Текст книги "Дерзкие параллели. Жизнь и судьба эмигранта"

Из князя в грязь

Никита родился в аристократической семье, где говорили на четырёх языках. С родителями и няней мальчик изъяснялся по-русски, с прислугой – по-болгарски, по утрам к нему приходила гувернантка-немка, после обеда – француженка. Казалось, ничто не угрожало блестящему будущему отпрыска 33-го колена Рюриковичей. Отец Никиты закончил очень престижную английскую школу в Харроу под Лондоном и, возвращаясь в Болгарию через Париж, привёз в Софию будущую мать Никиты, кстати, тоже получившую блестящее образование. К середине тридцатых годов семья была полна счастья и надежд. Никто ещё не думал о надвигавшейся войне. Всё дальше отступали воспоминания о том, как дедушку с бабушкой и их сыновей вызволяла из Украины тетка Никиты, Ольга Ивановна. История же та была без преувеличения авантюрной.

Ольга жила в Швейцарии, куда уехала учиться в 1914 году. Спустя два года после Октябрьской Революции, она взялась осуществить смелый план – вывезти застрявшую в Одессе семью. Прямым поездом она направилась в Бухарест. Ехала в купе первого класса и на второй день поделилась своим замыслом с мужчиной, который оказался с ней в одном купе. Тот назвал план безумием, но, прощаясь, протянул свою визитную карточку и сказал: «Передайте её моему другу, капитану порта Галац, Константину Улику. Он поможет, поскольку такой же отчаянный, как и вы». Это была карточка военного министра Румынии…

Она нашла капитана Улика, вручила ему визитную карточку военного министра, и тот, в самом деле, помог. Можно легко предположить, что он влюбился в миловидную Ольгу с первого взгляда (во всяком случае, рассматривая их фотографию 1920 года, я сделал такой вывод). Можно также поверить, что Ольга вскружила голову бравому капитану именно своей отчаянной смелостью. Так или иначе, нелегально он взял судно под военным флагом и вывез княжну по реке к границе Украины. Через три дня он пообещал ждать Ольгу с семьёй на том же месте в нейтральных водах.

Самое удивительное, что в прямом смысле былинной Ольге удался её план. Потомки Рюриковичей, князья Лобановы, внешне очень похожи на татар и калмыков. Поэтому ни у кого не вызвало подозрений, когда всё семейство облачилось в крестьянские одежды, и, загрузив вещи в телегу, отправилось в путь. Без всяких помех Ольга перевезла семью с багажом на корабль, ожидавший их в тех же нейтральных водах. Добрались до Румынии без приключений, но при въезде в страну их всех арестовали. У прибывшей княжеской семьи появились реальные шансы быть выдворенными незамедлительно туда, откуда они явились. Между Румынией и Страной Советов уже тогда существовало соглашение о выдаче нелегальных российских беженцев.

Однако Лобановых большевистскому правительству не выдали. И, как выяснилось, по одной причине: у них были деньги. «Дедушка, – вспоминает Никита Дмитриевич, – попросту откупился, и их выпустили из тюрьмы. После чего семья отправилась в Болгарию. Выбор был обусловлен тем обстоятельством, что в Софии, в соборе Александра Невского по воскресным дням пел хор Софийской оперы. Моего деда, князя Ивана Ивановича Лобанова-Ростовского (по отцовской линии) в жизни интересовали лишь две темы – музыка и православие. Он вывез из России даже свою скрипку Страдивари. Бабушке удалось спасти фамильные драгоценности, включая четыре семейных портрета. Кстати, эти портреты – единственное, что мне осталось от большого имущества. Ну, и футляр от скрипки деда».

В Болгарии семья Лобановых жила безбедно, даже после того, как бабушка Никиты потеряла большую часть своего состояния на «угольных копях». Нашлись мошенники, которые зарыли в поле несколько телег угля и предложили бабушке вложить деньги в «месторождение». Бабушка уже купила этот участок земли, когда обнаружился обман.

