Текст книги "Эротика.Iz"

И записано российским историком академиком В. Григорьевым в 1834 году:

«Необыкновенным явлением в средние века был народ хазарский. Окруженный племенами дикими и кочующими, он имел все преимущества стран образованных: устроенное правление, обширную цветущую торговлю и постоянное войско. Когда величайшее безначалие, фанатизм и глубокое невежество оспаривали друг у друга владычество над Западной Европой, держава хазарская славилась своим правосудием и веротерпимостью, и гонимые за веру стекались сюда отовсюду. Как светлый метеор, ярко блистала она на мрачном горизонте Европы и погасла, не оставив никаких следов своего существования».

Изничтожив державу хазарскую, истребив с неизвестной даже варварам тех лет свирепостью всех пленных той последней битвы, не оставив в живых ни одного свидетеля своего поединка с царем Иосифом, ни даже могилы его, Святослав переименовал Итиль. Он назвал эту реку полным, настоящим, свионским именем своей матери – Волга.

Из романа «Московский полет» (1990 год)

…Она вышла из автобуса походкой Мэрилин Монро и пошла через улицу к парадному входу нашего института. На ней было открытое желтое платье, а под мышкой, под персиковым локтем левой руки, – какая-то папка. Прямые и тонкие, как шелк, русые волосы падали на обнаженные плечи, удлиняя ее круглое лицо с зелеными глазами и полными детскими губами.

Был конец июня, я только что защитил диплом и стоял на автобусной остановке, собираясь ехать на «Мосфильм». Но автобус ушел, а я остался стоять с открытым ртом, думая, что так не бывает, не может вот так обыденно выйти из автобуса живая принцесса моих детских снов – сказочная Аленушка, героиня всех русских сказок, которые я, еврейский вундеркинд, знал, конечно, в детстве наизусть…

Но это было, было! Живая Аленушка плюс Наташа Ростова плюс Белоснежка плюс Татьяна Ларина плюс Красная Шапочка плюс бедная Лиза плюс Снегурочка плюс Соня Мармеладова и так далее, и так далее уходила от меня через улицу имени Эйзенштейна. И ровно через десять шагов должна была смешаться с толпой длинноногих принцесс и поблядушек, которые именно в это время, в июне, тысячами съезжаются в наш ВГИК со всей страны в надежде поступить на актерский факультет и стать кинозвездами. Старшекурсники постоянно выуживали среди них самых роскошных и длинноногих, готовых на все ради эфемерной помощи на вступительных экзаменах. Вот и сейчас там, в этой толпе у входа во ВГИК, уже котами ходят наши армяне с третьего курса режиссерского факультета. Конечно, они немедленно подвалят к «Аленушке» и…

Я побежал через улицу, схватил ее за локоть:

– Девушка, минутку!

Она обратила ко мне зеленые глаза, в них не было ни испуга, ни удивления.

– Что?

– Я… это… Я подумал… – замямлил я, ощутив вдруг слабость в коленках. От полного совпадения этой девушки с идеалом детских, еще досексуальных, снов я вблизи ее совсем потерял голову. И промямлил самое банальное: – Я только что защитил диплом режиссера. Может быть, вам нужна помощь для актерского показа?

– Спасибо. Но я не поступаю на актерский факультет.

– На какой же? – изумился я.

– На редакторский. Видите ли, мне уже девятнадцать лет, а на актерский берут только до восемнадцати.

– Понятно… – смешался я. И поскольку сказать мне было больше нечего, промямлил тупо: – Тогда это… Извините… Всего хорошего…

– Подождите! – вдруг сказала она. – А как вас зовут?

– Вадим, – вспыхнул я. – Вадим Плоткин. – И, зная, что всех иногородних абитуриенток поселяют на первых двух этажах нашей общаги, добавил: – Я живу в общежитии, комната четыреста один. А вы? Вы откуда приехали?

– Ниоткуда. Я москвичка. Мне кажется, вы сейчас пропустите второй автобус. Меня зовут Анной. Анна Муравина. Вы будете за меня болеть? – В ее зеленых глазах было все – и веселое девичье кокетство, и вызов, и страх абитуриентки, и летняя истома ее персикового тела, и спокойная уверенность неотразимо красивой женщины.

