Текст книги "Торжество метафизики"

IV

Наш карантин в отличие от обычных отрядов окружен не решетчатым, но сплошным высоченным забором из металлических листов, из локалки карантина ничего не видно. Мы изолированы от колонии, только из окон второго этажа доносится до нас ругань ВИЧ-инфицированных. Поскольку они тоже изолированы на своем втором этаже. Забор выкрашен в ярко-зеленый цвет, есть пяток деревьев, смешивающих свою листву с колючкой сетки рабица. Рядом за таким же забором лагерная тюрьма: ПКТ. Помещение карцерного типа. Там сидят злостные. Мы даже не знаем кто. Железные маски. Их никто не видит. Когда я впервые попал сюда, в первый день, локалка карантина показалась мне Раем. Впервые за два с лишним года солнце лежало на моем лице. Пели птицы! О! Впрочем, у Рая, как оказалось, обнаружились такие мрачные кулисы, такие кровавые кости в колесе! Когда мы вернулись из столовой, к нам явились два офицера по режиму. Они явились учить нас. Вот как все это происходило.

Нас построили вдоль стены в коридоре и объяснили, что каждый день кто-то из нас, очередность по списку, будет дежурить по карантину. В нашу обязанность входило, надев на рукав красную повязку дежурного, стоять у тумбочки рядом с телефоном и включенным постоянно лагерным радио. Нам объяснили, как действовать при пожаре и как приветствовать входящего офицера. Следовало сказать следующий набор слов: «Здравствуйте, гражданин начальник! По списку в карантине числятся столько-то человек. Из них (предположим) один в ШИЗО (штрафном изоляторе), один на КДС (на долгосрочном свидании) и столько-то заняты работой на территории карантина по расписанию. Дежурный по карантину такой-то». Затем офицеры вышли почему-то в туалет, и первый из нас, самый высокий, хохол, надел повязку и, подойдя к двери туалета, постучал. «Разрешите войти?» – сказал он, как его только что научили. И вошел, прикрыв за собой двери. Через некоторое время он появился оттуда красный, взволнованный и, не глядя на соседа, сунул ему повязку дежурного. Когда подошла моя очередь, я понял, почему они появляются оттуда такие ошеломленные.

Я постучал. «Разрешите войти?» Войдя, я с некоторым затруднением, но бодро произнес свой текст, обращаясь к ним. Они кивнули, когда я закончил.

– Теперь видишь ведро? – спросил капитан.

Я видел ведро.

– Бери тряпку и мой туалет! – приказал он.

Тут-то и стало ясно, почему все выходили оттуда такими не самими собой, а скочеврёженными. Хоть мы и не воры в законе, но гордость есть у каждого. Ебать тебя, капитан, подумал я, я проглочу свою гордость, чтобы выйти по УДО. Я уже отсидел, пока шел суд, свои полсрока. Я взял тряпку и провел ею по туалету. Он был белоснежным, потому что утром его драили Эйснер и молдаванин. Все четыре вазы белоснежные.

– Теперь другой рукой, – приказал капитан.

Ебать тебя, капитан, и твоих детишек, позлобствовал я. Вот из-за такой хуеты и случаются народные восстания. В 1772-м у Пугачева какой-то офицер отобрал телегу, лошадь и деньги. Потом Пугачев писал в прелестных письмах, что убивать надо и капитанов, и майоров. Я взял тряпку в левую руку и провел ею по туалету.

– Все, – сказал капитан. – Можешь идти.

Я вышел и передал повязку Эйснеру. Когда Эйснер вернулся, на лице его были красные пятна. А они опять вызвали хохла, и слышно было, как они его побили. Очевидно, в первый раз хохол отказался от туалета. Вообще-то, это личное дело каждого. Бакунин, устав сидеть в крепости, написал царю покаянное письмо. И его послали на каторгу в Сибирь, откуда он успешно бежал. Приплыл по Амуру в Японию, а оттуда на корабле рванул в Америку, а затем в Лондон, чтобы продолжить возмущать повсюду революцию. А если б Бакунин был принципиальным, то хер бы он освободился. Так бы и сгнил в равелине. Поэтическое название «равелин».