Поразительно, что авантюрный побег, который организовала Ольга Ивановна Лобанова-Ростовская, не канул в лету семейных преданий. И не только потому, что в тюрьме между Константином и Ольгой завязался роман и впоследствии, княжна, выйдя замуж за капитана, осталась в Румынии. Странным образом, неудачный побег, но с трагическими последствиями, позже пришлось пережить родителям Никиты и ему самому. Став юношей, он самостоятельно, в одиночку, готовился к третьему побегу…

Никита помнит в своём детстве годы войны «осколками». Ведь юному князю пришлось походить и в немецкую школу, которая была неприятна бессмысленной муштрой. Запомнились ужасы ежедневных бомбёжек – днём сбрасывали бомбы американцы на «летающих крепостях» – так называли их бомбардировщики Б-14, а ночью прилетали англичане. Болгария, хотя и уклонялась от активных действий на восточном фронте, всё-таки формально входила в состав Оси, считалась сателлитом Гитлера и объявила войну союзникам антигитлеровской коалиции. Страна находилась в состоянии войны с Америкой и Англией. В один из августовских дней 1943 года по радио объявили о смерти царя Бориса. В детском сознании остался тревожный звон колоколов всех соборов в Софии. Никита помнит, как его суровый дед вдруг встал и молча перекрестился. Взрослые в семье ещё долго обсуждали случившееся.

Незадолго до смерти царь Борис был вызван Гитлером в Берлин, чтобы обсудить проход немецких войск через Болгарию и ударить с тыла по нефтяным районам Плоэшти в Румынии. Царь, по происхождению немец из Сакс-Кобург-Готской династии, возможно, ещё пользовался доверием Гитлера, но настойчиво убеждал фюрера не отправлять болгарские войска на советско-германский фронт, а использовать их в оккупационной зоне в Югославии и Греции. На все «пожелания» Рейха он отвечал, что Болгария традиционно слишком сильно привязана к России, которая помогла избавиться от турецкого ига. И воевать болгары против русских не станут. Такая неуступчивость, как полагают исследователи, стоила царю Борису жизни. Когда он возвращался из Берлина на военном самолёте «Мессершмидт», ему в кислородную маску подложили яд. Вскоре после этого царь скончался.

Но самое сильное впечатление осталось после бомбёжки Софии в середине января 1944 года. Город горел. И жители его выбирались, кто куда мог. Родители вытащили из дома кровать, поставили на полозья, сложили на неё вещи и направились в предместье Павлово, к складам знакомых армян, торговавших табаком. Отец по снегу тянул на верёвках эту кровать целых пять километров. Девятилетний Никита изо всех сил помогал. Выбравшись из городской квартиры, семья поселилась в одной из складских комнат, где прожила до самого конца войны. В комнате той ранее находились тюки с табаком, запах от которого связался с детскими впечатлениями тех лет.

И всё-таки, несмотря на войну, Болгария (особенно до её оккупации в 1944 советскими войсками) оставалась для Никиты страной, где он чувствовал себя дома. У него была нормальная семья с родителями, с дедушкой и бабушкой, с няней, вначале с гувернантками, потом со школами – болгарской, русской, немецкой. Отец Никиты в момент советской оккупации работал финансовым директором на текстильной фабрике, принадлежащей итальянцам. Но вскоре предприятие передали Советскому Союзу в виде военной компенсации и отцу Никиты предложили принять советское гражданство. Понятно, что с получением советского паспорта его ждала депортация и ГУЛАГ. Отец отказался, после чего начались стычки с властями. Карающий меч Страны Советов вторично настиг семью из-за трагической ошибки – не перебраться при немцах, когда это было ещё возможно, из Болгарии на Запад, а остаться ждать «освободителей». Решение это, впрочем, выглядит наивным лишь теперь, а не тогда, в 1944-м. Были очевидные обстоятельства для такого промедления: например, отец не знал о Ялтинских соглашениях участников антигитлеровской коалиции и надеялся, что после войны Болгария станет независимой республикой. Скорее всего, он не хотел покидать страну вместе с нацистами, идеология которых была для него враждебной.

Так или иначе, со сменой режима жизнь Лобановых усложнилась. Когда же в Болгарии по сигналу из Москвы начался красный террор, стало по-настоящему опасно. Дед Вырубов (напомню, по материнской линии), живший в Париже, решил устроить для дочери и её семьи нелегальный переход через границу.

