Текст книги "Дерзкие параллели. Жизнь и судьба эмигранта"

Москва, Лубянка, далее везде

Начну эту главу с ощущений, которые вызывает у меня Москва. Город, в котором я родился, где прожил 50 лет, откуда уехал с энтузиазмом и в который сегодня приезжаю с опаской. Я вполне мог бы подписаться под строками одного из очерков о Никите Дмитриевиче, который он мне показал: «Страшный город, страшный. Бежать скорей отсюда, пока дверь опять не захлопнется и не останется он замурованным здесь навеки. Never! Under no circumstances he would go back to Russia…»

Могли ли быть такие мысли у князя, приземлившегося в аэропорту Шереметьево в 1970 году, когда он впервые решился прилететь в Москву? Конечно. Никита Дмитриевич мог в этот момент вспомнить не только рассказы деда о побеге семьи из революционной России. У него самого был за спиной опыт побега от Советов, когда ему было 11 лет. И вот теперь, в 35-летнем возрасте, он впервые на этой земле. Вместе с Ниной они прилетели по приглашению ЦГАЛИ, чтобы передать в дар архив Сергея Судейкина.

– Поездка была знаменательна тем, – вспоминает Никита Дмитриевич, – что я познакомился со многими коллекционерами. Ведь я тогда приехал именно как коллекционер. Позже я летал в Советский Союз довольно часто, представляя в Москве интересы одного из самых больших и влиятельных американских банков. В 1970-х годах советская система уже начинала трещать и латала западными займами дыры в экономике. От моих советов руководству банка зависела часть очередных займов Советскому Союзу в размерах миллионов американских долларов. Я не любил советскую власть в силу личных причин и этого не скрывал. Но сотрудники ГБ, надо отдать им должное, были большими мастерами своего дела. Они играли в большие политические шахматы, продумывая на три хода вперед. Я, как мне объяснили впоследствии, приносил много больше пользы Советскому Союзу американскими займами, чем идеологического вреда картинками. Правда, и это Советам не помогло…

Теперь попробую прояснить вопрос – шпионил ли князь в СССР и в пользу кого. Мой журналистский опыт общения со шпионом исчерпывается встречей с канадцем Робертом Филипсом. В 1946 году он был назначен руководителем посольства Канады в Москве, но до этого работал в разведке. Это и послужило причиной интервью, которое он давал мне в Лондоне. Я спрашивал, бывал ли он в Кремле, видел ли Сталина и мог ли, получив задание, убить его. Роберт битый час твердил мне: «в Москве я был дипломат, а не шпион». На том мы и расстались. Так что доверять даже бывшим шпионам не стоит.

А вот князю я верю. Он пишет: «Будучи высокопоставленным сотрудником американского банка, ведущего крупные финансовые дела в СССР, а потом с Россией, я часто бывал под подозрением в сотрудничестве с американской службой ЦРУ или британской МИ-5. А в Лондоне некоторые люди подозревают, что я агент КГБ. Реалия же такова: я никогда не состоял ничьим секретным агентом. И по весьма прозаической причине: быть агентом очень неудобно. Ты как бы находишься между двумя жерновами. Даже тесно сходиться с агентами спецслужб не стоит. Они легко вас продадут либо для себя, либо для своего начальства… Я встречался с офицерами служб СССР, США, Англии и других стран. Чем-то они отличаются друг от друга. В общем же, на основании личных знакомств, мне предпочтительней сотрудники английских служб – они более других культурны и приятны в общении, обладая чертой, присущей специфически англичанам, – чувством юмора».

Наверное, уже это культурологическое суждение говорит о том, что князь профессиональным шпионом не был. Князь вспоминает, что за ним присматривало 5-е управление КГБ. Есть и ряд доказательств, что князь не шпионил в пользу Советов. В частности, история с упоминанием его фамилии в советской прессе, к которой причастен известный коллекционер профессор Зильберштейн.