От этой смеси мои ноги стали ватными, а руки и живот покрылись гусиной кожей.

– Конечно! – сказал я замороженным голосом. – Когда у вас первый экзамен?

– Через две недели, русская литература. Вы придете?

– Обязательно! Спасибо! – выкрикнул я и в панике от ее русалочьих глаз убежал к подходившему автобусу…

Как будто можно сбежать от судьбы!

За двадцать пять последующих лет я сбегал от Анны десятки раз – к другим женщинам, в другие города и даже в Америку. Но вот я опять в России – и кто же мне снится в первую ночь, едва я закрыл глаза?..

…Я лежал на своей койке в пустой комнате студенческого общежития, ковырял из стены известку, жевал ее и думал о том, какой я дебил. Вот уже неделю я каждый день хожу во ВГИК, но нет в этих списках никакой Муравиной! А я, кретин, даже не спросил у нее телефон! Ну разве из такого тюфяка может выйти режиссер? Встретил женщину своей жизни и тут же убежал, даже не спросив номера телефона! А из восемнадцати Муравиных, указанных в московском телефонном справочнике, восемь номеров не отвечают, а десять послали меня к чертям. Как же мне найти ее? На редакторский факультет ВГИКа принимают, как известно, только детей нашей кремлевской элиты, так неужели она одна из них и телефон ее папаши засекречен?

Лежа у открытого окна, я в отчаянии грыз выцарапанную из стены известку и материл себя как мог. Кто-то постучал в дверь, я не ответил – пошли они все, я не хочу никого видеть, я хочу сдохнуть!

Дверь со скрипом открылась, и я уже собрался встретить матом очередную просьбу соседей о соли, чае или спичках, но первое же слово комом застряло в горле.

В дверном проеме стояла Анна. Солнце било через окно прямо ей в глаза, она близоруко прищурилась:

– Извините, здесь живет Вадим Плоткин?

Она пришла – ко мне?!

Я сел, поперхнулся:

– Да… Ззз-за-заходите…

– Ой, это вы! Я не вижу против солнца! Вы предлагали мне помощь, вот я и пришла. У меня через неделю экзамен по литературе, и я подумала…

Всю неделю до экзамена мы ходили с ней по Москве, и я рассказывал ей историю русской литературы. Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский, Гоголь и Салтыков-Щедрин, Фет и Тютчев, Кольцов и Некрасов, Надсон и Бальмонт, Маяковский и Хлебников, Пастернак и Платонов, Мандельштам и Ахматова… – все классики русской литературы шли за нами по набережным Москвы-реки, по Чистым прудам и по Гоголевскому бульвару. Я тащил их через всю Москву без устали, как бурлак, я потрошил их произведения, я сталкивал их с царями и революционерами, я цитировал их наизусть целыми кварталами, проспектами и бульварами. При этом контраст между юной и царственно-русской красотой Ани и моим нищенским еврейским видом был такой, что я постоянно наталкивался на выражение шока в лицах прохожих. Но чем голоднее становился я к концу дня, тем ярче и вдохновеннее звучали мои лекции…

Через неделю на письменном экзамене по русской литературе Аня получила двойку. Она была не в ладах с правописанием и сделала в своей работе больше сорока грамматических ошибок.

Но мы продолжали встречаться. Я приходил на эти свидания пешком, а она приезжала на такси, и после нескольких часов прогулки она, словно ненароком, заводила меня в какое-нибудь модное кафе или ресторан и заказывала сациви, шашлыки, «Цинандали». То, что платила она, а не я, убивало! Откуда у нее деньги? Я уже знал, что она была год замужем за известным актером, а теперь разводится с ним и живет у матери в рабочем районе, на окраине Москвы, и что рой сынков партийной элиты чуть не каждый день появляется под ее окнами на «мерседесах» и «Жигулях». И я подозревал, что деньги, которые она тратила на меня в ресторанах, – от них. А эти ребята даром не платят…

Потому после каждого нашего свидания я переставал звонить ей – пробовал вырвать ее из своей души. Обычно эта бессонная и кровавая, как аборт, работа продолжалась неделю, а затем, не выдержав, я говорил себе: «Ладно, позвони ей! Позвони, и ты увидишь, что ее нет дома, что она уехала кутить на какую-нибудь правительственную дачу!» Но она оказывалась дома, и мы снова встречались. И как я ни сопротивлялся, мы опять попадали в ресторан «Метрополь» или «Националь», и опять она тратила на меня за вечер столько, сколько средний рабочий заколачивает за две недели.

