Текст книги "Приступить к ликвидации (сборник)"

Данилов

Считал очка была такая в детстве: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной – кто ты такой?» Глупая считалочка. Но после нее начинали играть в прятки. А у него наоборот. Сначала прячутся, потом считаются, а он водит. Долго уже водит, очень долго. В восемнадцатом он ловил банду Сережи Барина, в двадцатом – Дегунина, в тридцать четвертом – Лосинского, перед войной – Цыгана. Потом Широкова, Гоппе. Это только крупные банды, а сколько он взял налетчиков и грабителей! Водит, все время водит. Такая уж у него судьба. Он водит, а где-то по улицам носится машина милосердия и сеет смерть.

Утром его с начальником вызывали в наркомат. Разговор состоялся неприятный, но, слава богу, короткий.

Начальник ГУББ, глядя куда-то поверх его головы, сказал:

– Когда я работал в Чите, мне все уши прожужжали: Данилов, Данилов. Где ваша хватка, подполковник, где хваленое оперативное мастерство? Медленно работаете, преступно медленно.

На обратном пути в машине начальник МУРа посмотрел на застывшее, каменное лицо Данилова и сказал сочувственно:

– Иван, я такое удовольствие имею ежедневно в пяти инстанциях. Ты успокойся. Но помни: с тебя спрос большой.

Три дня он сам допрашивал задержанных. Баранов не знал ничего, Виктор Розанов тоже.

Ночью Данилов вызвал Никитина и попросил привести Андрея.

– Ты уж извини, что поднял тебя, – сказал Иван Александрович, – но дела так складываются.

Он посмотрел на задержанного, на его горящие сухим светом глаза, на лицо, на котором сразу выступили скулы, и понял, что парень не спит. Не до сна ему нынче.

– Кури, правда, не «Казбек», но все же.

Задержанный взял папиросу, прикурил медленно, посмотрел на Данилова:

– Как паренек этот, в которого я стрелял?

– Повезло, бок ты ему прострелил. Врач сказал, на сантиметр левее, и пуля в живот вошла бы.

– Значит, и мне повезло. Может, поживу еще, начальник?

– Может быть. А хочется?

– А как ты думаешь? Тварь бессмысленная и то жить хочет, а я же человек.

– Поздно ты вспомнил об этом. Очень поздно.

Андрей молчал, крутя папиросу в пальцах.

– Ты мне вот скажи без протокола, для чего тебя Слон из Ярославля высватал?

– Он мне сказал, что человек есть, вроде барыга. Они у него с Матросом пока в шестерках бегают, но до поры. Ждут, когда он большое дело слепит, тогда порешат его и заберут товар и деньги.

Данилов внутренне усмехнулся, он вспомнил, как Виктор Розанов, захлебываясь, говорил, что среди блатных он наконец нашел верную дружбу и настоящую мужскую честность. Нет. В этом мире вместо дружбы предательство. А вместо честности – вероломство.

– Ты что-нибудь о банде слышал?

– Мало. Знаю только, что у них машина и они под Москвой шуруют. Знаю, что есть еще один человек. У него с Питером связь. Вот он и связан с бандой.

Данилов отправил задержанного в камеру и долго думал о том, что у него нет никаких подходов к банде.

Оставалась единственная надежда, что санитарная машина нарвется на заградительные посты. Спецсообщение было разослано всем подразделениям милиции, подвижным КПП, в штаб войск по охране тыла действующей Красной армии, в НКГБ. Шли дни, но машина не появлялась. Банда, как говорят подводники, «легла на грунт». Но это не меняло дела. Весь январь сотни людей в Москве и области искали любые следы.

25 января комендантский патруль проверял документы в дачном поезде, идущем в Загорск, пытался задержать человека в форме капитана медицинской службы, тот, отстреливаясь, выпрыгнул на ходу из вагона и скрылся. На месте перестрелки остались гильзы от пистолета «радом».

Значит, банда не ушла, а только затаилась. До времени. Возможно, до весны. Теперь любое происшествие в городе Данилов «примерял» к этой банде, старался найти любую зацепку. Время шло, а следов пока не было.