Но вернёмся к рассказу о том первом визите в Москву. Чету Лобановых опекали хозяева, работники Центрального государственного архива литературы и искусства. Искусствовед Д.Коган знакомила их с московскими коллекционерами. В частности, она привела их на квартиру Якова Евсеевича Рубинштейна, которая была увешана картинами и рисунками. По воспоминаниям Никиты Дмитриевича, работы висели даже в маленьком полутёмном коридорчике трёхкомнатной квартиры, который вёл на кухню, и ощущение было такое, что находишься в миниатюрном музее. За чаем, который был подан в изящных фарфоровых чашках вместе с вкусным печеньем, Яков Евсеевич рассказал, что в 1960 году ему, после кончины дяди Б.М.Кратко, остались немалые суммы. Дядя жил в городе Сталино (ныне Донецк) и делал скульптурные изображения Сталина. По совету Татьяны Сергеевны, жены Рубинштейна, решили все деньги употребить на создание коллекции произведений искусства. Благодаря тому, что в Москве в это время цены на картины и антиквариат были низкие, им за 10 лет удалось создать замечательное собрание.

Позже, когда Лобанов-Ростовский стал регулярно приезжать в Москву по банковским делам, он бывал в этой квартире и хорошо изучил коллекцию. Она имела свои разделы и направления. Яков Евсеевич особенно любил живопись. Но и собрание графики было обширнейшим. Сотни рисунков хранились в папках. Наброски и подготовительные материалы включали настоящие шедевры К.Петрова-Водкина, А.Фонвизина, А.Дейнеки, А.Шевченко, М.Волошина. Специальный раздел коллекции составляли плакаты времён военного коммунизма, Гражданской войны, 20-х годов. Всем этим музеи тогда совершенно не интересовались. А от коллекционерских поползновений, как отмечал Лобанов, этот вид искусства охраняла надпись, печатавшаяся мелкими буквами внизу: «Каждый, кто срывает этот плакат, совершает контрреволюционное дело».

За стёклами шкафчиков в квартире коллекционера поблёскивали предметы так называемого агитационного фарфора, в том числе знаменитые ныне тарелочки, расписанные С.Чехониным и другими мастерами бывшего Императорского фарфорового завода. Рубинштейны стали собирать его очень рано. Другой цельной частью собрания были десятки автопортретов художников. Рубинштейн даже шутил, что только он и флорентийская «Уффици» специализируются на собирательстве этого жанра живописи.

Коллекция росла, ей было тесно в стенах квартиры. Яков Евсеевич составил несколько передвижных выставок из материала коллекции. Всего он сделал их за свою жизнь более тридцати. Они экспонировались не только в Москве и Ленинграде, но и в других городах Советского Союза. Известные искусствоведы писали статьи, предваряющие его выставки. Из расположенного поблизости Дома учёных регулярно приходили экскурсии. И Рубинштейн с удовольствием водил их по квартире, рассказывая о коллекции и об отдельных вещах. Тут звучали имена, о которых пресса молчала.

В Советском Союзе игнорировались не только имена модернистского, авангардного искусства, но и само коллекционирование. Власть смотрела на собирателей, как на спекулянтов. Обмен, купля-продажа картин и произведений прикладного искусства считались незаконной деятельностью. Имя Рубинштейна в этом противостоянии коллекционеров и власти останется в истории и потому, что ему удалось не допустить инвентаризацию частных коллекций, хотя такое решение приняло КГБ в начале 80-х годов. Если бы эта инвентаризация совершилась, то это положило бы конец всякому собирательству, а точнее, спасению и сохранению художественного наследия, которое считалось в то время вовсе не нужным стране. Остановить же инвентаризацию удалось, благодаря дружеским отношениям Якова Евсеевича с номенклатурой, интересовавшейся искусством, в частности, с членом ЦК В.С.Семёновым, закончившим карьеру послом в Бонне. Рубинштейн напрямую обратился к Семёнову и убедил его в нецелесообразности планируемой инвентаризации. Семёнов сначала затормозил, а затем погасил эту инициативу.

Судьба же собрания Рубинштейна печальна. После смерти Якова Евсеевича она была разделена между сыном от первого брака и вдовой. Через 10 месяцев после раздела сын скончался и его половина собрания, в свою очередь, была разделена между четырьмя наследниками. Участь большей части этой коллекции, констатирует Никита Дмитриевич, неизвестна. Тема эта для князя всегда была актуальной. Он с сожалением отмечал в своих интервью, что детей у него нет. Значит, он своевременно должен подумать, как сохранить коллекцию. Многолетние его хлопоты на этот счёт увенчались успехом, о чём речь пойдёт в специальной главе. В своих воспоминаниях Лобанов справедливо подмечает, что среди московских коллекционеров Я.Е.Рубинштейн выделялся редкостным умением делиться своими открытиями и знаниями – тем огромным удовольствием, которое человек получает от общения с искусством. Эта сторона биографии Рубинштейна, совершенно очевидно, близка самому князю, который, собрав свою коллекцию, сразу взялся за организацию её выставок…

