Текст книги "Другая Россия"

Лекция пятая. Откуда берутся старухи?

В декабре 1989 года я впервые после пятнадцати лет жизни на Западе смог приехать в Советский Союз. Среди прочих поразительных открытий, которые я совершил в своей стране, меня поразило, помню, что по улицам русских городов по-прежнему бродят те же старики и старухи, типично русского патриархального вида, какими я их оставил здесь в 1974 году. Серый пуховый платок, обтрепанный меховой воротник видавшего виды ватного пальто, потрескавшиеся, как копыта, сапоги для женщин, облезлая шапка, ватное пальто и такая же парнокопытная обувка для стариков, ну там палка да сумка в придачу. По моим расчетам, они должны были давно вымереть. Получалось, что все они ненормально долго живут и должно им быть лет по девяносто как минимум. Простая истина, что это не те старухи, а состарившиеся за годы моего отсутствия граждане России, которым было в момент моего отъезда по 50 лет, дошла до меня не сразу, только после того, как я съездил в Харьков и увидел своих родителей. Из бодрых, переваливших чуть за пятьдесят родителей и они выглядели стариками образца 1974 года, почище правда. Вот тогда до меня и дошло, что эстафета особого русского стариковства передается из поколения в поколение.

Такое впечатление, что поколения стариков, как в театре, берут друг у друга одежку и переодеваются. Одежка у них идентична, до пуговицы. И лица те же, что у стариков моей юности. Сегодняшний американский или французский пенсионер не похож совсем на пенсионера 50-х годов и уж тем более на американского довоенного старика. Одежды ярче, разнообразнее, свежее. Тела более полные, более мускулистые, выражения лиц иные. Совсем! Лица другие! Это видно, если сравнить со старыми фотографиями. То же самое наблюдается во всей Западной Европе и даже в Латинской Америке какой-нибудь, в Малайзии, в Сингапуре. Старики разного времени у них разные! У нас в России молодежь – разная: узнаются по стилю одежды и причесок на фотографиях молодежь 30-х годов, 50-х, 70-х, 90-х, но вот как старики – так какой-нибудь XIX век от силы, и не выше.

Это о чем-то говорит, да? Точно! Это вопиет, орет о том, и только о том, что у нас чудовищная стагнация общества. Что оно по сути своей старое, структура его глубоко никогда не изменялась, несмотря на потрясения, якобы глубокие, революции 1917 года. Что у нас социальный застой уже лет двести! Старики наши, как впавший в кому на чужбине эмигрант в смертном бреду начинает кричать на забытом родном языке, ближе к смерти напяливают на себя родные одежды времен крепостного права, обнажая свою настоящую архаическую суть – шмыг, шлеп по улицам.

Что Россия страна старая, деревенская, крепостная – видно и в центре Москвы и в ее спальных районах, а еще сильнее видно во всяких Мытищах, Электросталях и далее. Ну конечно, она смотрит на высокую моду по ящику, но большой вопрос, что она там видит, на месте высокой моды? Наверняка не то, что другие страны. Слушают же у нас миллионы граждан английские музыкальные тексты, не понимая их смысла тотально! Опьяненные чужой «мовой».

Весь разговор, базар этот о старухах затеян мною с целью показать на множестве примеров, что Руси, Эрэфии, если она не хочет сдохнуть в своих снегах, сгнить все утончающейся пленкой русского народа, нужен громадный социальный слом, взрыв.

Утро. Снег. Серый кирпич пятиэтажек. Березы. Азия. Красноярский край. Город Назарово. Идут на работу граждане, молодежь в кожаных куртках, средний возраст потеплее закутан, в валенках и в платках. Пенсионеры, как подозрительные старые суслики у своих нор, стоят у подъездов, озирая враждебный мир. Все насуплены. Недовольны. Я смотрю на них, я приехал в Назарово, в Красноярский край, собирать материалы для книги об их земляке Анатолии Быкове, смотрю и размышляю. Они все – из прошлого. Из моего детства. Из 50-х годов. Это в точности Салтовский поселок, только что умер Сталин, все типажи на месте: хмурых работяг, толстых от картохи и сладкого теста теток. Они как в холодильнике пролежали, что ли? Пятьдесят лет! И действительно ведь прожили в социальном холодильнике – в СССР, в замороженном социальном климате.

Как-то в году 1996-м я присутствовал на заседании совещательной палаты при президенте РФ, на совещании ее комитета (кажется, это называлось «комитет») по обороне. Председателем комитета был номенклатурный Юрий Петров, бывший секретарь Свердловского обкома КПСС и бывший глава первой администрации Ельцина. Заседание происходило в здании Администрации Президента на Ильинке! Несмотря на все громкозвучащие титулы палаты, это была никчемная структура, образованная стараниями Рыбкина, обтекаемого Ивана Рыбкина, уже теряющего расположение Ельцина. Заштатная рыхлая самодеятельность, имеющая целью собрать вместе соискающих должности чиновников, отстойник для них. Я попал туда, дезориентированный ее названием и тем фактом, что было громогласно заявлено: к участию приглашаются все политические партии России, без исключения. НБП тогда усиленно боролась за свою легализацию и реабилитацию в обществе, образ «красных фашистов», приклеенный нам СМИ, наносил нам ущерб. Мы встретились с представителями палаты и предложили им свое участие. Из десятка кандидатур хитрожопое руководство палаты выторговало оставить только меня, ссылаясь на то, что у них и без нас собралось множество людей и что мы – НБП – еще молоды, так сказать, «начинающая» партия. «Но вы, Эдуард Вениаминович, вы очень известны, мы не можем вам отказать». Они попытались засунуть меня в Комитет по культуре, но я настоял на обороне.

Я посетил лишь первое заседание. В доме Администрации Президента на Ильинке по лестницам во множестве поднимались грузные, животастые, часть их – лысые, чиновники. Комитет наш собрался в круглом зале. Когда я туда вошел, там уже в двух колоннах стульев (с проходом между ними) покоились чиновничьи тела. Я занял место где-то сзади. Там была сцена, на сцене председательские столы. Некоторые чиновники узнали меня и стали опасливо оглядываться.

Вышел Юрий Петров – высокий седовласый бюрократ советского типа. Они выбрали президиум. И началось… Им предстояло выбрать секретаря – единственного, помимо председателя Петрова, оплачиваемого работника. Они конкурировали, яростно багровея. Одному генералу с лампасами даже стало плохо, и его вывели из зала под руки. Некий чиновник N защищал кандидатуру чиновника М, у которого хорошие связи в Госдуме, и настойчиво предлагал выбрать секретарем именно его. Юрий Петров агитировал за своего кандидата Y. Некий Z вышел к микрофону и стал убеждать присутствующих, что он осуществлял в свое время связь между Верховным Советом и правительством и ему, именно ему, все карты в руки, у него связей немерено, и выбрать следует только его. Они обвиняли друг друга, язвили, кричали даже, не забывая порой оглянуться на меня, чужого, но желание обладать секретарством пересиливало в них осторожность. Я разглядывал их, слушал и постепенно начал понимать, что они мне странно знакомы, с волосинами, прилипшими к черепу, с ушами, заросшими седым волосом, с необъятными талиями, с животами, вылазящими из штанов. Это же персонажи Гоголя, великого Николая Васильевича, люди из «Ревизора», и «Мертвых душ», и «Носа», и еще «Шинели». И еще из Грибоедова, из «Горя от ума». Вот генерал Скалозуб, вот Ноздрев, вот Молчалин, Фамусов – все типажи, все выжили, все сохранились, через полтораста лет – как новенькие! Среди этих мастодонтов в штанах (у нас ведь как в дореволюционном Китае – чем выше рангом чиновник, тем он жирнее, тем тяжелее, больше весит), в кожаном пиджачке, купленном на барахолке в Париже, я чувствовал себя как Чацкий.

Больше я туда не ходил. Хотя мне аккуратно еще с полгода высылали факсы с приглашениями на заседания и даже звонили: «Эдуард Вениаминович! Состоится заседание. Будут обсуждаться чрезвычайно важные вопросы…» Когда создали несколько новых министерств, среди них таможенное, я увидел нескольких бывших соискателей из круглого зала уже в опереточных мундирах этого ведомства со многими звездами.

Ведь Великая Октябрьская революция была меньше столетия назад, а все эти древние типы выжили, чиновничьи образы. Почему?

Вопреки революциям и 1917, и 1991 годов, таким разным, направленным на разное, выжили и другие исконные российские типажи. Улицы больших городов России забиты ментами. Менты теперь в поездах, на границах, таможнях, при въездах в город и выездах, вдоль дорог, в метро, на площадях и улицах, у исторических памятников и у ларьков. Бесчисленное воинство, одетое в серые армяки. Множество совсем молодых, но расхлябанных, самоуправных, разбойничьих и зловещих физиономий, как на картинах Васнецова, Сурикова, Репина. Если отбросить автоматы, дать им в руки палаши и пики – получим стрельцов, опричников каких-то. Попади к ним в руки – узнаешь, избивают всегда, разбираются (если разбираются) – потом. В отделениях милиции царит самоуправство, палачество, пьянство, ругань, ненужная ненависть к своему же народу. На самом деле самая крупная экстремистская организация России – это МВД. В одном отделении милиции за одну ночь совершается больше правонарушений, чем якобы экстремистская организация РНЕ совершила за все годы ее существования, за десять лет! Больше!

Идя вместе с разгневанным народом 3 октября к Белому дому, сметая по пути ментов, я сам видел в милицейских машинах ящики с водкой, которые неожиданно оказавшийся сознательным народ разбивал тут же о бордюр тротуара: стоял густой спиртовой запах. Ни семьдесят лет большевистского правления, ни десять лет русской, но все же «демократии» на менталитет милиции никак не повлияли. У милиции по прямой палаческие традиции идут от пыточных дел мастеров, от Тайного приказа, от щипцов и ломов для перебивания костей. Менты воспринимают свою власть как абсолютную, вплоть до права в гневе наносить увечья и забить насмерть. Попал к ним человек – они делают с ним что хотят. Закон их совсем не останавливает, если и есть предел их личной разнузданности, то это боязнь личной ответственности. Даже если в МВД попадает вдруг честный современный молодой парень, он или вынужден стать таким, как требует их внутренняя ведомственная традиция, или он вынужден уйти, покинуть мир ментов.

А судьи кто? Еще до того, как я был арестован 7 апреля 2001 года, я несколько лет посещал суды по различным причинам. То как общественный защитник, то как председатель национал-большевистской партии, если судили наших. А нас судили все чаще. Меня поразило, что спустя сорок лет с тех пор, как я присутствовал на двух-трех судах над моими товарищами или одноклассниками той поры, в начале 60-х годов, – тип судьи остался тот же. В большинстве случаев это всегда женщина, молодая, или пожилая, или среднего возраста, не суть важно, но они одного типа. Ничто не сдвинулось в социальном смысле. У судей те же монашеские юбки, и те же монашеские пиджаки (когда они без мантии), и те же монашеские туфли без каблука. У них те же прически советских теток, сделанные навечно начесы. От них пахнет нафталином, музеем. При якобы демократии в 2001 году они судят так же, как судили при тоталитарном советском строе в его разгар, в 60-х годах. Они все так же получают зарплату и квартиры от государства и никогда не примут сторону частного лица против государства. Монашенки судят в пользу государства, которое содержит их старорежимный монастырь.

Сказанное о судьях можно сказать и о следователях. Это исторический, архивный тип людей. Пока с ними не сталкиваешься, считаешь, что таких типов уже нет на свете. Они все из фильмов про далекую историческую эпоху, которой якобы уже давно нет. Есть! И дают сроки, и держат тебя в клетке, они – мертвые, ты – живой.

А крестьяне, они же недавние колхозники, труженики сельского хозяйства? Если исключить телеантенны, крестьяне живут как в XVIII веке. И ведут себя как в XVIII веке. В иной деревне книги не найдешь. Ни в одной деревне нет книжного магазина и не продают газет. Даже в райцентрах нет. А ведь советская власть силой ввела всеобщее образование. И если бы они хотя бы десятую часть даже советских учебников усвоили, были бы светильниками знаний. Ничего такого не наблюдается. Заскорузлые типы ездят по мерзлым равнинам по своим убогим делам и даже детей перестали рожать – единственное оправдание их существованию. Ни детей не производят, ни пшеницы, пьяные ходят. Крестьянство?! Пьяные подавленные тени на полях.

Вывод из этих наблюдений: Россия – старая, в социальном смысле дряхлая страна. И это не старость здоровых традиций, но дряхлость умирания. Почему Россия такая устарелая? Ведь в 1917 году была у нас революция, якобы радикальная, якобы сломавшая старые порядки. В 1991 году была еще одна, якобы «цивилизаторская», якобы демократическая.

Недавно, перед арестом, меня осенило. Россия живет по «адату», по понятиям, сложившимся из обы чаев предков. Адат в мусульманском мире именно и означает традиционные обычаи предков, в противоположность шариату – кораническому закону мусульман, принесенному пророком Мохаммедом. Россия лишь старалась, делала вид, пыталась, но никогда, по сути, не жила по социализму, а сейчас не живет по капитализму, а уж тем более по демократии. Наш «адат», понятия оказались сильнее и социализма и капитализма. Это древние, реакционные и злобные обычаи, и потому сформированные ими архетипы судей, ментов, следователей, пенсионеров с неизменной психологией крепостных, мерзких чиновников (гениально увиденных Грибоедовым, Гоголем, Салтыковым-Щедриным), заносчивой старомодной интеллигенцией есть древние ущербные типы.

Чтобы состоялась новая Россия, насущно необходимо уничтожить злобные обычаи русского «адата» и тем самым остановить вечное воспроизводство убогих и отрицательных архетипов. Чтобы более не размножались гоголевские чиновники, не размножались музейные судьи и их монашеские туфли, деграданты-крестьяне, стрельцы-менты. Чтобы старухи больше не размножались, чтобы племя покорных, трусливых, трепещущих перед властью не появлялось из поколения в поколение вновь и вновь в России, нужно уничтожить «адат». Старый мир следует разрушить ниже основания, разрушить так, чтобы выкорчевать все корни, все отрезки корней. Все институции России нужно будет создать заново. Ни одна из них не стоит того, чтобы быть сохраненной. Но созданы они должны быть только после тяжелой работы глубинного разрушения. Задача разрушения будет даже тяжелее и сложнее, нежели задача созидания. Ничто не должно быть оставлено. Следует сменить национальное мировоззрение. А в эту работу должна быть включена даже революция в выражениях лиц. Людей надо будет учить заново, с какими лицевыми гримасами ходить по улицам. Надо будет учить их позитивности и даже позитивному настроению.

Да, и настроению. Всем случается набрать не тот телефонный номер. Ну, палец там соскользнул или старая телефонная линия соединила неверно. Случается и мне.

Ну и голоса звучат в мембране! Особенно неприятны женские голоса: большей частью старые, усталые, заспанные, подозрительные, измученные, боязливые. Представляешь их владелиц сплошь и рядом как пожилых женщин с отекшими, в набухших варикозных венах ногами. Сидят на кроватях, в грязных цветастых платьях, морщинистые и несчастные. Звук из внешнего мира для них уже опасность: «Алё!»

«Добрый день, будьте добры Игоря?»

«У нас такого нет. Больше не звоните сюда».

Мужчины подходят к телефону реже. Мужские голоса угрюмые, пьяные, угрожающие, но всегда подавленные и, конечно, звучат с подозрением. В России все подозревают всех. Такое впечатление обыкновенно, что человек на том конце провода собрался покончить с собой, а ты ему из внешнего мира мешаешь. Когда мне случается вот таким образом услышать чужой мир, проникнуть в чужое, донельзя тоскливое, боязливое существование, то я долго потом ругаюсь матом. Я временами жил так плохо, что самому бедному пенсионеру России и в ужасном сне не приснится, но я никогда не звучал так подавленно. Встряхнитесь, мать вашу так, хочется сказать им. Если ты жив – уже хорошо, уже причина радоваться. А если еще и здоров – устрой себе праздник.

Матери моих ребят – членов партии – тоже не исключение, хотя есть отличные матери и отцы, и в большинстве своем звучат кисло и грустно. Всякий раз, поговорив с родителями, я понимаю, почему ребята идут в партию. В партии, несмотря на аресты и опасности, царит героический дух, в партии энергично, по-братски надежно и весело. Бегут ребята и от родителей, от не отвечающей их требованиям часто убогой действительности, от подавленности родителей.

Звоню в город К. Парню, который написал нам письмо в газету. В городе К. у нас нет партийной организации, а мы хотели бы, чтобы была. Пытаемся вдохновить парня на создание ячейки НБП.

– Алё…

– Добрый день, будьте добры Олега?

Молчание. Очень подозрительно:

– А кто его спрашивает? Это не из партии?

– Да, из партии.

– Не звоните больше сюда. Я получаю четыреста рублей, мы живем очень бедно. Олег только устроился на работу…

В трубке слышна возня, шуршание, шум, шепот, что ли.

– Вот мы и боремся против такого положения вещей, при котором вы получаете четыреста рублей, а чиновники воруют сотни миллионов долларов… Будьте добры Олега, – говорю я как можно мягче.

– А что вы можете сделать, только пересажают вас всех и Олега. – В голосе слышна плаксивость…

– Эдуард Вениаминович, это я… Извините, мать паникует… – Олег наконец завладел трубкой.

В конечном счете ячейку партии в городе К. он нам не организовал. Мать одолела пацана. Можно представить, какая жалкая и тоскливая судьба у него впереди.

Время от времени Национал-большевистская партия участвовала в каких-нибудь выборах. От столкновения с живой реальностью, побывав (собирая подписи на выдвижение) в тысячах квартир, пацаны наши приходили пришибленными. Те ребята, кто собирал подписи впервые, были глубоко шокированы, потрясены той черной реальностью, которую увидели в квартирах сограждан. Вот что писал Дмитрий Бахур в своих «Записках сборщика подписей», опубликованных в «Лимонке» № 79 с подзаголовком «Бытует мнение, что жильцы – люди. Ни хрена подобного».

«Вот очередная нора статистической единицы московского населения. Дверь. Последний раз ее красили еще до создания. Но сей факт не помешал хозяину в алкогольном забытьи, многократно выбивая замок, разнести косяк в щепки. Посмотрев на обшарпанные стены, прихожу к выводу, что дверь служит скорее для маскировки, чем для защиты входа в хибару. Соединив два торчащих из стены проводка, вслушиваюсь в треск звонка, раздавшийся в пустотах квартиры. Открыв дверь, передо мной возник хозяин, хоть он и не джинн, но без бутылки тут явно не обошлось.

Жена ушла в ночную. И это был повод. Но он об этом уже не помнит. По моему приказу быстро приносит паспорт и ставит подпись. Приход нового человека вызвал в нем небывалый всплеск эмоций. Ему вдруг захотелось поговорить, но непривычное напряжение голосовых связок привело к внезапному падению на пол. В таком состоянии я его и оставил».

Меня не покидает ощущение, что я брожу по кварталу сумасшедших домов и сегодня день открытых дверей. Вот алкоголик, потеряв связь с миром, сидит на полу и разглядывает пупок. На простые команды реагирует четко, не задаваясь вопросом об их правомочности. А вот очередная старушенция, описавшись от страха за дверью, сообщает мне, что никого нет дома. Дверь бронированная, с кучей замков, засовов и цепочек. Дверь поставили внучатые племянники в надежде на то, что бабушка съедет на кладбище. Но бабка никому не открывает, и внучата уже жалеют о столь крепком «подарочке». Захожу в квартиру сериального населения. Пытаясь подавить тоску по коллективному, они приобщаются с помощью двух телевизоров к жизни других, ставших уже почти родными людей. Они почти не разговаривают друг с другом, так как смотрят разные сериалы. Она – «художественные», он – «новостные». Она следит за судьбой Хуана Карлоса, он – Чубайса. Мое появление он рассматривает как продолжение своего любимого, идущего по ОРТ, под названием то ли «ВРЕМ Я», то ли «ВРЕМ МЫ». Пытаясь понять, где у меня камера, дает подпись и заставляет жену оторваться от перипетий экрана и тоже подписаться. Покидаю их, уверенных, что наконец-то им повезло и они попали в какой-то сериал…

Трупы. Москва переполнена живыми трупами. Они наполняют ее улицы. Обитают в многоквартирных склепах.

Обитатель этого склепа сделал в нем евроремонт, поставил двойную металлическую дверь и завел собаку. Ненужный этому миру, он стал слугой собаке. Этот несчастный обладатель паспорта и московской прописки выходит на улицу, когда хочет гулять пес, готовит, когда пес хочет жрать. Нажимаю на звонок. Звонка не слышу, но по привычному лаю понимаю, что меня заметили. Через несколько минут сквозь возмущенный лай раздался голос обитателя, огорченного тем, что его оторвали от любимого рекламного ролика. Его слова, что ничего подписывать не будет и нечего тут шляться, потонули в непрерывном собачьем говоре.

Темнеет. Все меньше открывают двери. Все больше боятся пришельцев из внешнего мира.

Очередная дверь. Очередная кнопка. Как невыносимо долго решают за дверью, что сделать: открыть или позвонить 02. Подошедшая на шум звонка женщина, засомневавшись в моей причастности к уголовному миру, попросила мужа открыть дверь. Муж, услышав, что мне нужно, удалился доедать невкусный ужин. Жена осталась поговорить. Женщина, чье тело стало никому не интересно, а знания не нужны. Она и ее муж – типичная ячейка общества, просравшего все на свете: как великие достижения своих отцов и дедов, так и свои никчемные сбережения. Так вот, они решили, что с подписями они не продешевят… Послал их…

Мне кажется, что людей в Москве не так уж много. Просто пока я перехожу из подъезда в подъезд, эти куски мяса перекатываются по тайным коридорам в новые квартиры. Берут там новые паспорта. Принимают очередную бесформенную бесхребетность и встречают меня своей склизкой улыбкой в глазке. Я устал втирать им всякую чушь. Они устали быть. Я потерял веру в человечество. Сколько вы заплатите мне за нее?

Сегодня счастливый день. Бродя по городу, как Диоген, в поисках человека, я нашел его. Дверь открыл здоровый и бодрый мужчина, на вид лет пятидесяти. Пригласил к столу, где хозяйничала его жена, такая же жизнеобильная. Я рассказал ему о нашей партии. Он поставил подпись и напоследок сказал: «Надо не в выборы играть, а с автоматами на улицы выходить». Уходя, я пообещал ему, что придет время и мы дадим ему автомат.

Деградация населения видна повсюду и не подлежит сомнению. Особенно она видна в истощенной Центральной России, менее распространена в Сибири. Чудовищные истории в отделах происшествий газет, такие передачи, как «Дежурная часть» или «Дорожный патруль», «Человек и закон», позволяют телезрителю как сборщику подписей на момент войти в жилища людей. Можно наблюдать дикое убожество, пьянство, маразм, грязь и как следствие – низкие бытовые преступления. Личный опыт каждого гражданина также свидетельствует, что часть наших сограждан – вырожденцы.

И те, кто считает себя призванными исправить род человеческий или как минимум русскую нацию, выглядят не лучше. Вспоминаю отвратительный, кособокий, шелудивый, пьяный сброд на съезде националистов в Санкт-Петербурге в 1996 году. Обычай скотского пьянства принадлежит к набору неумирающих традиций адата. Есть у пьянства апологеты и теоретики. Якобы широкая русская душа не может жить без иррациональной удали пьянства. Алкоголиков надо расстреливать, а не поощрять в них свинство. Все наши представления о себе, о русских, должны быть пересмотрены.

Русское общество пытались изменить и не только бумажными декретами. Террористы, народовольцы и эсеры, полстолетия подряд покушались на жизнь царей, вельмож и министров. Ленин со товарищи рассчитывали, что новый человек появится и станет свободен, получив во владение материальные блага: землю и фабрики. Однако новый человек так и не появился. Разрушив отдельные институции старого общества, большевики не справились с «адатом», с обусловленным традициями набором архетипов русского мира. «Адат» оказался сильнее царей и могущественнее революционеров и пережил Ленина, Сталина, Берию и ГУЛАГ. Большевики, по моему мнению, даже укрепили русский адат. Перефразируя римского патриция Катона, кричу: «Адат необходимо разрушить!»