В конце концов я принял соломоново решение: я позвонил ей в субботу, в 11.30 вечера, твердо рассчитывая не застать ее дома. А когда она сонно ответила на звонок, я сказал, что должен видеть ее немедленно. И не где-нибудь, а в центре Москвы. Мой расчет был прост: если у нее ночует мужчина, она ни за что не поедет в центр, это почти час на метро.

Но она приехала. И тогда, в час ночи, сидя на скамейке перед Большим театром, я сказал:

– Я не могу без тебя жить, и я не могу сейчас сделать тебе предложение, потому что я нищий и безработный. Но дай мне полгода! Обещай, что за следующие шесть месяцев ты не выйдешь замуж! Можешь делать что хочешь, можешь встречаться с кем хочешь, – я не буду тебе ни звонить, ни мешать. Но дай мне полгода! Я должен знать, что, если я за полгода пробьюсь в кино, ты еще будешь свободна! Я люблю тебя!

– Хорошо, Вадим, – сказала она, зябко кутаясь в какую-то кофточку от сырости той сентябрьской ночи. – Если ты хочешь, я могу подождать полгода. Но почему мы должны были встретиться сейчас, срочно?

– Потому что я схожу с ума! Ты мешаешь мне жить, ходить по студиям, драться за свое кино. Я дошел до ручки!

– Но ты же сам не звонишь мне неделями, а теперь собираешься не звонить полгода!

– Это разные вещи! Если я буду знать, что ты меня ждешь, я за эти полгода стены пробью!

– Хорошо, Вадя. Я буду ждать тебя.

Я стремительно встал со скамьи:

– Спасибо! Пока!

– Подожди! У тебя есть деньги на метро?

– Это не важно! Я не возьму у тебя ни копейки! Я дойду пешком! Пока!

– Идиот! Стой! Ты какой-то безумный! Все-таки я теперь в каком-то смысле твоя невеста… – И она поцеловала меня прямо в губы.

Это был наш первый, двадцать пять лет назад, поцелуй, но я помню его до сих пор – он был головокружительней даже той минуты, когда меня, семнадцатилетнего, сделала мужчиной моя тридцатилетняя соседка. И вообще, хотя мы встречались уже два месяца, я только в этот миг ощутил пьянящую уступчивость ее губ, упругость ее груди и обволакивающее тепло ее тела.

Но я оторвал ее от себя – мне уже некогда было целоваться даже с ней! Теперь, как боксер перед выходом на ринг, я весь был поглощен предстоящей схваткой с хозяевами советского кинематографа. И помню, я бегом побежал по ночной Москве в общежитие, неся Анин поцелуй, как орден, и досадуя лишь на то, что рабочий день на киностудиях начнется только через несколько часов…

Я позвонил ей почти через год – в день своего рождения и через неделю после того, как был запущен в производство мой первый фильм «Юнга торпедного катера». Я позвонил в семь утра, потому что уже в 10.30 должен был улететь в Мурманск искать место для натурных съемок. Это был совершенно формальный звонок – я был уверен, что, если Аня и не вышла замуж, она уже давно забыла идиота, который взял с нее слово ждать полгода, а сам даже не позвонил. Но раньше я не мог – еще целую неделю назад, до запуска моего фильма, я был никто.

– Алло… – прозвучал в трубке ее заспанный голос, от которого мои ноги тут же стали ватными.

– К-хм… Это Вадим… – произнес я враз осипшим голосом.

– Ваденька! – воскликнула она. – С днем рождения! Где ты?

– Откуда ты знаешь про мой день рождения? – изумился я.

– Я помню. Откуда ты звонишь?

– Из гостиницы «Армения». Через три часа я улетаю в Мурманск на выбор натуры. Я запустился с фильмом…

– Можно я тебя провожу?

– А ты… ты еще свободна? – спросил я без дыхания.