Однако продолжим наметившуюся тему – об умолчании. В Советском Союзе она коснулась не только художников, но и самого Лобанова-Ростовского. Этот барьер был прёодолён, благодаря дружбе князя с ещё одним московским коллекционером, искусствоведом, профессором Ильёй Самойловичем Зильберштейном. С ним Лобановы-Ростовские познакомились ещё в Париже, благодаря торговцу И.Гурвичу, который, вспоминает князь, объяснил ему, кто такой Зильберштейн и дал адрес гостиницы, где тот проживал. Знаменитый искусствовед часто наезжал в Париж и запомнился тем, что приходя в дома русских эмигрантов, снимал со стены картину со словами: «Это вы должны нам подарить». Как вспоминает Роза Лемперт, «попробовал он проделать это и с моим папой. Но не тут-то было. Папа не моргнув глазом возразил: мне никто ничего не дарил! И всё же однажды папа продал Зильберштейну за чисто символическую цену, т. е. практически подарил, чемодан с бумагами и письмами – архив Константина Коровина. «Пусть это будет в России. Он собирается писать книгу о Коровине….» – сказал папа. Так с помощью этого архива появилась книга о Коровине, которую Зильберштейн прислал папе с дарственной надписью»…..

Получив от Гурвича адрес гостиницы, Лобановы немедленно туда поехали.

– Мы сразу же установили дружеские отношения и пригласили его к себе на ужин в следующее воскресенье, дабы показать ему наши парижские приобретения. Главным образом работы А.Н.Бенуа. Страдающий диабетом, Илья Самойлович за ужином мало что ел. Пил лишь чай. Увидев, что Нина и я серьёзно увлечены «Миром искусства» и в особенности театральной живописью, Зильберштейн нас всячески поощрял и поддерживал. Ему очень захотелось иметь портрет Бунина работы Л. Бакста, а также карандашный рисунок – портрет Есенина работы А.Н.Бенуа. Мне было жалко с ними расставаться, и я их ему не дал. Гораздо позже, в начале 1980-х годов, когда он опубликовал в «Огоньке» свои впечатления о поездках во Францию и множество статей под названием «Парижские находки», одну из них он посвятил нашему собранию, где фамилия собирателя не была указана. Зильберштейн, извиняясь, прямо сказал, что КГБ ему запретило указывать имя коллекционера.

Уже когда рухнул Советский Союз и архив КГБ приоткрылся, князь сумел приобрести два оригинальных документа, которые проясняли эту историю. Первое письмо с грифом «Для служебного пользования» было отправлено 25 мая 1983 года за подписью начальника Пресс-бюро КГБ СССР Я.П.Киселёва и адресовано главному редактору «Огонька» А.В.Софронову:

«Уважаемый Анатолий Владимирович!

Возвращаем Вам статью И.С.Зильберштейна «Шедевры отечественной культуры». Популяризацию Лобанова-Ростовского Н.Д. и его коллекции в советской печати считаем нецелесообразной. По нашему мнению, статья оставляет впечатление саморекламы автора и по содержанию написана с объективистских позиций.

Приложение: статья на четырёх листах, только адресату».

Ничего необычного в такой практике нет. Я проработал много лет в газете и возил к цензору каждый номер в пору моего редакторства. Без штампа «В свет» и подписи цензора не могла быть опубликована ни одна строчка. Если же цензор что-то отклонял, отправлялись подобные письма. На публикации ставился крест. В этой же истории необычно другое. Письмо того же Киселёва от 27 августа 1984 года тому же Сафронову и по тому же поводу:

«Уважаемый Анатолий Владимирович!

Согласно договорённости направляем Вам статью доктора искусствоведения Зильберштейна И. С, полученную от него 16 августа с. г. во время встречи в Пресс-бюро.

Возражений против публикации в части, касающейся КГБ СССР, не имеется.

Приложение: статья на четырёх листах, несекретно».

