Текст книги "Торжество метафизики"

VII

Мы прохаживаемся с Русланом из конца в конец локалки, точнее, от синей ограды, отделяющей отряд от собственно территории лагеря, его широкой Main Street – основного проспекта, Via Dolorosa, как я стал называть позднее эту магистраль, до красной линии на асфальте, отделяющей нас от 9-го отряда. Прекрасный майский вечер, в пышных зеленых кронах нескольких наших деревьев воркуют, укладываясь на покой, голуби. На Руслане рыжая рубашка, рыжая вылинявшая кепи. У него рыжие с обильной сединой волосы. Нос с горбинкой. Он говорит близко к моему уху, а то, что он говорит, заставило бы встать дыбом волосы у обитателей среднего размера европейской страны, скажем, Голландии.

– Я приехал ночью, Эдуард, и поставил машину у стены кладбища. Вышел. Слышу шум какой-то на кладбище и свет. Взобрался на стену, смотрю, место сильно освещено фарами машин. Людей каких-то волокут… Пригляделся, семья Завгаева, ну, бывшего руководителя Чечни, ты знаешь. Женщин всех изнасиловали и перекололи, как овец. Потом закапывать стали… Вот тебе такой один эпизод, Эдуард. Там у меня к книге много фотографий приложено, а еще видеокассеты. Я все это годами собирал, записывал, спрятал хорошо. Ты мне поможешь, да?..

Руслан, условно говоря, «наш» чеченец. Он говорит, что работал на военную разведку. Это не помешало ему быть осужденным по статье 162-й «Разбой». Он скоро, через полгода, выходит и хочет уехать в Германию, потому что он не жилец ни в России, ни в Чечне. Он просит меня помочь ему опубликовать книгу. Публикация столь страшной книги с фотографиями и видеокадрами, верит он, принесет ему деньги, на которые он собирается жить в Германии. Как все чеченцы, Руслан более развит (ну «интеллигентен», что ли, если использовать старый русский словарь), чем средний российский преступник. Внешне он настолько похож на француза, что, приземли его Бог завтра на парижскую улицу даже таким, каким он есть, в вылинявших тряпках, никто и ухом не поведет, как там и был. Документы проверять у него не станут.

– Там все у меня есть, и головы отрезанные, и дети убитые, – шепчет он.

Голуби ворочаются, небо стало густо-синим, а мы, находящиеся в Аду, беседуем о еще более глубоких кругах Ада.

– Как ты мог с ними работать, Руслан? Российская власть всех предает. Сколько раз они предали афганцев! Предали Тараки, потом убили Амина, свергли Кармаля, оставили Наджибуллу, чтоб его повесили. И в Чечне сколько раз они меняли ставленников! Предали людей Завгаева… Сколько тысяч людей бросили на верную смерть.

– Нет, Эдуард, русские все-таки лучше… – Дальше он пускается в объяснения, а точнее, оправдание себя самого.

Он ничего не может мне сказать точно, потому что боится меня на всякий случай. И я не хочу ему сказать какие-то вещи точно, потому что опасаюсь его. Потому мы ходим по локалке, и мир вокруг нас двоится, троится и четверится, его очертания расплываются. Я обещаю ему найти издателя, впрочем, дать адреса моих издателей. Этим я не нарушаю закона, думаю я. Одновременно я сомневаюсь в его искренности, поскольку не могу понять, как же он схлопотал шесть лет по 162-й статье, если работал на военную разведку РФ в Чечне. Неужели его не могли вытащить? Во всех подобных историях не может быть полной правды, да и вообще истинного единого варианта. Они все (истории) по меньшей мере двоятся.