Глава 2
МОСКВА – ЯРОСЛАВЛЬ – ВОЛХОВСТРОЙ – ЛЕНИНГРАД – МОСКВА. ФЕВРАЛЬ

Утром Данилову позвонил Серебровский. Он выполнял обязанности начальника МУРа. Начальник лежал в госпитале после операции аппендицита. Данилов два дня назад вырвался к нему. Начальник читал «Три мушкетера» издания Академии.

– Слушай, – печально сказал он Данилову, – веришь, нет, после гимназии впервые перечитываю. Книга-то великая. Нужная книга, она людей мужеству и верности учит.

Начальник в белой казенной рубахе, схваченной пуговичкой на горле, казался совсем молодым. А может быть, книга их юности наложила свою печать на его лицо? Данилов хитрыми путями достал яблоки и принес ему. Тот взял одно, понюхал и сказал печально:

– Детством пахнет.

Данилов потом шел по улице и вспоминал печальные глаза начальника, потрепанный томик «Трех мушкетеров» и яблоко в его руке.

Серебровский позвонил и сказал зло:

– Собирайся, Иван, начальник главка вызывает. Сейчас он с нами поговорит кое о чем и о пряниках.

Данилов пошел в отдел, где стоял большой платяной шкаф, оставшийся с тех пор, когда они официально жили на казарменном положении, вынул новый китель, снял гимнастерку и пошел чистить сапоги. В туалете он посмотрел на себя в зеркало. Вроде все нормально, щеки глянцево блестели.

Много лет назад в коридоре МЧК его встретил Дзержинский.

– У вас мало времени, Данилов? – спросил он.

– Есть время, Феликс Эдмундович.

– Тогда не забывайте бриться по утрам.

Данилов мучительно и жарко покраснел. С тех пор его никто не видел небритым.

Серебровский ждал его внизу. Он нервно ходил по тротуару, забросив руки за спину.

– Готов? – спросил он.

– Как видишь.

– Тогда поехали.

– Зачем вызывают?

– Из-за «докторов».

Так в МУРе называли ту самую банду.

– Значит, ордена нам сегодня не дадут. – Данилов открыл дверь машины.

Коридоры наркомата были пустынны и строги. Вся жизнь проходила за дверями кабинетов с эмалированными овалами номеров.

Приемная начальника главка, огромная и сумрачная, была обита темными дубовыми панелями. Навстречу им поднялся капитан. Левая рука, затянутая в черную перчатку, беспомощно висела вдоль кителя.

– Полковник Серебровский и подполковник Данилов? – спросил он.

– Так точно, – ответил Серебровский.

– Подождите. – Адъютант скрылся за дверью, выполненной под шкаф.

– Порядок у вас тут, – мрачно сказал Данилов, – ни тебе здравствуйте, ни тебе…

Дверь распахнулась, на пороге стоял капитан.

– Прошу.

Начальник Главного управления, комиссар милиции второго ранга сидел за огромным полированным столом. Ничего не было на этом столе, только пепельница и календарь.

– Товарищ комиссар, по вашему приказанию полковник Серебровский прибыл.

– Товарищ комиссар, по вашему приказанию подполковник…

Комиссар махнул рукой:

– Садитесь.

Они сели. Начальник главка достал пачку «Казбека», толкнул ее через стол:

– Курите.

Они закурили, и синий ароматный дым поплыл по комнате.

– Ну что же, товарищи, я прочитал вашу справку по делу о банде «докторов». Кое-что, безусловно, вами сделано, но этого мало. Вы взяли второстепенных персонажей этой драмы. А главные герои еще на свободе.

Начальник главка был женат на актрисе, постоянно общался с деятелями театра, поэтому любил щегольнуть искусствоведческой эрудицией.

– Да, – продолжал он, – мало этого, у нас сегодня практически нет подходов к банде. Как ваше мнение, Данилов?

– Я изложил свое мнение в рапорте, но могу повторить: пока подходов нет.

– А вы смелый человек, Данилов.

– Какой есть, товарищ комиссар.

– Вы сказали, пока нет подходов, как понимать это «пока»?

– Работаем, ищем.

– Долго. Преступно долго. Я прочитал ваш рапорт. Наконец нам товарищи из Наркомата торговли дали заключение по поводу изъятой вами бумаги для отрывных талонов и шрифта. Таким типом карточек пользуются в Ленинграде. Мы дали команду нашим товарищам в ЛУР, они кое-что нашли. Поэтому я принимаю решение. Вы, Данилов, берете двоих своих и едете в Ленинград. Блокада уже частично снята, и с 4 февраля туда на поезде доехать можно. Правда, с пересадками, но можно. Помните, выход на банду там. У меня все.

