Текст книги "Морис. Куда боятся ступить ангелы"

– Я уже две лекции пропустил, – заметил Морис, завтракавший в пижаме.

– И вообще не ходи, самое страшное, что он сделает, – не выпустит тебя за ворота.

– Поедем кататься на мотоциклете?

– Да, – согласился Клайв, закуривая, – только подальше. Не могу в такую погоду болтаться в Кембридже. Поедем куда-нибудь далеко, искупаемся. Возьму учебники, в коляске почитаю… Черт!

На лестнице раздались шаги. В комнату заглянул Джои Фетерстонхоу – нет желающих после обеда сразиться с ним в теннис? Морис принял приглашение.

– Морис! Ты что, сдурел?

– Иначе от него не отделаешься. Клайв, через двадцать минут встречаемся у гаража, бери свои дурацкие книги и выуди у Джои мотоциклетные очки. Я переоденусь. И поесть прихвати.

– Может, лучше на лошадках?

– Очень медленно.

В назначенное время они встретились. Забрать у Джои очки оказалось нетрудно – того просто не было в комнате. Но, когда они на мотоциклете пересекали Джизус-лейн, их окликнул декан:

– Холл, разве у вас нет лекции?

– Я проспал, – вызывающе ответил Морис.

– Холл! Холл! Остановитесь, я с вами разговариваю.

Морис как ни в чем не бывало ехал дальше.

– Какой смысл спорить, – обронил он.

– Ни малейшего.

Они проскочили через мост и поехали в направлении Эли.

– Мчимся прямо в ад! – воскликнул Морис.

Машина мощно урчала, он гнал ее с непринужденным безрассудством. Она подпрыгивала на тряской дороге вдоль болот, стремясь догнать уходящий купол неба. Они превратились в облачко пыли, мотоциклет чадил и ревел на весь мир, но вдыхаемый ими воздух был чист, а в ушах весело посвистывал ветер. Они отрешились от всех и вся, выбрались за пределы человечества, и, даже если бы внезапно нагрянула смерть, они продолжали бы гнаться за убегающим горизонтом. Позади остались башня, город Эли, а впереди – все то же небо, оно наконец-то посветлело, словно возвещая близость моря. Направо, еще раз направо, налево, снова направо – все, чувство направления было потеряно. Что-то в машине хрюкнуло, заскрежетало. Морис не обратил внимания. Но скрежет усилился, будто в моторе застучали мелкие камушки. Аварии не произошло, но машина остановилась – среди мрачных, почерневших полей. Послышалось пенье жаворонка, пыль за их спинами потихоньку улеглась. Они были одни.

– Пообедаем, – предложил Клайв.

Они перекусили на поросшей травой обочине. Под ними тянулась насыпь, вдоль которой медленно, недвижно текли воды канала, отражая выстроившиеся шеренгой ивы. Пейзаж был творением рук человеческих, но самого человека нигде не было видно. Покончив с трапезой, Клайв решил: надо позаниматься. Он разложил книги… и через десять минут спал крепким сном. Морис растянулся у воды и лежал, покуривая. Вскоре появился крестьянин на телеге, и Морис подумал: надо бы спросить, какое это графство. Но ничего спрашивать не стал, да и крестьянин его словно не заметил. Клайв проснулся только в четвертом часу.

– Скоро чайку захочется, – пробормотал он.

– Захочется. Починить этот дурацкий драндулет сможешь?

– Попробую… там что-то заклинило? – Он зевнул и подошел к машине. – Нет, Морис, это я не потяну. А ты?

– Едва ли.

Они нежно потерлись щеками – и расхохотались. Им стало до чертиков смешно – угробили мотоциклет! К тому же дедушкин подарок! Так он откликнулся на двадцать первый день рождения Мориса.

– Оставим его здесь и пойдем пешком, – предложил Клайв.

– Давай, никто ему ничего не сделает. А в коляску запихни куртки и все прочее. И очки Джои туда же.

– А книги?

– И книги.

– Разве вечером они не понадобятся?

– Ну, не знаю. Сейчас самое главное – чай. Если пораскинуть мозгами – что ты хихикаешь? – дорога вдоль насыпи, скорее всего, и приведет нас к какому-нибудь бару.