– В каком ты номере? – спросила она.

– В двадцать восьмом.

– Я приеду через сорок минут. Мы успеем позавтракать вместе, не завтракай без меня! – И она положила трубку.

Вы можете себе представить, что со мной было, пока я ее ждал?

Через час она вошла в номер, близоруко щурясь своими зелеными глазами русалки, и вручила мне, ошеломленному, огромную охапку алых роз и бутылку шампанского. Заняв таким образом мои руки, она шагнула ко мне, обняла и поцеловала в губы.

Это был наш второй, двадцать четыре года назад, поцелуй, но я и его помню до сих пор. Потому что это был поцелуй не только любимой женщины, но и… матери. Да, именно в Ане сошлось для меня все: и мальчишеский идеал женской красоты, и мгновенно преодоленный эдипов комплекс. Помню, как от этого поцелуя что-то меня отпустило, освободило, словно все свои двадцать восемь лет до этой минуты я простоял по стойке «смирно», а теперь получил команду «Вольно!». И пока я, растопырив руки, истуканом стоял перед ней, как Соломенное Пугало перед Волшебником Изумрудного города, она вдруг одним движением сбросила с себя платье. В следующее мгновение мы были уже в постели. Именно там, на гостиничной кровати в Столешниковом переулке, на простынях с жирными фиолетовыми штемпелями «Гостиница АРМЕНИЯ, Управление бытового обслуживания Мосгорисполкома», ваш покорный слуга убедился, что Анна была действительно женщиной всей его жизни – самой волшебной из тех, которые были у него до и после нее. От ее груди так пахло теплом и уютом моей матери, что я мгновенно превращался в младенца, чмокающего губами, и одновременно дикая вспышка желания аркой вздымала мой позвоночник, как цунами вздымает морскую волну. Я зарывался в ее тонкие русые волосы, я метался по ее телу и сатанел от бешеного желания иметь ее всю, целиком, сразу и везде – ее шею с завитками русых волос, ее персиковые плечи, высокую грудь, живот, бедра, мягкие коленки и даже ступни ее ног!

Так щенок, привезенный из городской квартиры в весенний лес, мечется по лесной опушке, шалея от сотни оглушающих запахов и соблазнов охоты, гона и страсти. И так моя пятилетняя дочь Хана лихорадочно мечется по магазину «Toys Are Us», хватая с полок игрушки…

А Аня, успокаивая меня и одновременно возбуждая до щемления в сердце, мягко сползала по мне вниз, целуя мою шею, грудь, живот. И когда ее теплые, мягкие, материнские губы коснулись моего изнемогающего от напряжения «памятника космонавтам» – о Господи! О-о-о-о…

Я проснулся. Я проснулся оттого, что кончил в том прекрасном сне. Еще с минуту я полежал в дреме, не желая расставаться с ее губами и возвращаться из той блаженной постели в реальный день. Но странная солнечная тишина вокруг заставила меня вспомнить, что я – в Москве! В Москве!!! На двадцать втором этаже гостиницы «Космос»!

От этой мысли я рывком сел на кровати и взглянул на часы. Было 11.35 утра, кровать Макгроу, моего соседа по комнате, была пуста. Да и немудрено – ведь на 10 утра был назначен брифинг нашей делегации у американского посла Мэтлока, а на 12 – встреча с генералом КГБ в конференц-зале агентства печати «Новости». Брифинг у посла я проспал, а до встречи с генералом оставалось всего 25 минут. Я выпрыгнул из кровати в ванную, швырнул свои липко-грешные трусы в мусорную урну и встал под душ. Но даже горячий душ далеко не сразу смыл с меня мой первый московский сон. А точнее – даже стоя под душем и смывая с себя следы этого грешного сна, я продолжал вспоминать день и вечер октября 1965 года…

…Да, от прикосновения к Ане – даже к ее ресницам! – я вспыхивал желанием, как сухая солома вспыхивает от искры. После первого акта любви я прямо из постели позвонил в «Аэрофлот» и аннулировал свой вылет в Мурманск. Положив трубку, я уже был готов ко второму акту. После второго акта я позвонил своему кинооператору и сказал, чтобы он и художник фильма летели в Мурманск без меня. Положив трубку, я был уже готов к третьему акту. После третьего акта она позвонила знаменитому художнику Илье Глазунову, который, оказывается, писал ее портрет, и пригласила его на нашу свадьбу. Когда она положила трубку, я уже был готов к четвертому акту. После четвертого акта она позвонила знаменитому кинорежиссеру Марлену Хуциеву и тоже пригласила его на нашу свадьбу. Когда она положила трубку, я уже был готов к пятому. А после него…

