Текст книги "Драма моего снобизма"

Эдуард Гурвич
Драма моего снобизма@

Спасибо моей Оксане за всестороннюю помощь в подготовке книги к печати, а также Марине Смородинской за добрые советы. Особую благодарность автор приносит Онкологическому центру Лондонского университета (University College Hospital Macmillan Cancer Centre) в лице команды консультанта (Mark Linch) Марка Линча.

Без психологической поддержки членов этой команды, включая профессора Герхардта Аттарда (Gerhardt Attard) автор не смог бы осуществить и этот свой замысел.

© Гурвич Э., текст, 2020

© Издательство «Человек», оформление, издание, 2021

Введение

«В других землях писатели пишут или для толпы, или для малого числа. У нас последнее невозможно, должно писать для самого себя»

А.С. Пушкин

Драма моего снобизма после тридцати лет эмиграции всё ещё копошится в моём подсознании. Вот и сегодня в чудовищном сне выплыла картинка из жизни в Той стране: на поезде едем в писательскую Мекку «Посёлок Красная Пахра». Полвека назад туда из Москвы ходили только рейсовые автобусы. А тут встречаемся на платформе, нагруженные снедью в сетках, и с рукописями подмышкой. Едем в одном купе привычной кампанией: мой приятель О., инженер, женатый на допис – дочери средненького писателя; Ж., дочь крупного писателя, с мужем-врачом; наконец, В. – мудопис, муж дочери очень крупного писателя. С ним его сын, школьник, захныкавший на мою шутку: мол, не хочу, чтобы моего папу звали мудопис.

Хочу – не хочу, но принадлежность к советской творческой шушере обязывала. Каждый что-то сочинял, издавал, защищал, хвастал написанным в стол, готовящимся к изданию, кандидатскими диссертациями по филологии, химии, медицине… Неприлично было, поселившись в том Посёлке, жить смердом. Летом выходили из калиток в шортах с ракеткой на единственный корт (по списку там можно было и сыграть). А зимой выгуливали на снежных аллеях свои заграничные дублёнки. Выставлялись друг перед другом чем придётся. Ну, и, в первую очередь, чванились знакомствами. В разговорах звучали имена самых-самых из живших тут на своих дачах круглый год: Симонов, Трифонов, Твардовский. Долматовский, Матусовский, Колмановский. В статусных играх каждый знал – с кем можно было поздороваться, а кого надо не заметить. С кем можно остановиться, а кого следует обойти. А тропинки-то узкие. Приходилось и поворачивать, завидев неугодного. Это как, выезжая в Творческие Дома – Пицунду на Кавказе, Коктебель в Крыму, Дубулты в Прибалтике, первым делом бежали к администратору, чтоб не влипнуть с соседями по столу в ресторане. Вот каких высот достигал наш советский снобизм.

…После того дикого сна читаю на «Снобе» статью физика под названием «Переосмысляя антропоцентризм». Чем не повод поразмышлять на фоне этих моих сновидений о снобизме в масштабах космических – добропорядочного старого антропоцентризма, или нового под названием нооцентризм (от греческого нус-ум). Автор, рисуя научную картину Мироздания с его и разнообразным, и однообразным, подмечает, что «во Вселенной много всякой всячины, но, если смотреть на нее, так сказать, с большого расстояния, то всё это будет распределено в пространстве более-менее равномерно. На учёном языке это формулируется, как Космологический Принцип: Вселенная однородна и изотропна». Как тут мне было удержаться от комментария? Ну, и не удержался:

– Чёрт возьми, не люблю я вас за заносчивость, склонность к поучениям, за черты советского снобизма, которые улавливаю в себе. Но вот за эту статью обнял бы вас. Вы изъясняетесь тут доступно, хорошим русским языком. Вытащилось у меня в сознании ваше: «Вопрос номер один: а почему вообще разнообразие возникло? Как так получилось, что с течением времени из первоначальной простоты возникали системы всё более и более сложные?» Очень значимо для меня в творческом плане и вот это: «Хочет этого физик или нет, в картине динамической вселенной такой ответ подразумевает, что законы существуют как бы до любых событий, что они онтологически предшествуют им, как мысль конструктора предшествует изделию, созданному по задуманному им плану».