– Этой водой они разбавляют свое пиво!

Морис двинул его под ребра, и минут десять они носились среди деревьев, дурачились и, пыхтя, волтузили друг друга. Потом утихомирились и, стоя рядом, попробовали оценить обстановку. Спрятав мотоциклет в шиповнике, наконец отправились в путь. Клайв взял с собой тетрадь, но, как вскоре выяснилось, напрасно – канал разветвлялся.

– Придется перейти вброд, – решил он. – Если пойдем в обход, вообще неизвестно куда придем. Надо двигаться строго на юг, понимаешь?

– На юг так на юг.

Такой уж выдался день: кто бы из них что ни предлагал, другой обязательно соглашался. Клайв снял туфли, носки, закатал брюки. Ступил на коричневую поверхность насыпи – и, съехав вниз, исчез под водой. Потом появился – оказалось, пришлось плыть.

– Представляешь! – фыркнул он, вылезая. – Я думал, тут мелко. А ты?

– Раз такое дело, – воскликнул Морис, – надо как следует искупаться!

И, оставив одежду Клайву, нырнул в воду. На поверхности резвились солнечные блики. Переплыв на другую сторону, друзья скоро добрались до фермы.

Хозяйка оказалась женщиной негостеприимной и неприветливой, но потом они вспоминали ее самыми добрыми словами – «просто чудо»! В конце концов она напоила их чаем и позволила Клайву посушиться возле огня в кухне. «Платите, сколько не жалко», – сказала она и в ответ на их щедрость недовольно заворчала. Но ничто не могло испортить им настроение. Радостью оборачивалось буквально все.

– До свидания, огромное вам спасибо, – поблагодарил Клайв. – А если кто из ваших наткнется на мотоциклет… даже не знаю, как поточнее объяснить, где мы его оставили. В общем, вот визитка моего друга. Кто найдет, пусть прикрепит ее к мотоциклету и отвезет его на ближайшую станцию. Что-то в этом роде. А уж начальник станции даст нам знать.

До станции пришлось топать около пяти миль. Когда они добрались до нее, солнце уже садилось, и в Кембридж они вернулись после ужина. Эта последняя часть их приключения прошла чудесно. По какой-то причине поезд оказался набит битком, и они сидели рядышком, шушукались под перестук колес и рокот голосов, улыбались друг другу. Но расстались спокойно, никак не проявляя свои чувства, сказать что-нибудь особенное желания не возникло. Вроде бы день как день, и все-таки в их жизни такого еще не было – и повториться ему тоже не суждено.

Декан вызвал Мориса к себе.

Особая строгость не была свойственна мистеру Корнуоллису, да и больших грехов за Морисом не водилось, но оставлять без внимания столь вопиющее нарушение дисциплины – тоже не дело.

– Почему вы не остановились, Холл, когда я вас окликнул?

Холл не ответил, даже не сделал вид, что ему неловко. В глазах его тлел недобрый огонь, и мистер Корнуоллис, весьма этим недовольный, однако же понял: ему противостоит мужчина. Он даже смутно о чем-то догадывался, хотя на лице его не дрогнул ни один мускул.

– Вчера вы пропустили богослужение, четыре лекции, включая мой урок по переводу, не были на ужине. Вы и раньше позволяли себе такое. Зачем же в придачу еще и вести себя дерзко? Что скажете? Не хотите разговаривать? Что ж, вам придется поехать к вашей матушке и сообщить ей, почему вы вернулись. И я ей об этом сообщу. Пока не напишете письмо с извинениями, я не буду рекомендовать директору допускать вас к занятиям в октябре. Поезд отходит в двенадцать часов.

– Хорошо.

Мистер Корнуоллис жестом велел ему выйти.

Дарема наказывать он не стал вовсе. Тому предстояли экзамены на получение степени бакалавра с отличием, и от лекций он был освобожден. Но и прогуляй он, декан все равно не стал бы его карать – как-никак, по классическим наукам ему на курсе не было равных, особое отношение к себе он заработал. Вот и хорошо, что Холл не будет отвлекать его от занятий. К дружбе подобного рода мистер Корнуоллис всегда относился с подозрением. Когда мужчины – у каждого свои привычки, свои вкусы – вот так сближаются, это противоестественно; и хотя студентов, в отличие от школьников, принято считать людьми самостоятельными, преподаватели все-таки бдят, и если где-то вспыхивает костер пылкой дружбы, то они по возможности стараются его загасить.

