли сначала на Балтике, а затем и на Чёрном море.

Игорь Курчатов к тем противоминным экспериментам никакого отношения не имел, так как занимался исключительно ядерными делами. А в 1941 году никакие «опыты» на Черноморском флоте уже не проводились. Шла спешная работа по оснащению неразмагниченных кораблей специальными противоминными устройствами. И Курчатов вместе с другими физиками из ЛФТИ занимался самым обычным (хочется даже сказать, рутинным) делом, правда, весьма необходимым и чрезвычайно важным для Черноморского флота. Поэтому не совсем понятно, как вообще он оказался среди лауреатов Сталинской премии. Ведь в «изобретении метода защиты кораблей» он участия не принимал, а лишь внедрял то, что изобрели другие.

За что же тогда столь высокая награда?

Видимо, кто-то был очень заинтересован в том, чтобы именно Курчатов получил премию имени Сталина.

Но кто?

И зачем?

Из всех, кто имел отношение к той наградной истории, самым заинтересованным лицом был, пожалуй, А.Ф. Иоффе. Как вице-президент Академии наук он входил в узкий круг людей, занимавшихся выдвижением кандидатов на Сталинские премии. И ещё, как мы помним, он очень резко осуждал переход Алиханова под «крыло» Капицы.

Кто знает, может быть, желая «наказать» строптивого члена-корреспондента за его «измену» делу ЛФТИ, Абрам Фёдорович и решил продемонстрировать Алиханову, какой престижнейшей награды он лишился? И выдвинул на соискание Сталинской премии (да ещё первой степени!) кандидатуру человека, который к «изобретению метода размагничивания кораблей» не имел никакого отношения.

Есть ещё одно обстоятельство, как-то проясняющее причину выдвижения Курчатова на получение Сталинской премии. Оно – в воспоминаниях академика Михаила Александровича Садовского. О первых месяцах войны, проведённых в Казани, там сказано следующее:

«Абрам Фёдорович в тот период сунул меня в отдел специальных работ Президиума Академии наук, назначение которого состояло в обеспечении связи армии с наукой. Не видя особенного энтузиазма с моей стороны, Абрам Фёдорович утешал меня тем, что я всегда могу отвести душу в поздних и ночных разговорах с ним о физике.

Во время одного из таких разговоров Абрам Фёдорович и сказал мне, что принял чрезвычайно важное решение о своём преемнике на посту директора Физико-технического института, любимого своего детища. Он говорил, что для него это было одним из важнейших решений в жизни. И лишь сейчас он спокоен за будущее.

Признаться, когда я услышал, что его выбор пал на Игоря Васильевича, я несколько удивился. Заметив это, Абрам Фёдорович задумался, а потом сказал, что в Игоре Васильевиче собран весь комплекс качеств, необходимых руководителю такого нового научного учреждения, как Физико-технический: он широко понимает задачи науки, отлично разбирается в технических проблемах и, как никто, умеет вовлечь, заинтересовать участников своего дела. Кроме того, он понимает возможности каждого и умеет правильно выбрать для них наиболее подходящую роль».

Иоффе, видимо, был абсолютно уверен в том, что академиком Курчатов никогда не станет. Поэтому статус сталинского лауреата в тот момент, когда встанет вопрос о назначении нового директора ЛФТИ, мог оказаться решающим. И Абрам Фёдорович вписал фамилию Курчатова в список кандидатов на самую престижную советскую премию.

Требуются специалисты по расщеплению

Итак, война, полыхавшая на западе страны и стремительно приближавшаяся к её столице, резко отодвинула в сторону всё, что имело отношение к атомному ядру.

«Но это направление не за, были, – вспоминал А.П. Александров. – Оно даже фигурировало в планах работ Физико-технического института на военный период. Я читал, своими глазами читал какой-то план, где было надписано: «Работы по атомной бомбе». Прямо так и было написано. Но этот план не был никак утверждён».