Короче, это продолжалось до вечера – non-stop. Вечером мы пошли кутить по московским ресторанам, отмечая нашу помолвку. Теперь у меня были деньги, ведь я получил гонорар за сценарий «Юнга торпедного катера» – аж четыре тысячи рублей! Но куда бы мы ни пришли, я видел изумление окружающих – никто не понимал, почему эта русская царевна с еврейским пигмеем. В баре Дома журналистов два молодых поляка открыто пялились на нас и даже делали Анне недвусмысленные знаки. Я уж собрался дать им по роже, но Аня сказала:

– Вадя, подожди! – И повернулась к полякам: – Шляхта хочет купить себе красивую русскую девочку? Правда, паны!

Они оба с готовностью улыбнулись сальными улыбками.

– А паны мають гроши? – спросила она.

– О, конечно. – И оба поляка быстро достали из карманов бумажники, набитые советскими и польскими деньгами.

– Ну-ка, ну-ка! Дайте я посчитаю, хватит ли у вас денег на такую девочку! – потребовала она деньги.

Поляки, чувствуя на себе взгляды окружающих, неохотно вручили ей деньги.

Аня сложила вместе две пачки их денег и небрежно пролистнула, как колоду карт.

– И это все? Да вы же нищие! Русские девочки стоят дороже! – И она швырнула все деньги на пол, прямо к их ногам.

Пока поляки, красные от унижения и бешенства, собирали с пола свои десятки и двадцатипятирублевки, она сказала:

– Вадя, напои их, пожалуйста! Я хочу, чтоб они были пьяные!

Я напоил поляков армянским коньяком, а потом – уже в баре Дома кино – я поил коньяком каких-то французов, а затем – в баре Дома художника – каких-то грузин и немцев… И только после всего этого мы с ней приехали в гостиницу «Армения» – далеко за полночь. Я сунул швейцару десятку, и он без звука открыл парадную дверь. Мы поднялись на второй этаж. Там сидела ночная дежурная лет тридцати с «халой» на голове – в ее обязанности входило следить, чтобы ни одна посторонняя дама не оставалась в гостиничных номерах после одиннадцати вечера. Но не успела она и рта открыть, как я положил перед ней двадцать пять рублей. Она тут же вручила мне ключи от номера и еще спросила, не нужно ли нам чаю или кофе. Нет, нам нужна была только постель.

Мы вошли в номер и бросились раздевать друг друга – я срывал с Ани платье и лифчик, а она, хохоча, стаскивала с меня брюки и трусы, которые никак не снимались, потому что мешал вздыбленный «памятник космонавтам». Наконец она справилась с моими трусами и опустилась передо мной на колени. Держа этот «памятник» двумя руками, вдруг сказала с болью, как выдохнула:

– И все-то у вас получается! И кино, и бабы!

– У кого – у «вас»? – спросил я в недоумении.

– Ну, у вас, евреев!.. – И она приблизила к моей «мечте импотента» свои алые, теплые, мягкие губы.

Я отстранился.

– Подожди! Ты что – антисемитка?

Не отвечая, она обняла мои колени и потянула к себе. Но я резко схватил ее под мышки, поднял с пола и заглянул в ее пьяные зеленые глаза.

– Ты антисемитка? Отвечай.

– Какая тебе разница? – ответила она устало. – Я твоя жена.

– Нет, – сказал я, чувствуя, как стремительно тает моя «мечта импотента». – Мою мать звали Ханой, и мою дочь будут звать только Ханой и никак иначе! Ты родишь мне Хану?

Она усмехнулась, и это была плохая улыбка. Это была ужасная улыбка, которая решила все в нашей жизни.

– Ты еще Хаима у меня попроси, Вадя. Или Абрама… – сказала она.

Я молчал. Я смотрел на нее в ужасе и молчал.

– Не будь идиотом, Вадя, – сказала она. – Мои предки – кубанские казаки. Если я рожу Хану или Абрама, они перевернутся в гробах.

Я подошел к ночному окну и прижался горячим лбом к холодному стеклу. Освещенный единственным уличным фонарем, Столешников переулок был совершенно пуст. И точно такая же пустота вдруг охватила меня. Мою мать звали Ханой, моего отца – Хаимом, а женщина всей моей жизни оказалась антисемиткой. И ее предки наверняка резали моих предков…

– Одевайся, – сказал я, не поворачиваясь. – Я отвезу тебя домой.

– Дурында, иди сюда! – Она легла на кровать совершенно голая и уверенная, что стоит мне прикоснуться к ней, как моя копия «памятника космонавтам» взметнется выше оригинала.

– Я не хочу тебя. Я жид.

– Еще как хочешь! – отозвалась она с усмешкой. – Ты известку жрал – так хотел меня! Иди же сюда, дурында, иди! – И она похлопала ладонью по постели рядом с собой – так домашнему псу милостиво предлагают место рядом с хозяйкой.

Я отрицательно покачал головой:

– Я люблю тебя, да. Но – я – тебя – не – хочу!..

– Ложись, – попросила она. – Я сделаю тебе так хорошо, что ты забудешь и мать, и дочь. Я ведь женщина всей твоей жизни, запомни это. И ты мой мужчина. Иди сюда.

Я смотрел на нее, стоя у окна. Уличный фонарь освещал прекрасное тело с молодой грудью, лирой живота и льняным пушком на лобке. И я знал, что она действительно может заставить меня забыть и мать, и отца, и всех предков, и будущих детей. Но именно это наваждение я должен был теперь разрушить, немедленно разрушить, сию минуту!

Я снял рубашку и голый лег возле нее на кровать. Мое плечо, рука и бедро немедленно ощутили пьянящее, сатанинское тепло ее тела. Но я приказал себе умереть, я усилием воли остановил свой пульс и убил все проявления жизни своего тела.

Не поворачивая ко мне головы, она ждала. Потом, минут через пять, ее рука осторожно коснулась моего тела, паха. И замерла на нем в изумлении, потому что там не было жизни. Никакой жизни.

Можно ли оскорбить женщину сильнее?

Господи, с тех пор прошло четверть столетия, но я с поразительной ясностью помню те томительные пять, десять, пятнадцать минут, которые решили всю нашу жизнь. Мы лежали друг подле друга, затаив дыхание, как звери в засаде, и напряженно выжидали. Кажется, даже наши сердца прекратили стучать…

Через пятнадцать минут Аня молча встала с постели и принялась медленно, очень медленно надевать чулки. Конечно, она еще ждала, что я наброшусь на нее сзади, – ее спина, бедро, грудь, вытянутая нога – все в эту минуту было и вызовом, и призывом.

Но я быстро оделся и по телефону вызвал такси.

Потом побросал свои вещи в дорожную сумку и позвонил в аэропорт. Диспетчер аэропорта сказала, что первый самолет на Мурманск в пять утра. Я попросил оставить мне место.

На улице под окнами гостиницы остановилось такси.

Я взял свою сумку, подошел к двери и повернул ключ. Розы, которые подарила Аня, остались на столе, в графине. А я открыл дверь и чуть отступил, жестом пропуская ее вперед.

И тут я увидел ее глаза.

Она стояла перед распахнутой дверью, но ее глаза все еще не верили, что я, еврейский Квазимодо, показываю ей на дверь. Ей, из-за которой я известку жрал!

Презрительно усмехнувшись, она вышла из комнаты и пошла по коридору такой походкой, которой можно вылечить даже безнадежных импотентов. Я вышел за ней с сумкой в руке и наткнулся на изумленный взгляд дежурной по этажу. Я положил перед ней ключ от номера и сказал:

– Я уезжаю. Всего хорошего.

– Ты с ума сошел? – вдруг выкрикнула эта дежурная каким-то задушенным голосом.

– Почему? – удивился я.

– Такую девчонку – отпустить? Среди ночи?!

Я не ответил, пошел по лестнице и услышал у себя за спиной:

– Жиды! Что они понимают в бабах!

«Дура!» – подумал я, вышел из гостиницы и открыл перед Анной дверцу такси. Потом сказал водителю:

– Сначала на Кабельные улицы, потом во Внуково, в аэропорт.

Я высадил Анну на Второй Кабельной улице, перед старым двухэтажным домом номер 28, в котором жила ее мать. И… улетел в Мурманск, уверенный, что улетаю от Ани навсегда.

…минут через пять мы, не дойдя до Рижского вокзала, свернули налево, в Крестовский переулок. Обогнув рынок-барахолку, замусоренную и пустынную в это ночное время, мы прошли через какой-то двор и остановились перед старым кирпичным домом с начерно-темными окнами во всех четырех этажах.

– Вот здесь я живу, – сказала Мария.

– Я подожду вас…

– Да уж ладно! – усмехнулась она в темноте. – Не могу же я американского писателя оставить на улице! Тем более автора «Гэбэшных псов». И вообще у нас тут неспокойное место. Рынок же рядом – мафия, рэкетиры. Пойдемте! – И, взяв меня за руку, повела в подъезд. Ладонь у нее была узкая и прохладная, а на шее, возле ключицы, лежал пушистый локон, выбившийся из косы, – локон, который волновал меня весь вечер.

Я, конечно, сдержал себя. В полном мраке – света в подъезде не было и пахло – о Господи! – Мария за руку повела меня вверх по ступенькам, и я шагал, как слепец, а она говорила громко:

– Ничего! Тут всего восемь ступенек, а потом площадка. И еще десять ступенек… У вас есть спички?

– Нет…

Под ногами что-то захрустело – стеклянное, мелкое.

– Сволочи! Опять тут наркоманы кололись! – сказала Мария.

На третьем этаже она остановилась перед какой-то дверью, достала из кармана юбки ключ и на ощупь вставила его в замочную скважину. Потом толкнула дверь и тут же справа, за дверью, щелкнула выключателем. Электрическая лампочка осветила длинный коридор коммунальной квартиры, заставленный какими-то комодами, с висящими на стене велосипедом и тазами… Но все это я рассмотрел позже, а в первую секунду, едва вспыхнул свет, Мария рывком втащила меня в прихожую, стремительно захлопнула дверь и тут же прижалась к ней спиной, откинув голову и закрыв глаза.

– Уф-ф! – выдохнула она с облегчением.

– Что такое?

– Да ничего… – Она усмехнулась и открыла глаза. – Так мы живем! Страшно в собственный подъезд войти. Из-за этого треклятого рынка у нас во всех подъездах шпана по ночам ошивается. Никаких лампочек не хватает – тут же выкручивают или разбивают…

Только теперь я понял, что она просто трусила одна зайти в свой подъезд, и потому говорила со мной на лестнице так громко, чтобы я подал свой мужской голос.

– Пошли, – сказала она и, опять взяв меня за руку, повела в глубину коридора, стуча каблуками своих туфель. По дороге задвинула ногой ящик, торчащий из облезлого комода, и спросила через плечо: – Вы давно не были в коммуналке?

– Да уж лет двадцать.

– Неужели в Штатах совсем нет коммунальных квартир?

– Думаю, что нет. Мне не попадались.

Я удивился, что она так громко разговаривает и так беспардонно стучит, ведь в коридор выходят несколько дверей и, наверное, за каждой из них кто-то живет, спит. Но я промолчал. Еще одним ключом Мария открыла предпоследнюю в коридоре дверь. И в этот момент весь коридор наполнился нарастающим гулом, – это где-то совсем рядом грохотал на рельсах тяжелый и, кажется, бесконечный железнодорожный состав. Я вспомнил, что сразу за Крестовским проездом проходит железная дорога, а ближе к центру города находится Москва-товарная.

Состав гремел так, что стены дрожали, и я подумал: «Господи, как же тут можно жить?»

– Прошу вас, – сказала Мария, включая свет и приглашая меня через порог. За грохотом поезда я, конечно, не расслышал ее слов, но угадал их по артикуляции и по жесту.

