Текст книги "Журналист для Брежнева или смертельные игры"

Рукопись журналиста Белкина
Глава 2. Бакинские наркоманы

Сашка Шах стоял на атасе, Хилый Семен давал навал, а Рафик Гайказян мазал. В переводе с жаргона на обиходный язык это значит, что Сашка следил, нет ли поблизости милиции или дружинников, Семен выискивал в трамвае какую-нибудь, желательно женскую, ручку с золотыми часами (или сумочку с кошельком), сигналил взглядом Рафику, и создавал в трамвае давку таким образом, чтобы уже притершийся к жертве Рафик «смазал» добычу.

«Работа» эта была привычная, азартно-артистическая, все трое были юными артистами своего дела. Но в этот день, что говорится, не было прухи. Рыжие бочата, взятые утром, оказались вовсе не золотыми часами, а так – анодированный под золото корпус, и Толик Хочмас, паскуда, ведь знает ребят не первый день – постоянные клиенты, этот Толик не дал за бочата даже одной мастырки анаши. А время утреннего давильника в трамвае упущено, и теперь, после десяти утра, только домашние хозяйки едут с рынка с кошелками, полными зелени, баклажан, кур и редиски. Но не редиску же воровать?

Шах почувствовал первую истягивающую ломоту в суставах. Это еще было терпимо, но через полчаса, если не «двинуться», т.е. не уколоться, эта ломота станет невыносимо изматывающей, до боли в глазах. Нужно срочно что-то украсть и купить ханку – спасительную буро-жирноватую каплю опиума, застывшую на чеке – кусочке полиэтиленовой пленки.

Ага, наконец! Двухвагонный трамвай, «семерка», выскочил из-за поворота с улицы Басина на улицу Ленина, и на подножке первой двери второго вагона висел Хилый Семен. Благо двери в бакинских трамваях испокон веку никто не закрывает – во-первых, для прохлады, чтобы вентиляция была, а во-вторых, для удобства пассажиров: каждый, если умеет, может на ходу запрыгнуть в вагон и спрыгнуть с него, это в порядке вещей, даже пожилые азербайджанки порой решаются спрыгнуть на ходу, когда у поворота трамвай замедляет ход.

Хилый Семен висел на подножке второго вагона и легким движением головы показал Шаху на руку торчавшего над ним очкарика. Даже издали Шах определил, что это – «Сейко». Шах подобрался весь и большими красивыми прыжками догнал трамвай. «Мазать», то есть легким касанием пальца снять ремешок, чтобы часы как-бы упали сами в подставленную ладонь, так вот «мазать» эту «Сейку» нельзя, она на сплошном браслете, поэтому работа предстоит непростая. Ухватившись за поручень, Шах запрыгнул на подножку и грубо толкнул Семена вверх, чтобы тот толкнул очкарика на маячившего у него за спиной Рафика.

– Ты чего прешь? – стал провоцировать драку Семен.

– Пошел ты на х…! – стал толкать его Шах.

– Ах ты сука! – замахнулся на него сверху Семен.

Очкарик, конечно, попятился в вагон, подальше от этих хулиганов, но сзади его подпирал Рафка Гайказян, которому Семен крикнул с подножки:

– Гайка, наших бьют!

И теперь они вдвоем – Рафка через голову мешающего ему очкарика, и Семен стали лупить Шаха по плечам и голове.

– Сойдем, поговорим. Сойдем, падла!

В этой потасовке главное было устроить для очкарика максимальную давку, и в тот момент, когда он будет выдираться из плотного клубка дерущейся троицы, нужно на секунду захватить его руку с часами и зажать подмышкой так, чтобы, выдергивая руку из драки, он уже выдергивал ее без часов.