* * *

– Ну как? – сказал мне улыбаясь дородный Игорь Савельев, после того как офицеры ушли.

– Нормально, – ответил я.

– Все понятно? – спросил Сурков.

– Все ясно, – сказал я.

– Правильно поступил, – объяснил Савельев. – На хуй тебе в ШИЗО заезжать.

– Ну да, – сказал я. – Я ж не вор в законе…

– У нас здесь воры не сидят. Да их вообще в области нет. Их всех за светофор вывезли, ну, за пределы области, – пояснил Сурок.

– А если б и появились, их тут о колено. Ты только заехал, не знаешь, – сказал Савельев. – Вон у нас один числится. – Он показал на разграфленную доску за моей спиной. Там в графе ШИЗО была записана грузинская фамилия. – Как заехал, сразу спустили в ШИЗО. Уже два месяца там прописан…

* * *

Они работали втроем, эта команда. Ко мне они отнеслись как нельзя лучше. Им сказали, что я важный человек, они видели у меня мою книгу об Анатолии Быкове, обо мне говорили по каналам телевидения, по радио, писали газеты. Потому Савельев поил меня чаем с конфетами и угощал сладким из своей дачки. К прибывшим же со мной они относились презрительно, как к рабам. Исключение делалось для пацана художника, для Прокофьева, хотя его ставили ниже меня. Со мной Игорь разговаривал, сидя на скамейке, за жизнь, в то время как наши мыли цементно-асфальтовый двор локалки. На хер его мыть? Ну, конечно, незачем. Но зимой их заставляли промокать снег и собирать его на одеяла. Этим они занимались после обеда, а до обеда, разделив их на бригады, вначале Сорока, а потом Сурок заставляли их натирать туалетным мылом полы в туалете, в спалке и в коридорах и смывать затем все это водой. Натирать следовало до пены. Затем драить щеткой. Уборка эта повторялась ежедневно. В такой стерильной чистоте (все горизонтальные поверхности оттирали от пыли руками) не было необходимости. Это была муштра. Все это называлось «малый карантин» и служило цели сломать зэка. Малый карантин длился около недели или десяти дней. Раньше же существовал «большой карантин». И он мог длиться до полугода, пока не подчинишься или пока не замордуют. Не так давно каким-то законом либо положением ГУИНа (есть специальный кодекс ГУИН, но я его никогда не видел) большой карантин отменили. Однако великие комбинаторы из УИН на деле не подчинились этому новшеству. После малого карантина они переводят теперь зэков не в отряды, а в особую «этапную бригаду» при 16-м отряде, где продолжают мордовать их еще больше. Через пару недель я попаду ненадолго в 16-й отряд и увижу там еще более измученного маленького Эйснера, хохла, молдавана и бывшего моего сокамерника по 156-й камере третьяка Лукьянова. И буду свидетелем их мучений и издевательств над ними. Вот тебе и малый карантин. В России власть лжет нагло и непринужденно. Мы на самом деле чудовищная страна. Это ханжеское государство и льстивая до приторности церковь дали нам кликуху «Святая Русь». На самом деле нам более подходит кликуха «Русь Сатанинская».

V

– Савельева убьют, когда он выйдет. Уже троих завхозов замочили, – шепчет мне Мелентьев.

Сумерки. Мелентьев курит. Мы с ним прогуливаемся в локалке перед самым отбоем. Мелентьев на особом положении, большую часть своего срока – 11 лет с лишним – он отсидел в колонии №33, не черной, но и не красной, слава у 33-й хорошая. Сидеть там можно. Затем происками врагов его выслали сюда. Упорный и бесстрастный, он не позволил себя сломать, зацепился здесь в карантине и ждет перевода обратно в 33-ю. Как многие отсидевшие свыше десятки, он напоминает кусок взрывчатки: сухой, компактный, носатый, полный сконцентрированной страшной энергии. Не дай бог его детонировать, он просто взорвется, и тогда держите головы! Он вас разорвет. Сконцентрированное мучение страшно опасно. Мелентьев приглядывался ко мне несколько дней. Потом подошел, дал конфетку. Обыкновенный леденец в бумажке. Зная, как новоприбывшим не хватает сахара (дачки еще не дошли) в первые дни, он знает, что это дорогой подарок.