Данилов и Серебровский встали и пошли к дверям.

– Данилов, – сказал комиссар, – задержитесь.

Он подошел к Данилову:

– Дело взял под контроль первый замнаркома. А вы знаете, что он человек крутой. Вы должны сделать все возможное. Поняли?

– Так точно.

– Нет, вы не поняли. Последствия провала операции будут оцениваться по суровым обстоятельствам войны.

Данилов помолчал, глядя на комиссара, потом ответил:

– Товарищ комиссар, я готов нести любую ответственность в любое время.

– Ну что ж, я предупредил вас. Смотрите.

– Я могу идти?

– Да. Впрочем, постойте. Вы пишете в рапорте, что ни у одного из задержанных не обнаружены вещи артиста Минина?

– Так точно.

– Ваши соображения?

– Мне думается, что есть еще кто-то, видимо тот самый Брат, о котором говорится в письме. Наверное, он. С какой стати брать именно квартиру Минина? Мы сейчас отрабатываем все связи Артиста. Возможно, и выйдем на Брата.

– Желаю удачи. – Комиссар протянул руку.

В машине Серебровский спросил:

– Пугал?

– Немного.

– Он мужик неплохой. Из сыщиков, все понимает, но над ним начальство. – Серебровский присвистнул.

Шофер недовольно посмотрел на него.

– Ты чего? – хитро прищурился Серебровский.

– Нельзя свистеть, примета плохая, – мрачно изрек водитель, – полковник, а бесчинствуете, как извозчик.

Серебровский захохотал:

– Вот, Иван, кто у нас главнее всех. Тебе хоть начальник главка фитиль вставлял, а мне шофер.

В кабинете Данилов, не снимая шинели, сел за стол и долго смотрел на карту на стене. Черным широким пятном на ней расползся Ленинград.

В августе сорокового его премировали поездкой в этот город, он уже собрал чемодан, как начались грабежи дач. Объявился в Москве бежавший из лагеря Цыган. В Ленинград уехала одна Наташа.

Данилов был в этом городе, но тогда он назывался еще Петроград. Как же давно это было… Перестрелка в ресторане, дом на Канавке. Девушка по имени Лена, с которой он гулял ночью вдоль каналов, мостов, высокомерных домов Северной столицы. Но Москва все равно была милее ему. В ней не было стрельчато-прямого ранжира улиц, зданий таких не было, мостов. Дома в Москве сгрудились, как зеваки на происшествии, улицы искривились и сгорбатились. И была она вся, с деревянным двухэтажным Замоскворечьем, с элегантным Арбатом и прудами, подернутыми ряской, родной и доброй.

Данилов поднял телефонную трубку, позвонил дежурному и приказал разыскать Никитина и Муравьева.

Потом снял шинель и начал думать о дороге.

Через полчаса появились разысканные в столовой оперуполномоченные.

Никитин выглядел недовольным. Обед он считал делом святым и не любил, когда его отрывают.

Муравьев был, как всегда, невозмутим.

– Вот что, герои московского сыска, едем в командировку. Завтра. Оформляйте документы и собирайте вещи.

– Куда? – с деланым равнодушием поинтересовался Муравьев.

– В Ленинград.

– Вот это да! – вскочил с дивана Никитин. – Вот это дело!

– Вам все понятно? – умышленно строго сказал Данилов.

– Так точно! – заорали оперативники и, толкаясь, выбежали из кабинета.

Никитин

Все документы они с Муравьевым оформили стремительно. Потом он поехал в общежитие на Башиловку собирать вещи.

В комнате их жило шесть человек. Вернее, они иногда ночевали здесь. И сегодня у окна спал парень из ГАИ, недавно по ранению списанный вчистую из армии.

Никитин достал вещмешок, раскрыл его.

Да, немного за двадцать семь лет нажил он вещей. Висел в шкафу единственный штатский пиджак да одна рубашка. А все остальное имущество получал он по арматурной ведомости на вещевом складе.