И все шло красиво, как по нотам, не зря же они прошли такую школу у Генерала – тот тренировал их месяц, профессионально, как в лучших театральных школах. Генерал был королем бакинской шпаны – конечно, не всех тех тысяч хулиганов, дикарей, босяков, аграшей и прочей неуправляемой публики, которая кишит в этом огромном, миллионном городе, а шпаны профессиональной, куряще-воровской, которую он сам и создал. Еще года тричетыре назад, когда Шах учился в седьмом классе и только потаскивал из дома тайком от отца сигареты «БТ», которые отец – полковник пограничных войск – получал в офицерском распределителе, и они с ребятами курили эти «БТ» на горке за Сабунчинским железнодорожным вокзалом, эта горка была тихим неприметным местом мальчишеских игр. В диком кустарнике, отгородившем «горку» от остального мира, можно было трепаться и курить, удрав с уроков, мечтать и ругаться матом, читать затасканные возбуждающие книжки типа «40 способов индийской любви», а внизу, под горкой, за оградой была железнодорожная станция, откуда уходили товарные и грузовые составы и, когда нечего было делать, можно было часами следить за погрузкой и разгрузкой вагонов, руганью грузчиков с диспетчером, суетой клиентов, ищущих свои ящики и контейнеры.

Но вот однажды на «горке» появился Генерал. Конечно, еще никто не знал его клички, просто подошел к ним какой-то старый хрыч (все, кто после сорока, были для них тогда старыми хрычами), так вот, подошел к ним старый хрыч, сказал, что он тренер по самбо и ищет ребят в детскую секцию. Осмотрев всех, он ни на ком конкретно не остановился, а увидев в руках у кого-то карты, предложил научить их игре в «секку». Ребята и до того играли на деньги – просто так, для забавы, максимальный выигрыш был тридцать-сорок копеек, но с появлением Генерала все стало медленно, но уверенно меняться: возросли ставки, игра становилась все азартней. Генерал сначала проигрывал – легко, весело он расставался с деньгами, за час игры он оставлял ребятам по восемь-десять рублей. Потом он уходил, ссылаясь на какие-то дела, а ребята продолжали играть на его деньги, отыгрывая их друг у друга. Назавтра выигравший появлялся в компании, хвастая новым ножичком или кубинской сигарой, купленной с выигрыша. Позже, через пару лет, когда Сашка стал одним из близких помощников Генерала и получил свою кличку – Шах, он понял, что все эти регулярные проигрыши Генерала по восемь-десять рублей в день, были началом точно рассчитанной психологической игры. Сначала Генерал приучил их к деньгам – не только их, обитателей этой пристанционной «горки», а и еще двадцать-тридцать таких «горок» во всех районах Баку. За день он проигрывал им, наверное, двести-триста рублей, но это длилось недолго. Приучив ребят к азартной «секке», он постепенно стал отыгрывать свои деньги, и скоро вся шпана, все эти семи-, восьми-и девятиклассники в самых разных концах города стали его должниками. При этом как-то само собой получилось так, что основными должниками стали самые крепкие ребята, лидеры групп, и хотя Генерал первое время и не требовал долг, но все равно ощущение долга родило зависимость, связывало руки и волю. А затем также ненавязчиво Генерал стал приучать их к наркотикам – приносил всякую «паль» и «дурь» – анашу.

Колоться морфием сначала боялись, только курили анашу, но потом, когда втянулись в анашу, а купить ее было не на что, Генерал стал приносить то фабричный морфий, то «чеки» с опиумом, и потихоньку втянулись, научились прокаливать ханку опиума на огне, – разводить новокаином или просто водой, пользоваться «баяном» – шприцем, и кололи себе в вены морфий и опиум, а после в скверике возле «горки» ловили кайф.

Так втянулись. Генерал не спешил, присматривался к ним, иногда, как бы шутя, показывал, как «мазать» часы или бритвой срезать карман с кошельком и другие воровские фокусы, но строго предупреждал, чтобы ни на какие дела не шли. Но остановить ребят было уже нельзя, им уже нужны были деньги не только для картежных игр или чтобы отдать долг Генералу или друг другу, но и для того, чтобы покупать анашу, опиум, морфий – тут никакая сила не может остановить пристрастившегося наркомана. Тем более подростка.

И тогда, будто под давлением, будто уступая из просьбам, Генерал разбил их по тройкам и стал обучать профессиональному воровству. При этом «за науку», за карточные долги они становились его пожизненными должниками, подручными, обязанными делиться с ним частью добычи. Месяц тренировал их Генерал, это был целый курс воровских наук, включающий теорию – «воровской закон» и ритуал посвящения, а затем весь город, все трамвайные маршруты были строго поделены между тройками, и таких «троек», по подсчетам Шаха, было в подчинении Генерала около тридцати. Практически на всех людных участках трамвайных маршрутов работали ребята Генерала. И это было веселое, живое дело – утром встретить своих приятелей на условленном углу, в первом же утреннем давильнике прошерудить два-три вагона, снять одну-другую пару часов или вытащить кошелек и – сразу к Драмтеатру, в центр города. Там, возле Русского драмтеатра, уже с утра торчал на своем посту Толик Хачмас, торговец анашой и опиумом.