Об участии в том переходе я уже прочитал в воспоминаниях, многочисленных интервью и даже в отдельной книжке, посвященной детству князя, но решил поговорить с ним ещё раз. В летний субботний день, гуляя в Ричмонд-парке в сопровождении его собаки Салли, которую князь обожает, я включил диктофон, чтобы задать ему первый вопрос. Скорее, это был вначале не вопрос, а монолог. Он касался свободы:

– Для нас, людей одной эмигрантской судьбы и одного поколения, помнившего годы войны, в том числе и холодной, ничего дороже свободы нет. Но как представить себе участие в самом побеге, неудачу его и отчаяние 11-летнего мальчика в одиночной камере! Во время трёхдневного похода вы были всё-таки с отцом и матерью. В тюрьме же день и ночь один в камере! Матери многих взрослых детей-студентов, учащихся дома и за границей, каждодневные звонки свои начинают и заканчивают: «Ты поел? У тебя есть деньги? Какие планы на завтра?» А тут ребёнок в одиночной камере! И, спустя год, после тюрьмы – ни дома, ни отца, ни матери! Потому, сразу вопрос: стоит ли свобода таких испытаний? И чем сегодня вы не готовы заплатить за свободу? Жизнью отца вы с матерью заплатили сразу. Любовью заплатили: с отбытием в эмиграцию оставили свою возлюбленную в Со фии. Далее, пренебрегая генетической обязанностью, о которой вы говорите во всех интервью, переселяться в Россию не собира етесь. Свобода дороже! Даже титулом князя заплатили при получении американского гражданства. Понятно, от титула князя отказаться невозможно, но всё-таки. Наконец, нет таких денег, которые ваши родственники в Париже тогда, и теперь вы, не отдали бы за свободу. Тем не менее, чем вы не готовы были бы платить за свободу?

Князь задумался и сказал:

– Жизнью матери за свою личную свободу я платить был бы не готов. Если бы мне сказали, что после моего побега мать арестуют, я бы отказался от побега…

Ответ князя важен для меня тем, что мой сын все свои детские и юношеские годы не мог простить мне, что я покинул Советский Союз, оставив его там. И лишь будучи взрослым, поверил: смысл моей эмиграции – через мою свободу обрести свободу для него. Ведь никто не знал, что Советский Союз развалится спустя всего четыре года после того, как я остался в Лондоне. Но если бы коллапс СССР не случился, я бы и сегодня помогал сыну выбираться из советской империи точно так же, как князю и его матери – дед Вырубов.

– Конечно, – продолжает свой рассказ князь, – только благодаря дедушке мои родители могли решиться на нелегальный переход через границу. Легально нас не отпускали. Дед Вырубов с помощью денег и знакомых на Западе нашёл проводника Дан-чо Пеева, бывшего пограничного офицера болгарской царской армии. Он взялся провести нас в Грецию через самые высокие горы в Родопах. Поначалу родители мне ничего не сказали. В горы, в лес мы всей семьёй ходили и раньше. Обычно наши вылазки продолжались несколько дней. Ночевали в спальных мешках на склоне горы. Последний раз в такой поход мы ходили на мой день рождения, когда мне исполнилось одиннадцать лет. На этот раз всё выглядело иначе, но я так ничего и не заподозрил (более подробно я рассказывал об этом переходе А.Горбовскому, который внезапно умер, не успев закончить начатую им книгу под названием «Детство Никиты»)…

