Текст книги "Апокалипсис от Кобы"

Рождение новой власти

Наконец-то! Я получил телеграмму от Кобы. Он вместе с ссыльными большевиками выехал на поезде из Туруханска в Петроград. Влиятельный думский депутат меньшевик Чхеидзе был мой дальний родственник. Все жители нашей маленькой Родины, если порыться в родословных, – родственники. Я отправился к нему просить автомобиль для достойной встречи. Все-таки приезжали Каменев и Муралов – депутаты Думы. Да и мой друг Коба был членом ЦК революционной партии. Все они пострадали, как тогда говорили, «при проклятом царском режиме».

Я наткнулся на Чхеидзе в коридоре. Родственник стоял, сверкая лысиной. Рядом – в зеленом френче узколицый, носатый, вечно возбужденный Керенский. В этот миг в коридоре показался шумно дышащий председатель Думы Толстяк Родзянко.

Родзянко, как обычно в те дни, мчался по коридору, но они его перехватили. И я стал свидетелем сцены, изменившей судьбу России.

Керенский зашептал (сорвал голос на митингах), обращаясь к Родзянко:

– Мы тут посовещались… Необходимо немедленно образовать Совет рабочих депутатов.

– Зачем? – изумился Родзянко, уставившись на него глазами, окруженными фиолетовыми (от недосыпания) тенями.

– То есть как зачем? Такой Совет был детищем первой нашей Революции в пятом году. Его разогнал царь. Нам непременно следует указать на преемственность Революций, – шептал Керенский.

– Вы уверены, что это не увеличит… как бы сказать… – Родзянко остановился, стараясь выразиться поделикатнее и не обидеть «революционеров», как наверняка про себя называл эту пару.

– Анархию, – подсказал Чхеидзе и ответил: – Совсем наоборот! Рабочие поймут, что есть защитники их прав. Им не надо будет все время митинговать. Достаточно будет прийти в Совет и поговорить.

– Ну хорошо, господа, если надо – так надо! – неуверенно согласился Родзянко. – Еще раз: как будет называться ваш Комитет?

– Совет! Совет рабочих депутатов! – прохрипел Керенский.

– Ну, хорошо, хорошо, господа, пусть Совет, – успокаивающе сказал Родзянко. – Только без анархии, очень прошу вас, господа. И будьте ответственны. Я и так не понимаю, что у нас происходит. Телеграмма за телеграммой уходят в Ставку к государю, но «безумный шофер» не отвечает! – Родзянко уже собрался продолжить бег по коридору, но мой рассудительный родственник спросил:

– А где заседать Совету?

– Действительно? – остановился Керенский, который тоже приготовился лететь дальше.

Родзянко задумался.

Тогда кто-то из солдат, куривших, сидя на полу, лениво подсказал с пола:

– Отдай им, барин, нумер двенадцать, там таперича никого. Мы из нее стулья утром повынесли в главный зал, она у тебя пустая.

– Совершенно точно, господа, – оживился Родзянко. – И это не обычная комната, это, можно сказать, целая зала… Там прежде сидела наша бюджетная комиссия… Там есть отдельный кабинет для председателя вашей комиссии…

– Совета, – поправил Керенский.

– Ну, с Богом, господа… Только без излишеств. – И Родзянко весело побежал по коридору. Керенский – вслед за ним.

Так в пару минут они создали главный орган будущей Революции, который уничтожит их всех…

Тотчас несколько человек, дотоле стоявших поодаль, подошли к Чхеидзе. Они были меньшевиками и эсерами, освобожденными утром толпой из петроградской тюрьмы. И выбранными в Совет другой толпой – на площади перед Думой.

Здесь же в коридоре эти бестии вместе с моим родственником, меньшевиком Чхеидзе, быстренько назначили руководство Совета – Временный Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов.

Но, слава богу, рядом оказался я:

– Позвольте, господа, а где же в вашем Исполкоме большевики?

– Это временный комитет… Выборы истинного Исполнительного комитета Совета состоятся завтра утром, – успокоил Чхеидзе.

Клянусь, я сразу понял: вот она – власть восстания! Как в 1905 году! Ну конечно же Совет – не эти перепуганные думские князья и графы. Разве они смогут руководить слоняющейся без дела грозной толпой? Совет заберет себе ее волю! Нам надо захватить Совет.

Уже к вечеру через посланца я вызвал для совещания всю троицу руководителей петроградских большевиков.

Молотов, в неизменной косоворотке и пиджачке, помалкивал, поблескивая пенсне. Говорили, перебивая друг друга, Залуцкий и Шляпников.

Шляпников, окая, кричал (в эти дни люди разучились говорить спокойно):

– Горит Питер! Фейерверк, восторгу нашего расейского много. Но как устанут от восторга и спросят: «Как без царя жить?» И опять испугаются, как в первую Революцию… Там, глядишь, величество с фронта пожалует, да с войсками…

Залуцкий подхватил:

– Нет, царь так сдастся… На-кась выкуси… Нужны наши действия. Подогревать надо народ! Ежечасно!