Что же произошло за год с небольшим с мнением КГБ? И как Зильберштейн оказался в Пресс-Бюро КГБ? Ведь обычно с авторами скандальных статей переговоров о публикации в этом ведомстве не вели. Органы переписывались только с ответственными редакторами изданий. Остаётся предположить, что выездной Илья Самойлович имел свои контакты с этой организацией. Иначе он не мог бы, скажем, ездить в Париж в командировки от Министерства культуры СССР. В частности, когда Лобановы встретились с Зильберштейном в гостинице, он имел задание (кстати, так и не выполненное) выкупить у Сержа Лифаря 13 любовных писем А.С.Пушкина Наталье Гончаровой, когда она ещё была невестой.

Имея эти контакты, Илья Самойлович во время одной из поездок князя в Москву, вновь напомнил ему о портретах Бунина и Есенина. Зильберштейн предложил Лобанову подарить эти портреты Советскому Союзу, а за этот жест он брался уговорить КГБ снять запрет на упоминание его имени в публикациях. Князь согласился. Илья Самойлович пошёл на Старую площадь и вернулся довольный, несмотря на то, что ему пришлось долго уговаривать генерала. В следующий приезд Лобанов привёз и передал Илье Самойловичу оба портрета. После чего появилось второе письмо, а следом и первая публикация в «Огоньке» о собрании Лобановых-Ростовских. Никто не мог предположить, что спустя пять лет князь сможет опубликовать свой сборник в Москве, а позже перевезти почти всю коллекцию русского театрального искусства в Санкт-Петербург…

Энциклопедическая же коллекция русского и западного искусства самого профессора Зильберштейна поражала воображение. Она включала почти каждого значительного художника, в том числе 60 работ Ильи Репина, 22 рисунка Павла Федотова, почти 50 работ Бакста, едва ли не столько же Константина Сомова, 72 рисунка Александра Бенуа. Множество других сокровищ, в том числе 76 портретов декабристов и их жён в исполнении Николая Бестужева… Нина, первая жена Никиты Дмитриевича, вспоминала «лазурную» библиотеку Зильберштейна, куда он пригласил супругов Лобановых на обед в том же 1970 году. Там они увидели множество работ мирискусников. Западноевропейская часть коллекции была построена гораздо менее логично, чем русская, подмечает Нина, и во многом состояла из удачных находок, например, рисунок Рембрандта «Авраам и Исаак по дороге к алтарю»…..

Коллекция Зильберштейна насчитывала три тысячи единиц и, по мнению князя, выиграла бы от серьёзного отсеивания. Но на это времени у него не было. Будучи заядлым коллекционером, он шёл на многие компромиссы с властью. Как практичный и дальновидный человек, Илья Самойлович своевременно подумал и о судьбе коллекции. Он предложил создать Музей личных коллекций, пообещав подарить ему всю свою коллекцию. Музей был открыт спустя шесть лет после смерти коллекционера. Сегодня он располагается в центре Москвы, на Волхонке, 10. Коллекция Зильберштейна составляет ядро этого музея и является филиалом Государственного музея изобразительных искусств им. Пушкина. В крытом дворике Музея личных коллекций висит мраморная табличка, где вместе с именами других основателей и дарителей указаны Никита и Нина Лобановы-Ростовские.

А компромиссы с властью, естественно, были неотъемлемой частью визитов Лобанова в Россию. И не только, как банкира, как советника «Де Бирс» а позже консультанта аукционных домов «Кристи» и «Сотби», но и как коллекционера. Эти компромиссы выражались в обменах, дарах и даже взятках советским чиновникам. Обмен – обычная практика отношений между собирателями. О вымогательстве и, собственно, взятках, которые ему пришлось давать, Никита Дмитриевич наверняка мог бы вспомнить многое. В этой связи любопытен один эпизод, связанный с предложением обменять картину В.Серова «Юсупов в мундире кавалергарда стоя у вороного коня». Эту картину в 1964 году во время поездки в Париж Зильберштейн безуспешно пробовал вернуть в Советский Союз. Он уговаривал её владельца, князя Феликса Юсупова, пойти на такой шаг, но не уговорил. Спустя 12 лет эту картину Никита Дмитриевич согласился купить за 50 тысяч долларов, с тем, чтобы обменять её на театральные эскизы, недостающие в его коллекции, в любом из музеев Советского Союза. О чём и сообщил Зильберштейну Илья Самойлович приветствовал это предложение и просил немедленно связаться с ним при первой же поездке в Москву.