Много, в запас ребята никогда не воровали, терпения не хватало, брали лишь бы хватило на один-два укола и две-три мастырки анаши. Так заядлый курильщик утром думает не о пачке сигарет на весь день, а об одной сигарете, одной затяжке. А что будет потом – неважно, когда кайф пройдет – время уже будет приближаться к обеду, в трамваях начнется второй, дневной давильник, и опять можно стибрить что-то на новую мастырку и так – до вечера. Только однажды они работали не ради денег и наркотиков, а для искусства, и тогда, действительно, каждый развернулся во всю свою профессиональную мощь. Дело было прошлым летом, во время футбольного матча «Нефтяник» – «Арарат». Практически этот матч должен был стать историческим сражением между Арменией и Азербайджаном, политической, культурной и национальной битвой, единственным легальным выражением старинной вражды азербайджанцев и армян. Не исключено, что в случае победы «Арарата» в городе могла начаться армянская резня, во всяком случае накануне матча в город ввели войска, и по улицам открыто ходили усиленные – по шесть человек – воинские патрули.

Ясно, что в день матча в трамваях, едущих на стадион и со стадиона, должен был произойти фантастический давильник, и было бы грех не воспользоваться этим. И вот Генерал по всему городу всем своим тридцати тройкам объявил конкурс – кто больше снимет в этот день часов. Как пишут в газетах, ребята восприняли этот призыв с воодушевлением и подъемом. Тем более, что победителям Генерал обещал уникальный приз – настоящий браунинг.

Подведение итогов было назначено на вечер, в 9.00 в Малаканском скверике – в самом центре города, и когда все собрались, каждая тройка стала выкладывать добычу на садовую скамейку. Кто снял 18 пар часов, кто – 23, кто – 27. Двадцать семь – это был итог работы группы Шаха, но первенство досталось не им, на две пары часов больше принес Ариф, по кличке Мосол, и Генерал действительно вручил ему маленький женский браунинг без патронов. «Ничего, – сказал тогда Мосол. – Был бы браунинг! Патроны найдутся!» А затем Генерал, тихо ухмыляясь, открыл свой чемоданчик и в общую кучу высыпал свою добычу – один, без подручных, он снял в тот день 69 часов! Вот это была работа!

Впрочем, сегодня с этим очкариком тоже все было сделано чисто, как на репетиции. В короткой, – может быть, секунд двадцать-тридцать, – потасовке Семен и Рафка плотно зажали очкарика, он с перепугу рванулся в глубину вагона, но рука с часами как бы случайно застряла у Рафки под локтем, очкарик стал выпрастывать ее, вырывать, и в этот момент Шах легким движением, ноготком расстегнул браслет. Больше не потребовалось ничего, очкарик сам вытащил руку из браслета, и часы, как созревший плод, упала Шаху в ладонь.

– Есть! – тихо сказал Шах Семену и ему же крикнул громко: – Ах ты, сука! – и дернул его с подножки, будто увлекая в драку. Следом спрыгнул с трамвая Рафка, и на глазах пассажиров удаляющегося трамвая Шах и Семен еще изображали «толковище» и драку, а Рафка их разнимал, но как только трамвай скрылся за поворотом, Шах достал из кармана только что снятые часы и все трое полюбовались добычей – настоящая японская «SEIKO». Если стать у комиссионки – в полчаса можно забить их за сотнягу, но они, конечно, стоять не будут, им срочно нужна анаша и опиум, и хотя Толик Хачмас даст за эту «Сейку» товару не больше чем на полсотни – ничего, лишь бы он был на месте, этот Толик, а то еще смоется куда-нибудь, время уже одиннадцать.

Втроем, не сговариваясь, они знакомой дорогой – через привокзальную площадь – ринулись в сторону центра города, к драмтеатру. И вдруг…

Шах замер, ребята тоже остановились.