Никитин уложил в мешок теплую военную фуфайку, их выдавали разведчикам на фронте, носки, две пары байковых портянок, бритву, помазок, кусок мыла. Вот и все.

В Туле перед войной он «построил» себе новый костюм. До чего же хороша была вещь. Светло-серый коверкот. Пиджак с хлястиком и кокеткой, брюки фокстрот, тридцать два сантиметра. Король он был тогда на танцах.

В сорок первом в дом, где ему дали комнату, попал снаряд, и погубил немец замечательный костюм. И еще кое-что погубил. Была эта комната первым его настоящим домом. Туда он принес патефон и никелированный чайник, купил чашки со странным названием «ворошиловские».

Теперь его дом – койка в холодном общежитии или промятый диван в его комнате в МУРе. Никитин затянул горловину мешка и вышел, осторожно прикрыв дверь. На работе он бросил мешок под стол и начал просматривать бумаги.

Дверь отворилась, и вошел парень из соседнего отдела. Фамилии его Никитин не помнил, знал, что его зовут Миша.

– Коля, ты в Ленинград едешь?

– Еду, Миша, еду.

– Возьми. – Миша поставил на стол банку тушенки.

Это было началом. К ним в отдел заходили сотрудники, приносили консервы, сахар, сухари. Даже мятное драже принесли. К вечеру стол был завален продуктами. Ребята оставляли и говорили, уходя:

– Передашь нашим в ЛУРе.

«Нашим». Они не знали своих ленинградских коллег, но знали, что им пришлось пережить. Читали в газетах о цене ленинградского хлеба. И сотрудники МУРа хотели хоть как-то помочь своим ленинградцам, хоть на час, хоть на день доставить им радость.

Вечером зашел Данилов, посмотрел и сказал:

– Зайди ко мне, мне тоже кое-что нанесли.

Данилов

Уже у машины их догнал Серебровский и сунул две бутылки коньяку.

– У нас водка есть, – слабо простонал Данилов.

– Возьми, Ваня, поддержи на местах звание столичного сыщика. Счастливо.

Данилов протянул коньяк Никитину:

– Спрячь. Приедем в Питер, ребят угостим.

На вокзале их встретил сотрудник транспортной милиции:

– Пойдемте, поезд скоро отправляется.

– Сколько ехать до Ярославля? – поинтересовался Данилов.

– Как повезет, товарищ подполковник. Но сутки точно.

– Очень хорошо.

Собеседник посмотрел на него с удивлением. Но ничего не сказал и повел сквозь гомонящий вокзал.

У поездов дальнего следования, а их у платформы было всего два, царил казарменный порядок. Солдаты и офицеры войск охраны тыла, работники милиции проверяли пропуска и документы. У них тоже проверили документы. Молодой армейский старший лейтенант с зелеными полевыми погонами на шинели долго и внимательно читал пропуска, командировочные предписания, разглядывал удостоверения личности.

– Извините, товарищ подполковник, – обернулся он к Данилову, – если, конечно, это не секретно, что такое ОББ?

– Отдел борьбы с бандитизмом.

Старший лейтенант с уважением посмотрел на трех офицеров милиции, козырнул:

– Счастливого пути.

У вагона стоял капитан из транспортного отдела с туго набитым вещмешком в руках.

– Товарищ подполковник, – подошел он к Данилову, – возьмите посылочку.

– Кому?

– Нашим ребятам из транспортного отдела на Финляндском вокзале.

– У вас там друзья?

– Да нет, товарищ подполковник. Просто наши ребята собрали для ленинградцев. Вы с первой оказией едете. Вот мы и решили…

– И правильно решили, капитан. Возьми, Игорь.

Как все же это прекрасно. Ведь они отрывали консервы и хлеб от себя и своих семей. Ради того, чтобы доставить радость совсем незнакомым людям. Впрочем, нет такой категории, знакомых и незнакомых. Война, как никогда, сплотила людей. Сделала их мужественнее, строже, щедрее.

Ребята-транспортники проводили их до купе, которое было предусмотрительно заперто.

– Мягкий вагон, – с гордостью сказал капитан, открывая дверь, – проводник клялся, что кипяток будет регулярно, ну а чай и сахар ваши.

Транспортники попрощались, пожелав счастливого пути, ушли.