– В 1976 году, – вспоминает Никита Дмитриевич, – я в назначенный час явился к нему на квартиру на Лесной улице. Там нас ждала «Волга» из Министерства культуры, которая отвезла нас на встречу с начальником иностранного отдела Г.Поповым. Я заметил, что на столе у него лежала большая фотография картины Серова и справка от Третьяковской галереи о её подлинности. Я выразил своё желание обменять картину Серова на 10 театральных эскизов Головина, чьи работы отсутствовали у меня в собрании. Попов отказался, что было в те времена обычным ответом советского чиновника. Зильберштейн напомнил Попову, что Третьяковская галерея очень хотела бы иметь эту картину и что моё предложение явно в пользу Советского Союза, ибо 10 эскизов Головина могли бы стоить тогда максимально 20 тысяч долларов. Попов был неумолим. В сделках такое отношение советского чиновника обычно, по моему опыту, кончалось взяткой.

Но Попов был мне неприятен, и, в отличие от других коммерсантов, взятку я ему не предложил. А идти к министру П.Н.Демичеву мне не хотелось, я знал, что Попов и Демичев – одного поля ягода. Зильберштейн был чрезвычайно огорчён. Мне же было обидно за то, что лишний раз пришлось безрезультатно иметь дело с советским чиновником.

Это воспоминание Никита Дмитриевич заканчивает искренним славословием в адрес Зильберштейна, подарившего ему уникальный эскиз Головина «Костюм для Тамары Карсавиной в роли Жар-птицы».

Отношения собирателей между собой, как правило, уважительные и партнёрские. Иначе обстояло дело с простыми советскими людьми. Они с подозрением относились к коллекционерам и считали их спекулянтами. Сразу после смерти Сталина люди поколения Рубинштейна начали коллекционировать. Это была, в основном, советская элита: режиссёры, писатели, артисты и врачи. Последних было особенно много. Данная прослойка состоятельных людей продавала советскому рынку свои индивидуальные способности, главным образом, литературные и артистические. Советы подкупали свою интеллигенцию миллионными государственными тиражами, высокими гонорарами, разрешением дополнительных заработков за частные выступления, частную врачебную практику и так далее. Они и составили послесталинское поколение коллекционеров. На них простые советские люди смотрели с презрением: покупают за копейки у наследников и продают с большой прибылью. На самом деле, со стороны коллекционеров это чаще всего была благотворительность, спасение целых семей от голода, а главное, вывод художников и их произведений из забвения. Ведь многие наследники остались с произведениями, которые музеи не покупали. Это касалось мастеров «Бубнового валета», «Голубой розы» и левых беспредметных направлений, в которых музейные сотрудники не разбирались и которых опасались. Особенно страдала графика, не ценившаяся в России и традиционно не оцененная до сих пор…

Отношение власти и общества к такому искусству толкало людей, разбирающихся в нём, к нелегальному собирательству произведений отвергнутых художников. Из коллекционеров составлялся круг настоящих искусствоведов, работавших в самых различных областях. В.А.Дудаков работал старшим дизайнером в издательстве «Мелодия». Он делал деньги на частных заказах по оформлению обложек грампластинок. Доходы от этой деятельности он тратил на создание коллекции русского изобразительного искусства XX века. Будучи моложе старшего поколения собирателей, он сошёлся с ними. Рубинштейн был его учителем по «обмену-обману, коллекционированию-стяжательству», как выражался сам Валерий Александрович. Первую работу он купил в 1970 году. Это была картина нонконформиста В.Вейсберга «Натюрморт». Собирал обменами. Например, у него было 22 работы Фалька и 40 работ М.К.Соколовых. 20 процентов этих работ он продал, а остальное обменял. В коллекции остался лишь один Фальк и два Соколовых. А собирал Дудаков художников «Голубой розы», «Бубнового валета», «Мира искусства» и русского авангарда начала XX века…

– За коллекционирование, – вспоминал он, – никого не преследовали. Преследовали за спекуляцию, а именно покупку работы по одной цене и продажу по другой. Частные сделки отслеживались, и, если коллекционер попадал под статью «спекуляция», у него могли конфисковать собрание, как это случилось в 1985 году с несколькими коллекционерами. Без покупки-продажи ни одной коллекции не создано. Поэтому те, кто занимался перепродажей, попадали под действие закона о дополнительном получении прибыли. Разумеется, никто не мог преследовать, скажем, крупнейшего врача-уролога А.Я.Абрамяна, лечившего генсека Л.И. Брежнева и министра внутренних дел генерала Н.А.Щёлокова. Они, как и президент Академии медицинских наук Н.Н. Блохин, были коллекционерами и тоже покупали-продавали. Но они были прикрыты «государственной машиной».