На тротуаре, прислонившись спиной к фонарному столбу, рыдала семнадцатилетняя Снегурочка – голубоглазое существо небакинской красоты. У ног ее стоял какой-то чемоданишко, в руке была открытая дорожная сумка. Бакинское солнце ударялось в ее пепельные волосы и разбивалось каким-то доселе невиданным радужным окаемом, будто каждый волос дробил солнце на радужные капли. И совсем по-детски, кулачком она вытирала неудержимый поток слез.

– В чем дело? – решительно шагнул к ней Шах.

– Ни-ни-ни в чем… – сказала она сквозь слезы.

– А что ты ревешь?

Она подняла на него голубые озера глаз, и у Шаха остановилось сердце.

– Я… я… с поезда, из Вильнюса… Приехала к тете. Вот сейчас. Только что. У меня здесь был кошелек, – она показала на сумку. – Там деньги были, паспорт и тетин адрес… у-у-у… – дальше она опять разрыдалась.

– Подожди! – он тронул ее за руку. – К тебе кто-нибудь подходил?

– Никто. Один мальчик помог на вокзале вещи донести…

– Какой мальчик?

– Никакой. Такой черненький, высокий, а что?

– В кепке?

– В кепке. А что? – она опять посмотрела на него своими озерами.

Ребята переглянулись.

– Мосол, – уверенно сказал Рафка. Вокзал был участком Арифа Мосола, и все трое ясно поняли, что это – его работа. Шах взглянул на украденную «Сейку», было пятнадцать минут двенадцатого.

– Во сколько пришел поезд? – спросил он у нее.

– В одиннадцать… А что?

– Ничего, поехали – Шах взял у нее чемодан, решительно двинулся к стоянке такси.

– Куда?! – изумилась она.

– Поехали! – приказал он Рафке и Семену и спросил у нее: – Сколько там было денег?

– Восемьдесят рублей, на обратный билет. А куда?…

– Садись, – он открыл дверцу свободного такси, нельзя было терять ни минуты. Стибрив кошелек, Мосол извлек деньги, а все остальное должен был немедленно куда-нибудь выкинуть, в какой-нибудь мусорный ящик, урну, подворотню, но куда? Шах даже обвел глазами площадь, прикидывая, куда бы он выкинул этот кошелек, чтобы побыстрей избавиться от улики, но поди знай, где и в какую минуту Мосол стащил у нее кошелек, может, – еще на перроне. Нет, нужно срочно ехать его искать, с такими деньгами – восемьдесят рублей! – Мосол, конечно, должен был в первую очередь рвануть к Толику Хачмасу.

– Русский драмтеатр, – сказал Сашка шоферу и почти силком втолкнул в машину недоумевающих ребят и эту синеглазую плаксу. – Как тебя зовут?

– Лина.

– А фамилия?

– Бракните.

– Как? – переспросил он.

– Бракните, Лина Бракните.

– Ага. Хорошо, – запомнил он. – Меня зовут Саша. Запомни: Саша Романов, я твой двоюродный брат.

– Брат?!

– Да. Так надо. Если кто спросит – ты мне двоюродная сестра. – И повернулся к Рафке и Семену:

– Понятно?

– Да, – сказали те, уже догадавшись, что он собирается делать, а он еще прибавил им по-азербайджански, чтобы Лина не поняла:

– А кто меня выдаст, того я лично в… – впрочем, выругаться даже по-азербайджански он при ней не сумел, язык не повернулся сказать привычное, матерное, ну да они – Рафка и Семен – поняли и без слов.

– А почему тебя тетка не встретила на вокзале?

– Не знаю…

– И ты не помнишь ее адрес?

– Не помню.

– А фамилию?

– Конечно, помню. Ее фамилия Бракните Нора Густавна, – она смотрела на него с доверчивостью ребенка, нашедшего твердую руку взрослого, и именно этот ее взгляд, эта доверчивость и вера в то, что он, Сашка Шах, поможет ей в этом чужом и незнакомом городе – именно это впервые, может быть, испытываемое чувство, что в тебя, как в мужчину, как в защитника верит женщина, – это чувство наполнило Шаха такой решимостью, что даже если бы Мосол встретил его с заряженным браунингом – Сашку бы и это не остановило.