Длинная, как пенал, душная комната с одним закрытым окном была когда-то частью большой гостиной – под потолком сохранилась лепка, которая резко обрывалась у левой боковой стены, завешанной ковром. А в самой комнате густо, почти впритык, стояла мебель: придвинутый к дивану обеденный стол, стулья, две этажерки с книгами, мощный высокий буфет с посудой, кресло-качалка, одежный шкаф, узкая детская кровать, а рядом – школьная парта, над ней, на стене, – карта мира, фотографии космонавтов и боксеров. А возле двери в углу – холодильник «Саратов», в другом углу – тумбочка с телевизором и семейными фотографиями, а в третьем – кадка с мандариновым деревом.

– Боже, вы тут еще и мандарины выращиваете! – сказал я, но Мария меня не расслышала: поезд продолжал грохотать за окном.

Я показал на кадку с деревом, Мария бессильно развела руками, и я прочел по ее губам:

– Мама…

– А где она? Где мама? Сын?

Конечно, я еще хотел спросить и про мужа, поскольку в комнате никого не было, но все равно Мария меня не слышала. И я смолчал.

А она подошла к окну, прислонилась лицом к темному стеклу и, как мне показалось, стала ждать, когда пройдет поезд. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к этому занятию. И что-то было в стуке этих колес, в быстро проплывающих и неясных во тьме силуэтах вагонов и платформ, в их ритмичном бесконечном клацанье, в слабых, как вспышки сигарет, бликах света, мелькавших тут и там вдоль всего этого темного и плывущего состава, – что-то было во всем этом томящее и тревожное до озноба.

И так мы стояли, может быть, три или даже пять минут, думая каждый о своем, слушая стук вагонов и глядя на этот близкий, буквально в тридцати метрах от нас, состав. А когда последняя, с красным фонарем, платформа проклацала к Москве-товарной, Мария повернула ко мне лицо и опять сказала:

– Вот. Так мы живем… Россия…

И в ее серых глазах уже не было радужных протуберанцев, а была только темная и тревожная ночная горечь.

Я поднял руку и осторожно погладил ее по волосам. А потом, взяв за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы.

Она не отстранилась, только закрыла глаза. Но губы ее – мягкие, сухие, теплые губы – ответили на мой поцелуй как-то быстро, почти мимолетно, а затем она резким нырком выскользнула из-под моей руки, шагнула к этажерке и вытащила из глубины увесистый томик в самодельном тряпичном переплете.

– Прошу вас! – сказала она с преувеличенной церемонностью. – Я это имела в виду…

Я взял в руки книгу, открыл.

ВАДИМ ПЛОТКИН

КРЕМЛЕВСКИЕ ЛИСЫ

Перевод с английского

1983

Эти слова были напечатаны на папиросной бумаге титульного листа плохим и нечетким от копирки машинописным шрифтом. И таким же шрифтом, на такой же бумаге была напечатана вся книга – убористо, без полей и без просвета меж строчек. Скорее всего это была седьмая или даже восьмая копия. Но конечно, из всех изданий и переизданий этой книги – от «Book of the Month Club» в США до издательств «Ulstein» в Германии и «Chin-Cho-Sha» в Японии – это самодельное и подпольное русское издание тут же стало для меня самым престижным.

– Потрясающе! – сказал я, листая книгу и гладя ее страницы. – Я даже не знаю, что сказать… Я сейчас лопну от гордости! Может быть, вы мне ее подпишете?

– Я – вам?! – изумилась Мария.

– Конечно… Пожалуйста!

Я протянул ей авторучку.

Она усмехнулась, и в ее глазах опять сверкнули радужные протуберанцы.

– Ну… Если вы так хотите… – И, облокотившись голым локтем о стол, Мария быстро написала на первой странице:

«Вадиму Плоткину, американскому писателю, от русской читательницы с Крестовского проезда».

Подумала, вызывающе тряхнула косой и, словно с отчаянной смелостью, добавила:

«Вы хороший писатель, только, пожалуйста, не будьте пошляком!

Мария».

В эту минуту новый грохот накатил на нас с севера, он был еще сильнее прежнего, даже парта поползла по полу и посуда загремела в буфете. Мария испуганно метнулась к окну. Но поскольку в комнате горел свет, внизу были видны только неясные силуэты проплывающих вагонов.