– Взорвать, взорвать что-нибудь надо! – кричал Шляпников.

Они что-то еще вопили в восторге и безумии. Помню, я засмеялся и сказал:

– Ерунда! Монархия кончена! Не поняли? Победная Революция – это идея, мобилизовавшая штыки. В первую Революцию штыков у нас не было. Теперь они с нами. Завтра и мужичок проснется. Он у нас огонь любит. Да как начнет палить господские усадьбы. Как петуха красного запустит!..

Молотов молча слушал. Наконец ему надоело, и он начал говорить. Я впервые услышал, как он сильно заикается. (Вот почему был такой молчаливый. Самое удивительное – это заикание и привычка больше молчать в будущем спасут его. Только молчальники сумеют пережить и Революцию, и времена Кобы. Сам Коба подозрительно относился к ораторам, он не любил много говорить из-за акцента.)

– Все это пустые разговоры, – сказал Молотов. – Надо, во-первых, снова наладить выпуск «Правды!»

(Это была наша главная партийная газета.)

– По-моему, хочешь быть ее редактором? Будь! – щедро распорядился Шляпников.

– Во-вторых, нам нужно достойное помещение для партии, – продолжил Молотов.

– Если монархия и вправду падет, можно будет занять какой-нибудь дворец великих князей, – предложил Залуцкий.

– Это не выйдет, – сказал я. – Великие князья наверняка перейдут на сторону новой власти, все они не любят царя. Новая власть их дворцы вряд ли тронет. Но помещение, и как можно шикарнее, нам нужно немедля, здесь товарищ прав. Вот его и получим.

Все уставились на меня.

– Прогоним царскую блядь. Особняк Кшесинской – воистину дворец и стоит в хорошем месте.

– Мысль здравая, – согласился Шляпников. – У нас есть свои люди в броневом дивизионе. Они помогут.

– Дивизион не беспокойте. Дворец она освободит сама, – заверил я.

Уставились:

– Как это?

– Объясню потом. Нынче важно другое. Завтра начнется дележ власти в Совете. Нам надо потребовать участия большевиков в его руководстве…

На следующий день с утра мы были в Таврическом дворце. У дворца та же картина – тысячи у входа… В Екатерининском зале – плотная толпа, через нее мы вчетвером протиснулись в помещение Совета, в комнату номер двенадцать.

Во всю величину комнаты – бескрайний, крытый сукном стол.

В зале человек двести: сидят, стоят, ходят, переговариваются. Шум, гам. Идут выборы. Как и положено подпольщикам, вся троица кроме имен имела партийные клички: Залуцкий – Петров, Скрябин – Молотов, Шляпников – Беленин… Оказалось очень удобно. Предлагают в бюро Молотова, а за Молотова среди прочих голосует весь аккуратненький с аккуратненьким носиком аккуратно постриженный Скрябин… Шляпников и Залуцкий выкрикивают: «Беленин!» И зал, жаждущий поорать, кричит: «Беленин!»

Под псевдонимом Беленин избран Шляпников… Далее все то же – троица выкрикнула: «Петров!» – и избрали Залуцкого. А потом всю троицу избрали уже под собственными фамилиями. И меня тоже дважды. Так что в Совете оказалось восемь большевиков. Мы много тогда смеялись.

Веселившихся, счастливых Залуцкого-Петрова и Шляпникова-Беленина через двадцать лет расстреляет мой друг Коба, который ехал в это время в поезде из Туруханска в Петроград. И вместе с Кобой подпишет расстрельный список их нынешний самый близкий дружок, аккуратненький Молотов-Скрябин.

Помню, как в дверях вдруг появились солдаты. Серые шинели, тесня собравшихся у стола президиума, грозно орали. Сначала за столом президиума испугались. Но выяснилось: солдатики не угрожают. Просто хотят участвовать в Совете.

– Мы тоже желаем советоваться! Почему обижаете?

И тогда мы вчетвером хором прокричали:

– Солдат в Совет! Солдат принять! – В тот день он родился – Совет рабочих и солдатских депутатов.

Помню восхищенное лицо Керенского за столом президиума. Он сразу оценил: теперь под началом Совета есть самая грозная сила в столице – солдатня. Та, слонявшаяся по улицам без офицеров, серая бритоголовая вооруженная толпа.

Так что начинал Совет заседание говорунами, но закончил – силой.

После выборов Совета состоялись выборы Исполкома. Молотов, по предложению все тех же Залуцкого-Петрова, Шляпникова-Беленина, Скрябина и Фудзи-меня, был избран в его состав.

Про меня, мобилизовавшего всю троицу участвовать в выборах, троица как-то забыла. Забыл и мой родственник Чхеидзе, ставший председателем Исполкома, той самой грозной новой власти. И так будет всегда. Я никогда не буду на вершинах. Возможно, потому я и остался в живых.