В 13-м отряде Руслан популярен. У него незлой характер, поврежденный позвоночник, из-за которого он по утрам и вечерам висит на турнике, вытягивая его, если есть время. Он также освобожден доктором от строевого шага. В столовую, из столовой, в клуб он ходит в последней шеренге, не в ногу со всеми, а на некотором расстоянии, как придется. На поверке Руслан обычно стоит в моей шеренге, иногда в последней шеренге рядом с нашим бригадиром Сафаром Али-Пашой. Когда Руслан стоит рядом со мной, он дружески задирает маленького Васю Оглы: подкравшись сзади, вдруг хлопает его по ушам или шлепает по затылку. Вася особенно не обижается. Он сидит за серьезное дело уже двенадцатый год. Однако он такой мелкий, что, возможно, зэки подсознательно ведут себя по отношению к нему покровительственно, как к пацану, и даже вот играют с ним. В ответ он грязно, но незлобливо ругается. Я же каждый раз, бросая взгляд на Руслана, не перестаю удивляться, какой же он с виду француз. Еще в Лефортово, в одной камере с Алхазуровым я обнаружил удивительное сходство чеченского языка с французским. Вообще, помыкавшись по тюрьмам, национал-большевики, как бы это точнее выразиться, «очеченились», увидели конкретных представителей этого твердого народа, познакомились с ними. И нельзя сказать, что чеченцы и национал-большевики друг другу не понравились. Атгериев, просидев с Володей Пентелюком в одной хате в Лефортово полгода, собирался даже жениться на его сестре. Однако не судьба, 34-летний Атгериев получил 15 лет срока и скоропостижно скончался через восемь месяцев в лагере строгого режима, вероятнее всего, был убит по заданию российской власти. От Атгериева у Володи остался на память подарок – чеченская шапочка.

В отряде нет неприязни к чеченам. Не то чтобы нам указывали, чтоб не было неприязни, офицеры, просто ее нет. Более того, Руслан – один из самых уважаемых зэков, хотя он не активист, но какую-то невзрачную лычку носит. А в колонии №13 все носят какие-то лычки, здесь в отряде у нас двенадцать секций. Самая неприятная – СДП (секция дисциплины и порядка), козлы. Остальные одиннадцать более или менее нормальные, они не требуют писать докладные на других зэков. Есть секция культурного отдыха (СКО). Большая часть осужденных 13-го отряда состоит в этой секции, в СКО, поскольку к ней относятся автоматически все музыканты, а их у нас человек двенадцать. Та сюрреальная команда из пятнадцати музыкантов с духовыми инструментами, которая ходит два раза в день по колонии, сотрясая воздух «Прощанием славянки» и подобными советскими бравурными маршами, состоит в основном из осужденных нашего отряда, из нашей секции СКО. Вот в какой секции состоял Руслан, я, к сожалению, запамятовал. У него был нашит на рукаве какой-то ромбик, это точно. На самом деле он ни в чем не участвовал. Но никто его особенно не понукал.

Также мне рассказывали, что он якобы ходит отчитываться к начальнику оперативников майору Алексееву. Белобрысый и толстомордый майор, как полагается, имеет агентов в нашей среде. Агенты держат майора в курсе того, что происходит в отряде, не замышляется ли побег, не организуется ли акция, враждебная администрации. Насколько я знаю, никто никогда не пострадал от Руслана-чеченца, а что ходит он к Алексееву, то еще следует определить: если ходит, зачем? Я тоже пошел один раз, записался к Алексееву, поскольку его подчиненный, мордатый прапорщик по фамилии Рачинский (или что-то в этом роде) изъял у меня командирские часы, подаренные мне на память завхозом карантина Игорем Савельевым. Так что вопрос.

Как ты там, Руслан, вышел ли, издал ли свою книгу? Если она была, книга, может, ты ее придумал, чтоб войти ко мне в доверие, заинтересовать меня? Я надеюсь, что она была, книга. Всегда хорошо знать, что и в глубоких недрах Ада есть достойные люди. Что русские, что чеченцы. Так, Руслан?

VIII

Слева от меня, как я уже сообщил, в 13-м отряде лежал Варавкин, как у Христа, ей-богу, а в ногах, через проход, – Акопян. Ну и поверить трудно, так просто – Акопян, с той же фамилией, что и у человека, который меня предал на моем процессе. Он будто бы был боевиком в Карабахе, этот Акопян. Он досиживал свой последний восьмой год. Постоянно говорил об оружии и вообще на такие темы, которые безоговорочно считаются за решеткой провокативными. Возможно, именно этот Акопян-Два и послужил причиной моего перевода вдруг ни с того ни с сего в 16-й отряд. А 16-й отряд, хотя и находится в том же бараке, что и 13-й, только на втором этаже, и вход в него с другой стороны барака, противоположен 13-му. Там и люди другие в 16-м, и даже климат другой. Ей-богу. К нам в локалку солнце приходит уже к 11 часам и потом шпарит до самого заката. А у них солнце бывает пару часов, там постоянно темно, холодно и ветрено в их локалке. К тому же она у них узкая, асфальт разворочен, пыль. Да еще присутствие этапной бригады действует на мировоззрение резко отрицательно.

Вот как случилось, что я попал в 16-й. В 13-м отряде как-то перед самым отбоем, мы уже все стояли в трусах у своих шконок переминаясь, Акопян спросил меня: «Эй, старый, ты где сидел до этого?» Я с готовностью стал рассказывать ему о третьяке. Нас слушали еще несколько заключенных. Помню, что стал говорить о пресс-хатах на четвертом этаже третьяка. Помню, что как-то нервно задвигались несколько свидетелей моего повествования. Без особенной тревоги, ложась после крика «Отбой!» под одеяло, я, помню, подумал, что наговорил лишнего. Бывает такое даже с таким человеком, как я. Может, со мной сыграло злую шутку мое преувеличенное всегда чувство принадлежности к единому братству страждущих – к заключенным, и, чтобы понравиться им, я слишком откровенно высказался о той области запретного в тюрьме, о которой не принято говорить вообще, а если говорить, то желательно без свидетелей, с глазу на глаз и с проверенным человеком.

Короче, уже после завтрака на следующий день после моей взволнованной речи о пресс-хатах в третьем корпусе Саратовского централа меня заявили с вещами.

– Блядь, вот гандоны, – говорил мне огромный Али-Паша Сафаров, мой бригадир, шагая рядом со мной, в руке мой матрас, в соседний 16-й отряд. – Кто-то тебя, Эдик, сдал. Я догадываюсь, кто это, – многозначительно сказал он. – Но ты не гони, шестнадцатый – нормальный отряд, конечно, им до нашего далеко, у нас образцово-показательный, но ничего, тут у них в шестнадцатом новый завхоз, вроде ничего мужик. – Он отвел меня на второй этаж, сдал бригадиру и ушел.

В 16-м было херово. Это я понял сразу, повстречав там моих старых знакомых по карантину: хохла, молдавана, Эйснера. Таджика между ними не было, как и еще двух наших парней: Сорокина и художника Прокофьева. У таджика был мелкий срок, всего восемь месяцев, часть его он уже отсидел, видимо, его сразу определили на работу, как и художника, и вполне исполнительного быстрого Сорокина. «Трудных» же троих определили в этапную бригаду. Судя по тому, что они лишь молча улыбнулись мне издали, я понял, что дела их еще хуже, чем в карантине. Еще с двумя десятками осужденных они занимались тем, что под командой чернявого шибздрика в шелковой черной рубашке и свежих шерстяных черных брюках и лаковых (ей-богу) туфлях застилали кровати по-белому. Дело было, напомню, после завтрака, ближе к обеду. Застлав кровати, они становились рядом с ними навытяжку.

– Закончили? – спрашивал чернявый. – Все закончили?

– Так точно, все, – говорил их дежурный.

– Расправить шконки! – даже не глядя, как этапные заправили свои шконки, кричал истеричный чернявый. И, подождав, пока они сдерут простыни, орал: – Быстрее! Быстрее! – и вновь безжалостно командовал: – Заправить шконки!

Я подумал, что меня сейчас определят в этапную бригаду, но, к счастью, у них были для меня другие планы. Меня вызвали к завхозу, который оказался таким себе горбунком с хорошо развитым торсом, длинными руками, но горбунком. Позднее я видел его на соревновании на брусьях, у него были чудовищной толщины руки, у этого нашего завхоза. К сожалению, за день до выхода из колонии администрация позаботилась, чтобы у меня украли тетрадку с записями. Потому я не помню фамилию этого моего завхоза. Ведь я пробыл в 16-м совсем немного. А в тетрадке записи были самые невинные.

Горбунок метался в завхозовской комнате. Она была вдвое меньше нашей завхозовской в 13-м, и в ней царил жутчайший беспорядок. Постоянно заходили осужденные, по-видимому, из блатной бригады Горбунка. Да и другие, явно сюда не принадлежащие. Они хватали баулы, от баулов трещали недостаточно большие полки. Горбунок волновался, все ругались. Вообще было ощущение шалмана. Завхоз 13-го Антон пользовался непререкаемым авторитетом. В людях он ориентировался с помощью интуиции. Горбунок же никак не ориентировался. Я был для Горбунка обузой. Он не знал, что со мной делать. Он так мне и сказал, что не знает, зачем меня перевели к нему. «Будешь себя вести нормально, будешь сидеть нормально», – сказал он мне. На что я, в свою очередь, повторил сказанное мной всем в этой колонии, от кого зависит моя жизнь, что хочу сидеть спокойно и выйти по УДО как можно раньше. Проблемы мне не нужны. С администрацией ссориться не собираюсь, добавил я.

– Давай посмотрим твой баул, – сказал он.

Вот это мне уже совсем не понравилось. Зэк у зэка не должен осматривать вещи. Наши жалкие пожитки должны шмонать люди в хаки. Только люди в хаки. Но я расстегнул мою клеенчатую сумку на молнии, у всех зэков были такие, и стал выкладывать вещи. Среди прочих книги: недавно изданная «Книга воды» и книга Фоменко «Империя», письменные принадлежности, несколько чистых тетрадей и черная толстая тетрадь. Записи. Я вел их еще в Саратовской центральной тюрьме. В эту тетрадь он и вцепился. Стал читать. С конца. Там, где были записи о карантине. Он сидел и изучал. Несколько его приближенных, стоя в разных углах комнаты, наблюдали за ним. И за мной.

На самом деле ничего для себя он там вычитать не мог. Это были очень осторожные, стропроцентно нейтральные записи о лагере. Я, в конце концов, мыкался по тюрьмам уже третий год и знал, что нельзя давать характеристики, нельзя записывать то, что тебе рассказали под секретом и без другие зэка.

– А где же продолжение? – спросил он, закрыл тетрадь и передал ее мне.

– Пока нет впечатлений.

– Обо мне ничего не пиши, – сказал он.

– Не собираюсь.

– Пойдешь в шестьдесят первую бригаду. Прокоп, покажи ему шконку!

– Куда его? – спросил Прокоп.

– Рядом с собой положишь, а Рыбалко в малую спалку.

– Бери матрас, – сказал названный Прокопом широколицый, коренастый зэк. Я взял мой матрас, стоявший в углу рулоном, он топорщился серыми простынями, и мы вышли. Мне отвели вполне приличное место на нижней шконке. Наверху надо мной постели не было.

– Падай здесь, – сказал Прокоп вполне дружелюбно.

– А какая бригада этапная? – спросил я.

– Не твоя. Шестьдесят вторая, – коротко бросил он. – А что?

– Видел внизу, у меня там старые знакомые.

– Ты лучше к ним не обращайся, – посоветовал он. – Им же хуже будет. Тебе, может, ничего не будет, но им с нами разговаривать можно только по разрешению бригадира. В туалет они ходят по команде, все сразу, курить ходят в отведенное место по команде, когда разрешат. Так что, если не хочешь, чтоб твой знакомый заехал в карцер, с ним не останавливайся.

– Что теперь делать? – спросил я.

– Иди в локалку, там потопчись. Чего тебе делать, найдется, ты же грамотный. Грамотных у нас мало. Вот Лещ у нас уходит. Он у нас документы писал. Если у тебя почерк хороший, ну, разборчиво по-печатному писать умеешь, будешь вместо Леща писать. У тебя какой срок?

– Четыре года. Больше половины отсидел.

– Ну вот, немного попишешь и домой пойдешь. А так чего тебе делать, тебе ж на промку ходить не надо, ты уже по возрасту пенсионер. Чего они тебя к нам послали, тебе в девятый отряд надо. И чего из тринадцатого убрали?

– Думаю, потому что лишнего наговорил.

– Вот этого не надо. Здесь все хотят в рай проскочить за счет ближнего. Все докладные пишут. Молчи как змей.

* * *

Я спустился в локалку. Этапные как раз встали жопа к жопе в крошечный квадрат асфальта, с двух сторон обрамленный урнами. Им разрешили курить. Через некоторое время от них отделился высокий бледный парень и подошел ко мне.

– Эдуард, здравствуй. Ты помнишь, не забыл меня? Я Санек Лукьянов. Мы вместе в 125-й сидели. Старший Игорь Филиппов, помнишь?

– Слушай, тебя не накажут за разговор со мной? – спросил я.

– Я у бригадира спросился. Он позволил.

– Ну, как здесь? – сказал я.

– Хуевее не бывает, – бледно улыбнулся он.

На груди у него слева была пришита красная бирка. Означает «склонен к побегу». Желтая бирка значит «наркоман», зеленая, кажется, «склонен к буйству и провокациям». Видов бирок существует множество, всех я не помню. Мы стояли и молчали.

– Ты изменился, – сказал я. – Похудел и тихий стал.

– Эдуард, напиши когда-нибудь, как здесь хуево. Фашисты ебаные! – сказал он одними губами.

– С красной биркой тебя каждые два часа проверяют?

– Каждые два ходим отмечаться. А ночью каждые два за ногу цапают, жив ли, А тебя за что сюда?

– Думаю, за то, что о пресс-хатах на третьяке рассказал как-то перед отбоем товарищам заключенным.

– Хорошо в тринадцатом? – спросил он мечтательно. – Там, говорят, одни интеллигенты.

– Музыкантов двенадцать человек. Если их считать интеллигентами.

Лукьянов отошел. Я видел, как печальными глазами безучастно смотрел на нас из толпы маленький Эйснер. Через минуту этапников выстроили в дальнем конце локалки, там, где по асфальту проходила старая красная линия их границы с 15-м отрядом. Их выстроили в шеренги по пять и стали учить маршировать, придираясь к каждому движению.

Я вспомнил, как Саня Лукьянов «гнал» в 125-й хате, в бешенстве оттого, что ему несправедливо предъявили обвинения сразу по двум пунктам 228-й статьи: приобретение – часть первая – наркотиков и распространение – часть четвертая. Он буйствовал от несправедливости, он ярился, ругался, бегал по камере. Он был тогда в полтора раза крупнее. Здесь его уже убили. Уже укротили, замучив.

IX

На второй день своего пребывания в 16-м отряде я совершил косяк. После обеда, поздно, я увидел, как два отрядных спортсмена, раздевшись до пояса, открыли замок на ящике со спортивным инвентарем и стали качаться. Я подошел к ним и постепенно завладел частью их инвентаря. Экспроприировал на некоторое время гантели, покачал бицепсы и до того расслабился, что снял куртку и кепи. Мне сразу стало хорошо. В нежном возрасте 15 лет я купил себе на сбереженные деньги первые гантели и с тех пор пыхтел с гантелями в различных странах мира. Они сообщали мне хорошее настроение, а мерное дыхание восстанавливало мне самочувствие и психику. И теперь в локалке 16-го мне стало хорошо. Хотя в том месте, где мы занимались, асфальт был частично так раздолбан, что образовался лысый пыльный мини-пляж.

Позднее освободилась штанга. Я обменялся несколькими ремарками по поводу штанговых блинов с атлетами, отвинтил несколько блинов и занялся поднятием штанги. Когда я ее опустил, ко мне подошел осужденный с резкими чертами лица и определенной яростью во взоре, по фамилии Степанов, и сказал:

– Можно тебя на минуту, старый?

Он был хорошо одет, что свидетельствовало о его принадлежности к активу или к козлам.

Старыми зовут за решеткой всех, у кого есть седые волосы. Поэтому я не расстроился. Мы отошли чуть дальше от основного ядра осужденных к красной линии. В этом месте Степанов стал менее добрым.

– Кто тебе разрешил взять снаряды? – насел он на меня.

– Я их не брал, – сказал я. – Пацаны начали тренироваться, а я к ним присоединился.

– Пацаны – ночные дежурные, им можно, – сказал Степанов, все более злясь. – А тебе нельзя, у тебя нет разрешения.

– В тринадцатом отряде никакого разрешения не требовалось. Час можно заниматься спортом, если осужденный не занят на работах.

– Ты уже не в тринадцатом, а в шестнадцатом. Здесь свои порядки. Что ты там на воле известный человек, нам положить. Еще раз возьмешь инвентарь в руки, поедешь в карцер.

– А ты что, начальство? – спросил я.

– Я был завхозом отряда еще неделю назад, – злобно сказал он. – Я освобождаюсь. Но если ты подойдешь к снарядам без разрешения… – он остановился. – Не путай нам здесь карты… У нас награждают разрешением пользоваться спортинвентарем. Ты что, не видел, как на тебя другие зэки смотрели, когда ты за инвентарь взялся? Они смотрели, что кто это такой? Вчера появился. Он что, бугор, бригадир, завхоз, ночной дежурный?

– Я все понял, – сказал я.

А сам подумал, что запишусь к капитану Евстафьеву, к киндер-сюрпризу, и получу у него разрешение заниматься со спортинвентарем. В обмен на какие-нибудь услуги.

* * *

Этот Степанов был та еще бешеная собака. Мне про него зэки много нарассказали. Назавтра после случая со спортинвентарем меня вызвали к завхозу. Я в это время сидел в ПВО, где этапники вытирали руками пыль и мыли полы, а я писал протокол собрания дублеров секции культурного отдыха. Лешка Лещ, высокий крепкий парень с голосом сержанта, да он, собственно, и был армейским сержантом, научил меня, как переписывать со старых протоколов, делать новые. Как повсюду в России практиковались ложь и туфта, так и в 16-м отряде 13-й колонии УИН. Мы должны были вести целых двенадцать журналов, по количеству секций. И еще один журнал дублеров председателей секций. Я сидел в ближнем правом углу от входа, на подоконниках растения, впереди выключенный телевизор. Запах пыли. Рычание чернявого бригадира этапников, влетавшего время от времени в ПВО. «Выступил з/к Семенов А. В. с предложением…» – выводил я. В это время меня позвали к завхозу.

В комнате завхоза все так же толпилось множество лишних осужденных. Они открывали и закрывали свои баулы, шумели, ссорились. Кто-то просил нитку с иголкой. Горбунок, завхоз, встал из-за стола и потребовал, чтоб все вышли.

– Тут один человек хочет с тобой поговорить, – сказал он, смотря в сторону.

В это время вошел этот Степанов. А завхоз вышел.

– Садись, – сказал Степанов. – Дело есть. Чаю хочешь?

– Не откажусь. – Сам я подумал, что сейчас, возможно, меня отмудохают.

Степанов встал и включил электрочайник на подоконнике…

– Я тут о тебе разузнал. Ты, получается, важный человек.

– Да, – сказал я. – Статьи мне предъявляли серьезные. Правда, доказать не сумели.

– Нам тут, – сказал он раздраженно, – без разницы, что ты важный. У нас тут воры в законе плакали…

Я знал, что он врет. В 13-ю колонию воров в законе никогда не отправляют, чтоб они не подрывали красную зону. Их вообще вывозят за светофор.

– Не веди себя высокомерно, пожалеешь. У нас есть много способов поставить тебя на место.

– Я не веду себя высокомерно, – сказал я. – Я просто не знаю некоторых особенностей колонии и шестнадцатого отряда, потому что я в колонии первый раз. Вот о тюрьмах я много знаю, а в колонии первый раз.