– Кто убьет? – спрашиваю я глупо. В тюремной жизни я уже эксперт, три тюрьмы прошел, а в лагере пацан, хотя мне и шестьдесят. В неволе, впрочем, ты до семидесяти пацан. До смерти пацан.

– Кому надо, – уклончиво говорит Мелентьев. – Ты бы знал, что здесь творится. Это они при тебе такие смирные, эти ребятишки, Савельев, Сурок… а вообще людей мордуют. На это они тут и поставлены – сломать человека.

– Ну а что делают?

– Да хоть что, – говорит Мелентьев. – Издеваются, убивают, хозяин закажет – опустят. На них крови много. Ты знаешь, что, когда завхоз освобождается, его ночью с мусором или в хлебном фургоне прячут и вывозят. Чтоб их с воли кредиторы не ждали. Раньше бывали случаи… один раз в километре от лагеря завхоза положили. Игоря тоже убьют… На него многие зуб имеют, зубы точат. О чем он с тобой говорил сегодня?

– Что выходить собирается и что ищет, куда бы деньги вложить. Капитал у него какой-то есть. Про Быкова расспрашивал. Я ему книгу подарил.

– Во, за деньги волнуется! Лучше б подумал, куда смыться. – Мелентьев закуривает. – Да и то, куда он надолго смоется, в конце концов достанут…

Выходит покурить Сорока, и мы прерываем беседу. Сорока рослый, крепкий, у него энергичное лицо, ладная фигура. Савельев по-сибирски большой, крупное лицо, длинные ноги. Сурок поменьше, но тоже ладный, черноглазый, веселый, как цыган-разбойник, любит говорить двусмысленными загадками. Дружная команда угнетателей. Развитые, начитанные, с большими сроками. Как правило, рецидивисты.

Сорока – ночной дежурный. Он ложится где-то после двенадцати дня, спит до восьми вечера и заступает на дежурство к отбою. Это главным образом он орет безумным голосом «Отбой!» и затем в 5.45 – «Подъем!» В промежутке он сидит всю ночь в красивой нашей пищёвке, читает, пишет письма, слушает радио. Пару раз за ночь нас проверяют, он присоединяется к конвою и вместе с ними считает нас. Тех, у кого красная бирка, что означает «склонен к побегу», конвой щупает за ногу. Нам всем не полагается закрывать лица во сне. Могут разбудить кулаком в ребра. Сорока самый злобный и неприятный из команды карантина, Савельев и Сурок кажутся мягче.

Командует над карантином начальник отряда капитан Евстафьев. Он же главный психиатр колонии. Командует на самом деле Савельев, а капитана я увидел только на третий день. Он пришел и сел в свой небольшой пустой кабинет у входа, куда и вызвал всех нас в алфавитном порядке. Я вошел к нему после хохла. Капитан оказался таким себе типом с лицом вроде «киндер-сюрприза», то есть у него оказалась детская физиономия, очки с верхней тонкой позолоченной оправой. Большая фуражка громоздко лежала на столе. На нем была рубашка с погонами. Редкие зубы, пенка слюны неприятно выступала все время в уголке рта. Есть такая категория людей с пенкой слюны, безоговорочно неприятная. Но я гнал от себя оценочные категории. Я думал, как бы его использовать. Мелентьев сказал мне, что начальник отряда – большой активист, исследователь, все время носится со своими анкетами, мучает всех. А Игорь Савельев сообщил, что он кандидат наук.

Капитан немного помудохал меня противоречием между тем обстоятельством, что я не оспаривал приговор и одновременно не признал свою вину. Как оказалось впоследствии, он профессионально уловил здесь проблему. На нее же указывал впоследствии и прокурор Энгельса, утверждая, что я не должен быть условно-досрочно освобожден, ибо не признал свою вину, не раскаялся в содеянном. В ходе беседы капитан выяснил, что я обладаю знаниями двух иностранных языков. На следующий день он принес мне распечатку анкеты, которую ему предлагалось заполнить для участия в международном коллоквиуме в Италии. Анкета изъяснялась на английском. По его просьбе я туг же перевел ему те места анкеты, которые не были ему понятны. И, не откладывая дела в долгий ящик, предложил ему свою помощь. Свои знания языков, а также помощь в проведении каких-либо опросов или тестов среди заключенных. Евстафьев сообщил мне, что с этим следует подождать, потому что вскоре меня переведут в какой-либо отряд, либо в девятый, где содержат инвалидов и пенсионеров, либо в шестой.

Тем временем нас продолжали муштровать, приготавливая для жизни в лагере. Как и весь лагерь, мы вскакивали в 5.45. Мы вскакивали от дикого крика Сороки и Савельева (Сурок обычно в это время был в туалете) «Подъем!» В зависимости от личных пристрастий кричавших к «подъему» присоединялось какое-либо ругательство вроде «ебаные в рот!» или эпитет. Моя шконка была снизу и самая крайняя к пищёвке и к выходу из спалки. Сорока имел обыкновение встать надо мной, опершись предплечьями на верхнюю шконку, туда он клал перед собой часы. Он некоторое время топтался там, прежде чем заорать «Подъем!»

Мы вскакивали, заворачивали одеяла и простыни таким образом, чтобы получились две лыжи из простыни и между ними параллельная полоса одеяла. Взбитая подушка венчала это сооружение. Я оказался талантливее прочих в сооружении лыж и потому первым несся в туалет, отливал в сток вдоль стены, перемещался к умывальникам и, поменяв тапочки на туфли, пришлёпив к голове кепи, перемещался во двор, в локалку. Оставалось несколько минут до зарядки. В то время как вся колония проводила зарядку совместно, выйдя из отрядов на территорию лагерного плаца, мы, карантинные, и еще ВИЧ-инфицированные делали ее в своих двориках, скрытые за железным забором. Глухо шумело невнятными словами о зарядке лагерное радио, раз и навсегда записанный два десятка лет назад комплекс упражнений дублировался Сурком. Он стоял перед нами в локалке. На деревьях над ним пели птицы. «Приседаем. Раз-два, раз-два!» И прочие всем известные нехитрые телодвижения мы совершали. После зарядки у нас был кусок времени до похода на завтрак в столовую, обычно ничтожный. В нормальных отрядах зэки в такие минуты толпятся с кружками, банками и кипятильниками возле розеток. Спешат заварить и глотнуть чайку. Нам, карантинным, стали разрешать заваривать чай лишь через неделю, да и то вечером. Промаршировав из столовой и выстроившись в локалке, пятеро в первой шеренге, трое во второй, мы замирали на «проверке». (Или «поверке», никто так и не смог мне растолковать, как правильно.) Поутру было еще прохладно.

Обыкновенно проверять нас являлись быстро. С нас, собственно, и начинали офицеры проверку колонии. Приходила пара офицеров, Савельев выходил, протягивал офицеру наши личные карточки-картонки. И офицер называл фамилии. Вызванный выходил вперед, называл имя-отчество, срок, начало и конец срока и пристраивался к уже стоящим впереди сотоварищам. Далее офицер что-нибудь говорил завхозу, или Сороке, или Сурку. Они заходили на минуту внутрь нашего помещения, делали пометку в журнале и, нажав кнопку (сидящий в будке на посту недалеко козел открывал им снаружи дверь), удалялись. Но мы обязаны были стоять дальше. До окончания проверки во всей колонии. Это могло продолжаться и целый час. Действо, точнее стояние, могло продолжаться и дольше в том случае, если офицеры не могли вдруг найти зэка, у них не сходились вдруг цифры. Тогда стояла вся колония, переминаясь обреченно с ноги на ногу. Пока не раздавался спасительный хрип радио: «Проверка окончена». Проверок в течение дня происходило три. В лагере строгого режима их четыре.

К тому времени когда утренняя проверка заканчивалась, в лагере раздавались звуки духового оркестра. Это отряды выводили людей на работу, на промзону. Впоследствии я наблюдал это массовое празднество на открытом воздухе, а тогда, в карантине, я его только слышал.

После поверки, поскольку из карантина на работу не выводят, у нас начиналась уборка. Протирали ладонями все горизонтальные поверхности, взбивали пену из туалетного мыла и натирали ею пол… Унижение, оскорбление и ломка силы воли человека – вот цель этих занятий. Когда я пишу эти строки, там, в заволжских степях, так же взбивают мыло. Кстати говоря, туалетное мыло зэки использовали свое, личное. Однажды зашедший офицер потянул недовольно носом и спросил:

– Чем пол мыли?

– Мылом, – сказал молдаванин.

– Каким?

– Ну, мылом…

– Хозяйственным, суки, мылом! Вымыть заново как следует туалетным! Вонь стоит!

Молдаванина отвели в туалет Сурок и Сорока. Вышел он оттуда, держась за ребра. Выпросил у Эйснера кусок туалетного мыла и, встав на колени, начал заново мыть коридор.

После обеда следует вторая проверка, а после нее мы мыли локалку. Выносили воду в тазах и ведрах, хотя достаточно было бы протянуть шланг и сделать всю работу легче и быстрее. Но в России традиция палачества пересиливает все другие традиции и практические соображения. Поглядев, как они надрываются, я сказал Савельеву:

– Не могу. Пойду помогу им. – Мы сидели на скамейке и беседовали.

– Сиди. Имеешь право. Ни один козел на тебя докладную не напишет. Да и я здесь главный.

– Нет, Игорь. Пойду воду потаскаю.

– Правильно поступил, – сказал мне потом Сурок, чем удивил меня.

У них были свои, какие-то искривленные представления о справедливости. Иногда они совпадали с моими.

VI

Пять утра с копейками.

Я лежу сжавшись под одеялом, и тело мое подрагивает в предчувствии. Вот-вот, может быть, через минуты, может быть, через секунды раздастся звериный рев бригадиров и активистов, десяток луженых глоток заорут: «Подъем!» Я рванусь вверх, одеяло к стене. Мне нужно будет успеть сунуть ноги в тапочки и выскользнуть с койки в проход и, встав там у двери ПВО, быстро влезть в штаны, чтобы, пробираясь затем среди рук, локтей и туловищ, рвануть в туалет и к рукомойнику. В это время соскочивший с верхней шконки зэка Данилов и мой визави слева Варавкин будут, натыкаясь друг на друга, заправлять свои постели по-белому. Когда я вернусь в спалку, они должны уступить место мне и Чемоданову, и мы, путаясь, но необыкновенно быстро все же, будем складывать постели.

Я лежу и пыхчу, как мотор, возможно, ожидает, когда щелкнет ключ зажигания. И вот, это всегда происходит вдруг, вспыхивает весь верхний свет в спалке, и дикий рев активистов и бригадиров сотрясает уши и стены: «Подъем! Подъем, ебаные в рот!» У активистов и бригадиров, как правило, большие срока, им сидеть и сидеть, потому в этот крик они вкладывают всю свою злобу и ненависть: «Подъем! Ебаные в рот! Все подъем!» Я рвусь вверх, одеяло к стене… 5.45 утра. Стоит зэку задуматься, чем в это время занимается его любимая девушка, и голову тут же опаляет газовое пламя Ада. Спит, Господи, спит, спит, спит, уронив ниточку слюны на подушку…

Выскакивая в локалку одним из первых, механически нахлобучив кепи и сменив тапочки на туфли, я с удивлением понимаю, что выучился всей этой зэковской премудрости на пять с плюсом. Считаные минуты с секундами уходят у меня на то, чтобы свернуть одеяло и простыню по-белому. «Лыжи» мои прямы и строги, подушка взбита как надо, я даже порой успеваю до зарядки посидеть минуту-другую на вазе туалета. В это время там нет или почти нет конкурса; отлив, зэки спешат покурить перед зарядкой. А ведь в 6.00–6.05 нас уже выводят из отрядов на зарядку. То есть 15–20 минут на все. Правда, я не курю и потому сберегаю то время, которое уходит у зэковских масс на самоотравление.

Если не дует ветер с промзоны, по утрам воздух у нас «чист и свеж, как поцелуй ребенка», эту фразу я помню из Лермонтова, из «Героя нашего времени». Если с промзоны дует ветер, то воздух горек и кислотен. Если есть небольшой дождь, мы все равно идем на зарядку, если ливень, то зарядку могут отменить, и тогда довольные осужденные (это наше официальное наименование) устремляются с банками и кружками в умывальник и пищевку, спеша заварить чайку либо чефиру. На воле распространено убеждение, что все зэки пьют чефир. На деле на зоне пьют очень немногие из них. Осужденных много, и на сотню человек едва ли десяток получают передачи с воли. Ну, может, еще 7–8 человек имеют деньги на счету и могут приобретать в ларьке продукты, в том числе чай и сигареты. Чай пьют таким, какие у осужденного возможности; те, у кого нет никаких, клянчат у более счастливых товарищей опивки. Чефир пьют, обыкновенно отмечая либо день рождения, либо отъезд зэка на другую зону, ибо на чефир идет очень много чаю. Так что пьют что могут.

* * *

Из карантина меня перевели проще простого. По средам после обеда приходит этап из Саратовской центральной тюрьмы и с других зон. Потому после завтрака нам сказали приготовиться, скатать матрасы, проверить еще раз содержимое наших баулов и сверить его со списком, лежащим у нас у каждого поверх вещей в бауле. Затем нас построили и вывели из локалки карантина. Идти с матрасом, который все время разворачивался, в одной руке и с баулом – в другой было мучительно. Я уже имел этот опыт, когда шел в первый раз из бани в карантин с новым матрасом.

В последние дни моего пребывания в карантине я совершил несколько public relation операций. Я поговорил с Игорем Савельевым после того, как он подарил мне командирские часы – доказательство его ко мне хорошего отношения. Я сказал: «Игорь, ты не можешь меня оставить при карантине? Мы с тобой отлично ладим, проблем со мной не будет». Я подарил Игорю книгу «Охота на Быкова».

Игорь сказал, что на совете колонии попытается поднять эту тему. Конечно, решение будет принимать Хозяин, начальник колонии, но он, Савельев, постарается поднять тему. И у него есть хорошая, как он думает, аргументация. В карантин сейчас поступает немного осужденных, за раз редко бывает больше пятнадцати человек. Здесь меня мало кто будет видеть. У администрации будет меньше хлопот, если я тут заторможусь. Я также сказал о своем желании зависнуть в карантине нашему бэби-фэйсу – отряднику Евстафьеву. Бэби-фэйс был настроен более скептически, чем Игорь. Он сообщил, что Хозяин, вероятнее всего, поместит меня в 9-й отряд к инвалидам. Одновременно я показал себя незаменимым осужденным: написал Сурку заявление в прокуратуру, а также написал ему предложение. Предложение касалось мер по подготовке осужденных к освобождению. И предназначалось для конкурса, устроенного психиатром-бэби-фэйсом в колонии. Впоследствии Сурок и получил за это предложение первое место на конкурсе. Он предлагал среди прочего, я помню, поощрять лучших освобождающихся заключенных отпусками в семью. Оказалось, такая практика уже существовала когда-то, но ее давно не применяют. Сурок предлагал возродить отпуска заключенных. (Нет, я, вероятнее всего, тут напутал. Отпуска существуют, но лишь для одной категории осужденных, а именно: для осужденных на поселение.) Я думаю, они и хотели и не хотели, чтоб я у них остался. Я был интересным собеседником для Игоря, жил в далеких странах, мог писать бумаги для Сурка. Даже Сорока в последние дни пару раз выказал мне свое мрачное, но благорасположение. Однако Хозяин решил иначе, и вот я, переступив порог карантина, вздохнул с сожалением. Лично мне там было неплохо. Я уходил с подарками. Игорь подарил часы, а Сурок – твердое из ликры кепи. У него было лишнее. Такие кепи носили в колонии №13 только достойные старослужащие.

Мы остановились у забора одной из локалок. На желтой стене барака висели наименования сразу двух отрядов: 9-го и 13-го. Сурок нажал кнопку, козлы из СДП с поста открыли ему калитку, и мы вдвоем прошли в локалку. Там было пусто и жарко. И пара голубей с шумом гонялась друг за другом в кроне ярко-зеленого дерева.

– Положи матрас на лавку, Эдик, – сказал Сурок. – Сейчас найдем кого-нибудь, завхоза или бригадира.

Тут к нам как раз и вышел из барака Али-Паша Сафаров, такой себе крупный слон килограммов 150. Со свирепым лицом, матерщинник, каких мало, но вспоминать я всегда его буду дружелюбно. Срок у него пятнадцать лет, к тому времени он отсидел восемь. Судили его за убийство, некий сожженный труп фигурировал в его деле. Сумели его осудить только со второго раза, в первый же раз в 1993 году его оправдали. Сафар, как мы его называли, на воле был успешным бизнесменом, за что бы он ни брался в бизнесе, у него все получалось. Во всяком случае, он так говорил, но и о нем так же говорили другие, местные, они же все знали возможности и деяния друг друга. Али-Паша немилосердно коверкал русский, корчил свирепые гримасы, но впоследствии никогда не забывал угостить нас, троих хлебников – рыжего Мишку Яроша, Юрку Карлаша и меня, – то домашним сладким пирогом, то конфетами.

Завхоза в локалке не было. Потому мне указали на свободную шконку в большой спалке, куда я закинул свой матрас и поставил баул. Затем Сафар вывел меня опять в локалку, Сурок пожал мне руку. «Давай, чего надо будет, ты знаешь, как передать». На самом деле мы договорились с ним связываться через медчасть. Сурок вышел из локалки на Via Dolorosa, где его ждали наши из карантина. Он отправился разводить их по отрядам. Они надеялись попасть в 6-й рабочий отряд, но не ожидали, что их мучения продлятся в еще более изощренной форме в этапной бригаде 16-го. Бедняги.

Я походил по локалке. Осужденных в локалке находилось немного. Несколько десятков работали на промзоне, человек двадцать были в клубе. А в самом отряде в наличии была бригада обиженных, они у нас выполняли все грязные работы, уборку территории, да еще такие несгибаемые ребята, как чеченец Руслан, или Вася Оглы, или наркоман Кириллов, или азербайджанец Анзор, завоевавшие себе право на особый статус.

Потом пришел Антон. Завхоз отряда – важнейшее лицо в колонии. От его умения ладить с администрацией, от его поворотливости, от умения раздобыть отряду стройматериалы, краску там, обои зависит место отряда в лагерной иерархии. А еще завхоз должен уметь заставить подчиняться себе осужденных. И еще многое другое: он должен вызывать уважение администрации колонии, иначе долго не протянет. Подсидеть завхоза хотят многие. Антон был лучшим завхозом лучшего отряда колонии №13. На своей должности он стал еще и глубоким человековедом. Я, по сути дела, горжусь, что Антон впоследствии отзывался обо мне резко положительно и защищал меня всецело перед администрацией. А уж зэки его слушались беспрекословно и боялись. Малолеткой он убил двоих. Один был милиционером и оскорбил мать Антона. Антон его застрелил на хуй. Отец у него азербайджанец, а мать русская. Антон давал мне читать книгу о власти. Власть его интересовала. Он понимал, что научился повелевать. Правда, он знал, что научился повелевать в условиях тотальной несвободы.

Али-Паша проводил меня в кабинет завхоза. Там за аккуратной толстой занавесью хранились на обширных деревянных нарах баулы 13-го отряда. Антон сидел за письменным столом: чуть подгоревший нос, кожа веснушчатая, скорее подходящая для рыжего человека. А он был брюнет. Компактный, с талией и широкой грудью. Видимо, очень сильный, хотя и хрупкий.

– Права качать будешь? – спросил он меня тихо. – С вашим братом интеллигентом всегда проблемы. У меня был тут Фефелов, знаешь, диктор лагерного радио. Потом я его в девятый отряд перевел – все спорил.

Я повторил Антону мою формулу, которую обращал ко всем значимым лицам колонии. Приговором доволен. Вести себя собираюсь спокойно. Нарываться не буду. Хочу уйти по УДО.

Он мне поверил. Я говорил спокойно, с подобающими моей декларации твердыми интонациями.