Текст книги "Приступить к ликвидации"

Данилов повернул рычажок звонка. За дверью было тихо. Он еще раз повернул и еще. Наконец где-то в глубине квартиры послышались тяжелые шаги.

– Кто там?

– Это я, – сипло и испуганно выдавил дворник.

Данилов выругался беззвучно, одними губами.

– Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата.

– А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик.

– Не могу, расписаться надо.

«Молодец!» – мысленно похвалил дворника Данилов.

– Черт его знает! – Голос невидимого Харитонова был недовольным. – Я же инвалид, чего надо им?

Звякнула последняя щеколда, и дверь осторожно начала открываться. Черкашин с силой рванул ручку.

– Добрый день, гражданин Харитонов. – Данилов шагнул в квартиру. – Что у вас темно так?

– А вы кто?

– Я… Ну как вам сказать? Если точно, то начальник отдела Московского уголовного розыска, а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще есть вопросы?

Он все время наступал на Харитонова, тесня его в глубину квартиры, одновременно настороженно и цепко следя за его руками.

– Я думаю, нам лучше поговорить не здесь. Как вы думаете?

Все так же тесня Харитонова, он вошел в комнату, в которой пахло подгоревшим салом. На покрытом старой клеенкой столе стояла большая закопченная сковородка с едой, начатая бутылка портвейна. Но не это было главным. За столом только что сидели двое.

– Ваши документы, – хрипло сказал Харитонов, – ордерок.

Черкашин вынул ордер.

– Сейчас очки возьму. – Харитонов потянулся к пиджаку.

И тут Данилов понял, что пиджак не его, уж слишком он был мал для этой огромной, оплывшей фигуры. Но хозяин уже сунул руку в карман, и тогда Данилов ударил его ребром ладони по горлу. Харитонов икнул, словно подавился воздухом, и, нелепо взмахнув руками, рухнул на пол. В передней хлопнула дверь.

«Второй!» – похолодел Данилов.

– Черкашин, останься с ним! – крикнул он и выскочил в темный коридор.

После комнатного света в темной прихожей вообще ничего нельзя было разглядеть. Натыкаясь на сундуки, Иван Александрович наконец добрался до двери и понял, что бессилен перед набором замков и задвижек. Он зажег спичку. А драгоценные минуты таяли. Наконец Данилов справился с дверью.

Пистолет. Большой тяжелый пистолет валялся на лестничной площадке. Его и увидел Данилов в первую очередь, потом он увидел руку, тянущуюся к нему, и, не думая, наступил на нее сапогом. Только после этого он обнаружил на площадке странное многорукое и многоногое существо. Это дворник подмял под себя щуплого, маленького человечка.

– Встать! – Данилов нагнулся и поднял пистолет.

Первым встал Кузьмичев, сплевывая кровь. Тот, второй, лежал, тяжело глядя на Данилова.

– Встать! Поднимите его, Кузьмичев.

Неизвестный поднялся. Он был похож на подростка.

Его фигура, маленькие руки не вязались с отекшим, морщинистым лицом и выцветшими глазами.

– Идите в квартиру. Только без фокусов. Ясно? – Данилов шевельнул стволом пистолета.

– Я его отведу в лучшем виде, товарищ начальник, – прохрипел Кузьмичев, – не извольте сумлеваться.

– Ну что ж, веди!

Задержанные сидели в разных углах комнаты, рядом с каждым из них стоял оперативник. Данилов с Черкашиным обыскивали комнату.

Это был удивительный обыск. Еще ни разу Иван Александрович не сталкивался с такими беспечными преступниками. Немецкий радиоприемник стоял на тумбочке, прикрытый для видимости пестрой салфеткой, две ракетницы и ракеты к ним лежали в чемодане под кроватью. В шкафу нашли три пистолета с запасными обоймами и несколько толстых пачек денег. Складывая на столе все эти вещи, Данилов краем глаза наблюдал за Харитоновым. Тот сидел, прислонившись головой к стене, лицо его стало пепельно-серым, мешки под глазами еще больше набрякли.

Трусит, сволочь, знает, что заработал высшую меру. Но почему же он не спрятал все это? Почему оружие и ракеты лежали на самом виду?

И тогда Данилов понял, что Харитонов просто ждал немцев. Он ждал их со дня на день и не считал нужным скрывать это!

А ракеты он держал под рукой, хотел пустить в ход в ближайшее время.

– Товарищ начальник, будем писать протокол? – спросил его Черкашин.

– А как же, обязательно будем писать. Чтоб все по закону. Их будут судить, а суду нужны доказательства. Документы трибуналу нужны, – сказал и посмотрел на задержанных.

Боятся смерти, сволочи. Будут рассказывать все, жизнь будут покупать.

Через час приехала машина. Оперативники повели задержанных вниз. Данилов еще раз обошел квартиру, дал Черкашину указание насчет засады и спустился по лестнице.

Широков

Он почти месяц провалялся на диване в маленькой комнатушке, с крохотным оконцем под самым потолком. Широков целыми днями читал старые «Нивы» в тяжелых, словно мраморных переплетах. Читал все подряд, начиная от романов с продолжениями и кончая сообщениями о юбилеях кадетских корпусов. Ох, господи, жили же люди! Черт знает какой ерундой занимались. Ну, подумаешь, семьдесят лет действительному тайному советнику исполнилось. Толку-то что? Зачем писать об этом? Толстые эти журналы не вызывали у него никаких ассоциаций. Надо сказать, что прошлую свою жизнь он вспоминать не любил. Его отец был акцизным чиновником в Тамбове. Андрей стыдился его. Отец слыл в городе взяточником, и гимназисты при каждом удобном случае издевались над Андреем.

В декабре 1916 года, подравшись с сыном пристава Юрьева, Широков сбежал на фронт. Ему повезло. Под Ростовом он пристал к эшелону Нижегородского драгунского полка. Офицеры-драгуны оказались ребятами компанейскими, они уговорили командира взять гимназиста с собой, тем более что юноша прекрасно играл на гитаре и пел душевные романсы. Его обмундировали и зачислили на довольствие. Так вместе с пополнением в персидский город Хамадан прибыл юный драгун Широков.

На одной из пирушек в офицерском собрании в присутствии командира корпуса генерала Баратова Андрей исполнил романс «Снился мне сад…». Генерал, большой любитель пения, прослезился и немедленно взял молодого драгуна личным ординарцем. Через пять дней он «за высокий патриотизм» наградил его Георгиевским крестом четвертой степени и произвел в вахмистры. А через десять дней началась революция. Как он ее воспринял? Черт знает, видимо, с радостью. Он ожидал каких-то необыкновенных перемен. Революция представлялась новоиспеченному вахмистру и «егорьевскому кавалеру» бесконечной скачкой по бескрайней степи, полной приключений и опасностей. Но на самом деле все приняло другой оборот. Бежал его благодетель генерал Баратов, солдаты перестали подчиняться, посягнули на самое святое – офицерские погоны. Кавказский фронт развалился.

Где только не был вахмистр Широков! На Дону, у Краснова, и первопоходником успел стать. В восемнадцатом определился он наконец в Ростовское юнкерское кавалерийское училище. Стал портупей-фельдфебелем. Даже не пришлось дослушать курс: бросили юнкеров против красной кавалерии. Ох и рубка была! Хоть с разрубленным плечом, а ушел вахмистр Широков, проложил себе дорогу шашкой и револьвером.

Потом, в госпитале, он часто вспоминал этот бой. Яростные людские глаза, пену на лошадиных мордах и молчаливую рубку, страшную своим молчанием. И, только вспоминая все это, Андрей понимал, что жил на свете только те пятнадцать минут, вся остальная жизнь – утомительное и длинное существование. Он был странно устроен. Риск воспринимался им словно наркотик. Он служил в контрразведке, был в Крыму у Врангеля, мотался по селам с развеселым антоновским полком. Даже у барона Унгерна успел побывать. Там, в Монголии, он сам себя произвел в поручики. Позже к жажде остроты прибавилась тупая ненависть к этим кожаным курткам, от которых всегда приходилось уходить «с разрубленным плечом».

Лежа в маленькой душной комнате, Андрей лениво вспоминал всех взятых им инкассаторов, ограбленные сберкассы и ювелирные магазины. Теперь жизнь сама давала ему в руки новое, рискованное и веселое дело, а главное – возможность стрелять. Все время стрелять – в кого хочешь!

Этот месяц напомнил ему многие другие, когда он отсиживался после удачного дела. Ждал, когда поутихнет немного и можно будет уехать и спокойно тратить так трудно добытые деньги. Но именно подобные передышки Широков и не любил. В такие дни исчезала нервная напряженность, оставалась масса времени для раздумий. А это как раз и было самым неприятным. Сорок один год, то есть, как ни крути, пятый десяток. Почти вся жизнь прожита. А толку? Да никакого толку. Ничего он не добился.

Месяц он провалялся здесь бездельно и бездумно. Правда, кое-что все-таки удалось сделать. «Святой отец» подобрал людишек. Да что это были за людишки! Дрянь, сволочь. Такие продадут, услышав только скрип сапог оперативников. Но других не было. А раз так, нужно работать с ними. Правда, через линию фронта перешли трое отчаянных ребят. Им-то терять нечего. При любом исходе – вышка. На них особенно и надеялся Широков.

За дверью послышались легкие шаги хозяина.

– Андрей Николаевич, не спите?

– Сплю.

– Тогда проснитесь и приведите себя в порядок.

– Это зачем же?

– Давай быстрее, – Потапов распахнул дверь, – человек тебя ждет.

– Из МУРа?

– Шутить изволишь. С той стороны, с инструкциями.

В столовой были двое незнакомых Широкову людей.

Один стоял, прислонившись к резному буфету, второй разглядывал иконостас в углу. Он так и не повернулся, когда Широков вошел в комнату.

«Ишь сволочь – начальство корчит». Андреем овладела тихая ярость. Да кто такие эти двое? Немцы? Разведчики? Хамы! Широков опустил руку в карман, нащупал рукоятку пистолета.

– Выньте руку, – сказал тот, что стоял у буфета, и шагнул к Широкову, – я не рекомендую применять оружие. Вы, кажется, отдохнули, так откуда же эта нервозность?

– Мне нервничать нечего, я у себя. Это вы беспокойтесь…

– Боюсь, что так мы не найдем общего языка. – Второй из гостей повернулся к нему. – Ни одного дела нельзя начинать со ссоры, не так ли, святой отец?

– Именно так, господин Прилуцкий, именно так.

– Ну вот, значит, наши взгляды сходятся. А руку все-таки выньте.

– Если хозяин не возражает, – вмешался в разговор первый, – то мы бы закусили.

За стол сели вчетвером. Широков сразу же оценил опытность гостей: они расположились так, что в случае конфликта он оказался бы под перекрестным огнем. Налили по первой.

– Господин Широков, – сказал Прилуцкий, – видимо, вы догадываетесь, кто мы?

– Приблизительно.

– Ну что ж. Мне кажется, что люди, сидящие за одним столом, должны познакомиться поближе. О вас мы знаем все или почти все. Меня зовут Прилуцким, моего спутника Александром.

– Ну а если поточнее?

– Можно и поточнее. Мы представители германского командования и прибыли сюда для оказания практической помощи нашему доверенному лицу господину Потапову.

«Значит, «святой отец» просто-напросто немецкий шпион, – подумал Широков, – просто шпион». И спросил громко:

– А давно ли он ваше доверенное лицо?

– Давно.

– Понятно. Ну а я зачем вам понадобился? – Он отставил рюмку и налил коньяк прямо в фужер. Полный налил, до краев. Не ожидая, пока гости поднимут рюмки, одним махом, немного рисуясь, вылил в себя жгучую коричневую жидкость. – Так как же?

– Господин Широков, – Прилуцкий отхлебнул немного из своей рюмки, – вы не хотите понять меня. Ровно через месяц в Москве будет наша армия…

– Ну, это как сказать.

– А вот так. Безусловно, что вам будет предоставлена работа, отвечающая вашим запросам и наклонностям. Вы можете занять достойное место в новой русской администрации.

– Так. – Широков закурил. – Как я вас понял, это место надо заработать?

– Именно.

– Как же?

– Мы не станем предлагать вам невозможное. Вы раньше специализировались…

– Статья 59.3.

– То есть?

– Бандитизм. Вас устраивает?

– Лично меня вполне.

Ему очень хотелось взять бутылку и со всей силы двинуть этого по черепу. Полетели бы осколки, опрокинулся стол, началась бы короткая и яростная драка. А то сидит, гнида, и разговоры разговаривает.

– Что вам нужно, короче? Я человек дела.

– Это разговор, достойный мужчины, – вмешался Александр.

Прилуцкий быстро посмотрел на него, и тот замолчал, словно поперхнулся.

«А этот белоглазый главный у них», – понял Широков.

– Я не предлагаю вам ничего невозможного. Есть люди, есть оружие: мы дадим вам наши автоматы.

– Понятно, что надо делать?

– Большевики, отступая, будут пытаться увезти из Москвы ценности: картины, золото, камни.

– Трудновато.

– Я вас не узнаю. Господин Потапов, рекомендуя, говорил, что для вас нет ничего невозможного.

– Разговор не о том. Ценностей много, а я один.

– Вы захватите хотя бы то, что сможете, остальное сделают другие.

– Когда и что?

– Вам дадут знать в самое ближайшее время. Кстати, почему мы не пьем? Мне кажется, что пора скрепить наш союз.

Прилуцкий встал и налил всем не в рюмки, а, как до этого сделал Широков, в фужеры.

Данилов

– Вы захвачены с оружием, пытались бежать, при обыске в квартире у Харитонова обнаружены ракеты, приемник и деньги. Всего этого достаточно, чтобы передать вас в трибунал, а там шутить не любят. Надеюсь, понятно?

Данилов посмотрел на задержанного и опять подивился внешности этого человека. Неприятное лицо. Словно маска.

На кого же он похож?

– По документам вы – Сивков Михаил Анатольевич. Это ваше настоящее имя?

Задержанный заерзал на стуле и поднял лицо, и тут Иван Александрович увидел, что тот плачет.

– Ну вот тебе и раз! Держите себя в руках. Закурите.

– Спасибо.

Голос у него оказался неожиданно грубым и низким. «А ведь это первое его слово. Первое слово за шесть часов».

– Гражданин следователь, суд примет во внимание чистосердечное признание?

– Надеюсь.

– Тогда пишите. Фамилия моя Носов. Зовут Николаем Петровичем. Родился в городе Бресте в 1894 году. Кассир. В 1940 году осужден за растрату, срок отбывал в минской тюрьме.

– Ну вот, – Данилов облегченно вздохнул, – а то в молчанку играем. Пиши, Полесов.

На столе приглушенно звякнул внутренний телефон.

– Данилов слушает… Есть… Буду… Во сколько? – переспросил он. – Ну раз в два, так в два.

Ровно в час сорок пять Данилов забрал из сейфа пачку бумаг, на которой было написано: «Группа Широков, Флерова, Харитонов, Носов». Две последние фамилии вписаны только сегодня. И хотя у него пока не было никаких доказательств причастности Харитонова и Носова к убийству Грасса, он объединял их. А вот почему – объяснить не мог. В коридоре горели синие лампочки. Уже месяц все сотрудники уголовного розыска да и других служб московской милиции жили на казарменном положении. Устроились кто где. Некоторые в кабинетах, если место позволяло, а большинство в подвале, оборудованном под бомбоубежище. Данилов с Муравьевым спали, когда случалось, в комнате без окон: в ней когда-то был архив. Там поставили две койки, и на них отдыхали по очереди работники отдела.

В приемной начальника дремал, положив голову на руки, Паша Осетров, молодой парнишка, совсем недавно пришедший в управление. Из-за сильной близорукости его не взяли в армию, для оперативной работы он по тем же причинам годен не был, так что ему определили «должность при телефоне».

Данилов не переставал удивляться, глядя на Осетрова. Вроде бы сугубо штатский парень, а выправка как у кадрового военного. У интеллигентного человека, надевшего военную форму, бывают только две крайности: либо он похож на огородное пугало, либо становится страшным службистом, ходячей картинкой из устава.

Иван Александрович еще раз с удовольствием оглядел Осетрова. Всего. Начиная от яростно сверкающих сапог, кончая нестерпимо синими петлицами на воротнике.

Оглядел и подумал: «Молодец!»

– Где начальство?

– Только что звонил, сказал, что скоро будет, велел ждать.

– Ладно, подожду. – Данилов уселся на диван. – Ты поспи пока. Я разбужу.

– Я не спал давно, – виновато улыбнулся Осетров.

«А улыбка-то у него детская, и похож он на большого ребенка. На ребенка, которому разрешили носить оружие».

Иван Александрович поудобнее устроился, взял со стола газету. Это был старый номер «Московского большевика». Данилов поглядел на дату. 5 июля. Раскрыл газету. На второй полосе была напечатана корреспонденция о записи добровольцев в народное ополчение на электроламповом заводе.

«Посмотрите на бесконечную ленту людей, идущих к комнате партийного комитета, и сквозь призму одного этого предприятия – одного из тысяч! – вы увидите всю страну, миллионы советских патриотов, идущих в народное ополчение.

– Какого года? – 1903-го. – 1898-го. – 1901-го. – 1925-го.

– Стой! Ты еще молод, паренек. Может быть, подождешь?

– Нет! – твердо отвечает шестнадцатилетний подросток. – Ждать некогда! Записывай!..

…Вот трое с одной фамилией Кукушкины. Коммунист-отец и два его сына. Третий сын уже в армии.

– Пойдем и мы, – говорит отец. – Пойдем всей семьей».

В коридоре послышались голоса. Данилов отложил газету, встал и потряс Осетрова за плечо. В приемную вошли начальник, его заместитель и двое в форме сотрудников госбезопасности.

– А, ты уже здесь? – сказал начальник. – Ну, молодец, молодец! Знакомьтесь, товарищи, – повернулся он к гостям. – Начальник отдела Данилов.

Иван Александрович пожал протянутые руки и чисто автоматически отметил, что у старшего из гостей в петлицах было два ромба старшего майора, а у второго три шпалы – капитан. Видимо, разговор предстоял серьезный. В кабинете Данилов сел на свое обычное место рядом со столом начальника. Напротив расположился старший майор, капитан уселся в кресло в темном углу. Заместитель начальника, как обычно, стоял, прислонившись к стене.

– Иван Александрович, – начальник расстегнул ворот гимнастерки, – вот товарищи из госбезопасности интересуются работой твоей группы. Ты доложи подробно.

Данилов раскрыл папку, поглядел на старшего майора. Тот сидел, прикрыв глаза рукой, но из-за нее внимательно и цепко смотрели на Данилова его чуть прищуренные глаза.

– Как докладывать: по порядку или о последнем задержании?

– По порядку, – ответил из темноты капитан.

– Так как, товарищ начальник? – Данилов обращался только к начальнику МУРа, давая понять гостям, что задавать ему вопросы они могут, а командовать в этом кабинете должен только хозяин.

Старший майор, видимо, понял это и бросил, не оборачиваясь:

– Помолчите, Королев.

Иван Александрович начал с июля, с тех далеких дней, когда был убит Грасс, потом рассказал о Харитонове и Носове. Говорил он медленно, нарочито медленно, чтобы оставить время на секундное раздумье, если зададут вопросы. Но его не перебивали, слушали внимательно, и это радовало Данилова. Раз так слушают, значит, понимают все трудности этого дела, значит, гости – люди толковые.

– У меня все. – Иван Александрович закрыл папку.

Все молчали. Данилов достал папиросу, медленно начал разминать ее.

– Так, товарищ Данилов. – Капитан встал и шагнул из темноты в высвеченный лампой круг.

Только теперь Иван Александрович смог разглядеть его как следует. Гость был невысок, широкоскулое лицо изъедено оспой.

– Так, – повторил он, – фактически вы упустили Широкова.

– Если хотите, да.

– Смело отвечаете.

– А мне бояться нечего.

– Даже собственных ошибок?

– Не ошибается только тот…

– Знаю, – перебил его капитан, – вы хотите сказать, кто не работает! Истина старая.

– Но верная.

– На вашем месте я бы вел себя поскромнее.

– А я на вашем месте – вежливее.

– Постойте, – вмешался в разговор старший майор. – Товарищи, мне кажется, вы взяли не ту тональность. Безусловно, товарищ Данилов совершил целый ряд ошибок. Вы со мной согласны? – Старший майор повернулся к начальнику МУРа. – Ну вот, видите. Но вместе с тем Иван Александрович сказал правильно. Не ошибается тот, кто не работает. На мой взгляд, сотрудники уголовного розыска поработали за эти три месяца много и хорошо.

– Вы понимаете, Павел Николаевич, – начальник МУРа вышел из-за стола, – я, конечно, ни жаловаться, ни хвалиться не буду, но хотел бы сообщить в порядке справки: хлопот прибавилось. Нет, я имею в виду не рост преступности. Другие у нас появились заботы, не менее важные. На сегодняшний день резко сократилась численность некоторых милицейских служб. Люди направлены в партизанские отряды, народное ополчение и истребительные батальоны…

– Из МУРа мобилизовано в действующую армию двадцать пять человек, – уточнил заместитель начальника.

– В общем-то это не так уж и много, – начальник опять сел за стол, – но все дело в том, что на наш аппарат возложили целый ряд новых функций. Прежде всего – патрулирование по городу и контроль за состоянием охраны на предприятиях. Это я говорю о, так сказать, постоянных обязанностях. Но, как вам известно, каждая бомбежка прибавляет нам работы.

– Что делать, всем война работы прибавила. – Старший майор затянулся папиросой. – Наш сотрудник капитан Королев погорячился немного, утверждая, что группа Данилова «фактически упустила Широкова». Как я понял из вашего рассказа, Иван Александрович, еще сохранилась возможность в ближайшее время обезвредить его.

– Видите ли, Павел Николаевич, – Данилов говорил нарочито медленно, тщательно обдумывая каждое слово, – все зависит от того, как следует понимать эту формулировку.

– Все дело в том, что – вы и сами прекрасно видите – вы вторглись в сферу нашей деятельности. Нет, ни в коем случае я вас не виню. Мы, сотрудники госбезопасности, благодарны вам за помощь, но, естественно, возникает вопрос: как быть дальше?

– Павел Николаевич, – Данилов поднялся, – я понимаю, о чем вы хотите сказать. Мол, это не ваше дело…

– Товарищ Данилов, – перебил его капитан, – ну что вы говорите…

– Вы уж извините меня, – Данилов сделал несколько шагов по кабинету, – все, что касается этой мрази, которую мы сегодня арестовали, – это, конечно, не наша «клиентура». Но Широкова все-таки позвольте взять нам.

– Правильно, – поддержал Данилова начальник МУРа, – дело об убийстве художника Грасса – наше дело.

Павел Николаевич достал новую папиросу, постучал мундштуком о коробку.

– Я все понимаю, товарищи. И вы и мы – чекисты и делаем одинаково нужное дело. Кстати, я направил вам информацию о резиденте по кличке Отец.

– Да, мы получили ее, внимательно ознакомились, проверили кое-что. У товарища Данилова есть предположение, что Широков связан с этим самым Отцом, – сказал начальник МУРа.

– Это точно? – повернулся старший майор к Данилову.

– Пока только версия, но версия прочная.

– Значит, так. – Павел Николаевич вынул из кармана авторучку. – Дело это будем вести совместно. От госбезопасности к вам подключается капитан Королев. Я думаю, что он быстро войдет в курс дела. Это первое. Второе: мы вам, естественно, поможем людьми. Создадим совместную оперативную группу. А теперь расскажите подробнее о сегодняшнем задержании.

– Докладывай, Данилов, – сказал начальник МУРа.

Иван Александрович начал с последнего допроса.

Рассказал о том, что в Москву из Минского разведцентра переброшен некто Носов, явка у него была в фотоателье, в котором работал Харитонов. Носов должен был связаться с группой ракетчиков, явка к ним у того же Харитонова.

– Так, – старший майор сделал какую-то пометку в записной книжке, – вы нам передайте этих людей.

– Я бы просил, Павел Николаевич, забрать одного Носова.

– У вас есть соображения по второй кандидатуре?

– Есть. – Данилов закурил и начал излагать свой план.

Костров

Его вели по узкому коридору внутренней тюрьмы. Мишка шел независимо, в такт веселому мотивчику, бившемуся в памяти: «К ней подходит один симпатичный, кепка набок и зуб золотой…»

– Ты иди спокойно, – зло сказал конвоир, – спокойно иди. Небось не на свадьбу сейчас повезут, а в Таганку.

– Скучный ты человек, начальник. «Таганка – все ночи полные огня…» – запел Мишка. – Это ты ее бойся, ты там не был. А я…

– Сволочь ты, – просто сказал конвоир, – люди на фронте. Руки назад, иди!

Мишка шагнул в темноту. Постепенно глаза его привыкли к ночному мраку, а память услужливо дорисовывала детали двора.

«Эх, неволя, неволя!» Он вздохнул и шагнул вперед. И сразу же за спиной раздался холодный, словно металлический голос:

– Шаг вправо, шаг влево расцениваю как попытку к бегству, стреляю без предупреждения.

– Понятно. – Мишка потянулся так, что суставы хрустнули, и поглядел на небо. Темно, ни звездочки. И вдруг он подумал, что именно сейчас в этом дворе произойдет самое важное событие в его жизни. С этой минуты она полностью переменится и побежит по неведомому ему, но прекрасному руслу.

За спиной опять лязгнул дверной засов, еще кто-то шагнул через порог и стал рядом с Мишкой. Он покосился, но смог увидеть в темноте только высокую грузную фигуру.

Откуда-то из темноты, урча мотором, подкатил «черный ворон».

– Садись! – скомандовал конвоир.

Сначала Мишка, потом тот, второй, влезли в душную металлическую коробку. Автозак тронулся.

Костров удобно устроился в темноте и спросил:

– Что, едем в Таганку?

– Нет, в Сочи, – ответил невидимый попутчик. – За что?

– Грабеж. А ты?

– Спекуляция.

– «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…»

– Ты веселый больно. Закурить есть?

– Нет, все вычистили, псы.

– Плохо.

– Куда хуже!

Они замолчали. Машину нестерпимо трясло, и Мишка понял, что едут они переулками, по булыжникам. В «воронке» стало совсем нечем дышать, в углу громко сопел Харитонов. Когда же? Долго-то как…

– Слышь, друг, – спросил Мишка попутчика, – тебя как звать-то? А то…

Он не успел договорить. Машину тряхнуло, раздался скрежет железа, на Мишку навалилось что-то липкое и тяжелое. Но все это длилось какую-то долю секунды. Очнувшись, Костров понял, что лежит на полу, придавленный тушей Харитонова. В открытую дверь сочился ночной холодный воздух.

«Пора», – понял Мишка. Он стряхнул с себя попутчика. Харитонов заворочался, застонал.

«Жив, сволочь». Мишка сильно тряхнул его за плечо:

– Бежим, слышь ты, бежим.

Мишка подтянулся на руках и спрыгнул на мостовую. За ним Харитонов. На мостовой лицом вниз лежал милиционер. Машина, ударившись о столб, нелепо накренилась, въехав в яму, зачем-то выкопанную у самого тротуара. В кабине кто-то стонал. Протяжно и страшно. Мишка наклонился, вынул из кобуры лежащего наган. А Харитонов уже поворачивал в проходной двор.

Они бежали минут двадцать. Мимо каких-то флигелей, мимо помоек и маленьких пузатых домов.

Наконец перелезли через забор и оказались в каком-то парке. Там они разыскали полуразрушенную беседку и спрятались за ее щербатой стеной.

– Данилов слушает.

– Все в порядке.

– Люди целы?

– Да.

– А машина?

– День работы.

– Хорошо. Он взял оружие?

– Взял.

– Приезжай немедленно.

– Так, – сказал Мишка, – значит, «мы бежали по тундре». А дальше?

– У тебя хата есть? – спросил Харитонов.

– Что толку, у меня там, наверное, засада. Они мою хату много лет знают.

– Вор?

– Ну зачем так грубо?

– Понятно. Сидел?

– Пять сроков, два побега, этот третий. Если возьмут, то, по военному времени, вполне могут прислонить к стенке.

– Ко мне тоже нельзя. Но есть одно место. Так что пошли. – Харитонов встал.

– Я себе не враг – ночью с пушкой патрулю попадаться. Надо до утра ждать.

– Резонно. Значит, давай обождем. Курить только страсть хочется. Я вздремну, пожалуй.

– Спи, я погляжу.

Мишка закутался в плащ. Все-таки холодны сентябрьские ночи. Он сидел и глядел в темноту.

Совсем рядом шумел ветер в ветках деревьев, где-то в пруду звонко плескалась вода. Ночь темная, и он был в ней один, со своими мыслями, со своим страхом. Он сидел и слушал. Ему казалось, что слышит он тяжелый басовитый гул, который с запада нес ветер. И Мишка понимал, что в этой ночи идет война и гибнут люди, а он ничем не может им помочь. Сознание своей беспомощности рождало в нем тяжелую злобу. Ему хотелось вынуть наган и всадить все семь пуль в этого гада, сопящего у противоположной стены. Ишь, сволочь, с немцами спутался. Но он вспоминал слова Данилова о том, что дело, порученное ему, поможет фронту и оно сейчас самое главное и важное для многих людей.

Под утро он задремал. Проснулся от резкого толчка. Над ним стоял Харитонов и тряс его за плечо:

– Утро. Проспал, караульщик.

– Я только полчаса. Ох и курить охота!

– Скоро покуришь. Пошли.

– Куда?

– Закудыкал. Тащить верблюда.

– А, ну если так, то я могу.

Они прошли по мокрой от росы траве. На аллеях клубился туман, солнечные лучи, с трудом пробираясь сквозь него, не доходили до земли. Было свежо.

– Пойдем побыстрей, – сказал Мишка, – а то я закоченею.

Где-то зазвенел трамвай, и они пошли на его голос мимо детской площадки, сырых скамеек, выцветших на солнце беседок.

Им повезло. Трамвай, показавшись из-за поворота, только-только набирал скорость. Они прыгнули на ходу. Вагон оказался пустым. Только пожилая кондукторша дремала, прислонив голову к стенке. Она открыла глаза, поглядела на пассажиров.

– Оплатите проезд, граждане. – Голос ее был по-утреннему хриплым.

Влипли. Мишка похолодел: денег-то нет.

Он поглядел на судорожно шарящего по карманам Харитонова. Кондукторша уже совсем проснулась и выжидающе глядела на них.

– Мамаша, – сказал Мишка, – мамаша, мы беженцы. Из-под Смоленска мы. Нету у нас денег. Ты уж извини нас.

– Откуда? – переспросила кондукторша.

Мишка молчал. Тогда она оторвала два билета и протянула ему:

– Бери, а то не дай бог – контролер. Как там?

– Плохо, мать, совсем плохо.

Они прошли вперед и сели.

– А ты ничего, – усмехнулся Харитонов, – молодец. Видно, битый.

– А по чему видно? – зло спросил Мишка.

– Да по всей ухватке.

Трамвай медленно пробирался через пустую Москву, Мишка смотрел в окно и удивлялся тому, как изменился город. Мимо окон проплывали магазины с витринами, забитыми досками. Нижние этажи домов закрыли мешки с песком, на перекрестках стояли разлапистые ежи, сваренные из обрубков рельсов.

– Эй, мужики, – крикнула кондукторша, – вы свою остановку не проедете?

– Нет, нет, – засуетился Харитонов, – нам здесь выходить, на Курбатовской.

Они сошли с трамвая и пошли сквериком, пересекая площадь. Миновали особняк, в котором помещался ВОКС, старый собор и вышли в тихий переулок. Потом они долго кружили проходными дворами.

– Здесь, – наконец сказал Харитонов, – пришли.

– Куда?

– К надежным людям. Только помни: народ тут серьезный, чуть что… – Он щелкнул пальцами.

– Не учи, – лениво процедил Костров, – не таких видали.

Они вошли в старый, похожий на казарму дом. Долго блуждали в переплетении лестниц и коридоров.

У двери с вылезшим наружу войлоком Харитонов остановился и постучал в стену.

«Номера нет», – автоматически отметил Мишка.

Они стояли и ждали минуты три. Харитонов занес было руку, чтобы опять постучать, как вдруг из-за двери раздался голос:

– Кто там?

– Свои.

– У нас все дома.

– Егора недосчитались.

Дверь отворилась.

– Один? – спросил тот же голос, показавшийся Мишке необыкновенно знакомым.

– Нет, с хорошим человеком.

Мишка шагнул в темноту квартиры. За его спиной хлопнула дверь. Сразу же вспыхнула лампочка в прихожей. И тут Мишка увидел Резаного. Он стоял, широко расставив ноги в командирских галифе, стоял и улыбался.