– Тут таких людей ставили на место, – продолжал он.

Я вдруг понял, что это не его дурной характер является причиной его мне угроз. Но он пришел меня попугать от имени администрации. Его послали. Они не хотят пугать меня сами. Послали этого урода. Я успел узнать от зэков, что за шесть месяцев его пребывания на посту завхоза он успел развалить отряд. Что беспредельничал, обирал зэков, искалечил нескольких. Его отстранили, а до освобождения ему еще далеко, восемь месяцев.

– Напиши, что ты будешь вести себя тихо и подчиняться правилам, – внезапно заявил он.

– Глупо, – сказал я. – Чего писать. Мы находимся в месте заключения, где исполняется наказание надо мной. Как будто я тут волю имею! Я не имею.

– Подумай, – сказал он, видимо, уже не уверенный в своей отсебятине.

А это точно была его отсебятина, вряд ли требование администрации. Еще я подумал, что, конечно, ничего писать не надо, а то они потом выставят меня так, как будто я подписку какую давал. «Успокойся, – посоветовал я себе, – успокойся».

– Слушай, – сказал я ему, – я ожидал, что мне дадут четырнадцать или двенадцать лет. Получил четыре. Залупаться и выебываться мне смысла нет. Я хочу и буду сидеть тихо, чтоб выйти по УДО. Я уже полсрока отсидел и в теории могу выйти уже сейчас. В моих интересах не ссориться с администрацией.

– Так что ты тут агитацию не разводи, – сказал он. – Живо в карцер уедешь, и прощай УДО.

– Во, – поддержал его я, – именно, я не хочу уехать в карцер, а хочу сидеть тихо и выйти. У меня дел на воле накопилось.

Затем он неожиданно дал мне несколько горстей конфет, и я набил ими карманы. Он сказал, что ему дачка пришла, но, вероятнее всего, он просто отобрал конфеты у зэков.

– Мы друг друга поняли? – сказал он мне у двери.

– Ну да.

– Сиди тихо.

– Буду.

* * *

Я быстро устраивался. Я из тех людей, которые нигде не пропадут. Я это много раз проверял. Ко мне люди идут, и я к ним. Само собой получается. Меня и в 20 лет уважали за что-то. Мне и самому неясно за что, потому что я порой вел себя как наивный идиот. Уже на третий день у меня появились хлебники Сашка Шитов и дядя Леша. И вечером я наелся с ними сала. Сашка Шитов был у них в 16-м председателем СКО. Беззубый, круглоголовый, с окурком в зубах, он был мной сагитирован в писатели и уже на четвертый день нашего знакомства стал писать книгу, как он служил в армии. В зеленой тетрадке из двенадцати листов. Дядя Леша тоже беззубый, часть зубов гнилая, спокойный, семейный, отец четырех детей, в засаленной куртке. Его дом в поселке находился километрах в двадцати. Такие мы все нестандартные собрались хлебники. Всем нам было выгодно жить вместе. У меня был чай, а у них сало. Хлеб мы сберегли из столовой. Помню блаженный вкус сала. И конфетки с чаем. Господи, человек, если у него все отнять, может быть счастлив прозрачным удлиненным кусочком розового сала! И конфеткой. Если подумать, это мягкие такие, ангельские субстанции среди жестких душ и простых черных одежд: сало и конфетка.

Оба моих хлебника в 16-м отряде были позитивные существа, вечно улыбающиеся беззубыми ртами. Может быть, от них я подхватил пародонтоз, с ним и вышел из колонии. Но все равно ребята эти оставили по себе у меня радужные воспоминания.

Правда, долго наша дружба не продлилась. Не судьба. Вскоре Шитова перевели в 8-й отряд, он давно просился в автомеханики, и вот место освободилось, но автомеханики все помещались в 8-м отряде, через забор от нас. Шитов сидел там за забором со своей зеленой тетрадкой и улыбался нам с дядей Лешей. А потом вдруг получилось так, что администрации пришлось переводить меня обратно в 13-й отряд.