Клайв помог Морису собрать вещи, проводил его до станции. Боясь огорчить друга, все еще державшегося гордо, он почти ничего не говорил, хотя сердце его сжималось. Он учился последний семестр – остаться здесь на четвертый год мама не позволит, – а это означало, что встретиться с Морисом в Кембридже ему больше не суждено. Их любовь принадлежала Кембриджу, в частности их комнатам, и Клайв даже думать не мог о встречах в другом месте. Лучше бы Морис не вел себя с деканом так вызывающе. Впрочем, что теперь об этом говорить? И еще обидно, что мотоциклет с коляской потерялся. В его сознании он был связан с яркими событиями: напряженной атмосферой на теннисном корте, немыслимой радостью вчерашнего дня. При езде на мотоциклете их объединял единый порыв, они были близки друг к другу как никогда. Мотоциклет сыграл важную роль, стал местом их встречи, на нем они поняли, что означает воспеваемое Платоном единство. И вот этих колес нет… Когда увозивший Мориса поезд тронулся, заставив их расцепить руки, Клайв не сдержался… вернувшись к себе в комнату, он написал письмо, полное страсти и отчаяния.

Морис получил это письмо на следующее утро. Оно довершило то, что было начато его семьей, и в бессильной злобе он сжимал кулаки, грозя всему миру.

– Не буду я извиняться, мама, я же вчера объяснил – извиняться не за что. Они не имели права меня отправлять, потому что лекции прогуливают все. Это он просто по злобе, кого хочешь спроси… Ада, я тебя просил принести кофе, а не воду.

– Морис, – всхлипнула сестра, – ты так огорчил маму. Как можно быть таким бесчувственным, таким бессердечным?

– Во всяком случае, не нарочно. Не понимаю, при чем тут бесчувственность? Раз так вышло, займусь бизнесом, как отец, чем раньше – тем лучше. А их дурацкие дипломы никому не нужны. Обойдемся.

– Отца мог бы оставить в покое, – возразила миссис Холл. – Вот уж кто не был таким ершистым! Морри, дорогой, мы так надеялись, что ты окончишь Кембридж.

– Хватит вам причитать, – заявила Китти, решив сработать тонизирующим средством. – А то Морис прямо раздулся от важности. Только важничать ему нечего: едва вы от него отстанете, он сразу напишет декану.

– И не подумаю. Ни за что, – жестко парировал брат.

– Почему? Не понимаю.

– Маленькие девочки много чего не понимают.

– Еще как понимают!

Он взглянул на нее. Но она сказала лишь, что разбирается в жизни гораздо больше некоторых маленьких мальчиков, которые вообразили себя мужчинами. Она просто болтала языком, и страх вперемешку с уважением, шевельнувшийся было в нем, тут же сошел на нет. Извиняться он не будет – и точка. Ничего дурного он не сделал и каяться попусту не станет. Впервые за много лет он попробовал на вкус честность, а честность – вещь заразная. Он решил, что впредь будет проявлять стойкость и отринет всякие компромиссы, главное – его отношения с Клайвом, а все, что идет с этими отношениями вразрез, – побоку! И письмо Клайва привело его в ярость. Любовник, наделенный здравым смыслом, извинился бы перед деканом и вернулся, чтобы успокоить, утешить друга… но эта глупость объяснялась пылкой страстью, которой требовалось либо все, либо ничего.

Между тем женщины продолжали причитать и лить слезы. В конце концов он не выдержал, поднялся и сказал:

– Под такой аккомпанемент мне кусок в горло не лезет.

И вышел в сад. Матушка пошла за ним с подносом. Сама ее безропотная нежность привела его в ярость – у человека, который влюблен, кровь в жилах закипает быстро. Ей бы только сюсюкать да подкармливать его, другой заботы нет. Но ей лишь хотелось, чтобы он был с ней понежнее.