– Спасибо, обнимите, – ответил физик, после чего я решил, что теперь можно переключиться на осмысление собственного снобизма в рамках антропоцентризма – нооцентризма.

Диалог случился уже под закат моего активного пребывания в интернетном клубе под названием «Сноб». А пришёл я туда в возрасте, когда умные люди книги читают, а не пишут. Пик славы этой лучшей интернетной площадки уже был позади. Под давлением Кремля «Сноб» потерял инвестора-олигарха и был продан за символическую сумму. Тем не менее, даже в условиях выживания этот Проект ещё долго привлекал способных к дискуссии.

Люди моей генерации осваивала компьютер с трудом. Философ Саша Пятигорский (мы жили в эмиграции по соседству) к компьютеру не подходил. До конца жизни писал от руки. Знаю точно. Даже на пишущей машинке ни одной буквы он не напечатал. Мой близкий друг, однолеток, английский писатель, и сегодня сначала пишет романы, книги о путешествиях от руки. Пишущую машинку не любил. Компьютер я купил раньше его. Ну, и никому из нас даже в голову не приходило завести свой сайт. Участие в интернетных забавах, скрывавшихся под аббревиатурами ФБ, ЖЖ, «Инстаграм» мы откровенно презирали.

Моё вторжение на интернетную площадку «Сноб» выглядело авантюрой. Я не мог освоить простые функции – как скопировать текст, как открыть окно «комментировать», как поставить поддержку. В моём сознании с трудом умещалось представление, что в интернете можно найти книги едва ли не всех известных писателей, труды по философии, астрономии, физике…, что интернет позволял писать грамотно последнему невежде, с трудом одолевшему школьный курс. Я сейчас могу проверить правописание, но не представляю себе, как купить книгу на Амазоне, забронировать гостиницу, приобрести авиабилет. Вот в таких отношениях с интернетом я был, когда одна из моих слушательниц, дочь художницы, став участником «Сноба», рассказала, что подписка у неё на год, и она может пригласить в клуб бесплатно на три месяца кого угодно. Ну, и пригласила меня. Я не стал сопротивляться и решил попробовать.

С названием интернетной площадки пришлось разбираться серьёзно, когда я обозвал моего английского друга снобом. Он, выпускник Итона, довольно резко возразил – я не сноб. Почему? Сошлюсь на сноску[1]1
  Сноб – человек, восхищающийся высшим обществом и тщательно подражающий его манерам и вкусам. Так же называют человека, претендующего на высокую интеллектуальность, изысканный вкус или авторитетность в какой-то области, не безразличного к тому, что о нём думают окружающие. Слово вошло во многие языки мира. Точное происхождение слова неизвестно, существует несколько версий. Впервые слово обнаруживается в 1775–1785 годах как обозначение сапожника или подмастерья сапожника. По одной из версий, это слово позднее стало обозначать простолюдина в широком смысле, а ещё позже простолюдина, подражающего манерам аристократа. По другой версии предполагается, что слово более старое и происходит от латинского сокращения s. nob. (от лат. sine nobilitate «неблагородного происхождения»). Этой аббревиатурой в списках студентов Оксфорда и Кембриджа были отмечены студенты, происходившие из недворянских семей – их не должны были приглашать на мероприятия, если университет посещал король. Такие студенты, сыновья купцов и землевладельцев-йоменов, часто были заметно богаче дворян, стремились подражать им, но не имели соответствующего воспитания и светских навыков и пытались компенсировать их отсутствие показной, но безвкусной роскошью. Именно такое поведение стало обозначаться словом «снобизм». Народная этимология выдвигает ещё несколько версий происхождения этого слова. Одна из них состоит в том, что «сноб» – сленговое прозвище студентов Итонского университета в начале 19 века, где «нобы» (ученики благородного происхождения, вероятно от англ. noble «дворянин») противопоставлялись «снобам» (неблагородным).


[Закрыть]. Собственно, тут объяснение, почему англичанину трудно отыскать позитивное в слове сноб. В русском контексте всё выглядит иначе. Сноб отделяет себя от плебса. Более того, группа авторов-снобов отличала себя от остальных участников проекта претензией: мол, тут не место дилетантам, незрелым суждениям, людям из социальных низов…

Толкование слова сноб не было для меня открытием небесной Америки. Но мои низкие земные ощущения были связаны с драмой моего снобизма. В эмиграции она проявилась с первых дней. Надо было временно принять как факт понижение социального статуса: поработал на бензоколонке, на почте, давал частные уроки. Я справлялся, не просил никакой помощи у государства, зарабатывал на жизнь сам. Потому, спустя много лет, удивился, когда один из моих именитых приятелей, эмигрировав из Той Страны в Америку, первым делом сел на пособия. И с упоением рассказывал, как легко можно прожить на них в сегодняшней Калифорнии.

Приятель не из бедных, завёл свой сайт, и каждый день выставлялся на интернете 10-минутными видеороликами. Сообщая о получаемых пособиях, он фанфаронил, поучал, делился планами, чем намерен заняться до получения гражданства. И зачем-то через слово напоминал: «я, между прочим, профессор математики», хотя им не был, хвастал: «я пишу одновременно пять книг», хотя прежде ничего стоящего не написал, объявлял: «я связался с IT-компанией и выстраиваю новый бизнес, но почему раньше не построил… А вот признание, что “хожу на бесплатные курсы и учу язык по 12 часов в сутки“» – такое было похоже на правду. Всякий более-менее внятный человек хватался в эмиграции за эту соломинку. Перфоманс на видеороликах выглядел бы родом безобидного снобизма, если бы неожиданно не обернулся бедой – американское правительство вдруг объявило, что не будет выдавать иммигрантам не то, что паспорт, но даже вид на жительство, если они начинают не с зарабатывания на жизнь, а с просьб о пособии.

Впрочем, каждый начинает свой путь в эмиграции со своим кодексом: кто-то с благодарности стране, давшей беглецу приют, кто-то с критики её. Кому-то важно сберечь достоинство, кому-то – похвастать утерянным на Родине статусом. Одни радуются обретённой свободе, другие – возможности жить на халяву. И едва ли не все скрываются под маской сноба. Мой снобизм был следствием моего сочинительства, ощущения невостребованности, неоцененности, ревности.

Не стану разгадывать причины настоящего успеха эмигрантов – такое случается. Но замечу, что музыканты, спортсмены, писатели, актёры, оставшиеся в России, честнее и последовательнее разочарованных заграницей возвращенцев, не говоря уж о пробовавших усидеть на двух стульях. Обитая на Западе, последние регулярно ездят на Родину за наградами, премиями, званиями, заочно занимают там кафедры, профессорские должности, читают лекции, ведут семинары, издаются, отзываются на приглашения Кремля, выступают на конференциях, принимая всевозможные блага и. отбывают назад. Что-то некорректное выпрыгивало в снобизме этой публики. За глубокомыслием же её скрывается не плюрализм, а конформизм, не гибкость, а банальное лукавство с циничной властью, игра с самим собой, а не с нею. Нелепы были укоры российской интеллигенции, что мир отмечает юбилеи великих русских писателей, а правителям в Москве не до своих классиков, что на Западе пишут о 100-летии Октябрьской революции, а Кремль замалчивает историческую дату, продвигая идею примирения.

Я в своей эмиграции счастливо избежал конформизма и раздвоения. И разбираясь с вывертами собственного снобизма, пытался осмыслить его истоки. Скажем, со снобизмом по отношению к женщине я управился, навязав его Марку Берковскому, герою моего «Романа Графомана». Тот повторял чеховское: «Конечно, женщина есть женщина и мужчина есть мужчина», но «лучше страдать, чем успокаивать себя на том, что женщина есть женщина, а мужчина есть мужчина». Кто хоть раз в жизни потерпел от неразделённой любви, поймёт моего литературного героя. Он, конечно, задавался и вопросом почему «когда сойдутся немцы или англичане, то говорят о ценах на шерсть, об урожае, о своих личных делах; но почему-то, когда сходимся мы, русские, то говорим только о женщинах и высоких материях. Но главное – о женщинах». Да что Чехов, наш первый поэт Пушкин пробовал прояснить, что есть женщина. Уж и роман в стихах написал. И в 8-й главе публикует через два года: «Я вышла замуж. Вы должны, /Я вас прошу, меня оставить, /…Я вас люблю (к чему лукавить? /Но я другому отдана; /Я буду век ему верна.». А в отрывках-набросках незадолго до смерти вдруг всё заново: выставляет героя, размышляющего над сказанным Клеопатрой: «Свои я ночи продаю, / Скажите, кто меж вами купит /Ценою жизни ночь мою?». Выставляет такое с целью спросить себя: «Да и само условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое сокровище, что её ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю скажет обо мне слово, которое не может мне повредить никаким образом, и я подставляю лоб под его пулю.».

… Став членом клуба «Сноб», я, не оставляя попыток разобраться как со снобизмом литературных героев, так и со своим собственным, окунулся в омут интернетных тусовок. Каждый день начинал с того, чтобы заглянуть на сайт «Сноба». И каждый вечер заканчивал тем же. И так десять лет. Драма борьбы вокруг свободной интернетной площадки разворачивалась на моих глазах. На «Сноб» оказывала давление кремлёвская цензура. Однажды дело дошло до попытки запретить выставлять комментарии в свободном интернете. Из этой затеи вышел публичный скандал. В результате комментарии тогда вернули в свободное плаванье. Впрочем, вскоре отыскали иные способы усечь поле дискуссий.

Тем не менее, Проект сохранял свою уникальность. Под крышей «Сноб» кроме сайта жила бумажная версия журнала, действовал клуб с культурными собраниями. Затем к списку прибавился институт премий «Сделано в России». Удивительно, но эта затейливая конструкция устояла, пережив смену собственника: сайт исправно работал, журнал иногда выходил, клуб пополнялся новыми участниками проекта, премии вручались. Удивительно, потому что на моей памяти рождались и лопались, подобно мыльным пузырям, проекты международных масштабов.

Каким образом и зачем я оказался участником некоторых из этих проектов, спрашиваю я себя сегодня. Ответ на поверхности. Снобизмом я не только защищался, но и стремился из него высечь настоящую серьёзную мысль. Ведь я претендовал на высокий интеллект, изысканный вкус. Мне хотелось заявить себя безразличием к тому, что думают обо мне окружающие. Ну, и в начале нулевых годов, не устояв от соблазна удовлетворить ещё и свои графоманские амбиции, я оказался втянут в контору под названием МАПП. Эту мёртвую аббревиатуру при желании можно отыскать на интернете и сегодня. Расшифровывается она так: Международная ассоциация писателей и публицистов. Родилась в Риге. Инициатор – журналист, которого впоследствии называли разно – рижским Хлестаковым, Калиостро, окололитературным Остапом Бендером… Провозгласив союз пера и кошелька, он сообщил, что собирает русских зарубежных литераторов и публицистов. Открыл приём в МАПП за 50 евро всякого, кто хотел бы печататься. Назначив себя Президентом МАПП, он внедрился в Евросоюз искусств, получил там золотую медаль Франца Кафки, звание академика. Однажды он и сотоварищ, тоже ставший академиком, нагрянули ко мне в лондонскую Студию, прихватив гостя из Германии Владимира Кунина, кого-то ещё. На затею рижского Хлестакова тогда клюнули многие. И я тоже. Но, опубликовав в журнале МАПП очерк, а в сборнике – главу из своего первого опуса, я осознал, что попал в стаю графоманов. И я под маской сноба быстро ретировался.

Спустя несколько лет, история повторилась. На этот раз в Нью-Йорке. Там появилась организация с аббревиатурой МФРП (Международная Федерация Русскоязычных Писателей). Нашёлся бизнесмен, не чуждый графоманских амбиций, который под эгидой МФРП стал издавать свой журнал. Меня пригласил туда мой бывший товарищ. Но и там со своим снобизмом я долго не продержался. Участие в МАПП и МФРП, возможно, помогло мне окончательно осознать драму собственного снобизма. А вот сделать темой сочинительства мой снобизм и графоманию – тут уж заслуга исключительно «Сноба». Как участнику проекта и автору, мне автоматически продлевали ежегодную бесплатную подписку. Не я, а «Сноб» завёл мой личный блог, где за 10 лет членства на сайте накопилось около сотни постов. Наверное, я не стал бы заглядывать в список опубликованного, если бы «Сноб» вдруг не стали одолевать… странные технические проблемы. Самый интересный дискуссионный уголок титула интернет-журнала – «Блоги» с живой «Лентой» – на глазах ужался. И тут закралось опасение: если «Сноб» прикроют, с ним исчезнут все мои публикации. Потому я решил некоторые из них включить в эту книгу, разделив их на три раздела и снабдив каждый предисловием.

Подхлестну внимание ленивого читателя. В первом разделе идёт речь о моём участии в роли комментатора в блогах других участников «Сноба». Во втором – эссе, написанные мною для этого проекта на злобу дня. Третий раздел посвящён искусству и литературе. Здесь же собраны критические материалы о моём «Романе Графомана», а также о книге «Моцарт Фехтования». Как метко подметила одна из моих читательниц, я в своих критических эссе «сам себе автор, сам себе персонаж, сам себе критик. Един во всех лицах!».

Раздел I

Предисловие

Я не сомневаюсь, что любители литературы, покинувшие СССР, оценят мои книги. И эту тоже, поскольку тут складывается образ сноба-эмигранта, больше 30 лет жившего в своей драме. Оказавшись в Англии, я и там продолжал прятаться в щель снобизма, откуда незримо наблюдал жизнь. Чутьё графомана мне подсказывало, что к концу жизненного пути мне придётся говорить об этом времени. Предвидение сбылось.

Пандемию я воспринял как досадную помеху, становящуюся со временем всё досаднее. Близкие были уверены, что я её не переживу и непременно попаду в госпиталь Я же засел дома и вначале старался не замечать этой напасти, а если и говорил о ней, то лишь со злобным презрением. Между тем, несмотря на презрение, происшедшее вломилось в мою жизнь. После того, как закрыли офисы в Лондонском Сити, отменились встречи с моими слушателями. Улицы опустели, и я потерял к ним интерес. В вагонах метро один-два пассажира вызывали удивление. Перелёты же с континента на континент, из страны в страну превратились в заоблачную мечту. Как ни крути, всё-таки ездил я много. За годы эмиграции побывал почти во всех странах Европы, был в Америке (Нью-Йорк, Гарвард, Бостон, Калифорния), в Аргентине (Буэнос-Айрес), трижды на Багамах, заглянул на Мальту, разглядел Канары. Когда же силы меня оставили, я хранил ощущение: могу «сняться с якоря» в любое мгновение. Пандемия вырывала такие мысли и планы с корнем.

Карантин ужесточался постепенно. Сначала почувствовавшие недомогание не имели права выходить на улицу. Спустя пару недель на моей любимой радиостанции классической музыки каждые полчаса уже звучало предупреждение для всех: «Stay at home». И, в первую очередь, для людей моей возрастной категории. В супермаркетах кое-что из товаров то появлялось на полках, то вдруг исчезало. Меня на самом деле больше расстраивали очереди при входе в магазины. Эту мою нервозность я принимал с презрением, потому что десятки лет прожил в стране дефицита…

Когда просвещённые люди стали разбираться, выяснилось, что человечество просто забыло о бедах такого масштаба. Чехов в 1892-м году, вопрошая, почему люди остаются без помощи во время эпидемии, описывал собственные страдания, которые испытывал, как доктор. Оказалось, что мой дед, Соломон – жертва холерной эпидемии. В архивах отыскался документ, свидетельствующий, что он умер в заразном бараке Уманской больницы в 1922-м году. Эпидемия добиралась до самых благополучных: дед был главой зажиточного клана. И вот, спустя век, мне угрожал какой-то неведомый коронавирус.

Медленно, но неуклонно случившееся меняло мои планы, мысли, ощущения. Вспоминаю, как до введения жесткого карантина, я по пути в поликлинику на Bartolomeo Яоаб, рядом со Студией, где прожил десять лет, вдруг увидел похожее по конфигурации здание в три двухэтажные секции. Строение возведено явно под влиянием идей архитектора Поула Корелика и его сподвижников. С одного взгляда я связал все три творения Поула – Библиотеку Тринити-колледж в Дублине, мою бывшую Студию и это, вплотную примыкавшее к ней новое здание. Точно также связались смерти в дни пандемии Поула Корелика, о которой мне сообщила по телефону его дочь; кончина 96-летнего драматурга Леонида Зорина – одна из родственниц писала мне из Москвы, что похороны разрешили только для членов семьи, на кладбище пускали в обязательных масках и перчатках, картина всем казалась дикой; ну, и смерть писателя Эдуарда Лимонова, о чём я узнал из интернета.

Всё выглядело как начало апокалипсиса. Специалисты терялись в догадках о происхождении смертоносного вируса, путях его распространения. Мысли о хрупкости человечества всколыхнули умы учёной публики на «Снобе». Один из них, математик Алексей Буров, вопрошал: «Но что мы вообще понимаем по части истоков жизни? Почти ничего на самом деле. Её возникновение миллиарды лет назад, её упорное систематическое развитие ко всё более умным и прекрасным формам – сплошная тайна… Истоки жизни и разума сокрыты от нас. Мы не имеем ни малейшего представления об опасностях, нас окружающих, сколько их пролетело мимо – вирусов, метеоритов, наших собственных коллективных безумий. Так и тайна появления в этом мире каждого из нас, и тайна грядущего ухода тоже сокрыты».

Пандемия на глазах меняла не только мир, но и привычки людей. Объявленный карантин пробил брешь в моём интернетном снобизме. В считанные дни оказался востребованным скайп, как наиболее продвинутый вид визуальной связи. Слушатели сообщали мне о техническом перерыве в расписании наших сессий. В электронном письме одного из них вдруг прозвучало: «Пока коронавирус активен, нам лучше не встречаться. У вас есть скайп? Сможем ли мы работать через скайп?». Скайп у меня был. Но прежде я игнорировал его, если не считать короткие переговоры с редактором в Калифорнии и сыном в Нью-Йорке. Ну, была ещё неудачная попытка встроиться в презентацию моей книги. Я сидел в литературном кафе в Фолкстоне, а презентация в Москве. Связь была плохая, но я успел сказать свою глупость. Вот и весь мой опыт общения по скайпу. А тут предложение – провести сессию по скайпу. Такое я представлял себе плохо. В разговоре на расстоянии пропадёт импульс физического контакта. Когда же такой импульс в очной встрече исходит от остроумного и неординарного собеседника, потери на скайпе будут неизбежны. Что пугало меня не на шутку. Но деваться некуда, надо пробовать. Помню, после первой сессии я успокаивал себя тем, что это временно. Чуть позже выяснилось, что тотальный карантин введён не на один месяц. Ну, а позже стало понятно: общение по скайпу будет обычной практикой со всеми моими слушателями. К прежним очным встречам они навряд ли вернутся и в будущем.

Сессии по скайпу, увы, благодаря Карантину, быстро прикончили остатки моего былого интернетного снобизма. Но гораздо интереснее рассказ о том, что происходило со мной на интернетной площадке клуба «Сноб» десять лет назад, когда я только-только там появился. В моей жизни случилось невообразимое: в момент, когда я читал пост на «Снобе», я мог тут же возразить его автору. Отвечали мне не сразу. Статус новичка несоизмерим с авторским снобизмом. Даже не вдаваясь в существо комментария. В молчании я почувствовал оскорбительное игнорирование. Но вскоре понял: вместо обид следовало оглядеться. А ещё лучше заявить о себе. Дерзким вопросом. Остроумным замечанием. Скрытой иронией. Лучше самоиронией. Наконец, снобизмом. Тут тебя заметят, захотят возразить, а то и унизить. Но так возникает дискуссия, выйти из которой, сохранив достоинство, очень непросто. Тем не менее, повторюсь, на интернетной площадке «Сноба», ещё не понимая, как всё работает, меня привлекло – ты можешь всё комментировать немедленно.

Запомнился мой первый робкий комментарий текста почитательницы покойного философа. Та ответила. Потом я оказался участником ещё одной дискуссии, затем другой, третьей… Авторы выставляли свои посты и уже ждали моих комментариев. Никакой цензуры, никакого вмешательства редакции. Я был экзальтирован «Снобом» и членами клуба. Но не всеми и не навсегда. Увидев кланы, группы, почитав комментарии, я понял, что лучше быть осторожным в заочных знакомствах, не объединяться ни с кем, как можно дольше оставаться в аутсайдерах. У меня была идеологическая позиция. Но с моей категоричностью возникала опасность увлечься и незаметно для себя оказаться в «стае». Потому решил чаще воздерживаться от поддержек и комментариев.

Интуиция меня не обманула. Со стороны одного из членов клуба вдруг я ощутил напор: прилетайте на мой бенефис в Москву; идея вашей книги помогла мне составить свою; давайте пообщаемся по телефону. От разговора по телефону уклоняться я не стал, а вот в Москву решил точно не лететь. Когда напор спал, я получил электронное письмо: мол, вижу из ваших комментариев, каковы ваши убеждения, и насколько они глубоки и сильны. Говорю открытым текстом: не разделяю вашу позицию. Люди с радикальными взглядами зачастую испытывают глубокое разочарование во мне, когда оказывается, что я вовсе не там, где они. Потому и пишу вам. Про политику говорить не обязательно. У меня есть другие достоинства. Достоинства, несомненно, были. Но читать такое: я против захвата Крыма, но там была бы гражданская война и резня, как сейчас на юго-востоке; а теперь в Крыму «бедненько, но чистенько», никто меня не убедит, что им было бы лучше «умереть стоя»; они не считают возврат к России «жизнью на коленях»; факт состоялся; а в международном праве два взаимоисключающих постулата: неприкосновенность территорий и право нации на самоопределение… – повторю, читать такое и принять мне было трудно. Одновременно я оценил откровенное признание: «благодаря ”Снобу“ у меня сложился абсолютно новый круг общения, которого бы не было».

Спустя некоторое время, у меня появились заочные почитатели и друзья, которых во взрослой жизни не ожидаешь. Это был новый мир. Мало того, я ощутил, что он мне нужен. Ведь я никогда не отвечал на приглашения в Фейсбук, не участвовал в веерных политических акциях, рассылках анекдотов, советов, и прочего, чем живёт интернет, прежде всего, в Америке. По сегодняшний день я высмеиваю такие инициации и обрываю подобные виртуальные контакты. «Сноб» же, повторю, явился моим первым опытом. И удачным, поскольку тут выявилась возможность обсуждать значимые события, отбирать их, комментировать или скромно стоять в стороне и просто наблюдать. На «Снобе» я обнаружил, что участие в дискуссиях онлайн дисциплинирует мысль и требует мгновенной и адекватной реакции. Вдруг оказывается, что тебя захлёстывают скорости общения, появляется азарт и нужны немалые усилия, чтобы контролировать себя, сдерживать свой темперамент. Ещё одна особенность интернетного общения. Тут легко нарушить правила поведения: ты на автомате вываливаешь что-то, поправляя свою биографию, врёшь, чтобы улучшить общественную физиономию, поддаёшься соблазну сделать себя привлекательней. В ответ публика оказывается враждебнее и мельче, чем ожидаешь. Тогда спохватываешься, во что оборачивается роскошь избирательного анонимного общения. И успокаиваешь себя – ведь с Достоевским, Гоголем, Пушкиным мне был бы неприятен личный контакт. Я бы избегал его. Довольно их книжек. Опыт Lu Salome и вовсе настораживал: чего она только не проделывала с Ницше, Рильке, Фрейдом. Но дело было не в ней, а в гнусности этих молодцов…

Осваиваясь на «Снобе», я узнавал от самих участников через личную почту то, что помогало избегать рисков в открытом общении. В памяти осели одиозные характеристики, которые давали друг другу члены клуба: у Икса дурной характер – в комментариях он привязывается ни с чего. Игрек резко подурнел после того, как выпустил книгу и не получил тех восторгов, которых ожидал. С тех пор стал обидчивым и заносчивым, ищет повод сказать гадость. Даже если оппонент с ним соглашается. У Зет амплуа, в котором он завис. Хотя из всех либеральных радикалов он самый последовательный. А. и Б. выставляют километры комментариев пафосного самолюбования. Всё рассматривается как провокация, все пытаются выиграть, вгрызаются в слова и не видят мысли. Я, конечно, держал в поле зрения не только снобизм Икса, Игрека, Зет, но, продираясь сквозь самолюбование, и подначки А., Б., В., Г… В то же время, эйфория новичка прошла, и выступления записных авторов выглядели уже легковесными, дискуссии – пустыми. Удручал не столько снобизм этой публики, сколько стремление обозначить вешки, обрести поддержку, выступить единым фронтом.

Но, чего уж там кривляться, по старой советской привычке и я искал единомышленников. Написав панегирик на смерть Валерии Новодворской, я полагал, что меня поддержат. Что публика на «Снобе» даст отпор российскому националисту Александру Дугину. Его текст приведу тут курсивом: «Не думаю, что Новодворская была нравственной. Она была идеологически последовательной. Она ненавидела Россию: от всей души, жестко и абсолютно. Но при этом открыто. Именно поэтому она лучше других, кто делает это тайно и исподтишка. Она во всех отношениях была чудовищной. Но именно таков либерализм как он есть. Без прикрас. В ненависти она была искренней. Ещё: она была мужественной. Она свою лютую ненависть к русскому народу, русской истории и русскому Государству выражала всегда – начиная с советских времен. И потом поддерживая всё самое омерзительное (например, Ельцина и расстрел Белого дома), но не по заказу, из-за денег или для пиара, а в силу всё той же испепеляющей глубинной абсолютной ненависти, Новодворская выглядела как пациент, но её дискурс был предельно когерентен: чтобы либерализм утвердился в России, необходимо уничтожить большинство русского народа, настаивала она. Мало кто отважится сказать так же внятно и четко. Она говорила. Новодворская была настоящей частицей Америки внутри России, фрагментом Запада – в просторах Евразии, ненавидящей всё коллективное индивидуалисткой – в море коллективной антропологии… Новодворская переезжала из клиники в клинику, из каталажки в каталажку, чтобы в промежутках выкрикнуть в никуда, но громко, свою ядовитую и залихватскую ненависть к стране, где она, видимо, случайно родилась. Но она не хотела покинуть Россию, она хотела жить своей ненавистью, чтобы окружающее питало её больше и больше. Новодворская читала Поппера и понимала его. Она мученица за Поппера и “открытое общество “, а не за гранты и субсидии. Ей в жизни ничего было не надо, кроме ненависти. Русофобия была её жизненной стихией, жизненным миром… Новодворская поддерживала всех врагов России, даже неонацистов из “Правого Сектора“…Это была ужасная личность, но масштаб её ненависти, её концентрация, её дерзость были выдающимися. По сравнению с Новодворской практически все либералы ничтожества. Ничтожна даже их ненависть – по сравнению с её. Не знаю, что говорят в тех случаях, когда умер очень злой и вредный, враждебный моему Народу, моей стране, моей истории и моей Вере, моей идентичности, моему Государству человек. Наверное, молчат…». К сожалению, Дугин, не промолчал. Куда хуже, что на либеральном «Снобе» его текста не устыдились. Это стало для меня в известном смысле шоком. Но я тогда был наивен и не предполагал, что спустя несколько лет, тут, на этой площадке уникального клуба, оппоненты также будут радоваться моим бедам и даже наводить порчу, что с иными дело дойдёт до разрыва и угрозы с их стороны подать на меня в суд.

Но то было впереди. Пока же для меня «Сноб» выглядел забавным с его интернетной лексикой. Осмысление терминов а ля файл-профайл шло у меня туго. В моём скудном интернет-словаре слово забанить почему-то заучивалось как забабанить, пиариться выворачивалось в… пиявиться, или даже яриться. Я плохо справлялся с техническими сложностями. Тот, кто тут банил и пиарился, использовал навыки прежнего московского Салона. Им, бессребреникам, в именитом клубе снобов теперь хотелось отметиться рассказами о своём свободолюбии и мужестве в схватках с Режимом, мудростью и прозорливостью. Их, как и в советские времена, занимал престиж, который был вместо денег. Этот самый престиж они и выставляли в своих эссе, его рекламировали, им торговали, обмениваясь всем, что держала избирательная память, что хранилось в рукописях, в архивном хламе. Ощущение недооцененности подогревала амбиции, делала их неразборчивыми и злопамятными. Бывшие диссиденты, оказавшись в эмиграции, к концу земной жизни наперебой выставляли свои эссе под заголовками: «На смерть критика Икс», «К столетию поэта Игрек», «К юбилею писателя А.», «Памяти диссидента Б.»…