Машина причалила к русскому драмтеатру.

– Сидите, – приказал своим и Лине Сашка и почти бегом метнулся в узкий проход между домами, в скрытый тенистый дворик за театром, где обычно дежурил Толик Хачмас. Слава Богу, Толик был на месте. Сашка молча протянул ему «Сейку», увидел, как вспыхнули глаза у Хачмаса, и спросил: – Сколько дашь?

– Одесские, небось? – лениво сказал Толик, пытаясь сбить цену.

– Хачмас, не тяни резину! Я спешу. Это не фуфло, ты же видишь! Настоящие, японские! Мосол здесь был?

– А что? – Хачмас разглядывал часы или, вернее, любовался ими

– Он мне нужен! Он был у тебя? С башлями?

– Ну, был…

– Давно?

– Не знаю… Десять минут… Четвертак дам, – сказал свою цену Хачмас.

– Давай обратно, – решительно взялся за часы Шах.

– Подожди. В чем дело?

– Ни в чем. К Мамеду поеду, мне бабки нужны.

– А «план» брать не будешь?

– Мне деньги нужны, деньги, понимаешь? – зло и нетерпеливо сказал Сашка.

– Сколько нужно?

– Полста. Если дашь, возьму у тебя две мастырки, даже три, – он вспомнил про себя тоже. Две «мастырки», то есть, две порции анаши для двух сигарет – это он имел ввиду Рафика и Семена, от которых нужно быстрей избавиться, чтоб не ляпнули Лине чего-нибудь лишнего, а третью мастырку он припрячет для себя, пошабит где-нибудь на ходу, тайно от этой Лины, не колоться же при ней опиумом, но и удержаться уже невозможно – кости ломит вовсю, суставы выворачивает, ужас!

– Сорок дам, – сказал Хачмас.

– Пошел в ж…! – рванул у него из рук «Сейку» Сашка Шах.

– Подожди! Да ты что, псих сегодня? – изумился Хачмас, он действительно никогда не видел Сашку в таком возбуждении. – Держи. Три мастырки, – он вытащил из-под подкладки пиджака три крошечных брусочка анаши и приложил к ним 35 рублей.

– Эти бабки тебе Мосол дал? – кивнул на деньги Сашка.

– Ну? А что?

– Восемьдесят рублей?

– Это не твое дело. Сколько дал – все мои, – на всякий случай замкнулся Хачмас. – Ты получил бабки – вали отсюда.

Это было правильно. Никто не имеет права лезть в чужой карман, тем паче если там ворованные деньги. Сашка сунул деньги в карман, зажал в руке мастырки и вернулся к машине, кивком головы позвал Семена и Рафку. Они тут же выбрались из такси, он незаметно вложил Рафке в руку две порции анаши и сказал:

– Валите отсюда куда-нибудь, только не на горку. Меня сегодня не видали вообще, понятно? Все! – он нырнул в машину, сказал водителю: – Арменикенд, Дворец Сталина. Хотя Дворец культуры имени Сталина в армянском районе Баку – Арменикенде – уже давно переименовали в Дворец Культуры имени Гагарина, никто в городе не называл дворец по-новому. Там, за Дворцом, в скверике тоже была «горка» – владения Арифа Мосола.

И когда машина тронулась, он взял Лину за руку, сказал:

– Ничего. Все будет хорошо. Смотри – это наш Малаканский сквер, а это центр города – Парапет, а это – музей Низами…

Машина катила по центральным улицам вверх, в Нагорную часть Баку, и на взлобье идущей круто вверх улицы Ленина Лина оглянулась и ахнула: огромная чаша зелено-синего моря лежала внизу, а вокруг нее, в обхват спускался к воде город – террасами зеленых плоскокрыших улиц, глыбами современных белых домов, скверами, парками. В море белели паруса яхт-клуба…

– Как красиво! – сказала Лина. – А мне говорили, тут море грязное от нефти, а оно, смотри, – зеленое!