Никитин ловко и стремительно разложил вещи, и буквально через минуту на столике стояла открытая банка консервов, хлеб.

Дверь открылась, и в купе вошел человек в серой железнодорожной шинели с серебряными погонами.

– Добрый день, – сказал он.

– Здравствуйте.

– Я ваш сосед. Инженер тяги второго ранга Алексей Сергеевич Полторак.

Офицеры представились.

Человек с мудреным чином был опытным командированным, через минуту на столе лежали домашние пирожки, кусок колбасы.

Поезд тронулся, поплыли мимо окон люди, перрон, эстакада.

Поезд набирал скорость. Вагон был старый, изношенный совсем. Он скрипел и стучал на разные голоса. Но звук этот, пришедший практически из воспоминаний, стал для них удивительно уютным и успокаивающим.

Вагон, дорога, немудреная снедь на столе, беседа с приятным человеком. Да что еще надо. Вот она, полоса отчуждения. Вот время, вырванное у жизни. Время покоя и раздумий.

– Скажите мне, – спрашивал Никитин Полторака, – вот у вас два просвета на погонах и две звезды. Вы, по-нашему, вроде подполковник.

– Ей-богу, не знаю. Учредили форму, выдали. Иду по улице, бойцы козыряют, а я как пень, ответить им как надо не могу. Нынче многим гражданским ведомствам погоны ввели.

– Только звездочки у вас в одну строчку расположены, – пытался дойти до сути реформы Никитин. – Почему?

– Да кто же это знает?

Данилов краем уха прислушивался к разговору. Движение убаюкивало его. Он расслабился. Глядел в окно на пробегающие дачи.

Потом стянул сапоги и залез на верхнюю полку.

– Все, – сказал он, – до Ярославля не будите.

Засыпая, он слышал напористый баритон Никитина и смех инженера-путейца.

Потом голоса ушли куда-то, и он заснул.

Муравьев

Он всю жизнь завидовал людям, которые много ездили. Ему это никак не удавалось. Школа, училище НКВД, МУР. А куда поездишь в МУРе, особенно во время войны? Правда, в прошлом году он летал к партизанам, потом выезжал под Москву, но настоящая дорога – это поезд. Игорь смотрел в окно, не слушая веселый треп Никитина, и думал об Инне, матери, о том, что скоро институты возвратятся в Москву. Он ждал встречи с женой и одновременно боялся ее. Слишком уж мало находились они в этом качестве. Один день. А потом почти три года разлуки.

Дверь купе распахнулась, в ее проеме стоял проводник, за ним два офицера с повязками на рукавах.

– Проверка документов.

Проводник скрылся в коридоре. Один из офицеров вошел в купе, второй, не вынимая руки из кармана, стоял, прислонясь к дверям плечом.

Игорь немедленно отметил их профессионализм. Лейтенант, вошедший в купе, огня не перекрывал. Никитин взял полевую сумку, достал документы.

– Вы потише, ребята, – попросил он, – а то наш подполковник спит.

Офицер просмотрел бумаги, вернул.

– Товарищи, – сказал лейтенант, – если что, сами смотрите.

– Будем по обстановке действовать.

– Счастливо.

– Удачи вам, ребята.

Потом поезд остановился и долго пережидал чего-то у выходной стрелки. Игорь вышел в тамбур. Морозный пар клубился, врывался с улицы через открытую дверь. Проводник стоял на насыпи, пыхтя самокруткой.

– Почему стоим? – спросил Игорь.

– Да какая нынче езда, – плюнул проводник, – сплошные нервы. Ни графиков, ни расписаний. Пропускаем эшелон. Не жизнь, а чистое конфетти.

Игорь высунулся из дверей. В сумерках тревожно горел красный круг семафора.

– Простудитесь, – сказал проводник, – идите в вагон да спать ложитесь.

Муравьев так и сделал. В купе уже спали, и он тоже лег. Мимо окон с грохотом промчался эшелон, и через несколько минут поезд тронулся. В Ярославль приехали к вечеру. У соседнего перрона разгружался санитарный поезд. Бинты, носилки, стоны раненых. Они прошли сквозь военное горе, немного стесняясь своей формы, которая точно определяла их положение в тылу. Мимо них пробегали усталые санитарки, спешили куда-то женщины в военных шинелях, надсадно кричал военный комендант. В отделе милиции они выяснили, что поезд на Волхов-строй уходит ночью.