Мы шли по пустынной лесной дороге, когда отец стал как-то второпях говорить мне, что, возможно, так придётся идти долго, может быть, три дня. «А назад тоже пешком? Нет, тогда возьмём машину». Помню, отец недовольно поморщился и пожал плечами. Но вдруг в наш разговор решительно вмешалась мать: «Понимаешь, Никита, мы идём в Грецию. А оттуда едем в Париж к твоему дедушке, Василию Васильевичу. Ты знаешь о нём, ты видел его фотографию». Вот с этого момента я уже понимал всё. Шли долго, я устал, но терпел. Уже смеркалось, а мы всё шли. Стало совсем темно, но глаза привыкли. Наконец, наш проводник Данчо сбросил заплечный мешок и объявил, что ночевать будем здесь. Достав походный топор, с ближайшей ёлки он быстро рубил ветки. Отец подхватывал их и раскладывал на снегу. Слой этих веток и стал кроватью. Затем набрали сухих веток. На костре растопили снег и сделали чай из свежих еловых иголок – когда они молодые, они очень яркого зелёного цвета. Выпив чаю, я повалился без сил и стал засыпать. Но вдруг почувствовал, что отец меня будит: «Тебе надо поесть, чтобы к утру иметь силы идти дальше!». Утром я понял, что не могу подвести родителей и опять терпел весь день. Мы шли цепочкой, след в след, по лесу, избегая открытых пространств и дорог. Я двигался последним и старался не отставать. Наконец, мы вышли к границе. Данчо тихо произнёс: «Сейчас переходим!» Отец снял шапку, перекрестился и подошёл ко мне: «Никита, запомни. Если что-то произойдёт, если будут выстрелы, делай то же, что буду делать я. Ложись в снег и не шевелись. Понял?» Я от волнения лишь смог кивнуть. Мы прошли совсем немного, когда вдруг оказались перед просекой и побежали по ней. Помню, что бежать было легко, потому что путь шёл под уклон. Наконец, запыхавшись, остановились. И вдруг до нас дошло, что мы в Греции! Нас теперь не достать! Мать с отцом обнялись, а потом обняли меня. Но Данчо тревожно поглядывал по сторонам. А затем вдруг произнёс: «Не нравится мне всё это! Провожатый с греческой стороны должен ждать нас здесь, у этого камня». Тут я увидел на краю поляны большой, поросший мхом валун. Подождали ещё немного, а потом Данчо показал дорогу к селению, в сторону Салоник, и повел нас к ручейку. Я уже шёл привычно между отцом и матерью, как в Софии. Вдоль ручья шли не очень долго. Вышли к косогору, за которым внизу в долине виднелось селение. Данчо остановился и сказал, что теперь уверен, что довёл дело до конца, и должен повернуть назад. Отец пожал ему руку и вместо того, чтобы без промедления двигаться к селению, решил, что мы с мамой должны передохнуть, а сам наскоро привел себя в порядок, сбрил трёхдневную щетину и тут же ушел, чтобы найти греческих пограничников. Почти сразу мы услышали выстрелы. Спустя 10–15 минут, перед нами оказались офицер и два солдата в болгарской военной форме. Я не успел даже испугаться…

Из рассказа князя (и из протокола допроса его матери, который я привожу ниже, где все представлено ее глазами), из других источников, включая интернет, составилась довольно ясная картина, что произошло. Проводнику Пееву, ранее служившему в этих местах, было известно, что греки зимой охраняют этот участок границы плохо: когда выпадал снег, они жили в селениях и не выбирались оттуда даже для патрулирования. Болгарские же пограничники служили добросовестно. И когда заметили следы на снегу, пошли по ним. Увидев Пеева, они открыли стрельбу на поражение. Данчо спрятался за поваленный ствол и начал отстреливаться. Часть спины в коричневатом тулупе пограничники видели и усердно стреляли по цели. Данчо же, пристроив тулуп за деревом, отполз в кусты и скрылся. Из зимнего леса он вышел на дорогу и на ночных попутках добрался до Софии. Его бы не нашли, если бы в кармане тулупа, который он бросил, не затерялся обрывок квитанции на ремонт часов. По ней его вычислили, и, спустя три дня, арестовали. Заключив в Военную тюрьму, его били, пытали, но он никого не оговорил, никого не предал, не сказал ни слова, которое могло повредить другим.

Честно говоря, эпизод этот показался мне списанным из советского детектива о подвигах доблестных разведчиков, о чём я тут же сказал Никите Дмитриевичу. Оказалось, что всё рассказанное им о бывшем пограничном офицере документально зафиксировано в протоколах допроса. Ещё более интригующими и одновременно прозаичными оказались обстоятельства, по которым греческий проводник не встретил беглецов в установленном месте.