Коллекция Дудакова отличается, по мнению специалистов, широким диапазоном. Там есть не только Шагал, но и витраж работы Берн-Джонса, который Дудакову удалось приобрести, когда во времена Хрущёва витраж выкинули при закрытии англиканской церкви в Москве. К суждениям этого коллекционера прислушиваются и сегодня, так как он один из немногих, кто видит, например, резкий контраст между старыми и новыми коллекционерами, между теми, кого раньше называли «спекулянтами», и новым поколением «антикварных дилеров».

Сегодня в семьях олигархов отцы семейств покупают Шишкина и Айвазовского, а вот дети их, получив образование за границей, признают только язык современного искусства. И они уж точно будут коллекционировать современное искусство, что само по себе большой риск. Покупая картину, собиратель не думает, конечно, о помощи художнику. Он сосредоточен на желании обладать. Но объективно он совершает, конечно, благотворительный акт. Дудаков, ныне проживающий в Лондоне, полагает, что собиратели будут сосредотачивать своё внимание на крупнейших художниках-шестидесятниках. Это Вейсберг, Краснопев-цев, Свешников, Харитонов, Немухин, Шварцман, Штейнберг и другие. А также те, кто следует за ними: Кабаков, Васильев, Комар и Меламид, Захаров.

Имя Дудакова, помимо всего прочего, связано с клубом коллекционеров, который был учреждён в 1987 году при советском Фонде культуры. А случилось это так. Фонд возглавлял академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв, но все практические вопросы решал Г.В.Мясников, первый заместитель председателя советского Фонда культуры. К нему и пришёл в январе 1987 года Дудаков с предложением… создать музей современного искусства.

Мясников внимательно выслушал меня, – вспоминал Дудаков, – пыхтя своей папироской «Беломорканал» (который курили большинство партийных деятелей), а потом спросил, сразу пере идя на «ты»:

– А чем ты вообще занимаешься?

– Да вообще-то я коллекционер.

– Вот этим и займись. Ты можешь собрать коллекционеров – по крайней мере, Москвы?

Я вполне авторитетно ответил, что могу, так как я тогда уже был признанным коллекционером. И вот 17 мая того же года мы образовали клуб. Его председателем стал Савелий Ямщиков. Он был членом правления советского Фонда культуры – фигура для нас тогда нужная, но декоративная. В клуб входили 100 с лишним собирателей Москвы, Ленинграда, Киева, Риги и других городов, среди которых были очень влиятельные люди. Фактически клубом руководил я и вёл работу с коллекционерами всего Советского Союза. Кроме того, я был штатным функционером самого Фонда культуры. Очень благосклонно к нам относилась Раиса Максимовна Горбачёва, которая была членом президиума советского Фонда культуры. Она, честно сказать, не очень разбиралась в искусстве. Её любимым художником был Шилов. Помню, как на одной из первых выставок, проходившей в Фонде культуры под названием «Образ русской женщины от Рокотова до Синезубова», мы с P. M. Горбачёвой подошли к картине Тропинина. И она сказала: «Посмотрите, как хорошо написаны руки, прямо как у Шилова». Но к нам, коллекционерам, она относилась с огромной симпатией.

Клуб просуществовал лишь до 1993 года, но за шесть лет провёл 140 выставок в России и 23 за рубежом – в Нью-Йорке, Лондоне, Мадриде, Риме и других городах. Самое же главное достижение: клуб вывел коллекционеров из разряда подозреваемых в разряд уважаемых и подтвердил, что частное собирательство – благороднейшее дело, что собиратели не скопидомы и готовы показывать свои вещи на выставках. Одна из этих выставок связана с Н.Д.Лобановым, которого Дудаков, собственно, и пригласил в члены клуба. Князь был один из немногих иностранных граждан в этой организации. Он предложил провести выставку «100 лет русского искусства 1889–1989 из частных коллекций СССР». Она прокатывалась почти год по трём городам Великобритании – в Лондоне, Оксфорде и Саутгемптоне. Компания «Де Бирс» оплатила эту самую капиталоёмкую выставку, потратив на неё 1 миллион 200 тысяч фунтов. Удалось это сделать благодаря тому, что Никита Дмитриевич познакомил хозяина алмазодобывающей компании Ф.Оппенгеймера с руководителями клуба коллекционеров. Взамен таким тратам на выставку «Де Бирс» получила доступ к ресурсам Советского Союза…

Любопытно, что когда эта выставка под эгидой Фонда культуры отправлялась в Лондон, Дудакова… не включили ни в число официальных сопровождающих, ни в число делегации коллекционеров. Это была вопиющая несправедливость, потому что Дудаков провёл огромную работу для осуществления этой выставки. Лобанов стерпеть это не мог, обратился к Мясникову, а в ответ услышал, что, мол, Дудакову не место в Лондоне.

– Я знал, – рассказывал князь, – что никто из номенклатуры Фонда не способен достойно представлять на выставке изобразительное искусство. Профессионализм Дудакова, чуткое понимание русской живописи, умение рассказать было вне конкуренции. Потому я уговорил Тедди Доу, директора «Де Бирс», который курировал эту выставку, пригласить Дудакова и искусствоведа А.Каминского с сыном-переводчиком, по частной инициативе «Де Бирс»… Как я и предполагал, Дудаков на открытии произнёс блестящую речь, а затем провёл руководство «Де Бирс» и званых гостей по выставочному залу в «Центре Барбикан», давая пояснения по главным экспонатам.

Примечательно, что сам Дудаков много позже вспоминал добрым словом Г.В.Мясникова. Более того, он назвал его «замечательным человеком». Почему? Потому что этот чиновник очень серьёзно отнёсся к коллекционерам и просто подсказал Дудакову организовать клуб.

Рассказывая о супруге тогдашнего президента Советского Союза, Дудаков, конечно, затронул весьма щекотливую тему компетентности советских чиновников. Редко кто из них действительно разбирался в живописи. Но если такое случалось, коллекционеры забывали все обиды. Так получилось, кстати, у самого Лобанова с директором Русского музея В.А.Пушкарёвым. С ним князь встретился впервые в 1964 году в Париже всё у того же торговца, И.Гурвича. К нему, бывая в Париже, всегда заглядывал Василий Алексеевич Пушкарёв – единственный директор советского музея, который за валюту покупал в Париже произведения русского искусства и возвращал их в Советский Союз.

– Князь Никита Дмитриевич Лобанов-Ростовский, – сказал И.С.Гурвич, представляя его.

Пушкарёв как-то удивился и очень сурово посмотрел на князя. Желая разрядить эту суровость, Никита Дмитриевич пошутил, улыбаясь, что вот, мол, не всех князей успели расстрелять, на что Пушкарёв без улыбки ответил: «Жаль!».

Вспоминая этот эпизод, Никита Дмитриевич замечает, что не стал держать обиду на этого человека большевистской закалки и всегда писал о Пушкарёве с уважением. Василий Алексеевич спас тысячи произведений и превратил Русский музей в один из ведущих художественных центров, возглавляя его с 1951 по 1977 год. Из Парижа ему удалось вернуть в Россию часть архива Александра Бенуа, купить картины Анненкова, получить работы Бакста, Сомова и Серебряковой. Собирая и пряча в «тайниках» музея полотна Малевича, Петрова-Водкина, Филонова и Шагала, и даже показывая запрещённые картины знатокам искусства, он рисковал многим. В конце концов, его уволили и на место директора посадили бывшего секретаря райкома партии. Поработав пару лет, она проворовалась, подменив акварели Филонова копиями. Её отправили в отставку.

Пушкарёва же в годы перестройки назначили директором Музея современного искусства при Фонде культуры в Москве. Когда он снова встретился с Лобановым, то горячо благодарил его за выступление по советскому телевидению, где князь высказывал своё уважение коммунисту Пушкарёву, так много сделавшему для сохранения русского искусства, в отличие от его преемницы. Пушкарёв считал Лобанова причастным к тому, что ему вернули доброе имя. После той передачи соседи стали с ним здороваться и улыбаться ему. Жил он скудно. И когда князь увидел его на одном из мероприятий в Фонде культуры одетым почти в лохмотья, в следующий свой приезд привёз ему два костюма из лондонского магазина «Буртон».