– Вы пока по городу погуляйте, – сказал дежурный, – город у нас красивый очень. В кино сходите. Новый заграничный фильм демонстрируется – «Три мушкетера». Веселый фильм.

Дежурный улыбнулся.

Что оставалось делать? Они пошли на продпункт, где по карточкам их накормили супом и кашей, и вышли в город. Он был приземистым и широко разбросанным, этот город. Двухэтажные каменные дома словно осели под тяжелыми снежными шапками. Сквозь сугробы пробирались смешные маленькие трамваи, в Москве таких уже давно не было.

– Я в Брянске из реального училища домой на таких ездил, – засмеялся Данилов, – смотри-ка, бегают пока.

И, словно в подтверждение его слов, трамвай проехал мимо них, нещадно треща, не звеня, а треща сигналом.

– Чего он не звонит? – удивился Игорь.

– Старый. Раньше на них стояли трещотки.

Они спустились к набережной. Во льду намертво застыли буксиры и еще не потерявший веселой белизны речной трамвай, напоминающий покинутую дачу.

Муравьев глядел на широкую ленту льда и думал о том, как тяжело было в Сталинграде переправляться через эту реку под огнем немцев. Потом они опять гуляли по городу. Мимо кремля, по центральной улице, по бульвару у драмтеатра.

– Иван Александрович, – сказал Никитин, – клуб шинников.

– Ну и что?

– «Три мушкетера» идут.

Данилов вспомнил начальника, прижимавшего к груди книгу, и зашагал к клубу. Нет, это были не те мушкетеры. Умелая рука сценариста превратила элитарных солдат Людовика в поваров.

Но в фильме много музыки, и женщины на экране были необычайно хороши. Данилов и Никитин от души смеялись, следя за немудреными приключениями поваров.

А Муравьев сидел насупившись и не улыбнулся ни разу. Они вышли из кино, и Никитин засвистел веселую мелодию, которую пел гасконец по дороге в Париж.

– Ты что такой мрачный? – спросил Игоря Данилов.

– Разве можно такую ерунду показывать?

– Можно, Игорь, и даже нужно. Людям сейчас смеяться надо.

– Я не об этом. «Три мушкетера» – любимая моя книга.

– Считай, что это музыкальная пародия на нее. Запомни, консерватизм в твоем возрасте опасен.

Потом они вернулись на вокзал. Начальник транспортного отдела напоил их чаем и устроил отдохнуть в маленькой комнате для приезжих. Данилов и Никитин уснули сразу, а Муравьев вышел на темный перрон. Где-то в ночи перекликались паровозы. Свет семафоров на фоне черного неба казался огромными звездами. Вдалеке простучал по рельсам поезд. Звук его удалялся все дальше и дальше, пока не растаял совсем.

Темный вокзал жил непонятно и суетливо. Перекликались какие-то люди, долетали обрывистые слова команд, с грохотом катились по обледенелому асфальту тележки.

Бесконечная ночь, а за ней неизвестное утро.

Данилов

– Товарищ подполковник! – Его кто-то тряс за плечо.

– Да. – Данилов вскочил, автоматически нашарив пояс с кобурой.

– Пора.

Они быстро оделись, взяли вещи и вышли на улицу. После сна, дивного ощущения теплой комнаты ночной ветер показался холоднее и злей.

– Лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь, – зевнув, изрек Никитин.

Что правда, то правда. По перрону гуляла февральская метель. Скользя сапогами по обледенелому бетонному покрытию, они шли вдоль длинного темного поезда, составленного из теплушек и дачных вагонов.

– Здесь, – сказал провожатый. – Вагон, правда, дачный, но ничего, к утру будете на месте.

В вагоне было темно и душно, отвратительно пахло чем-то горелым.

– Располагайтесь. – Провожатый осветил фонарем две покрытые облупившимся лаком скамейки.

Они попрощались.

– Ну что ж, будем спать по очереди, – сказал Данилов.

– Вы спите, Иван Александрович, – ответил Никитин, – а мы с Игорем ночку разделим. Давай, Игорь, ложись, ты не спал совсем, а я покараулю вас.