Причины подобного «неутверждения» понять не сложно. Учёные, эвакуированные в Казань, занимались только тем, что имело отношение к обороне. «Всё для фронта, всё для победы!» – этот лозунг был в ту пору определяющим.

Лишь одно ведомство страны Советов продолжало проявлять к «проблемеурана» неослабевающий интерес – военная разведка.

20 сентября 1941 года в Москву от резидента из Лондона поступило очередное агентурное донесение:

«… о состоявшемся 16.IX.41 г. совещании Комитета по урану…

На совещании было сообщено следующее.

Урановая бомба вполне может быть разработана в течение двух лет.

Комитетом начальников штабов на своём совещании, состоявшемся 20.IX.41 г., было вынесено решение о немедленном начале строительства в Англии завода для изготовления урановых бомб».

А 4 октября из Лондона в Москву был отправлен секретный доклад британского Уранового комитета, составленный для кабинета министров.

19 октября 1941 года начальник 4-го спецотдела НКВД СССР Валентин Александрович Кравченко передал народному комиссару внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии записку, в которой говорилось, что полученные советской стороной разведданные…

«… представляют безусловный интерес как свидетельство большой работы, проводимой в Англии в области использования атомной энергии урана для военных целей».

Чекист Кравченко (кстати, имевший высшее техническое образование – окончил Одесский институт инженеров связи) предлагал наркому:

«Имея в виду исключительное значение успешного решения проблемы практического использования атомной энергии (проблемы, над которой работают в течение десятков лет крупнейшие учёные мира), считал бы необходимым:

1) поручить заграничной агентуре 1-го Управления НКВД СССР собрать конкретные проверенные материалы относительно постройки аппаратуры и опытного завода по производству урановых бомб;

2) создать при ГКО СССР специальную комиссию из числа крупных учёных СССР, работающих в области расщепления атомного ядра, которой поручить представить соображения о возможности проведения в СССР работ по использованию атомной энергии для военных целей.

Вопросами расщепления атомного ядра в СССР занимались: академик Капица – Академия наук СССР, академик Скобельцын – Ленинградский физический институт и профессор Слуцкий – Харьковский физический институт».

Последний абзац приводимого документа свидетельствует о том, что в вопросах «расщепления атомного ядра» начальник 4-го спецотдела НКВД большим специалистом не был. Потому и причислил к главным атомным «расщепителям» страны Советов учёных, впрямую ядерными делами (к тому моменту, во всяком случае) не занимавшихся.

Пётр Леонидович Капица, как мы знаем, к работам по атомной тематике отношения не имел. Дмитрий Владимирович Скобельцын был тогда ещё членом-корреспондентом, а не академиком, и его научные интересы находились тоже вдали от урановых проблем. Профессор Абрам Александрович Слуцкин (а не Слуцкий!) заведовал сектором электромагнитных колебаний в УФТИ и расщеплением атомных ядер не занимался.

Институты, в которых работали Скобельцын и Слуцкин, тоже названы не совсем правильно.

Берия с присланной ему запиской ознакомился. И распорядился составить проект письма Сталину.

Письмо подготовили. Оно начиналось с фразы, призванной сразу же заинтересовать вождя:

«В 1939 году во Франции, Англии, США и Германии развернулась интенсивная научно-исследовательская работа по разработке метода применения урана для новых взрывчатых веществ. Эти работы ведутся в условиях большой секретности».

К письму были приложены «совершенно секретные материалы, полученные НКВД СССР из Англии агентурным путём». Из них следовало, что…

«… английский Военный кабинет, учитывая возможность успешного разрешения этой задачи Германией, уделяет большое внимание проблеме использования энергии урана для военных целей».