Много лет спустя, Никита Дмитриевич выяснил, что завязанный в побеге посредник, член американской миссии при Союзнической контрольной комиссии, позже ставший послом США в Болгарии, полковник Мейнард Барнс, получив оговоренную сумму, а она была огромна, решил сэкономить. Он не заплатил тому, кому предстояло идти на риск, а именно, проводнику, который должен был ждать их в Греции возле границы и проводить. С этим полковником, сохранявшим влияние в высоких сферах, Никита Дмитриевич мог встретиться, уже находясь в Америке. Но ему посоветовали не усложнять себе жизнь перед получением американского гражданства. Позже он рассказал об этом эпизоде в своих воспоминаниях и поместил там фотографию полковника. Сейчас они переводятся на английский язык, и, возможно, его дети прочитают про «папино посредничество». Ну, а встреча была бы лишней! Вряд ли она произвела бы на полковника впечатление.

Впрочем, вернёмся к воспоминаниям Никиты о тех трагических событиях, которые не стирает время:

– Болгарские стражи ринулись за нами по следам нашего проводника вглубь греческой территории. Их никто не остановил и они нас мгновенно обнаружили. Всех троих – отца, мать и меня – арестовали. Вскоре мы оказались в Военной тюрьме. Моя камера была последней в коридоре с глухими стенами. Собственно, это была не камера, а пенал, куда вмещался узкий деревянный лежак с соломенным тюфяком. Ни простыни, ни подушки, ни одеяла, к которым я привык с детства. Действительно, как вы говорите, из князей в грязь! Но я ещё не догадывался, какие испытания меня ждут! Узкий проход, по которому я ходил – два шага вперёд, два шага назад – поначалу угнетал ужасно. Высоченная дверь с небольшим, постоянно открытым оконцем у самого потолка. Через решётку в это оконце я угадывал дневной свет, пробивавшийся туда из окна в конце коридора. По нему примерно представлял себе время суток. Через коридорное окно я мог кое-что слышать из того, что происходило во дворе. Но лучше бы я это кое-что не слышал: крики избиваемых и звуки ночных выстрелов изводили меня не меньше, чем нахождение в одиночке. От безделья я спасался сном и вдруг обретённой способностью переноситься мысленно в ту прежнюю жизнь, где есть твой дом, твои родители, уроки, перемены в школьном дворе.

Однажды в камеру вошёл пожилой следователь и оставил мне Майн Рида и Карла Майя. Просто пожалел, наверное, меня. Он принёс эти две книги из дома. Я читал их днём и ночью. Других развлечений не было. Нет, не правда! Ещё одно заключалось в том, что я прислушивался к тому, что происходило за дверью. Обычно я слышал лишь тишину, но иногда в тюрьму приходил парикмахер и стриг заключённых у окна в коридоре, где было светлее. Самим заключённым говорить запрещалось, а цирюльник командовал: «Наклони голову!», «Повернись!» И вот однажды вдруг слышу: кто-то из тех, кого стрижёт парикмахер, насвистывает старый английский военный марш, любимую мелодию моего отца «It's a Long Way to Tipperary»! Я тут же продолжил насвистывать этот марш из своей камеры. Так мы оба узнали, что сидим рядом…

Прерву рассказ князя собственными детскими впечатлениями. Со времён эвакуации нашей семьи осенью сорок первого из Москвы я боялся тюрьмы. Дом на окраине Ульяновска, куда нас временно поселили, окнами выходил на женскую тюрьму. Помню просунутые сквозь решётки женские руки, какие-то жалостливые, тягучие песни, доносившиеся из камер ближе к вечеру, и мольбы ко всякому прохожему, чтобы тот бросил папироску заключённым или поделился тем, что несёт в авоськах. И много позже, в Москве, вплоть до самого моего отъезда в Лондон, я жил в доме напротив Бутырской тюрьмы. Из окон кухни я каждое утро видел зарешечённые окна камер. Так что всю мою жизнь тюрьма, как угроза, оказывалась рядом. Хотя, как выяснилось, я мало что знал о ней. В фильме о Никите Лобанове-Ростовском есть кадры, где он посещает свою Софийскую тюрьму спустя почти полвека. И комментирует, что никто не думал там о… безопасности заключённых: на окнах камер в многоэтажном здании не было даже решёток. Может быть, специально, чтобы заключённые могли выпрыгнуть с верхнего этажа и разбиться! Я же считал, что решётки ставят не в целях безопасности доведённых до отчаяния заключённых, а чтоб не убежали.