Она спросила: неужели она не ослышалась и он действительно не собирается извиниться? Что скажет дедушка? Тут же выяснилось, что дедушкин подарок на день рождения валяется где-то возле дороги в Восточной Англии. Тут она всерьез обеспокоилась – потеря мотоциклета была для нее более осязаема, чем потеря степени. Не понравилось это и девочкам. Они оплакивали мотоциклет все утро, и хотя Морис всегда мог цыкнуть на них или услать подальше вместе с их стенаниями, он чувствовал: их назойливая близость может высосать из него все силы, как это случилось во время пасхальных каникул.

Под вечер на него накатило отчаяние. Ведь они с Клайвом пробыли вместе всего один день! И весь этот день дурачились – вместо того чтобы провести его в объятиях друг друга! Морис не понимал, что тот день был прекрасен именно легкостью и бесшабашностью, ему еще не дано было уразуметь, что объятия ради объятий – вещь банальная. Даже сдерживаемый другом, он бы пересолил со страстью. Только позже, когда у его любви открылось второе дыхание, он понял, какую услугу тогда оказала им судьба. Одно объятие во тьме, один долгий день под солнцем и ветром – это были парные колонны, бесполезные одна без другой. И мука от переживаемой им сейчас разлуки была не разрушающей силой, она была силой созидающей.

Он попробовал ответить Клайву. И сразу испугался – вдруг в его письме зазвучат фальшивые ноты? Вечером он получил второе письмо, всего несколько слов: «Морис! Я люблю тебя». Он ответил: «Клайв, я люблю тебя». Они стали писать друг другу каждый день и, сами того не ведая, наполнили друг другу сердца новыми образами. Ведь письма искажают истину еще легче, чем молчание. Клайв перепугался: неужели что-то случилось? Перед экзаменом ему удалось вырваться, и он примчался в город. Морис встретился с ним за ланчем. Лучше бы этой встречи не было. На плечи каждого давила усталость, к тому же они выбрали ресторан, где нельзя было услышать звук собственного голоса. Расставаясь, Клайв сказал, что ожидал от этой встречи большего. А у Мориса словно камень с души свалился. Он заставил себя поверить, что все у них хорошо… на самом деле страдания его только усилились. Они договорились: впредь писать лишь о фактах, да и то если есть что-то срочное. Все это время в голове у Мориса царил невероятный хаос, а тут эмоциональная нагрузка спала, и после нескольких бессонных ночей он исцелился. Но в каждодневной жизни ему похвастаться было нечем.

Его положение в доме оказалось несколько двусмысленным. Миссис Холл хотелось, чтобы эта проблема как-нибудь разрешилась сама. Дело в том, что Морис явно простился с отрочеством и, к примеру, вполне по-мужски разделался с Хауэллами на прошлую Пасху. С другой стороны, его отослали из Кембриджа и ему еще не исполнился двадцать один год. Так каково же его место в ее доме? По наущению Китти она попыталась заявить о своих правах главы семьи, но Морис, взглянув на нее с неподдельным удивлением, решил не принимать ее всерьез. Миссис Холл, обожавшая сына, дрогнула и совершила неразумный шаг – обратилась за помощью к доктору Барри. Как-то вечером тот вызвал Мориса на разговор.

– Ну, Морис, в каком состоянии твоя карьера? Дела идут не совсем так, как ты ожидал?

Соседа Морис все еще побаивался.

– Точнее сказать, не совсем так, как ожидала твоя матушка.

– Не совсем так, как вообще кто-нибудь ожидал, – уточнил Морис, изучая собственные руки.

– Может, оно и к лучшему, – заявил доктор Барри. – Зачем тебе университетская степень? Провинциалам она ни к чему. Ты ведь не собираешься быть пастором, адвокатом или педагогом? Нет. Не входишь ты и в ряды провинциальной знати. Получается, твоя учеба – чистая трата времени. А раз так – впрягайся и тяни лямку, не раздумывая. И молодец, что не стал пресмыкаться перед деканом. Твое место – в городе. А мама… – Он сделал паузу и зажег сигару, Морису закурить не предложил. – Твоя мама этого не понимает. Страдает, что ты не хочешь извиниться. Я считаю, в таких делах сама жизнь диктует, как поступить. Просто ты попал в чуждую тебе атмосферу и, понятно, при первой возможности решил улизнуть.

– В каком смысле, сэр?