Машина тормознула возле ДК им. Сталина, Сашка снова оставил Лину в такси, перешел через улицу и вошел в сквер. Мосол и его компания были тут, на месте. Они сидели на скамье, отвалившись к спинке, – Ловили кайф после укола. Когда Сашка подошел, Мосол чуть приоткрыл один глаз, потом лениво – второй. Они никогда не были врагами, но и друзьями тоже. У каждого был свой участок, каждый соблюдал правила и не лез в чужой огород. Конечно, эти арменикендские ребята не могли любить их, городских, из центра, но открытой вражды не было, не выдавалось случая, что ли?

Поэтому Мосол посмотрел на него удивленно и выжидающе.

– Привет, – сказал Сашка, глядя на них на всех и чувствуя, что ноги сейчас подкосятся от зависти – ведь они все уже накачались наркотиками, накурились, укололись и испытывают то непередаваемое, воздушно-аморфное ощущение эйфории и легкости, веселья и беспечности, которое не передать никакими словами.

– Салам, – ответил Сашке Мосол.

– Дело есть, – сказал Шах.

– Говори.

Сашка посмотрел на парней, которые сидели по обе стороны от главаря – они тоже настороженно открыли гляделки, вылупились на Шаха своими тупыми и бессмысленными от наркотика зенками. Ладно, ничего не поделаешь, придется разговаривать при них, ведь не Мосол к нему пришел, а он пришел к ним в садик.

– Хорошо. Час назад на вокзале ты взял ксиву моей двоюродной сеструхи. Маманя ее не встретила, заболела, а я опоздал на десять минут. Там еще были бабки, но бабки – это твое, я не прошу, а ксиву верни или скажи, куда выкинул.

Мосол посмотрел на него долгим изучающим взглядом и в глубине его черных армянских глаз проснулась природная сметка и хитрость. Сашка просто видел по его глазам, как усилием воли Мосол отстраняет от себя кайф наркотического дурмана, выпрастывает из него свой мозг и извлекает единственный возможный для Мосола ответ:

– А если это не твоя сеструха, то что?

– Я тебе говорю – моя. Вон она сидит в такси, можешь пойти спросить.

– Ара, зачем бабу вмешивать, – усмехнулся Мосол. – Я тебя спрашиваю. Если это твоя сеструха – одно дело, а если нет – другое дело, точно? – спросил он у своих, и те заржали таким смехом, словно перед ними Райкин выступал.

Сашка стоял спокойно, ждал. Конечно, Мосол даром ничего не отдаст, во всяком случае покуражится, еще бы – сам Шах стоит перед ним и чего-то просит.

– Ладно, заткнитесь, – вдруг оборвал своих по-армянски Мосол и сказал Сашке – Ксиву и кошелек я спихнул, сам понимаешь…

– Куда? – нетерпеливо спросил Сашка.

– Ну-у-у, в кебабный раствор, знаешь?

Шах знал. Кебабный раствор – значит, в подворотню привокзальной кебабной, в мусорный ящик, только в какой, там их штук восемь, если не десять – огромный двор, может быть, сто семей выносят мусор в эти ящики.

– Знаю кебабный, – сказал Сашка. – В какой ящик?

Мосол ухмыльнулся, развел руками:

– Не помню, дарагой. Знаешь, по спешке бросил – может быть в третий или – пятый… – и опять повернулся к своим. – А?

И снова эти долболомы заржали, как кони, – представили себе, как Сашка Шах будет рыться в мусорных ящиках в поисках паспорта своей сеструхи.

– Ладно, – сказал ему Сашка. – Сагол, Мосол. Спасибо, – и хотел уйти, но Мосол удержал его.

– Подожди, Шах! – Он сунул руку в карман, вытащил скомканные деньги, потом вытащил такие же скомканные бумажки из другого кармана – не спеша, демонстративно, чтобы все видели, что он вытащил все деньги, какие у него были. Разложив деньги на скамье, он расправил их, пересчитал вслух: – Двадцать, двадцать один, двадцать два рубля и вот еще сорок копеек. Дерхи, Шах.

Сашка опасался именно этого, но именно на этом и ловил его сейчас Мосол – он отдавал Сашке деньги – все, что у него осталось от денег Лины.

– Нет, я же сказал: это твои. Ты же не знал, что это моя сестра, – сопротивлялся Сашка.

– Когда не знал – взял, когда узнал – все отдаю. Все видят? – спросил у своих Мосол.

