Текст книги "Эротика.Iz"

– А кто такая Окка? – спросила я, вспомнив вдруг слова той ненецкой девчонки Аюни Ладукай, которая сказала Худе в интернате: «Мы отомстили за Окку! Ты же не мужчина – сам не можешь русским отомстить. Наоборот, служишь им, как пес!»

Худя молчал, разминая мне сустав. Потом вышел в ванную и вернулся с бинтом. Кровь из рассеченной брови уже была у него на подбородке, но он не обращал на это внимания, а стал забинтовывать мне руку.

– Так кто такая Окка? – спросила я снова. И свободной рукой почти машинально вытерла кровь с его лица.

– Этого я не могу тебе сказать, – произнес он. – Ложись спать. Я не могу выпустить тебя одну на улицу ночью. Там же преступники гуляют. – Короткая усмешка тронула его губы. Кажется, первая усмешка за весь этот вечер.

– Да не выдам я твоих подростков! – сказала я презрительно. – Еще не хватало, чтобы в угро узнали, что меня изнасиловали!

– Я тоже так думал. Но на всякий случай сказал им, чтобы они ушли из города. Все. – Он ловко завязал бинт бантиком и заправил под бинт концы. – Эта повязка будет напоминать тебе обо мне пару дней. Но одной рукой ты уже не взломаешь дверь, а ключ у меня в кармане. Так что давай спать.

С этими словами он снова лег на пол, на шкуры, растянулся во весь рост и закрыл глаза.

Я беспомощно и нелепо торчала посреди комнаты. Действительно, одной рукой мне не взломать дверь, да и незачем мне спешить в гостиницу «Север», где уйма армейского и милицейского начальства. Вид у меня сейчас уж точно как после изнасилования!

Потоптавшись на одном месте, я вздохнула, выключила свет и стала раздеваться. Хотя в комнате был полный мрак, сказала Худе:

– Отвернись…

В темноте я слышала, как он повернулся на бок.

Я разделась и наугад шагнула к своему прежнему месту на полу, на шкурах. И конечно, споткнулась о Худино тело, наступила ему на спину и рухнула вниз. Его руки поймали меня, смягчили удар, но все же я здорово стукнулась плечом. Вот уж действительно мне не везло в эту ночь, черт возьми! Это идиотское падение было, наверно, последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Я села на полу, держась вывихнутой рукой за ушибленное плечо, и заскулила – опустошенно, жалобно и слезливо, как бессильный и слепой щенок.

Худя обнял меня и уложил на полу рядом с собой. Я даже не сопротивлялась. Я лежала на его руке, он прижимал меня к себе всю, от головы до ног, и моя грудь была у его груди, и мои слезы размазывались по его небритой щеке и по губам, которыми он тихо меня целовал.

– Спи. Пожалуйста, спи… – говорил он негромко. И я даже не помню, когда я уснула и как.

Из романа «Кремлевская жена» (1989 год)

Анна Ковина, пять лет спустя (отрывок)

…Гостиница «Пекин», пятый этаж, 512-й номер.

Я заперла дверь на ключ, быстро подошла к окну и задернула тяжелую штору. Там, во дворе гостиницы, уже не было ни толпы, ни фургона с надписью «ХОЗТОВАРЫ», но группы людей еще базарили между собой, выменивая друг у друга импортную «Антимоль». Но мне сейчас было не до них и даже не до этого фонаря на столбе, лампа от которого так и осталась в бардачке брошенной мной «неотложки». Честно говоря, я в эту минуту и не вспомнила о той лампе, потому что внутри меня все горело. Не знаю, как у других, но у меня это так. Я могу стоять, как скала, я могу не дать самому Роберту Редфорду или даже Боярскому, но если я захотела кого-то, то это как затмение мозгов, как лихорадка и обморок. И сейчас было то же самое, даже еще сильней. «Этот мальчик обречен, – лихорадочно думала я, – он залетит в ИТУ, как бабочка на огонь, но я, я оставлю след в его жизни!..»

Узкий луч света пробился из-под шторы, но я быстро подоткнула ее, и в номере стало совсем темно.

– Вы что? – испуганно спросил Саша, стоя у двери. – Вы будете меня пытать?