– Как? Я не вполне ясно выразился? Да если бы провинциальный джентльмен понял, что вел себя как невежа, он извинился бы тут же, машинально. У тебя другие привычки.

– Пожалуй, я пойду домой, – сказал Морис, стараясь сохранить достоинство.

– Пожалуй. Надеюсь, ты и не рассчитывал, что этот разговор будет приятным.

– Вы говорили со мной откровенно – когда-нибудь я отвечу вам тем же. Во всяком случае, мне бы очень хотелось.

Тут доктора прорвало, и он закричал:

– Как ты смеешь обижать маму! Да тебя выпороть мало! Щенок! Ходит тут распушив хвост, вместо того чтобы извиниться перед матерью! Да, да, я все знаю. Она пришла ко мне в слезах, попросила поговорить с тобой. Она и твои сестры – мои дорогие соседки, и, когда женщина просит меня о помощи, я всегда протягиваю руку. Не надо отвечать, не надо. Мне не нужны твои речи – откровенные или нет, не важно. Ты просто позоришь сословие рыцарей. Что делается с этим миром? Что происходит? Ты меня разочаровал, Морис, ты мне противен.

Захлопнув за собой дверь, Морис вытер пот со лба. В какой-то степени ему было стыдно. Он знал, что вел себя с мамой недостойно, и сидевший в нем сноб был задет за живое. Но пойти повиниться, переделать себя он не мог. Он вылетел из колеи и едва ли в нее вернется. «Ты просто позоришь сословие рыцарей». Он попытался осмыслить это обвинение. А если бы у него в коляске тогда сидела женщина и он так же не остановился бы по зову декана – что сказал бы доктор Барри? Все равно велел бы извиниться? Конечно, нет. Он стал раскручивать эту мысль – не без труда. Мозг его оставался немощным. Нужно его развивать, ведь он так часто не понимает, о чем идет речь, что стоит за вроде бы ясными словами.

Его встретила мама, ей было стыдно; конечно, следовало самой выбранить его. Морис уже вырос, пожаловалась она Китти, он теперь отрезанный ломоть. Грустно, конечно. Но у Китти оказалось свое мнение: как был мальчишкой, так и останется. Все домочадцы, однако, заметили, что после разговора с доктором Барри во внешнем облике Мориса – рот, глаза, голос – что-то изменилось.

Даремы жили в отдаленной части Англии, на границе между Уилтом и Сомерсетом. Они не принадлежали к старинному роду, но владели землей вот уже четыре поколения и, соответственно, пользовались немалым влиянием. Двоюродный прадед Клайва в правление Георга Четвертого занимал должность лорда – главного судьи и свил себе гнездо в Пендже. Судя по всему, перышки, из которых оно было свито, вот-вот разлетятся по ветру. От состояния, сколоченного сто лет назад, только отщипывали, ни одна богатая невеста ничем его не пополнила, и сейчас дом да и сама земля были тронуты… нет, не тлением, а окоченением, которое такому тлению предшествует.

Дом стоял прямо в лесу. Парк, и поныне окаймленный поредевшей живой изгородью, занимал немалую площадь; вокруг широко раскинулись луга – было где попастись лошадям и коровам. Дальше тянулись деревья, в основном посаженные еще сэром Эдвином, который присоединил к своим землям общинный выгон. В парк вели две дороги – одна со стороны деревни, другая ответвлялась от проселка, который шел к станции. Но самой станции в те времена не было, и дорога оттуда, ничем не примечательная и подползавшая к самым задворкам усадьбы, являла собой пример английской предусмотрительности.

Морис приехал вечером. Он отправился в путь из Бирмингема, из дома дедушки, где довольно-таки вяло отметил наступление зрелости. Он считался провинившимся, но лишать подарков его не стали, хотя их вручение произошло без особого энтузиазма. А ведь он так ждал, когда же ему исполнится двадцать один! Китти подпустила шпильку: совершеннолетие его больше не радует, потому что он пошел не по той дорожке. За это он игриво ущипнул сестру за ухо и поцеловал, чем невероятно ее разозлил. «У тебя никакого понятия, что уместно, а что нет», – сердито бросила она. Он только рассмеялся.