Письмо завершалось двумя пунктами, взятыми из записки Кравченко. Их слегка подредактировали, и теперь они выглядели так:

«… было бы целесообразно:

1. Проработать вопрос о создании научно-технического органа при Государственном комитете обороны СССР из авторитетных лиц для планирования, изучения и направления работ всех учёных, научно-исследовательских организаций СССР, занимающихся вопросами атомной энергии урана.

2. Обеспечить секретное ознакомление с материалами НКВД СССР по урану видных специалистов с целью дачи оценки и соответствующего использования этих материалов».

Далее перечислялись всё те же «специалисты»: академик Капица, академик Скобельцын и профессор Слуцкий.

Итак, проект письма был готов. Однако время, для того чтобы ознакомиться с ним, было самым неподходящим – немцы приближались к Москве, правительственные учреждения, заводы и фабрики спешно эвакуировались в тыл. В середине октября из самой советской столицы началось паническое бегство.

Поэтому ознакомление Сталина с секретной «атомной» информацией было решено отложить до лучших времён.

Но какие-то консультации с учёными были, видимо, всё же проведены. Например, с тем же Капицей, одним из трёх «видных специалистов» по атомному ядру. Ему вполне могли показать агентурные сводки и попросить прокомментировать их.

Косвенным подтверждением того, что Пётр Леонидович с разведданными был ознакомлен, может являться его выступление на «Антифашистском митинге учёных», состоявшемся в Москве 12 октября. Отчёт об этом мероприятии на следующий день напечатала «Правда».

Немцы стояли на пороге столицы, вся страна думала только о том, как отразить нашествие врага, а академик Капица вдруг заговорил о бомбе, которой ещё и в помине не было.

С чего вдруг?

Всё встанет на свои места, если предположить, что Пётр Леонидович только что ознакомился с материалами, полученными из Лондона, и на митинге как бы продолжал их комментировать:

«Теоретические подсчёты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба даже небольшого размера, если она осуществима, с лёгкостью могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения…

Моё личное мнение, что технические трудности, стоящие на пути использования внутриатомной энергии, ещё очень велики. Пока это дело ещё сомнительное, но очень вероятно, что здесь имеются большие возможности».

Вступление в войну Америки

В августе-сентябре 1941 года в Германии продолжались интенсивные урановые исследования. Вернер Гейзенберг приступил к созданию урановой машины (реактора). Директор института физической химии в Гамбургском университете Пауль Хартек вёл поиск наиболее перспективных способов разделения изотопов.

Урана в распоряжении немецких учёных было несколько тонн, тяжёлой воды – всего около 100 килограммов.

В октябре 1941 года Гейзенберг отправился в оккупированный немцами Копенгаген. К своему учителю Нильсу Бору. С целью привлечь великого датчанина к германскому урановому проекту. Или хотя бы узнать, не придумал ли Бор чего-нибудь, что позволило бы ускорить создание арийского сверхоружия.

Однако Бор от сотрудничества с нацистами категорически отказался, и Гейзенберг вернулся в Берлин ни с чем.

Зато Карл Фридрих фон Вайцзеккер совершил открытие. Он понял, что в атомном реакторе ядро атома урана-238, захватив нейтрон, может превратиться в уран-239, который, распадаясь за 23 минуты, превращается в «элемент-94». И учёный тотчас подал заявку в военное ведомство. В ней говорилось, что «элемент-94» вполне пригоден для создания супервзрывчатки.

Таким образом, в 1941 году и в Германии тоже узнали о том, что атомная бомба может нести плутониевый заряд.

Однако к этому времени военные успехи на восточном фронте привели к неожиданному результату: армейское командование, уверовав в скорую победу, резко урезало финансирование урановых работ. Все деньги были брошены на производство ракет и самолётов.

Стремительное «расширение» Третьего Рейха за счёт присоединения территорий завоёванных стран не давало покоя милитаристским кругам страны Восходящего солнца, подталкивая их к захватнической политике. 7 декабря 1941 года Япония без предварительного объявления войны внезапно совершила массированное нападение с воздуха на флот Соединённых Штатов, стоявший в порту Пёрл-Харбор на Гавайских островах. Аналогичным образом японцы вели себя и в 1904-ом, так же внезапно напав на российские корабли в Порт-Артуре.

Американский флот, дислоцировавшийся в Перламутровой гавани, потерял огромное количество кораблей, погибли тысячи людей.

Через несколько дней США объявили войну Японии и Германии.

Вскоре из Великобритании в Соединённые Штаты прибыл директор физического отделения Бирмингемского университета доктор Маркус Олифант. Он сообщил, что после серии экспериментов английские учёные окончательно убедились в том, что создать урановую бомбу вполне возможно. И в Вашингтоне было принято окончательное решение всерьёз приступить к разработкам атомного оружия.

А под Москвой началось контрнаступление советских войск. Немецкие армии, подошедшие к советской столице, были разгромлены и отброшены далеко на запад.

Дышать сразу стало легче. Жить, безусловно, тоже.

И сотрудник Комиссии академика Капицы А.И. Алиханов стал всё чаще возвращаться мыслями к ядерным вопросам, которые из-за войны были преданы забвению. В начале января 1942 года он обратился в Бюро Отделения физико-математических наук с ходатайством «о выпуске в 1942 году книги… «Атомное ядро».

Бюро постановило: «Поддержать ходатайство А.И. Алиханова и рекомендовать книгу: А.И. Алиханов, А.И. Алиханьян, Л.А. Арцимович, И.В. Курчатов и И.И. Гуревич «Атомноеядро» (30–35 лист.) к печати…».

Дело предстояло, можно сказать, почти святое – издать в разгар кровопролитнейших сражений книгу, к военным делам никакого отношения вроде бы не имевшую.

Но только ли «святые» цели преследовал Алиханов?

Приглядимся к авторам книги. Они указаны в алфавитном порядке. Все, кроме Гуревича. Но он был человеком со стороны – работал в Радиевом институте. Все же остальные – сотрудники ЛФТИ, и Курчатов среди них – замыкающий! Инициатор издания книги, вероятно, надеялся, что, если она выйдет (вышла ли книга на самом деле, нам неизвестно), все будут называть её «алихановской», говоря: «Книга «Атомное ядро» Алиханова». Маленький, но всё же укол курчатовскому самолюбию.

Примерно в это же время в далёкой Йошкар-Оле некий воентехник второго ранга ждал назначения в школу авиационных механиков.

Влюблённый в физику воентехник

Бывший научный сотрудник ЛФТИ, ученик Курчатова Георгий Николаевич Флёров о своих коллегах, вступавших в Отечественную войну, впоследствии вспоминал так:

«Курчатов и Александров собрались на флот. Петржак ушёл в зенитчики, Мещеряков и Панасюк – в пехоту, я и Войтецкий, мой воспитанник, записались в ополчение».

Однако вместо ополчения Флёрова направили на курсы инженеров по спецоборудованию самолётов. В августе 41-го он оказался в Йошкар-Оле. Там в ту пору находился Оптический институт, куда забредал курсант Флёров, вспоминая потом:

«… сидел в институтской читалке, дрожал от холода, делая расчёты цепной реакции. Написал в Физтех, в Казань, что мне нужно сделать сообщение. В ноябре 41-го оттуда был прислан вызов, командование курсов выдало мне продаттестат на неделю и командировочное предписание, из которого следовало, что курсант Флёров командируется в Академию наук для обсуждения предложения курсанта Флёрова».

Приехав в Казань, Флёров сразу же написал письмо в Севастополь, Курчатову:

«Академию я уже закончил, получив звание воентехника II ранга, в ближайшие дни придёт назначение из Куйбышева, по-видимому, меня направят в школу авиационных механиков преподавать физику и электротехнику.

Перспектива малоприятная, и я был здесь, пытаясь убедить Абра. ма Фёдоровича в том, чтобы меня попытались вытянуть обратно в Институт, причём проявили бы при этом действительное желание это сделать, а не ограничивались бы формальными бумажками, которые, тем более, обладают неприятным свойством попадать не туда, куда надо».

Вот, оказывается, в чём состояла истинная причина приезда курсанта Флёрова в Казань! Он не хотел служить в армии! И не скрывал этого. О своём желании вернуться в институт, чтобы вновь заняться ураном, Флёров писал Курчатову с нескрываемой прямотой:

«Пишу откровенно о цели своего приезда сюда, потому что считаю, что всё-таки могу и должен заниматься физикой, причём физикой не вообще в её оборонных применениях, а мне и нам всем необходимо продолжать работу над ураном, так как, по моему мнению, в этом вопросе проявлена непонятная недальновидность».

Интересная складывалась ситуация! Все советские физики, имевшие то или иное отношение к работам по атомному ядру, с началом войны, бросив всё, либо пошли на фронт, либо в тылу помогали стране одолеть грозного агрессора, а научный сотрудник Флёров тяготился армейской службой.

Почему?

Что так отвращало его от армии?

Необузданная ретивость начинающего учёного, успевшего вкусить сладкий пирог славы?

Но ведь славы-то по существу ещё не было. Появилась всего лишь некоторая известность в узких кругах научных работников. Разумеется, было приятно выслушивать на общих собраниях Академии наук славословия в свой адрес, рассматривать статью со своей фамилией в престижнейшем зарубежном журнале и получать солидное материальное поощрение. А также узнавать о том, что тебя выдвигают на Сталинскую премию. И всё это в 27 лет!.. Было, конечно же, отчего закружиться голове.

Но вернёмся к событиям осени 1941 года.

Специально к приезду в Казань своего бывшего сотрудника А.Ф. Иоффе, как в добрые старые времена, собрал семинар, о котором Флёров тут же сообщил Курчатову:

«Вчера делал доклад на ядерном семинаре, рассказывал о своих новых измышлениях по этому вопросу, в основном же пытался привлечь внимание слушающих к тому, что имеется интересная перспективная отрасль работы, которой нужно заняться».

В том семинаре принял участие и научный сотрудник Радиевого института Исай Гуревич. Специально ли мудрый «папа Иоффе» пригласил его на это мероприятие или представитель дружественного коллектива заглянул на семинар случайно, об этом свидетельств не сохранилось. Но в выступлении Гуревича (оно открывало семинар) речь шла о новых расчётах, которые только что провели Зельдович, Харитон и сам выступавший. Эти расчёты вновь показали, что для того чтобы овладеть внутриатомной энергией, потребуются колоссальнейшие затраты.

Подобное «предисловие» и предопределило, по мнению Флёрова, неудачу его собственного выступления. Он написал Курчатову:

«Доклад не удался; делался он после сообщения И.И. Гуревича, который опять занимал публику изложением результатов своих и Зельдовича с Харитоном подсчётов.

Оказывается, что для проведения цепной реакции на смеси уран-гелий необходимо ни много, ни мало, а 150 000 тонн гелия, далее необходимо в 10 раз обогатить 200 кг урана и прочие существенные выводы.

Подобные результаты и доклады с самого начала предопределяют отношение аудитории ко всему урановому вопросу, и я только могу удивляться и гадать, сознательно или по недомыслию занимаются наши расчётчики только подобными расчётами, которые с необходимостью вызывают весьма предубеждённое отношение ко всей проблеме урана».

Да, Флёров давно обратил внимание на то, что выводы, которые делали из своих расчётов Зельдович и Харитон, дезориентировали советских физиков-ядерщиков и тормозили работы по урановой проблеме. Годы спустя он напишет:

«К сожалению, расчёты, которые у нас в Союзе проводились, делались людьми, которых в основном привлекала математическая сторона вопроса и которые, разработав математический аппарат и убедившись в самом начале, что на смеси уран-вода реакция не пойдёт, не смогли остановиться на этом, а продолжали дальнейшую работу, выдвигая тяжёлый водород, гелий и так далее. Результаты, ими полученные, – необходимость тонны дейтерия, 150 000 тонн гелия и так далее – и определили крайне скептическое отношение к этой проблеме даже таких увлекающихся людей, как, скажем, А.Ф. Иоффе».

Впрочем, вполне возможно, что курсант Флёров подвергал столь нелицеприятной критике физиков-расчётчиков вовсе не из-за своей необыкновенной прозорливости. Просто ему было хорошо известно, что Курчатов не любит математических расчётов. Вот и вышучивал Зельдовича с Харитоном, перетягивая своего учителя в союзники.

Но вернёмся к высказываниям Флёрова о казанском семинаре:

«Выслушали меня. Согласились, что дело серьёзное, но сочли невозможным этим заниматься – многого не знаем, константы неточны, условий никаких, а для войны надо делать что-нибудь более реальное и подешевле. Например, прыгающие мины, которые, взрываясь на определённой высоте над землёй, будут поражать осколками наибольшую площадь».

Иными словами, курсанту из Йошкар-Олы предложили забыть про мифическое урановое оружие, для которого даже точных констант ещё не найдено, и порекомендовали заняться изобретением того, в чём остро нуждалась сражавшаяся Красная армия.

Флёров, конечно же, опечалился. Нарисовав в письме Курчатову схему урановой бомбы (какой она ему представлялась) и, сопроводив её некоторыми расчётами, он принялся делиться своими «мыслями и соображениями»:

«… у меня есть глубокая убеждённость, что рано или поздно, а ураном нам придётся заниматься. Для этого, вероятно, потребуется появление целого комплекса новых факторов: облегчение военного и экономического положения страны, ряд разочарований физиков, убедившихся, что, занимаясь изобретательством, они занимаются не своим делом. Может быть, помогут те агентурные сведения, которые мы получим из-за границы, может быть, наконец, мы получим эту ядерную бомбу в том или ином виде из-за границы, что было бы крайне нежелательно».

С позиций дня сегодняшнего слова Флёрова воспринимаются как поразительное по своей прозорливости пророчество. Ведь пройдёт всего несколько лет, и всё случится именно так, как описывал в своём письме воентехник второго ранга: и советским физикам «придётся заниматься ураном», и «агентурные сведения» им очень в этом помогут, и очень много чертежей с расчётами поступят к ним «из-за границы».

Однако вслед за этими «провидческими» фразами последовало предложение, которое поставило под сомнение пророческие способности воентехника Флёрова. Он предложил:

«Если всё-таки думать о какой-то подготовке к проведению работы, то очень хорошо было бы запросить англичан и американцев о полученных ими за последнее время результатах. Очень существенны были бы агентурные сведения, как именно ведётся работа над этой проблемой в Англии и Германии».

Флёров наивно полагал, что англичане с американцами станут делиться с нами своими атомными секретами, и что у немцев можно что-то увести из-под носа. Воентехник второго ранга думал, что как только подобные «делёж» и «увод» состоятся, можно будет считать, что урановая бомба у нас в кармане!

Впрочем, нет, для того чтобы «делать бомбу», был необходим ещё один человек. И Флёров просит Курчатова:

«Кроме всего здесь изложенного, у меня к Вам, Игорь Васильевич, личная просьба – попытаться вытащить К.А. Петржака из действующей армии. Поступили с ним по-свински…

Настроение у меня паршивое… в дальнейшем предстоит ещё более скучная, малополезная работа».

На этом письмо, описывавшее атомный семинар в Казани, заканчивалось. К его содержанию стоит добавить то, о чём Флёров не знал. После окончания семинара учёные собрали «малый президиум» Академии наук и на нём единогласно решили, что в условиях войны возобновлять изыскания в области атома невозможно.