– Да… – усмехнулась я и подошла к нему, чувствуя, как до краев полна нежностью и желанием – аж матка дрожит. И одним движением рук стянула с него черную безрукавку с дурацким призывом о демократах.

– Но почему?.. – сказал он.

Он стоял передо мной – высокий и худенький олененок.

– Молчи, глупый… – Я медленно повела ладонью по его груди. – Нам некогда…

Мои руки ушли вниз, расстегнули его джинсы и потянули их вниз вместе с трусами-плавками.

– Зачем?! Что вы делаете?! – Он судорожно прикрыл свой пах двумя руками.

– Тихо, милый, тихо… – Я опустилась на колени и с усилием развела его руки.

– Что вы хотите? Что вы…

Но тут он, кажется, понял, что я делаю. И умолк ошалело.

«То-то! – радостно подумала я. – Мой дорогой, мой милый, мой московский ангелочек! Конечно, я сошла с ума, конечно! Но и хрен с ним! Я покажу тебе небо в алмазах, я покажу тебе все, что умею и знаю, я сделаю тебя мужчиной!»

– О-о-о, каким мужчиной я сделаю тебя, мой синеглазый…

Он молчал секунд тридцать. А потом вдруг сказал:

– Вы типичный продукт застоя!

– Что-о? – От изумления я даже прервала свое занятие.

– Конечно! – Со вздернутым пенисом он прошагал к кровати, сел на нее и сказал огорченно: – Вы продукт советского тоталитарного строя. У вас в голове только карьера и секс. Ничего больше!..

Вообще-то за это следовало бы дать ему по морде. Я – старший лейтенант советской милиции! – стою перед ним на коленях и делаю то, что, черт возьми, не всякая баба умеет и будет вам делать, а он…

Но в том-то и дело, что выражение его «морды» было до того огорченным, словно он разговаривал не со взрослой бабой, влюбленной в него по шейку матки, а с ребенком, пережившим менингит…

– Дурында ты! Демократик глупый… – сказала я, сбрасывая китель, юбку и все остальное и став перед ним в чем мать родила. – Смотри! Это все твое. Пользуйся… – Я снова опустилась перед ним на колени. Опытная баба, я была уверена, что никто не устоит против моего мастерства, а уж этот мальчишка – тем более! Особенно если я вся наполнена нежностью к нему, как заряженная обойма, а то, что я собираюсь сделать ему, – это же от души, от любви, черт возьми!.. – Пусти же, родной! Пусти…

Нет, он не противился. Он разжал колени и сказал:

– Я не имею в виду вас персонально, вы просто одна из двухсот миллионов. Мы в России забыли про милосердие, мораль, совесть…

«Глупый, – подумала я. – Но ничего – сейчас ты тоже забудешь про свои «милосердие, мораль и совесть»! Сейчас ты все на свете забудешь!»

И я углубилась лицом в его колени и с трепетной нежностью принялась священнодействовать! Да, так это может делать только влюбленная баба…

Но он продолжал как ни в чем не бывало:

– Совесть, мораль, сострадательность, нравственность – мы в России забыли эти понятия! За семьдесят лет советской власти они стали ругательством. Если кто-то оказывается милосердным или нравственным, на него смотрят как на социально опасного. Да! Никто не верит ни в Бога, ни в Маркса, никто не молится, не думает о служении своему народу, а все заняты только одним – трахнуться и достать колбасу и новые погоны. Посмотрите, что делается в стране!

– Замолчи, мальчишка! – Я поднялась, влажными губами залепила ему рот поцелуем и повалила его своим телом на кровать. Он не сопротивлялся, и, похоже, он не был девственником, как я думала вчера в милиции. Просто голова его была занята совершенно иным, а на то, что я делаю, он как бы не обращал внимания.

– Да, я вас понимаю, – говорил он пару минут спустя, лежа подо мной на спине и держа свои тонкие руки у меня на плечах. – Я вчера проявил к вам сострадание, и вам нужно со мной расплатиться, я понимаю… Иначе мое сострадание вам непонятно и будет вас мучить…

Но я уже не слушала этого Достоевского, точнее – я слышала его словно из аквариума, через бассейн той нирваны, в которую теперь ритмично, под скрип кровати, падала и обрывалась моя душа. Закрыв глаза, откинув голову назад, мотая волосы по плечам и широко открыв рот, я отдавала, отдавала себя моему Сашеньке – отдавала всю, до всей своей глубины и со всей своей милицейской страстью.

А он продолжал:

– Я не виню вас, нет. Вы – производное нашей системы. Взять, трахнуть, поиметь – вот что стало теперь русской моралью. И в этом наша катастрофа. Не экономика, нет! Не техническая отсталость! Я плевал на Запад! Пусть они создают компьютеры, пусть летят на Марс – это ничто. Но то, что коммунисты лишили Россию веры в десять заповедей, – вот где наша национальная трагедия. Вы слышите?

– Говори!.. Говори!.. – хрипло выдохнула я, потому что уже зашлась от предощущения финала и хотела продлить – продлить! – эти мгновения.

Но он понял меня буквально. Он решил, что я действительно заинтересовалась его проповедью, и, взяв меня под мышки, вдруг поднял меня над собой и ссадил со своих чресел:

– Тогда подождите, слушайте!

– Идиот! – взревела я. – Ты с ума сошел! Саша! – И я ринулась обратно – спешно, почти в затмении. – Не двигайся! Говори, но не двигайся! Прошу тебя!..

Он откинул голову на подушку, разглядывая меня в полутьме, потом взял в пригоршни мою грудь, словно удивляясь ее весу…

– А ты похожа на Россию, – заявил он вдруг. – Да, да – ты и есть сегодняшняя Россия. Богу не молишься, служишь властям и живешь не душой, а маткой. Боже мой, что они сделали с нашей страной! Боже мой!.. – И он умолк огорченно, и я вдруг ощутила в себе, что его сила слабеет.

– Нет! Еще! Говори! – затормошила я его. – Говори же!

– О чем тут говорить?! – сказал он печально.

– Обо всем! Ну пожалуйста! Говори! – умоляла я. – Что ты думаешь о Горячеве?

– О Горячеве? Вам это интересно?

– Ну конечно! Конечно! – обрадовалась я, снова ощутив в себе напряжение Сашиной силы.

– Что ж… Горячев – это, можно сказать, коммунистический Гамлет русской истории. Ну да, ведь он пытается решить вопрос «быть или не быть» советской империи. То есть эта империя обречена на развал, что с Горячевым, что без него. Но Горячев этого не знает и пытается с помощью своих куцых реформ догнать Японию и США, от которых мы технически отстали лет на сто и вообще превращаемся в Индию. Но все его реформы только поляризовали общество социально и ведут к национальным конфликтам и гражданской войне…

Да, так я сексом еще никогда не занималась! У меня были молчуны, шептуны, хрипуны и даже болтуны. Были торопливые девственники и ленивые пожилые интеллигенты. Были вялые слабаки-иноходцы и темпераментные рысаки. Но лектора-антисоветчика у меня никогда не было, это уж точно! И оказалось – я могу слушать эти лекции бесконечно!..

– Например, вся его антиалкогольная кампания только усугубила пьянство – научила массы гнать самогон, и теперь это не истребить еще лет тридцать. А кооперативам и частникам не дает развернуться бюрократия – она их душит и потакает рождению такого рэкета, какого нет даже в Ливане. А гласность привела к взрывам в Армении и Прибалтике – и это только начало! То есть Горячев занимается сизифовым трудом, понимаешь? Чем выше он катит камень перестройки, тем страшней будет, когда этот камень сорвется…

Говори, мой милый, говори, мой Спиноза! Так вот почему Провидение послало за мной в Полтаву Ларису Горячеву, и вот ради чего эти милиционеры-десантники били меня вчера кирзовыми ботинками! Я благодарю тебя, Господи! За рай, за ад, за невесомость падения в пропасть… А может, действительно вытащить к чертям собачьим спираль и родить от него девочку или мальчика, а?

– И получается, что Горячев, думая, что спасает империю, объективно ее разрушает, – охотно проповедовал Саша. – Он думает, что стоит отнять власть у партийной бюрократии и передать Советам народных депутатов, как Советы образуют качественно новую структуру управления. Бред. Любая диктатура – партии, Советов или личности – все равно кончается диктатурой бюрократии. Поэтому и у Горячева все опять придет к сталинизму, маоизму и ярузельщине. Однопартийная система иначе не может, она уже толкает Горячева к личной диктатуре, он уже вынужден легализовать свою диктаторскую власть. Даже должность для этого придумал: Президент Верховного Совета. Возможно, он мечтает: вот укреплюсь, а потом подарю стране демократию! Но и это ошибка. Демократия – это в первую очередь терпимость, а терпимость нельзя подарить или ввести приказом. Терпимость – это качество души…

Я кончала и падала на Сашу в изнеможении и в поту, я отдыхала, лежа на его узкой груди и не теряя его пребывания в моем теле, а затем я взмывала обратно и пускалась в новую погоню за невесомостью – вскачь, запрокинув голову, мотая волосами, закрыв глаза и хрипя широко открытым ртом. И я уже забыла о том, что хотела сначала лишь одного – просто подарить себя этому мальчику, открыть ему новый мир, чтобы там, куда его заберут от меня – в психушке, в тюрьме, там в Сибири, – он знал, он помнил и по секундам перебирал эту встречу со мной. Да, я уже забыла об этом и просто вычерпывала в этой постели и себя и его целиком, до последней капли и с офицерской страстью, накопленной за месяцы периферийного полтавского воздержания.

А Саша все продолжал:

– Почему эта система может выдержать гигантские перегрузки? Расстрелять миллионы людей, морить свой народ голодом, даже развенчать культ личности и абсорбировать Солженицына и Оруэлла? Почему это она может, а нас – несколько сотен демократов – бьют дубинками? Ведь сегодня Горячеву важно прослыть плюралистом – только бы Запад помог ему подлатать систему! Почему же нас травят в прессе и арестовывают? Потому, что мы против этого латанья! Мы за развал однопартийной системы! Мы создаем свою партию…

Он вдруг умолк, а я застонала в очередном предфинальном хрипе:

– Еще!.. Говори!.. Еще чуть-чуть!

– По-моему, кто-то стучит…

– Я люблю тебя, Сашенька! Я люблю тебя!

– По-моему, кто-то стучит, – повторил он.

И действительно – теперь и я услышала – кто-то стучал в дверь. Но разве я могла остановиться? Пошли они все на хер, на хер! Даже если это милиция пришла арестовать меня за похищение Саши – в гробу я их видала, я не могу остановиться в такую минуту!

И уже под откровенно наглый и явно милицейский стук в дверь я остервенело ударилась о Сашины чресла своим животом – еще… еще – о-о-о! О Господи!.. И – рухнула на него в полном бессилии.

– Господи, как я тебя люблю!..

Теперь они могли делать со мной что угодно. Резать, бить кирзовыми ботинками, таскать за волосы – я плевала на них! Я была невесома, как воздушный шар, я парила в космосе. Мощный – кулаками, что ли? – стук по двери все-таки заставил меня сползти с кровати и на слабых ногах добраться до двери.

– Кто там?

– Откройте! – приказал женский голос, и я узнала ее. Лариса!

– Сейчас… – ответила я безразлично, набрасывая китель прямо на голые плечи.

И поняла, что в эту минуту кончилась моя карьера личного следователя семьи Горячевых.

Отдернув штору на окне, я поцеловала Сашу:

– Вот и все, дорогой. Прощай…

– А кто там? – спросил он, натягивая вельветовые джинсы.

– Увидишь – ахнешь, – усмехнулась я, подошла к двери и повернула ключ.

Они вошли в номер толпой – Лариса Горячева, генерал Власов, полковник Котов, капитан Белоконь и еще несколько милицейских чинов, включая оперуполномоченного по кличке Гроза.

Генерал Власов, красный от злости, молча рванул с моих плеч погоны так, что вырвал из кителя клок сукна.

А Лариса не выдержала.

– Шлюха! – выдохнула она мне в лицо. – Я тебя из дерьма в Москву вытащила, а ты вот как работаешь! Вон отсюда! – И повернулась к Саше: – Сопляк! Горячева он критикует! Уведите!

А ведь еще три дня назад в этом номере не было микрофонов, мельком подумала я.

– Одевайся! – приказал Гроза Саше и швырнул ему в лицо его безрукавку.

Саша усмехнулся, вывернул эту безрукавку буквами наружу и натянул на себя. Власов, Горячева, Котов и все остальные уставились в белую надпись: «СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!»

– Ладно, двигай, пижон! – Гроза заломил Саше руки за спину и опять защелкнул наручники.

– Дура! – сказала мне Лариса и пошла прочь из номера. Я поняла, что она имела в виду. Из-за нескольких минут удовольствия, или, как говорится, из-за одного пистона, я потеряла все: Москву, карьеру и даже милицейские погоны.

И, черт возьми, она была права!

Бес, бес меня попутал с этим мальчиком, которого опер уже вел из номера, – он, Саша, ушел под конвоем, высоко подняв голову, улыбаясь и – даже не взглянув на меня! Вот так! Он добился своего – его арестовали, его посадят вместе с его любимыми демократами! А я? Куда деваться мне? Ведь они меня даже не арестовали!..

Следом за Сашей, Горячевой и Власовым вышли из номера и все остальные. Капитан Белоконь, выходя последним, тонко улыбнулся.

И вдруг я поняла, что сейчас случилось. Они убрали меня от Ларисы – убрали ее же, Ларисиными, руками!

Дура я! Идиотка! Так прокололась!..

Пару минут спустя дежурный администратор заглянула в открытую дверь номера и сказала:

– Освободите номер. Вас выписали из гостиницы.

Тут я увидела на тумбочке маленький черный гостиничный радиорепродуктор, которого раньше не было. Вот куда они сунули микрофон, подумала я бесстрастно. И, выходя из номера, включила этот репродуктор на полную громкость. Радиостанция «Юность» передавала марш советских танкистов. Что ж, пусть слушают!

Из романа «Римский период» (2001 год)

– Вампиризм не такая уж редкая вещь, как вам может казаться, сaro mia. Вы порезали палец, увидели кровь, и первым делом что вы сделали? Сунули его себе в рот и стали сосать кровь, правильно? Значит ли это, что вы вампир? Нет, конечно. Но почему же вы стали сосать свою кровь? Причем тут же, инстинктивно! Потому что в подкорке, в вашей генетической памяти записано: кровь – это жизнь. Мы можем остаться без глаз, без ушей, без рук и без ног, но мы живы. А без крови мы трупы, кровь – это самое ценное, что у нас есть. Евреи считают, что душа находится в нашей крови и с кровью из человека выходит. Поэтому кровью, как душой, клялись, расписывались и кровью кропили жертвы богам. Выпить чашу крови своих врагов считалось не просто доблестью, но и обретением силы, здоровья. Вся Южная Америка покрыта пирамидами алтарей ацтеков, толтеков и майя, которые убивали своих пленных не десятками и не сотнями, а сотнями тысяч и делили с богами их плоть и кровь. Кстати, вы никогда не задумывались, почему у каждого народа вкусы богов всегда совпадают с вкусами верующих? Это интересный вопрос! Еврейский и мусульманский боги с отвращением относятся к свинине, конине, собачьему мясу и человечине, а христианский и буддийский – только к человечине и собачьему мясу. Зато свинину и конину – пожалуйста! А китайские боги благоволят к собачьему мясу, а боги ацтеков и майя собачьим мясом брезговали, зато любили человечину настолько, что поедать ее было привилегией только священнослужителей, вождей и воинов. Но все – буквально все боги, интернационально – принимали в жертву кровь. Причем у тех народов, которым вкус человеческой крови был не по вкусу или не по карману – как, например, евреям, – им разрешалось подменять эту жертвенную кровь кровью ягненка или курицы. Зато эскимосы, например, и по сей день пьют оленью кровь и едят сырое мясо убитых оленей – еще теплое. Да и мы с вами только что съели по замечательному куску мяса с кровью – как это называлось?

– «Мясо по-суворовски», – вынужденно улыбнулась Елена.

Действительно, мясо по-суворовски, которое делали в ресторане Дома журналистов на Суворовском бульваре, было прекрасным – нежное, сочное, с той темно-розовой кровоточинкой, которая так аппетитно брызжет под вилкой и ножом.

Елена почувствовала, как приятная сытость сонно разливается по ее телу, и ей вдруг захотелось зажмуриться и мурлыкнуть, как кошка. Черт побери этого Винсента, почему с первой минуты общения с ним ей так покойно и доверительно в его обществе? Нет, нужно выпить черного кофе, встряхнуться и взять себя в руки. Никаких расслаблений, она на работе! И самое неприятное в этой работе то, что сегодня же вечером ей предстоит сесть и написать подробный рапорт-отчет обо всех разговорах с этим Винсентом. Именно из-за этих рапортов Елена нередко старалась увильнуть от обслуживания иностранных делегаций и зарубежных правительственных гостей. Но деньги, деньги – даже лишняя десятка к зарплате – были так нужны! В конце концов, сколько она получает на своем «Радио “Россия”» на Пятницкой? Аж сто тридцать в месяц! И еще нужно считать, что ей повезло, ведь сюда лезет по блату весь иняз, все дочки кремлевской и московской элиты, которым и деньги-то не нужны – что им эти сто тридцать, когда пара приличных сапожек стоит двести рублей! Но их – в их лаковых итальянских сапожках, французских блузках и канадских дубленках – привозят на работу машины их партийных папаш и мужей, а ей ради дубленки придется еще три месяца сидеть на одном «Геркулесе», и она так похудела, что сисек не осталось…

Боже мой, как она наелась! О чем он говорит, этот Винсент? Ведь она должна хоть что-то запомнить для своего рапорта! Тем более что на этот раз рапорт нужно сдать не в Первый отдел «Радиокомитета», а непосредственно Иванову, помощнику Андропова!..

– А другой стороной вампиризма, дорогая, является наша древняя вера в то, что кровь обладает целебными и даже омолаживающими свойствами. Гм, между прочим, тут замечательный кофе! И вообще мне тут нравится, давайте будем обедать тут каждый день… О чем я говорил? Да, вампиризм! Вы, конечно, слышали о нашем императоре Клавдии Нероне Тиберии, который правил нашей империей в начале первого века? Между нами говоря, это был ужасный мерзавец. Смолоду он устраивал у себя во дворце ночные оргии, а потом затаскивал юных девушек в постель, перегрызал им артерии и сосал их кровь, от которой пьянел больше, чем от вина. Брр, я понимаю ваше отвращение, меня и самого передергивает. К тому же, как ни странно, на пользу Тиберию это не пошло – очень скоро у него выпали все зубы и волосы, он превратился в инвалида. Однако веры в чудесную силу крови, которая должна обеспечить ему бессмертие, не терял, и каждое утро ему подавали на завтрак два громадных кубка со смесью женского молока и крови девочек, которым вскрывали артерии буквально за несколько минут до этого. Кроме того, он ежедневно принимал ванны в такой же смеси женского молока и крови. Но, как мы знаем, бессмертия он все-таки не обрел, а, наоборот, захлебнулся в крови своих жертв. Так что все как в кино – порок наказан, тиран погиб. Однако маленький тиран сидит, конечно, в каждом из нас, и сейчас я на правах гостя попрошу вас погулять со мной по улице – я еще никогда не гулял по снегу, у нас снег если и бывает, то раз в десять лет, и то какой-то жидкий, мокрый…

…Как случилось, что она привела Винсента к себе домой? В первый же день! Сразу после ужина в Домжуре! Ну хорошо – пусть не сразу, пусть они час гуляли по морозной Москве, и он уже перестал стращать ее этими ужасами вампиризма, а только восхищался хрустом снега под ногами, заснеженным Тверским бульваром, памятником Пушкину у кинотеатра «Россия» и памятником Маяковскому возле гостиницы «Пекин». И пусть он замерз так, что у него побелели щеки, а все уже было закрыто – и «София», и «Баку», и ресторан в гостинице «Пекин». Но даже если она привела его погреться к себе на Вторую Миусскую, в комнату, которую снимала за тридцать рублей в месяц, как случилось, что они тотчас же оказались в постели – вместо чая и без всяких предварительных слов, объятий, нежностей и поцелуев?

Впрочем, теперь, изнемогая от наслаждения, взлетая от пронзительного жара его плоти и падая в пропасть от остроты пульсации собственной ластуши, Елена, конечно, не думала об этом.

– Еще, еще!..

Господи, что с ней творится?!

– Рer favore, аncora!..

Да, вся ее чувственность и эротизм, запертые, оказывается, годами в панцире совкового бытия и забытые там, как потухший вулкан, вдруг хлынули наружу, изумляя ее саму обильными выбросами ее раскаленной магмы, бурным сотрясением всего ее тела и острым, неуемным вожделением нового извержения.

– Ancora! Ancora! Piu profondo!

– Come ti piace?

– E tanto buono! E merviglioso!

– Non fermare!

– Sprodami! Muoio! M’amazzi! Sfondatemi!

– Ancora! Ancora!

– Mi fai impazzire! Mi hai empito! Sono una fontana!

– Succhialo! Ingoialo! Piu profondo! E tanto buono!..

Черт возьми, так вот почему эти итальянки столь крикливы и экспансивны! Еще бы – при таких мужчинах!..

Выпотрошенная, невесомая, никакая и абсолютно счастливая, она лежала, прижавшись к Винсенту своим тонким обессиленным телом. Где-то сбоку, на периферии ее сознания всплыла мысль о рапорте, который завтра утром нужно сдать Иванову, но она тут же лениво и небрежно, как муху, отмахнула эту мысль и шепнула Винсенту:

– Я мертвая. Можно я признаюсь тебе кое в чем?

– Конечно. – Он гладил ее по голове и остренькому плечу.

– Мне двадцать шесть лет, но у меня никогда такого не было. Я даже не знала, что такое возможно. Конечно, я читала про это в книжках, особенно в ваших, итальянских. Но думала, что это вранье, литература. А теперь…

Он усмехнулся:

– Тебе понравилось?

– Не издевайся. Знаешь, даже когда я была замужем, я относилась к этому как к мытью холодильника – ну, нужно сделать раз в месяц. А теперь… Ну-ка повернись! Повернись на живот!

– Зачем?

– Я хочу проверить, нет ли у тебя хвоста. Я думаю, ты дьявол.

– Конечно, я дьявол. Но лучше ты повернись на живот.

– Как? Опять? Нет, я не могу, я умру!..

Это был готовый эпизод для фильма: вечерний и продуваемый морозным ветром венский вокзал Сюдбанхоф и орда наших эмигрантов на сером перроне в окружении австрийских автоматчиков с немецкими овчарками. Да, в двадцатом веке, в 1979 году, то есть на 5740 году еврейской истории, – мы снова в загоне, под охраной немецких овчарок и автоматов! И хотя теперь они были тут для того, чтобы защищать нас от арабских террористов, ощущение от их короткоствольных автоматов, их лающего немецкого и их молчаливых овчарок на стальных ошейниках было знобящим. К тому же и наши вели себя как мешочники 42-го года при штурме поездов – выхватывали из тележек с багажом свои чемоданы и сломя голову тащили их в четыре последних вагона, отведенных для нашего брата-эмигранта. Тут женщины и дети стремительно бросались в вагоны захватывать купе, а мужчины забрасывали им чемоданы и баулы через окна, чтобы опередить других, менее расторопных. Крик, мат, чуть не драки из-за купе, хотя ехать-то до Рима всего одну ночь. Дэвид Харрис и еще несколько ребят из ХИАСа бессильно отошли в сторону, горестно наблюдая за этим остервенелым варварством. «Евреи – лучшая кровь!» Я подошел к Дэвиду, мы посмотрели друг другу в глаза.

– Well… – сказал он. – It’s okey. Good luck in USA.

– Thank you. – И я потащил в вагон свой чемодан и пишмашинку, полагая, что ночевать мне придется где-нибудь в тамбуре, на полу, в своем туристическом спальном мешке.

Но оказалось, что все эти бои за места были совершенно зряшными – Харрис, что ли, постарался? – на каждую семью вышло по отдельному купе, а после того как все разместились, остались даже лишние. Одно из них я и занял и вышел в коридор посмотреть, с кем теперь свела меня эта эмигрантская дорога. И вдруг… каким-то боковым зрением, просто краем глаза я засек бегущую по перрону фигуру. Сильвия? Не может быть! Я ринулся из вагона и увидел, как она, удаляясь от меня, бежит все дальше по перрону, заглядывая в окна вагонов.

– Сильвия!!!

Она развернулась по дуге, словно утка на плаву, побежала ко мне, и…

Вся эмиграция, весь поезд, ехавший в тот день из Вены в Рим, был свидетелем того, как эта польская Кармен с алым ртом, огромными черными глазами и распущенными волосами целовала меня и прижималась ко мне в своем сером тоненьком демисезонном пальтишке прямо при всех – при эмигрантах, торчащих в окнах вагона, при американце Дэвиде Харрисе и его сотрудниках, при австрийских полицейских в их зеленых бронежилетах и с израильскими автоматами «узи» наперевес и при немецких сторожевых овчарках.

– Я буду чэкать на тебэ…

– Пошли! – Я схватил ее за руку и потащил в вагон.

– Куда?

– Я хочу тебе что-то подарить. У меня в чемодане. Пошли…

Я еще не знал, что я ей подарю, но что-то я должен был ей оставить – хоть свитер свой! Конечно, свитер! У нее под худеньким пальто лишь тонкая кофточка…

Но когда я откинул крышку чемодана и лихорадочно сунул руку в его глубину за свитером, я вдруг услышал, как лязгнула за мной дверь купе, клацнула дверная защелка, и тут же руки Сильвии с силой стянули с меня мое дубовое монгольское кожаное пальто, а за ним и поясной ремень…

И только в этот момент я понял и поверил, что она меня – любит!

Но как!

Это был не секс, это был один миллионнократный поцелуй, который покрыл все мое тело и поглотил мою плоть.

Это было остервенение ласки и страсти, любви и темперамента.

Это было полное соитие двух наших таких разных, таких полярных сутей и тел!

Это были какие-то странные, немыслимые слова сразу на всех языках:

– Я тебе кохам!..

– Я приеду к тебе!..

– Ни, я до тебе пшияду!..

– I love you!..

– Я буду чэкать на тебэ!..

Стук в дверь привел нас в себя.

– Мистер Плоткин, поезд отправляется!

Но и одеваясь, она плакала и обещала:

– Я пшияду до тебе! Я хцем быть з тобою!..

Мы были в свободном мире, но мы еще не были свободны – в ее польском паспорте стояла шестимесячная рабочая австрийская виза, а у меня, кроме зеленой бумажки советской выездной визы, не было вообще никаких документов. Приколотые к нашим визам, мы могли быть вместе только до того мига, когда поезд тронулся, и Сильвия – растягивая этот прощальный миг – все шла и шла рядом с подножкой вагона, не отпуская моей руки…

Совсем как в этом проклятом кинематографе, который часто правдивее жизни.

Чья-то рука тронула меня за плечо, и я оглянулся. Маша, юная и прелестная фиктивная жена Наума и возлюбленная эстонца Клауса, который тоже выехал по фиктивному браку и жил теперь с Машей в нашем отеле «Франценсгоф», стояла в тамбуре с узким синим конвертом в руке.

– Вы Плоткин? – спросила она.

– Да…

– Мы последними уезжали из отеля, когда принесли почту. Это вам. Из Израиля.

Я взял письмо и тут же высунулся во все еще открытую дверь вагона. Но, даже высунувшись, я уже не увидел ни перрона, ни Сильвии.

…Я пришел к ним и сказал:

– Я еду в Ватикан на вечернюю службу нового папы римского. Хотите поехать?

– Хочу! – опережая мужа, тут же выпалила Инна, и я понял, что выиграл этот раунд, ведь не могли же они поехать вдвоем, с кем бы осталась Юлька? А Инна повернулась к Илье: – Можно?

– Конечно, езжай, – ответил он и спросил у меня: – А что за служба?

Я стал объяснять:

– В последнюю субботу каждого месяца вход в Ватикан бесплатный, и, если повезет, можно попасть на папскую службу. Но сейчас пять часов – если мы хотим успеть, нужно выезжать немедля.

Она переоделась за пять минут, и еще через минуту мы с ней уже шли к автобусной остановке. Она болтала о каких-то пустяках, но я почти не слушал ее, у меня было спокойное чувство, что все произойдет своим чередом, если не спешить и не суетиться.