Контраст между Элфристон-Гарденс – с его кузинами и обильными чаепитиями – и Пенджем был разителен. В местных жителях, даже тех, кому нельзя было отказать в уме, что-то отпугивало, и каждый из них вызывал у Мориса некоторую робость. Клайв, правда, его встретил, и они вместе ехали в экипаже, но рядом пристроилась некая миссис Шипшэнкс, приехавшая на одном с ним поезде. Миссис Шипшэнкс привезла с собой горничную, и та следовала за ними в кебе, сопровождая багаж своей хозяйки. Может, и Морису следовало взять с собой слугу? Ворота им открыла маленькая девочка. Миссис Шипшэнкс удивилась: почему она не сделала реверанс? Реверанс должны делать все. Клайв в этот момент наступил ему на ногу, но Морис не был уверен, случайно или нарочно. Морис вообще ни в чем здесь не был уверен. Когда они подошли к дому, задний вход он принял за передний и уже собрался открыть дверь. «Ах, какая прелесть!» – воскликнула миссис Шипшэнкс. Парадную дверь перед ними распахнул дворецкий.

Их уже ждал чай, очень крепкий; разливая его, миссис Дарем то и дело отвлекалась. Было многолюдно, все гости – достойного вида, возможно, они собрались здесь по какой-то важной причине. Все были чем-то озабочены либо разделяли озабоченность других: миссис Дарем тут же подрядила его назавтра поучаствовать в обсуждении тарифной реформы. Возражать он не стал, хотя ее восторженный возглас по этому поводу ему не понравился. Мама, на мистера Холла можно положиться… У нас сейчас остановился двоюродный брат, майор Уэстерн, он расспросит вас про Кембридж, ладно?.. А вы уверены, что военный захочет общаться с нарушителем дисциплины?.. Нет, тут еще хуже, чем в ресторане – там по крайней мере Клайв тоже чувствовал себя не в своей тарелке.

– Пиппа, мистер Холл знает, где его комната?

– Его комната – Голубая, мамочка.

– Та, что без камина, – откликнулся Клайв. – Проводи его.

Сам он прощался с какими-то гостями.

Мисс Дарем передала Мориса на попечение дворецкого. Они поднялись по боковой лестнице, и справа Морис увидел парадный лестничный пролет. Уж не пренебрегают ли им? Его комната оказалась маленькой, с дешевой мебелишкой. Смотреть было не на что. Опустившись на колени, он взялся распаковывать вещи, и вдруг вспомнился Саннингтон… пожалуй, в Пендже придется отнестись к своим туалетам повнимательней. А то еще подумают, что он готов ходить в чем ни попадя… Но он не хуже других. Едва он сделал этот вывод, в комнату ворвался вместе с лучами солнца Клайв.

– Морис, дай я тебя поцелую, – попросил он и тут же сделал это.

– А где… а там что?

– Наш кабинет… – И он счастливо засмеялся, на лице засияла блаженная улыбка.

– Так вот почему…

– Морис! Морис! Ты приехал! Ты здесь! Теперь все в этом доме переменится, наконец-то я его полюблю.

– Молодец я, что выбрался, – борясь с волнением, вымолвил Морис; от внезапно нахлынувшей радости голова у него закружилась.

– Разбирай вещи. Я специально поселил тебя сюда. В этом коридоре, кроме нас, никого нет. Уж я постарался, чтобы было как в колледже.

– Лучше, чем в колледже.

– Будет лучше, вот увидишь.

В дверь постучали. Морис вздрогнул, но Клайв, продолжая висеть на его плече, бесстрастно отозвался: «Войдите!» Это оказалась служанка, она принесла горячую воду.

– В другую часть дома нам вообще незачем ходить, кроме как в столовую, – продолжал Клайв. – Значит, все время можем быть вдвоем – либо здесь, либо на воздухе. Здорово, да? У меня есть пианино. – Он затащил Мориса в кабинет. – Посмотри, какой отсюда вид. Хоть кроликов стреляй прямо из окошка. Кстати, если мама или Пиппа будут к тебе за обедом приставать, мол, то-то и то-то надо сделать завтра, – даже не забивай себе голову. Хочешь, скажи им «ладно». А вообще мы вместе будем ездить верхом, и они про это знают. Просто у них такой ритуал. Скажем, в воскресенье ты не пойдешь в церковь, а они потом сделают вид, что ты там был.

– Но для верховой езды у меня нет бриджей.

– В таком случае нам с тобой не по пути, – объявил Клайв и умчался.

В гостиную Морис вернулся с ощущением, что у него больше прав находиться здесь, чем у остальных гостей. Он подошел к миссис Шипшэнкс и, не дав ей раскрыть рта, сказал что-то ободряющее. Потом занял отведенное ему место в нелепом октете, который под управлением хозяйки готовился к выступлению: Клайв и миссис Шипшэнкс, майор Уэстерн и какая-то дама, еще один мужчина и Пиппа, Морис и сама хозяйка. Она извинилась: слишком малочисленная собралась аудитория.

– Ну что вы, – успокоил ее Морис и наткнулся на неодобрительный взгляд Клайва: от него ждали другого ответа. Миссис Дарем начала с ним репетировать, но ему было совершенно наплевать, довольна она его пением или нет. Внешне она во многом походила на сына, не уступала ему, кажется, и по силе духа, но было в ней что-то неискреннее. Неудивительно, что Клайв ее недолюбливал.

После обеда мужчины покурили, потом присоединились к дамам. Это был вечер в провинции, однако не совсем обычный; казалось, эти люди поглощены чем-то фундаментальным: то ли они только что обустроили Англию, то ли в скором будущем обустроят ее на новый лад. При этом по пути к дому он обратил внимание на то, что дорога разбита, что столбы, на которых крепились ворота, едва держатся, забор расшатался, окна плохо закрываются, а половицы скрипят. Короче говоря, от Пенджа он ждал большего.

Когда дамы отправились спать, Клайв сказал:

– Морис, похоже, и тебя клонит в сон.

Намек был понят, и через пять минут они снова встретились в кабинете – впереди была целая ночь на разговоры. Они закурили трубки. И впервые ощутили полную безмятежность в обществе друг друга, хотя им предстояло произнести возвышенные слова. Оба знали об этом, но не решались открыть шлюзы.

– Вот тебе мои последние новости, – заговорил Клайв. – Едва приехав домой, я сцепился с матушкой и сказал ей, что останусь в университете на четвертый год.

Морис застонал.

– Что такое?

– Меня же оттуда услали.

– Только до октября.

– Нет. Корнуоллис хотел, чтобы я извинился, тогда меня возьмут назад, а извиняться я не стал… решил, раз там не будет тебя, мне туда рваться нечего.

– А я договорился еще на год, потому что думал, что в октябре ты вернешься. В общем, комедия ошибок.

Морис мрачно уставился в пространство.

– Комедия ошибок – это еще не трагедия. Можешь извиниться сейчас.

– Поздно.

Клайв засмеялся.

– Почему? Сейчас даже проще. Тебе не хотелось извиняться, пока не закончится семестр, в котором ты набедокурил. Берешь лист бумаги и пишешь: «Уважаемый мистер Корнуоллис, семестр закончился, и я беру на себя смелость написать Вам». Хочешь, завтра набросаю тебе черновик.

Морис обдумал сказанное и наконец воскликнул:

– Клайв, ты просто дьявол!

– Может быть, в чем-то я и отверженный, но эти мещане тоже получат, что заслужили. Пока они будут твердить насчет немыслимой порочности греков, на чистую игру им рассчитывать нечего. И когда я заскочил к тебе перед обедом, чтобы поцеловать тебя, – моя мать это заслужила. Как бы она рассвирепела, узнав об этом! Даже не попробовала бы, не захотела понять, что мои чувства к тебе такие же, как у Пиппы к ее жениху, – только куда благороднее, куда глубже, я предан тебе душой и телом, нет, это не какое-то замшелое средневековье, а… какая-то особая гармония тела и души, женщинам, как я понимаю, совершенно неведомая. Но ее чувствуешь ты.

– Да. Я напишу письмо и извинюсь.

На некоторое время они поменяли тему: поговорили о мотоциклете, о котором не было ни слуху ни духу. Клайв приготовил кофе.

– Расскажи, как вышло, что ты разбудил меня тогда, после дискуссионного общества. Опиши, как все получилось.

– Я все думал, что же тебе сказать, и ничего не приходило в голову, потом вообще все мысли разлетелись, и я просто пришел.

– Как раз в твоем духе.

– Издеваешься? – спросил Морис с робостью в голосе.

– Господь с тобой! – Повисла тишина. – Лучше расскажи про самый первый вечер. Почему ты так себя повел, заставил страдать нас обоих?

– Не знаю. Ничего не могу объяснить. Ты же заморочил мне голову этим несчастным Платоном. Я тогда вообще ничего не соображал. Многое тогда не сходилось, только потом я кое в чем разобрался.

– Но ты ведь давно меня заметил, правда? Еще когда увидел меня у Рисли.

– Не спрашивай.

– В общем, туманная история.

– Точно.

Клайв довольно засмеялся, поерзал в кресле.

– Морис, чем больше я обо всем этом думаю, тем больше убеждаюсь: дьявол – это ты.

– Я – значит, я.

– Моя жизнь прошла бы в полусне, если бы ты вел себя благочинно и оставил меня в покое. Нет, нет, мой интеллект вовсю бодрствует, да и бесчувственным меня не назовешь, но здесь… – черенком трубки он указал на сердце, и оба улыбнулись. – Возможно, мы разбудили друг друга. Мне приятно думать, что все вышло именно так.

– Когда ты первый раз обо мне подумал?

– Не спрашивай, – передразнил Клайв.

– Я серьезно… скажи… что тебя во мне привлекло? В самый первый раз?

– Так хочешь знать? – спросил Клайв. Морис обожал, когда он был в таком настроении – шаловливо-пылком. В нем играла страсть.

– Хочу.

– Пожалуйста: твоя красота.

– Моя что?

– Красота… Этот портрет над книжными полками всегда вызывал у меня восхищение.

– Мне кажется, я тоже способен оценить красоту картины, – сказал Морис, глянув на висевшую на стене работу Микеланджело. – Ты, Клайв, настоящий дурачок, и раз уж заговорил об этом, я тоже скажу: ты очень красивый, никого красивее тебя я еще не встречал. Я люблю твой голос и все в тебе, люблю твою одежду и комнату, в которой ты сидишь. Я обожаю тебя.

Щеки Клайва залились краской.

– Сядь прямо, и давай поговорим о чем-то другом, – попросил он, от шаловливого настроения вмиг не осталось и следа.

– Я тебя огорчил, да?

– О таких вещах иногда надо говорить, иначе как узнаешь, что у другого в сердце? Но я ни о чем таком не догадывался, по крайней мере не в такой степени. Так что, Морис, ты молодец. – Он не поменял тему, просто чуть ее повернул в интересную для себя сторону: какова взаимосвязь между нашими желаниями и эстетическими суждениями? – К примеру, посмотри на эту картину. Я в нее влюблен, потому что, как и художник, влюблен в того, кто на ней изображен. Поэтому оценить ее глазами обычного человека я не могу. К красоте ведут две дороги, одна – общая для всех, по ней к Микеланджело и пришел весь мир, а по другой дороге, дороге очень личной, могут прийти немногие. Эти немногие – я в том числе – идут обеими дорогами. А с другой стороны, возьми Греза – его персонажи мне отвратительны. И я могу добраться до него только по одной дороге. А весь мир придет по двум.

Морис не прерывал монолог – для него это была очаровательная чепуха, не более.

– Возможно, эти личные дороги – ложные, – сделал вывод Клайв. – Но если на картине изображен человек, других дорог просто нет. Единственный безопасный сюжет – это пейзаж, ну, может быть, еще что-то геометрическое, отвлеченное, безо всяких следов человека. Может быть, в этом и заключается философия мусульман? Да и старик Моисей… мне это только что в голову пришло. Если появляется фигура человека, ты сразу проникаешься к нему либо презрением, либо желанием. Не всегда в крайней степени, но все-таки… «Не сотвори себе кумира»… потому что одного кумира для всех сотворить нельзя. Морис, а давай с тобой перепишем историю? «Эстетическая философия десяти заповедей». Я всегда восхищался Богом за то, что он не проклял в этих заповедях таких, как мы с тобой. Раньше я приписывал это его душевной широте, а сейчас подозреваю, что он был просто не в курсе дела. Но все-таки тема для обоснования есть. Может, защитить по ней диссертацию?