Они подтвердили. Все видят, как Мосол выгреб из кармана все до копейки и отдал Шаху, потому что Шах сказал, что это деньги его сестры.

– Держи. Если это деньги твоей сестры, сестра для меня святое. Я тебе верю. Держи.

Деваться было некуда, Сашка принял деньги, и в тот момент, когда деньги оказались у него в руке, Мосол негромко, но твердо сказал:

– Ты взял. Все видели. Но если это не твоя сестра – я на тебя буду иметь право, понял?

– Понял, Мосол, – сказал ему Сашка как можно беспечней. – Какой разговор? Понял. Сагол!

И пошел прочь, к такси. Деньги, несчастная двадцатка, жгли ему руки. Из-за этих копеек Мосол имеет теперь на него право – всегда, везде, а любое время дня и суток, в любой обстановке, при любом человеке Мосол теперь может делать с ним, что захочет – бить, резать, колоть, может даже убить, и по воровскому закону Сашка не имеет права сопротивляться. Он взял деньги, он подписал, что Лина – его сестра, и если Мосол докажет, что это треп, – он имеет на Сашку право.

Шах подошел к машине, увидел встревоженные голубые глаза – детские, как подснежники, как у куклы, – и вдруг волна нежности покрыла все его мысли. Этот кукленок верит в него, а тут какой-то Мосол – да плевать на него и на все его «права»! Сашка сел в машину, сказал водителю:

– На вокзал, в кебабный двор.

– Сначала деньги, – вдруг сказал водитель. – Уже двадцать рублей настучало, платить будешь?

– Буду, буду, держи, – и Сашка высыпал на переднее сидение все деньги, которые отдал ему Толик Хачмас. – Хватит с тебя? Поехали!

– Ты все деньги отдал? – переполошилась Лина.

– А что? – спросил он.

– Я кушать хочу…

Черт подери! Этот мягкий прибалтийский акцент, эти глаза, эти волосы и эта доверчивость – непонятно, от чего у него голова идет кругом, от нее или от того, что за весь сегодняшний день он не только не укололся, а даже не сделал одной затяжки анашой!

– Но нужно найти твой паспорт.

– Да, я знаю… – она говорила «да» как «та», она смягчала все согласные, и ему уже в самом деле казалось, что она ему в чем-то родная, почти сестра.

Машина тормознула у кебабного раствора, Лина хотела пойти с ним, но он опять оставил ее в машине – не хватало, чтобы она рылась в мусорных ящиках! – и быстро ушел в раствор – в подворотню, где стояли мусорные ящики.

Зелено-медные мухи кружили под этим скопищем мусора, пищевых отходов и грязи. Прошло почти полтора часа с тех пор, как в один из них Мосол швырнул ее кошелек с паспортом и адресом тетки. Адрес-то ладно, можно узнать через адресный стол, но паспорт восстанавливать – целая проблема.

Сашка решительно шагнул к первому ящику, спугнул возившуюся там кошку и рывком опрокинул ящик на землю. Мусор вывалился, вторая чумазая кошка оглашенно рванулась из глубины ящика прочь. За первым ящиком Сашка перевернул второй, потом третий, потом ящик на противоположной стороне. Надо спешить. Если его случайно заметят жильцы дома, поднимут такой крик, не оберешься! Слава Богу, вот! Красный уголок комсомольского билета торчал в каких-то кусках хлеба. Сашка нагнулся, разрыл мусор и вытащил комсомольский билет, новенький паспорт, и сложенную вчетверо бумажку – адрес Лининой тети. Крупным, почти детским округлым почерком на бумажке было написано: «Тетя Нора. Баку, Бузовны, улица Агаева, 6».

Прочитав адрес, Сашка еще подержал бумажку в руках, подумал, а затем скомкал ее и швырнул в мусор. С паспортом и комсомольским билетом он вышел из подворотни и увидел, какой благодарностью вспыхнули Линины глаза.

– Держи, – он протянул ей документы. И сказал водителю свой адрес: – Мельничный переулок, 8.

Он еще не знал, что скажет матери, но другого выхода не было – для Мосола, для всей этой шпаны она должна хоть несколько дней прожить в его семье как сестра.