Но не только этим открытием удивил меня бывший узник тюрьмы, а ещё и виртуозным тюремным жаргоном. Он владеет им в совершенстве не только на болгарском, но и на русском языке по сегодняшний день! С тех пор Никита Дмитриевич умеет свистеть, как шпана! Если в тихий воскресный день вы будете прогуливаться по Ричмонд-парку и услышите пронзительный свист «Соловья-Разбойника», не пугайтесь: это князь, сунув два пальца в рот, зовёт пропавшую из вида свою милую собачку – она, по старости, туговата на ухо. Наверное, респектабельный облик князя, его репутация человека, разбирающегося в изобразительном искусстве, плохо вяжутся с его рассуждениями о тюрьме:

– Для большинства людей нахождение в тюрьме проходит несколько стадий. Первая – около 40 дней – это недоумение, непонимание, эмоциональное потрясение. После чего, если нет разъяснений, зачем посадили, и неизвестен срок, время начинает идти монотонно. И, бывает, люди тогда переосмысливают ценности жизни.

Но в Военной тюрьме мне, ребёнку, было не до переосмыслений. Там меня мучил голод. В день нам давали 120 грамм хлеба. Это было всё. Я разболелся. Тогда меня перевели в нормальную тюрьму – Софийскую Центральную для уголовников: там кормили лучше, и, главное, был лазарет. Утром давали тёплый чай из липы и 50 грамм кукурузного хлеба. На обед 150 грамм хлеба и похлебку вроде бы из фасоли. Вечером похлебка из той же фасоли и 100 грамм хлеба. Всего 300 грамм хлеба в день. Меня там даже лечили в тюремной больнице. Хорошо помню тюремный хлеб. Сырое тесто забивало желудок, но зато не чувствовался голод. В той тюрьме мне посчастливилось сидеть с ворами. От них я узнал много полезного – как перевозить валюту на теле, чтобы ее не нашли, как воровать по утрам в трамваях. Развлекал меня и язык, на котором изъяснялась эта публика. Я быстро взрослел.

Помню, однажды ко мне в камеру посадили одного очень красочного цыгана по прозвищу Аванта, которого поймали на воровстве. Он работал на фабрике галош и каждый день, уходя с работы, надевал дополнительную пару! Он не унывал и даже в тюрьме щеголял в элегантных галошах, которых во время войны не было ни у кого. Своими рассказами и непосредственностью цыган скрашивал мое заключение. Вскоре в этой большой тюрьме пришла и маленькая свобода: во дворе под навесом стояли сломанные, с погнутыми колёсами, велосипеды. Это был основной вид транспорта для милиционеров. Я был самый юный заключённый. Потому, вероятно, мне доверили привести велосипеды в порядок. В сарае с велосипедами стояли мешки с луком, который периодически мне поручали чистить. В камерах были окна без стекол, только с двумя железными перекладинами. Когда я чистил лук, Аванта протягивал руки из камеры, я подбрасывал луковицу и ему часто удавалось её поймать. Так мы добирали свой паёк.

А теперь о главном. Моя камера в этой тюрьме имела окно, которое выходило в тюремный двор. И вот в это окно я вдруг увидел маму. Аванту к тому времени осудили, отправив в лагерь, а в мою камеру привели, наконец, мою мать. Тут уж тюрьма показалась мне раем. Мама много рассказывала мне о странах и городах, о Лондоне и Париже. Мы сблизились с ней в этой тюрьме больше, чем дома…

Такие перемены в судьбе Никиты не были случайностью. Международный комитет Красного Креста в Женеве получил письмо из Парижа, в котором сообщалось, что болгарские власти нарушают международные конвенции и содержат в тюрьме 11-летнего ребёнка, без предъявления обвинений и приговора, к тому же, похищенного болгарами на территории Греции. Заключение Никиты в Военную тюрьму было нарушением закона даже по советским правилам. В Советском Союзе разрешалось судебное преследование детей – 12-ти лет и старше. Тут уместно историческое отступление.