Поезд дернулся. С грохотом посыпались вещи, кто-то выругался вполголоса. Поезд опять дернулся и, медленно набирая скорость, пополз к выходной стрелке. Данилов, подложив под голову вещевой мешок, лежал, прикрывшись шинелью, на твердой вагонной скамейке, пытаясь заснуть.

Вагон немыслимо мотало, и Данилову приходилось держаться рукой за угол спинки, чтобы не упасть на пол. Наконец не выдержал и сел, прислонясь плечом к стене вагона. Сквозь полудрему он слышал чьи-то голоса, до него долетали обрывки фраз. Потом это все отдалялось куда-то и снова возвращалось. И вдруг сквозь стук и топот он услышал обрывистый шепот:

– …Ты не кричи… Слышь, тихо… Дура… я тебе сала дам…

И придушенный девичий голос:

– …Не надо… Дяденька, не надо… Миленький…

– …Молчи… Молчи…

Никитин пружинисто вскочил со скамейки. Вспыхнул электрический фонарь.

– А мне ты сала дать не хочешь, гад? – рокотнул баритон Никитина.

Потом послышался глухой удар. И кто-то завыл просяще и жалобно:

– Пусти… Слышь, пусти…

– Документы! – резко скомандовал Никитин. – Мешки чьи? Твои мешки? Сейчас проверим, что ты в них везешь.

– Ты чего?.. Ты чего?.. – заговорил кто-то быстрой скороговоркой.

– Ты, гнида, – с ненавистью выдавил Никитин, – чего к женщине пристаешь? А? Документы!

– Есть… Есть документы…

Данилов не вмешивался, он знал крутой нрав Никитина, его обостренное чутье на всякую мразь. И раз уже лейтенант взялся за этого мужика, то он дело доведет до конца.

– Что случилось? Что случилось? – По вагону бежал проводник.

– Как же это так, папаша? – спросил Никитин строго. – Сажаете человека без всяких документов?

– Так разве уследишь за всеми, товарищ начальник?

– Патруль едет в поезде?

– Едет.

– Зови. Пусть они сдадут его куда следует.

Через полчаса в вагоне появился офицер и два сержанта. Они вели мешочника по проходу, и он причитал, бил на жалость:

– Инвалид я… В окопах грудь застудил… Совести у вас нет.

– Вот паскуда, – выругался Никитин, усаживаясь, – все нынче инвалиды, все из окопов. Вы бы, Иван Александрович, на его морду посмотрели. Да на нем гаубицы можно возить.

А потом наступило утро. И было оно солнечным и ярким. Даже грязный вагон в его лучах стал наряднее.

– Волховстрой, – крикнул проводник, – подъезжаем!

Мимо окон плыли разбитые дома, стены, глядящие на мир пустыми глазницами, груды кирпича, сожженные доски.

– Бомбит город фашист, – сказал проводник, – хочет связь с Ленинградом нарушить.

– Папаша, – поинтересовался Никитин, – где здесь горотдел милиции?

– Так кто его знает, сынок, центр-то весь разбомбили.

Они спрыгнули с подножки и пошли в сторону развалин. В этом городе не было привычного вокзала, привокзальной площади. Да и домов почти не было. Только развалины и пепелища. Но тем не менее город жил. Даже киноафиши висели на разбитых стенах.

Нет, не сломлен был город, потому что мужественные люди жили в нем.

Они вышли на какую-то улицу, и закричала, завыла сирена. Данилов взглянул на небо и увидел шесть самолетов, заходящих от солнца.

Забухали зенитки. Разрывы, как фантастические цветы, распустились в воздухе, четко заработали счетверенные пулеметы. Самолеты, перевернувшись через крыло, с воем пошли к земле.

– Ложись! – крикнул Никитин, и голос его утонул в грохоте первого взрыва.

Они лежали на земле, вжавшись в снег, будто он мог защитить их от ревущей над головой смерти. Тяжелый грохот авиабомб больно давил на уши, низко стелился по улицам дым, рушились стены домов, летела земля, обломки бревен и кирпичей.

Сколько длился налет? Пять минут? Двадцать? Час? Данилов не понял. Время остановилось в вое и кошмаре разрывов. Он лежал. Скрипел на зубах снег с землей. Другой отсчет жизни шел сейчас, совсем другой отсчет. Самолеты ушли, напоследок полоснув улицы длинными очередями автоматических пушек.

Город горел. Вернее, горело то, что осталось от него. По улицам со звоном неслись пожарные машины, грузовики, набитые бойцами, машины скорой помощи. Протяжно и страшно, на одной ноте кричала женщина, где-то плакал ребенок.

– Товарищи, товарищи, – к ним подбежала девушка в военной форме, – детей завалило! Помогите!

Данилов скинул шинель и остервенело ломом откатывал здоровые обломки бетона. Руки саднило, гимнастерка пропиталась потом, но он бил и бил тяжелым ломом, прорываясь сквозь завал к подвальным окнам. Рядом работали Никитин и Муравьев, еще какие-то люди, военные и штатские.

Наконец проход был расчищен. Из темноты слышались стоны и плач. Данилов зажег фонарь и прыгнул в черное отверстие. Среди обвалившихся балок и опор, в красной кирпичной пыли ползали, словно незрячие, дети.

Данилов схватил первого ребенка, почувствовал его невесомую беззащитность, на секунду прижал к себе и протянул наверх. Добрые руки, добрые и любящие, приняли у него спасенного.

…Всю дорогу перед Ленинградом Данилов не отходил от окна. За окном лежала земля после битвы. Это была необычная земля. Каждый метр ее покрылся искореженным, обожженным металлом. Какой же силы должен был быть взрыв, чтобы расколоть, словно яйцо, огромную самоходную установку! Сколько тротила взорвалось, прежде чем оставить эти страшные воронки.

Техника, взрывчатка, стрелковое оружие – все против тех, кто сидел в зигзагообразных окопах, шрамами легших на землю. Не было деревни, домов, деревьев. Все смела страшная поступь войны. Много дней на этой земле дрались за каждый выступ оврага, за каждый бугорок. Дрались и умирали.

Данилов смотрел и думал, что нет ничего чудовищней и страшней войны. Никогда не привыкнет к этому человек, потому что нельзя привыкнуть к смерти.

Но все же жизнь брала свое. На маленьких станциях, назло хаосу и смерти, выросли домики из свежеоструганных досок, рядом притулились землянки. Над их крышами уютно клубился дымок.

Проплыла мимо окон будка стрелочника, а рядом с ней поленница дров. Брала жизнь свое. Брала. Назло смерти, назло искореженному железу, бессмысленному символу войны.

Простучал под колесами новый мост через Неву. Деревянный, но сделанный добротно, на долгие годы.

– Под огнем за несколько дней возвели, – сказал за спиной Данилова проводник. – Скоро Ржевка, а там уж и Ленинград.

Город вырастал за окном, закрывая поля, деревья, небо. Состав шел мимо улиц, разбитых снарядами домов. Снег занес разрушенные здания. И шли по этим улицам люди, проезжали машины, нещадно звеня, прокатил трамвай.

Жил город. Все выдержал он и остался. Как памятник воинской славы и человеческого мужества. Купол Финляндского вокзала пробит снарядами, высокий перрон расколот в нескольких местах. Но все же это был настоящий вокзал, по-петербургски щеголеватый и элегантный.

Отдел милиции они разыскали быстро. Усталый дежурный, увидев подполковника, встал, застегивая воротник гимнастерки.

– Слушаю вас, товарищ подполковник.

– Вот что, лейтенант, вызовите кого-нибудь из руководства.

– Минутку. – Дежурный поднял телефонную трубку.

Через несколько минут в дежурную часть спустился невероятно худой капитан, китель висел на нем совершенно свободно, впалые щеки резко обтянули скулы.

– Начальник отдела капитан Ревич.

– Подполковник Данилов, начальник ОББ Московского уголовного розыска. – Иван Александрович вынул удостоверение.

– Из самой Москвы? – радостно переспросил капитан. – Вот это да! Первые вы, товарищи москвичи.

– Никитин, – скомандовал Данилов.

Никитин положил на стол дежурного тяжелый мешок. И тут только Иван Александрович увидел, что он разорван.

– Это осколок, наверное. Мы в Волховстрое под бомбежку попали. Продукты эти ребята из отдела милиции Ленинградского вокзала собрали для вас.

Капитан развязал горловину, начал вынимать банки и свертки. В одной из банок торчал зазубренный, сине-стального цвета острый обломок металла.