Он ощутил, как давно не кололся – со вчерашнего дня! Зверски хотелось «двинуться» или хотя бы курнуть анаши! Он вспомнил, что в кармане у него лежит мастырка и мысленно хлопнул себя по лбу – идиот, он же мог пошабить в подворотне, пока искал ее паспорт! А теперь как? При ней невозможно, она услышит запах.

Мать была дома, она изумленно уставилась на Лину с ее чемоданом, но Сашка быстро увел мать на кухню и у них состоялся короткий деловой разговор. Мать давно знала, чем занимается сын, страдала, плакала, умоляла Сашу бросить наркотики, скрывала, как могла, от отца, постарела за последние два года на десять лет, и только молила Бога, чтобы Сашку не арестовали до призыва в армию. Армия! Ей казалось, что это единственное, что спасет ее сына. И вдруг – эта девочка, синеглазое существо, заморская кукла, одного взгляда на сына было ясно, чтобы понять, что он влюбился по уши. И мать поняла, что это – редкий, посланный Богом шанс в борьбе за сына! Почти не спрашивая, кто она и что, только уяснив исходные данные – вокзал, потерянный адрес тетки, мать сказала: «Хорошо, пусть она живет у нас хоть целый месяц, Саша, но при одном условии – ты от нее не отойдешь ни на шаг, ни на минуту».

– Но мама! У меня есть дела…

– С ней, – сказала мать. – С ней – куда угодно. Покажи ей город, своди в кино, на пляж, но имей в виду – такую девочку в этом городе нельзя оставлять ни на минуту, ты лучше меня знаешь, что с ней может случиться.

Он знал. В этом городе только азербайджанки могут свободно, без проблем ходить по улицам – все остальные хорошо знают, что на каждом углу, в трамвае, в магазине их могут облапать, схватить за грудь, хлопнуть по заду – прямо средь бела дня. А уж вечером в каком-нибудь парке… компанией меньше десяти человек туда идти нельзя. Он видел, что мать сознательно спекулирует на этом, но он принял ее условие – а что ему еще оставалось?

– Саша, дай мне слово, что ты бросишь курить эту гадость и колоться, и – все, и пусть она живет здесь, пожалуйста! Ну?

– Хорошо, мама.

– Нет, не «хорошо». Дай мне слово, простое слово мужчины.

У Сашки ломило суставы от потребности в наркотиках, ныло и разламывалось тело, и в кармане лежала заветная мастырка анаши, но поглядев матери в глаза, он сказал:

– Хорошо, даю слово.

Через час, запершись в ванной, включив душ на полную мощь и громкость, Сашка трясущимися от нетерпения руками размял этот крохотный брикетик анаши, смешал с табаком, набил гильзу от папиросы «Беломор», и, стоя у открытой форточки, сделал несколько коротких затяжек. Облегчающая слабость успокоения разлилась по мышцам, у Сашки даже слезы выступили на глазах. Сейчас бы уколоться! Может, плюнуть на все, сбегать на угол проспекта Вургуна и Кецховели, там сейчас должен дежурить Керим, за чек опиума он берет двадцатник, потому что опиум привозной, не местный, из Средней Азии или даже из Вьетнама, но это ерунда, двадцатник как раз есть. Где-нибудь в первой же подворотне он кольнет себя керимовским же шприцем и – порядок, кайф…

Нет! Стоп! Хватит! Мужчина он или нет? Или просто тряпка?

Сашка скомкал недокуренную мастырку, швырнул в туалет и спустил воду. Затем долго мылся под душем и полоскал горло, чтобы избавиться от запаха анаши.

А еще через час, когда они с Линой вошли в лучший бакинский кинотеатр им. Низами посмотреть какую-то новую комедию, Сашка лицом к лицу столкнулся с утренним очкариком, хозяином украденной «Сейки». Бывший хозяин «Сейки» оказался директором кинотеатра им. Низами, и Сашка хорошо видел, как он ушел в дежурную комнату милиции за милиционером или дружинниками. У Сашки были секунды на размышление – бежать, но куда убежишь с Линой? И как ей объяснить? Глядя на дверь дежурной комнаты, он боковым зрением уже засек, как стоявший у двери билетный контролер снял трубку зазвонившего телефона. Сашка ухмыльнулся: блокируют двери, бежать поздно. Он посмотрел Лине в глаза и сказал: