Текст книги "Приступить к ликвидации"

– Уезжай, если хочешь, – сказал Зяма, – я не поеду. У меня здесь дела. И потом, неужели я не имею права один месяц в году не видеть пьяных рож твоих знакомых?

У него действительно были дела. Он приехал к старику чеканщику. Зяма хотел написать о старом мастере для журнала и поучиться у него искусству чеканки. Зяма уходил к нему рано утром и возвращался домой только под вечер. От него пахло кузницей, раскаленным металлом и углем.

Марина отчаянно скучала. Поначалу она ходила с Зямой к старику. Искренне восхищалась тяжелыми барельефами и изящными тарелками, пила терпкое вино и ела тягучий сыр сулугуни. Потом ей наскучило все это: и чеканные фигуры на меди, и ласковый, улыбчивый старик, и вино.

Ей надо было встречаться со знакомыми, обязательно заниматься чужими делами, ночи напролет спорить об искусстве.

– Ты говоришь, что любишь искусство, – сказал Зяма. – Оно вот – рядом с тобой, настоящее искусство, а не треп о нем. Ты никогда не станешь хорошим художником – ты слишком много говоришь об этом. А творчество – это молчание. То, что в тебе и что всегда страшно вынести на люди, так же как и любовь.

– Ты на себя погляди. Тоже мне художник – из бывших каторжников!

Сказала – и сразу же пожалела. Зяма стоял бледный, только пальцы судорожно перебирали кисточки, которые сушились на подоконнике.

– Да, я сидел. Но там я работал. Был бригадиром взрывников. Я строил канал, и у меня кончился срок, но я остался рвать гранит для канала еще на полтора года. Я только там понял, что такое творчество и каким должен быть художник. Он должен быть достойным великих свершений людей, тех самых каналов и строек. Иначе он просто лишний.

Потом он взял свой чемоданчик и ушел к старику. А она осталась.

«Нехорошо, – подумала Марина, – нехорошо, что я так его обидела. Он добрый. Он же единственный человек, который меня ни разу не обидел. Ведь сколько ухаживал и ждал! Не то что другие. У тех одно: в ресторан, выпить, а потом – в постель. Нет, зря я его так… Зря». Но ничего, вечером она «залижет раны»… Возьмет у него деньги, на неделю смотается в Сочи.

Теперь, когда было найдено компромиссное решение, Марина успокоилась. И хотя она точно знала, что не вернется больше в Батуми, ей все равно приятно было думать о том, что она непременно приедет сюда через неделю. И Зяма будет ее встречать, и лицо у него будет добрым и радостным. От этих мыслей стало хорошо на душе, и она пошла на набережную в кофейню перекусить.

Пока смуглолицый толстоусый официант, похожий на разбойника, не принес ей вино и купаты, она все думала о том, кого встретит в Сочи и как там обрадуются ее приезду.

– У вас свободно?

– Да, – ответила она и подняла глаза.

У столика стоял высокий седой человек. Потом, когда он сел, она заметила шрам на лице и орден на лацкане светлого пиджака.

Некоторое время они сидели молча. Потом разговорились. И опять Марина стала прежней, московской Мариной: в меру кокетливой, в меру грустной и остроумной. Ее нового знакомого звали Вадим Александрович, или просто Вадим. Он – ленинградец. Полярный летчик. Марина почувствовала, что ее понесло. Так всегда начинался у нее очередной роман. После завтрака они гуляли по набережной, потом зашли на квартиру к Вадиму (у его хозяина чудная маджарка)…

Днем они уехали в Сочи. Марина едва успела собрать вещи и написать записку.

В Сочи все было так, как она думала. Шумно, весело, безалаберно. Знакомые артисты, режиссеры, писатели. Но был еще и Вадим. Ей нравилось бывать с ним на людях. Летчик, герой. «Мужик на зависть».

А он был сдержан с ее знакомыми. Сдержан, но щедр. Только когда Вадим садился играть в карты, он становился совсем другим. Глаза его были пусты и холодны, лицо приобретало странное, охотничье выражение.

– Он настоящий мужчина, – говорили ей приятельницы, – любит риск. Видишь, какое у него лицо?

Вадим никогда не проигрывал и не прощал долги.

– Это дьявол, а не человек, – говорили о нем.

Под утро, когда они оставались вдвоем, Марина жадно обнимала его. Он был крепок, как спортсмен-профессионал. Она рассказывала ему о себе, о Зяме… Рассказывала и боялась надеяться, что вот оно, счастье, которого она ждала всю жизнь.

Уехал Вадим внезапно. Утром они пошли на пляж, но по дороге встретили какого-то человека. Он что-то сказал Вадиму, и тот сразу заторопился.

Собрался он по-военному быстро. Оставил Марине десять тысяч и два костюма.

– За ними зайду в Москве. Жди…

А вечером Мишка Посельский, фотокор столичного журнала, рассказал, что два дня назад в колхозе «Виноградарь» кто-то оглушил сторожа, взломал сейф и унес триста сорок тысяч. Но Мишке никто не поверил. Его все знали как отчаянного трепача.

Конечно, в Батуми Марина не поехала. 10 июня, почерневшая от солнца и размякшая от жары, она решила уехать. Хотелось махнуть в Ленинград, там, в Управлении полярной авиации, разыскать адрес Вадима и уехать с ним в Латвию на взморье. Пока еще Латвия была «заграницей», и киношники, приезжавшие оттуда, рассказывали чудеса.

Но в Москве она закрутилась: дела, как говорят гадалки, «пустые хлопоты». Деньги она истратила. Ей подвернулась халтурка на «Мосфильме» – маленькая роль со словами, – и она осталась. А через неделю началась война.

Целый месяц ей никто не звонил, никто не приходил в гости. О ней просто забыли. И тогда она почувствовала свое одиночество. Она осталась одна в этом огромном городе, занятом делами суровыми и важными. Вместе с одиночеством пришел страх. Тогда Марина позвонила. Зяма был дома. Он встретил ее, сварил кофе, налил коньяку, и она поняла, где ее настоящее убежище, и всю ночь Марина строила планы их будущей жизни. А утром, успокоенная и полная твердой уверенности в том, что она начнет жить по-новому, она вернулась к себе. Перебирая вещи в шкафу, нашла костюмы Вадима. И ей стало грустно. Они были совсем из другой, беззаботной, веселой жизни… Наверное, Вадим уже на фронте. Увидятся ли они еще?

Он пришел через два дня. Небритый, в измятом костюме.

– Ты разве не на фронте?

– Пока нет. Я очень устал. Утром поговорим.

Утром Вадим вынул из чемодана форму командира-пограничника.

– Ты же летчик! – удивилась Марина.

Вадим усмехнулся одними губами, продолжая рыться в чемодане. Марина подошла и заглянула через его плечо. В чемодане лежали толстые пачки денег, два пистолета и желтела россыпь патронов.

– Откуда это у тебя?

Вадим, не отвечая, собрал патроны, высыпал их на стол, достал из чемодана несколько обойм и, все так же молча, начал заряжать их.

– Почему ты молчишь?! Слышишь! Почему?!

Вадим молча сунул обойму в рукоятку пистолета.

Раздался неприятный щелчок.

– Так, – Вадим подошел к ней, покачивая на ладони матово отливающий чернотой пистолет, – тебе интересно, откуда у меня оружие? Так? Профессия такая.

– Ты же летчик?

– Да, я «летчик». Я летаю и пока, слава богу, не сажусь. Я экспроприатор, ясно? Ну а если проще – налетчик.

И она вспомнила Мишку Посельского и его рассказ о взломе сейфа.

– Значит, это ты там, в колхозе…

– Не только я. Вместе с тобой.

– Я ничего не хочу знать.

– Об этом скажи в НКВД. Ты жила на эти деньги…

– Будь они прокляты!..

– Это патетика, так сказать, отрывок из мелодрамы. А чекисты любят факты.

– Какие факты?.. Слышишь, какие?!

– Не глухой, слышу. Первый – деньги. Второй – ты служила мне ширмой. Третий – прятала мои вещи. Любого из них хватит, чтобы отправить тебя на десять лет. А ввиду военного времени – расстрелять.

Она согласилась. Вернее, заставила себя согласиться. Ею управлял уже только страх. Вадиму понадобились документы, вернее, нужно было что-то исправить в ночном пропуске. Она дала адрес Зямы…

Написав все, Флерова положила ручку, и внезапно ей стало удивительно спокойно и совсем не страшно.

Данилов

– Картина ясная. Грасса убил Резаный. Убийство художника – его первое преступление в Москве. Понимаете, товарищи, по городу ходит командир-пограничник. Хотя он, может быть, уже переменил обличье.

Но это не важно. Кровь пролита. У него нет документов, значит, надо ожидать следующего убийства. Он свободно разгуливает по городу. И сигналы тревожные. Кто-то ракеты над крышами зажигает. Не надо забывать: Широков – бывший белобандит. Такому ничего не стоит с фашистами снюхаться. Пока это всего лишь предположение. Пока.

Данилов замолчал, посмотрел на ребят. Лица их казались усталыми и неживыми. Только Муравьев сидел свежий, словно всю ночь спал. Молодость.

– Я думаю, Иван Александрович, – Полесов поднялся, – надо Широкова ждать или у Мишки, или у Флеровой.

– Ты о Малом Ботаническом забыл?

– Там его ждать нечего. Час назад из райотдела сообщили: сгорел дом номер шесть.

– То есть как?

– Просто очень. Упала зажигалка.

– Не вовремя. Ох не ко времени. Хозяйка-то жива?

– Добро спасала, обгорела. В больнице.

– Ты, Полесов, в эту больницу поезжай. Узнай, что и как. Я думаю, кого-нибудь из девчат туда вместо нянечки послать нужно. Совещание окончено. Муравьев, пойдешь с Флеровой. Ждать будешь там Широкова. Я договорюсь, тебе подмогу дадут, дом оцепят, Шарапов, останься, разговор есть.

Муравьев

– Хотите, я сварю вам кофе? Настоящий черный кофе. Это очень помогает, когда хочешь спать.

– Я не знаю, удобно ли?

– А чего неудобного, хозяин здесь вы, только прикажите.

– Вот это вы напрасно, Марина Алексеевна…

– Шучу, сидите и ждите. Сейчас будет чудный кофе, меня научил варить старик в Батуми.

Флерова вышла. В квартире было необычайно тихо. Игорь разглядывал натюрморты на стене, и ему на секунду показалось, что никакой войны вообще нет. Тишина окутывала его вязкой пеленой. Воздух в комнате слоился сизым табачным дымом.

«Нужно открыть окно. Обязательно открыть окно, иначе я засну».

Игорь подошел к старому креслу, покрытому истлевшей шкурой, и сел, вытянув ноги, только теперь он почувствовал смертельную усталость. Глаза начинали слипаться. Муравьев глубоко затянулся папиросой.

«Ты смотри, Игорь, идешь на задание старшим. Я договорился, дом оцепят. Где ставить людей, участковый покажет. Если что, стреляй, но лучше живым бери. Очень он нужен нам, Широков-то, живой нужен. Разговор с ним один есть».

Игорь встал, посмотрел в окно. На улице – пусто.

Это хорошо, значит, ребята из отделения укрылись как следует. И вдруг ему стало не по себе: а если кто-нибудь видел его в окне? Муравьев задернул шторы и снова сел в кресло.

В комнате с шорохом ожил репродуктор:

«Доброе утро, товарищи! Передаем сводку Совинформбюро.

В течение 22 июля наши войска вели бои на Петрозаводском, Порховском, Смоленском и Житомирском направлениях. Существенных изменений в положении войск на фронтах не произошло.

Наша авиация за 22 июля сбила 87 самолетов противника. Потери советской авиации – 14 самолетов.

По дополнительным данным, при попытке немецких самолетов совершить в ночь с 21 на 22 июля массированный налет на Москву уничтожено 22 немецких бомбардировщика. В условиях ночного налета эти потери со стороны противника надо признать весьма большими. Рассеянные и деморализованные действиями нашей ночной истребительной авиации и огнем наших зенитных орудий, немецкие самолеты большую часть бомб сбросили в леса и на поля на подступах к Москве. Ни один из военных объектов, а также ни один из объектов городского хозяйства не пострадал.

Следует отметить самоотверженное поведение работников пожарных команд, работников милиции, а также московского населения, которые быстро тушили зажигательные бомбы, сброшенные над городом отдельными прорвавшимися самолетами, а также начинавшиеся пожары».

Игорь внимательно прослушал сводку. Она была ему вдвойне интересна. Как-никак, а он являлся участником ночных событий.

Хозяйки все не было. Муравьев устал ждать кофе. Глаза резало, словно в них попало мыло. Игорь закрывал их, потом открывал на секунду, потом снова закрывал. Комната начала колебаться, по ней пробегали золотистые искры. Она то отдалялась, то вновь наезжала. Оцепенение и покой сковали его тело. Мимо окна с грохотом проскрежетал трамвай. Басовито задрожали стекла. Но Игорь уже не слышал этого. Он спал.

Марина вошла минут через десять. Муравьев спал, бессильно опустив руку вдоль кресла.

«Пусть, – решила она, – пусть поспит. Дверь закрыта, а если позвонят, я его разбужу».

На него обрушился вал воды, грохочущий и упругий. Игорь хотел закричать и проснулся. Мимо окон шел трамвай. Муравьев взглянул на часы. Десять. Значит, спал он четыре часа. Ничего себе старший засады. Он хотел встать и тут услышал голоса.

– Откуда я знаю… Ты приходишь и уходишь… Я не спрашиваю тебя, с кем ты проводишь ночи…

«Марина», – понял Игорь.

– Это что, ревность? Или плохо срепетированная роль? Я что-то не узнаю тебя.

Муравьев встал и чуть не закричал от боли. В затекшие ноги врезались сотни иголок.

«Господи, мне только этого не хватало!»

Пересиливая боль, он все же поднялся и сделал первый шаг. А за дверью продолжали спорить.

– Конечно, ты не узнаешь меня. Где я, как я, что я – тебе наплевать. Ты спросил, есть ли у меня деньги?

– Вот ты о чем. Деньги… А как же чистота и святость чувства, которую ты так любила?

– Чистота? О какой чистоте ты можешь говорить? Ты ее убил, так же как Зяму…

– Стоп! Откуда ты знаешь, что он убит? Ты же не выходила из дому.

– Я…

– Да, ты. Может быть, ты все же выходила? Молчишь? Откуда ты знаешь о его смерти? Говори!

– Она ссучилась, Резаный, ссучилась она, факт, – сказал за дверью еще кто-то.

«Их двое, всего двое».

Игорь почувствовал, как у него по спине побежали мурашки. Так всегда бывало в детстве перед началом драки. Он потянул из кармана наган, взвел курок.

А за дверью все тот же голос, хриплый и низкий, продолжал убеждать Резаного:

– Она снюхалась с чекистами. Эта падаль заложит нас. Ну, чего ждать!

– Так, – сказал Резаный. Голос его стал ломким и угрожающим. – Так. Значит, вы, мадам, стали просто сексотом, или как это называется у вас в МУРе…

– Вадим… Ты меня не понял. Я звонила туда по телефону. Я выходила в автомат.

– Одна ложь порождает другую. Ты не могла туда звонить, мы обрезали телефонный шнур. Откуда ты знаешь?

Зазвенела пощечина.

Нужно только толкнуть ногой дверь. Это совсем нетрудно. Просто взять и толкнуть. Потом войти и приказать им поднять руки. Но им овладела предательская слабость. Дверь разделяла жизнь надвое. Одна половина ее привычная, в ней живет он, Инна, мама, сестра. Живут его друзья и мечты. Другая – страшная, там убивали, били женщин… Он войдет, выстрел…

– Подожди! – высоко закричал женский голос.

Игорь толкнул ногой дверь и шагнул в комнату:

– Руки! Ну! Пристрелю, если двинетесь.

Широков стоял ближе к двери, второй, его Муравьев видел краем глаза, плотный и приземистый, медленно пятился к буфету.

– Дом окружен. Сопротивление бесполезно.

И тут Игорь допустил ошибку. Все свое внимание он сконцентрировал на Резаном, забыв о втором, глядевшем на него с тяжелой ненавистью. Всего на две секунды он потерял его из поля зрения. Тяжелая ваза, словно снаряд, перелетела комнату и ударила его в грудь. Игорь шагнул назад и упал, споткнувшись о стул.

Он услышал крик «Беги!» и, падая, дважды выстрелил во второго, плотного.

Резаный бросился к двери.

Марина увидела, как упал Муравьев, как медленно сползал по стене бандит, кровь пузырилась у него на губах, и похож он стал на тряпичную куклу. Она видела Вадима, бегущего к двери, рвущего из кармана пистолет. Вот он обернулся и поднял его.

«Все», – понял Игорь. Черная дыра ствола показалась ему огромной и устрашающе глубокой.

Марина увидела лежащего уполномоченного. Вадима, целящегося в него из пистолета. И вдруг она вспомнила, как принесла кофе и увидела этого совсем еще мальчика, крепкого и красивого, спящим. Он спал, словно ребенок, положив голову на валик кресла, и щеки у него были розовые, словно у ребенка, только над губой чернел пушок.

«Он еще, наверное, не бреется», – подумала она тогда. Воспоминание обожгло и погасло. Длилось всего долю секунды. Марина сделала шаг вперед. Ее ударило дважды. Боли она не почувствовала, но сила удара отбросила ее и швырнула на пол.

Муравьев видел, как Марина начала медленно опускаться на пол. Широкова уже не было. Он вскочил и бросился к дверям. В прихожей хлопнула дверь, гулко грохнул выстрел, потом что-то упало грузно и шумно. «Неужели убили?»

Он выскочил в узенький темный коридор и споткнулся о труп участкового.

«Зачем же он сюда пришел? Зачем? Он же должен был ждать, когда Резаный выйдет».

И тут он понял, что Широков ушел. Ушел именно в ту щель, которую открыл ему участковый.

Данилов

– Ну, Муравьев, натворил ты дел. – Начальник МУРа наклонился над убитым. – Обе в область сердца. Неужели так стреляешь или случайно?

– Случайно, товарищ начальник.

– За скромность хвалю. Но натворил ты дел. Весь город поднял. Крик, свистки, стрельба. Нападение греков на водокачку, а не засада. Засада – это когда сидят тихо и берут тихо.

Данилов, сидя у стола, внимательно и цепко оглядывал комнату. Он почти не слышал начальника МУРа. Только что два санитара увезли в больницу раненую Флерову.

– Как? – спросил Иван Александрович у врача «Скорой помощи».

– А как? – Врач был невыспавшийся, с красными, словно налитыми кровью глазами. – Вскрытие покажет.

– Мрачно шутите.

– Звоните… Только надежды мало.

Данилов понимал, что Игорь где-то допустил ошибку. Именно она погубила участкового Козлова, Флерову, лишила следствие показаний сообщника Резаного и дала возможность уйти Широкову.

«Дороже всего стоят наши ошибки, – думал он, – в угрозыске вообще нельзя ошибаться, иначе – кровь и смерть. Но нельзя об этом говорить мальчику. Иначе это может плохо кончиться. Он хороший парень. Ошибка. Что делать? Мы вместе ошиблись. Я и он. Мне надо было ехать сюда самому. Но ведь я не верил, что Широков придет к ней после убийства, это противоречит логике. За вещами он мог послать своего подручного. Зачем же он пришел?»

И тут Данилов понял его. Понял не как профессионал, а как мужчина. Широков шел к женщине. Он же позер, Широков. Позер и фат.

Придет ли он к Мишке? Нет. Не придет. Он сейчас должен спрятаться. Затаиться. В нору уйти. Вот и надо искать его нору.

– Ты, Иван Александрович, заканчивай, – начальник надел фуражку, – и ко мне зайди.

В управление Данилов вернулся часа через два. Муравьева отправил на машине, а сам пошел пешком, благо совсем рядом. Он медленно шел по Каретному Ряду. Поражался городской обыденности. Ведь война идет, а женщины такие же привлекательные, и платья у них нарядные. Вот мужчины стоят, здоровые парни в светлых костюмах, видно из «Кинохроники», стоят и хохочут.

Это хорошо, здорово, что они смеются. Смеются – значит, верят, что все временно: и бомбежки, и наше отступление. Временно. Нас на испуг не возьмешь. Не такие мы.

Данилов перешел на другую сторону, к «Эрмитажу», и встал в очередь за газировкой. Он выпил стакан с желтоватым кислым сиропом и купил мороженое.

Он так и вошел в МУР с брикетом мороженого в руках. На входе ему с недоумением козырнул милиционер. А потом ошалело глядел ему вслед, поражаясь не виданной доселе вольности.

– Товарищ Данилов! – По коридору бежал помощник начальника. – Вас вызывают!

К начальнику он тоже пошел с мороженым в руках. И только у стола, решив закурить, понял, что руки заняты посторонним предметом.

– Ты чего это, Иван Александрович, никак мороженое купил?

– Купил вот.

– Так чего не съел?

– Забыл.

– Это бывает. Ты жуй его, а то оно потечет у тебя.

– Да я не ем мороженое.

– А зачем купил?

– Понимаете…

– Понимаю. Ты его секретарше отдай, не то зальем пол.

Начальник позвонил.

– Анна Сергеевна, вот Иван Александрович угостить вас решил. Берите, берите!

Данилов отдал ставший мягким брикетик удивленной женщине, облегченно вздохнул и полез за папиросами.

– Последнее ты купил мороженое, Данилов, – сказал начальник, – не будет его больше. Да и много чего не будет. Тяжело станет в Москве. Я в горкоме партии был. Карточки в стране продовольственные вводят. Но об этом, о положении нашем, на партсобрании поговорим. А сейчас частность. Помнишь, в Испании фашисты наступали на Мадрид пятью колоннами. Так?

– Нет, не так. – Данилов подался к столу. – Совсем не так. Где они возьмут у нас в Москве пятую колонну – подполье? Где?

– Ты чего меня политграмоте учишь? Это я фигурально. В органах госбезопасности есть сведения, что фашисты хотят в городе панику устроить. Из Краснопресненского района сообщили, что ночью, во время бомбежки, кто-то ракеты пускал в сторону вокзала.

– Так.

– Вот тебе и «так». Есть предположения – вражеская агентура будет искать пособников среди всякой сволочи: уголовников, шкурников и им подобных. Твоя группа должна заняться этими ракетами. Я имею в виду Красную Пресню.

– А в других районах были?

– Были. Но там другие будут работать.

– А как же Широков?

– Будешь вести дело параллельно.

Широков и Потапов

– Ну что, «белый рыцарь»! Допрыгался? С бабой связался!

– Ты бы молчал побольше, Сергей.

– Пугаешь, гнида, забываться стал. Я тебя, между прочим, и задавить могу.

– Ты мне эти разговоры брось. Слышишь, брось!

– Не брошу! До тех пор не брошу, пока ты не поймешь, что делать надо.

– Ну просвети, «духовный пастырь», просвети. Только не забывай, что я не старушка богомолка…

– Ты идиот, Андрей. Неужели непонятно, чем тебе заниматься надо?

– Непонятно.

– Собирай людей надежных. Чтоб замараны по уши были. В крови замараны.

– Банда, значит.

– Нет, группа.

– Это для Чека без разницы.

– Скоро здесь будут немцы. У меня был человек оттуда.

– О-о-о!

– Он сказал: пора.

– Что «пора»?

– Пока ракеты. Каждую ночь ракеты. Потом грабить магазины, квартиры, сеять панику. Деньги, документы, оружие – все есть.

– Я панику сеять не умею, слухи тоже, я стрелять умею.

– Вот и будешь стрелять сколько хочешь. Но не один, с людьми. Есть люди?

– Должны быть.

– Пошлем по адресам надежного человека, тебе отсидеться надо. Ешь, пей, отдыхай.

– Рица прямо. Курорт.

– Нечто вроде.

– А долго ждать?

– Недели две-три, пусть немцы поближе подойдут.

Данилов

Телефон звякнул, и он сразу поднял трубку.

– Шарапов докладывает.

– Ну что у тебя?

– У Миши все тихо. Ждать?

– Не надо. Миша в курсе?

– Да.

– Ты поезжай в управление. Он сам все сделает, если что.

– Слушаюсь.