Не так давно была рассекречена запись встречи писателя Ромена Роллана со Сталиным в его кабинете в Кремле. Встреча состоялась 28 июня 1935 года. Сталин сказал, что рад побеседовать с величайшим мировым писателем. Ромен Роллан сожалел, что здоровье не позволило ему «раньше посетить этот великий мир, который является гордостью для всех нас». Странным образом эти комплименты не помешали французскому писателю напомнить, что в СССР недавно был опубликован закон о наказании малолетних преступников. Он посетовал, что «текст этого закона на Западе недостаточно известен, и даже если он известен, он вызывает серьёзные сомнения. Получается, что над этими детьми нависла смертельная казнь». Может быть, в этот момент бровь диктатора вопросительно поднялась и прогрессивно настроенный писатель спохватился: «Я хорошо понимаю мотивы… но публика не понимает. Это может быть источником очень большого движения протеста. Это нужно немедленно предотвратить». По контексту речи получалось, что предотвратить надо не введение закона, а отсутствие опровержений и разъяснений, которое как раз и плодит клевету на советский строй.

Нелепые пояснения Сталина, возможно, вынудили засекретить запись этой беседы. Впрочем, пусть читатель судит сам:

Сталин. Может быть. Возможно, что вы правы. Конечно, можно было бы реагировать энергичнее на эти нелепые слухи… Теперь позвольте мне ответить на ваши замечания по поводу закона о наказаниях для детей с 12-летнего возраста. Этот декрет имеет чисто педагогическое значение. Мы хотели устрашить им не столько хулиганствующих детей, сколько организаторов хулиганства среди детей. Надо иметь в виду, что в наших школах обнаружены отдельные группы в 10–15 человек хулиганствующих мальчиков и девочек, которые ставят своей целью убивать или развращать наиболее хороших учеников и учениц, ударников и ударниц. Были случаи, когда такие хулиганские группы заманивали девочек к вмзрослым, там их спаивали и затем делали из них проституток. Были случаи, когда мальчиков, которые хорошо учатся в школе и являются ударниками, такая группа хулиганов топила в колодце, наносила им раны и всячески терроризировала их. При этом было обнаружено, что такие хулиганские детские шайки организуются и направляются бандитскими элементами из взрослых. Понятно, что Советское правительство не могло пройти мимо таких безобразий. Декрет издан для того, чтобы устрашить и дезорганизовать взрослых бандитов и уберечь наших детей от хулиганов. Обращаю ваше внимание, что одновременно с этим декретом, наряду с ним, мы издали постановление о том, что запрещается продавать, покупать и иметь у себя финские ножи и кинжалы.

Ромен Роллан. Но почему бы вам вот эти самые факты и не опубликовать? Тогда было бы ясно – почему этот декрет издан.

Сталин. Это не такое простое дело. В СССР имеется еще немало выбившихся из колеи бывших людей, жандармов, полицейских, царских чиновников, их детей и родных. Эти люди не привыкли к труду, они озлоблены и представляют готовую почву для преступлений. Мы опасаемся, что публикация о хулиганских похождениях и преступлениях указанного типа может подействовать на подобные выбитые из колеи элементы заразительно и может толкнуть их на преступления.

Ромен Роллан. Это верно, это верно.

Сталин. А могли ли мы дать разъяснение в том смысле, что этот декрет мы издали в педагогических целях, для предупреждения преступлений, для устрашения преступных элементов? Конечно, не могли, так как в таком случае закон потерял бы всякую силу в глазах преступников.

Ромен Роллан. Нет, конечно, не могли».

Вот такой диалог друга детей, вождя Страны Советов с величайшим мировым писателем состоялся в Кремле. Он отражал отношение к детям пролетарского государства. Болгарские товарищи-коммунисты во второй половине сороковых годов спешно перестраивали жизнь страны. Это касалось и школ, и тюрем. Выслуживаясь перед Москвой, в данном случае, они проявили излишнее рвение. Но было дано соответствующее указание и вскоре Никиту выпустили из тюрьмы. Её он вновь решится посетить в разгар перестройки, в 1992 году, с разрешения болгарского министра внутренних дел. В этой поездке приняли участие советское телевидение и корреспондент «Советской культуры» в Софии Светлана Балашова, которая была инициатором этого посещения. Волнующий эпизод, когда бывший малолетний узник идёт по коридору этой тюрьмы, снимался кинооператором, благодаря чему стал фактом истории. Высокое здание без решёток. Экскурсию сопровождает полицейский чин. Никто не догадывается, что переживает в это мгновение высокий седовласый господин, с американским паспортом в кармане. В саму камеру, впрочем, князь не попал. Её тогда ремонтировали.