Уцелеет и Молотов. Но если по роду дальнейшей деятельности я всегда находился за занавесом, он оказывался перед ним. В свете юпитеров, на страницах учебников. Однако старательно заботился при этом не играть самой главной роли. Он в чем-то – мой двойник. Ибо мы оба с ним были прислужники: я – тайный, он – явный. Но если на Страшном суде нас спросят: «Чем вы занимались?» – думаю, оба ответим Всевышнему одинаково: «Выживали, Господи…»

Уже на следующий день Исполком Совета начал контролировать все действия Думы. Совет тотчас стал второй властью. Точнее, главной властью.

Действовать жестоко и грубо под защитой власти Молотов умел. Он быстро организовал постановление Исполкома Совета, в котором предписывалось: освободить огромное здание на Мойке, принадлежавшее какой-то монархической организации, для большевистской газеты «Правда». Молотов стал ее редактором. У дверей редакции появилась вооруженная охрана – восемь солдат, согласно постановлению Исполкома. Пора было действовать и мне.

Большевистский дворец блудницы

Днем я пришел к особняку Кшесинской. Через ограду был виден безупречный английский газон. На этом стриженом лужку гуляла маленькая козочка. Эту козочку выводили на сцену, когда Кшесинская танцевала Эсмеральду. В саду резвился сынок балерины – мальчик в кудряшках. Незаконный сын кого-то из великих князей. Он играл с фокстерьером и козочкой. За ним наблюдала весьма нужная мне молодая девица.

Эта была любимая служанка балерины. Неделю назад я сумел с ней познакомиться и вступить в самые близкие отношения. От нее я и узнал, что больше всего на свете она ненавидит свою госпожу! Это бывает с любимыми слугами.

Теперь я был в курсе всего, что происходило во дворце. Балерина последние дни очень нервничала, боялась нападения толпы на дворец.

Я передал служанке записку, которую она будто бы нашла на лужайке. В ней я написал: «Скоро наступит твой Судный день. Берегись, царская блудница!»

На следующий день очередная гигантская толпа вышла на улицу. Покрытая красным кумачом, она, как обычно, двинулась к Думе мимо дворца Кшесинской.

Из редакции «Правды» я позвонил во дворец и попросил хозяйку.

Испуганный женский голос:

– Алло.

– Добрый день, госпожа Кшесинская. Хотя сегодня он не очень добрый для всех нас. Я звоню вам из кабинета Александра Павловича… – (градоначальника Петрограда Балка), – по просьбе его превосходительства. Не сочтите за труд, Матильда Феликсовна, подойти к окну. Вы их видите? Эту бесконечную толпу?

Она (совсем испуганно):

– И что?

– У нас есть сведения: чернь нападет на ваш дворец… С часу на час.

– Но как же так?! Немедленно пришлите охрану.

– Боюсь, сударыня, вы не понимаете нынешней ситуации. Командующий гарнизоном генерал Хабалов и военный министр Беляев, к сожалению, исчезли в неизвестном направлении… Обстановка слишком опасна для вас. Я ваш верный поклонник, сударыня. Мне горько говорить вам, я прошу прощения… но злые люди именуют вас «госпожой Дюбарри»… Я хочу надеяться, что вас не постигнет ее участь.

– Что мне делать?

– Собрать самое ценное… Надеть на себя все самое простое… И прочь из опасного дворца. Спасайтесь, дорогая Матильда Феликсовна!

– Нет, нет! Тысячу раз нет. Я не брошу мой дом! Соедините меня с градоначальником.

– Непременно, как только он появится. Ибо он тоже исчез, и, думаю, надолго. Власть в городе… точнее, ее нет… она у толпы. Простите, мадам, но мне тоже пора уносить ноги… У нас уже стреляют.

Я повесил трубку. После чего по моему знаку по дворцу балерины выстрелили с улицы. Я представил ее лицо, когда в ее зимнем саду, обращенном к Петропавловскому собору, с хрустальным звоном разлетелось огромное стекло. Как рассказала потом «моя» служанка, после выстрела Матильда тотчас убежала в спальню. Вернулась с фокстерьером в одной руке и ридикюлем в другой. Там были сложены ее драгоценности. К восторгу служанки, она надела ее пальто! Взамен отдала ей восхитительную шубку из горностая.

Далее состоялось представление, которое наблюдал дежуривший у дворца Шляпников. Кшесинская, в жалком пальто, в белом пуховом платке, надвинутом на глаза, торопливо вышла из дома. В одной руке у нее были крохотный фокстерьер и небольшой ридикюль. (Там лежала жалкая часть того, что осталось у нее от всех несметных богатств… Прочие вещи, как я сообразил, наверняка брошены во дворце.) Другой рукой она держала маленького сына. Он хныкал, упирался, не хотел идти, требовал взять с собой козочку. Но она его тащила по улице, умоляя:

– Тише… тише… только тише!

Броневой отряд – это, пожалуй, единственная часть в столице, которая тогда подчинялась большевикам. После ухода балерины я вызвал его, и солдаты заняли весь первый этаж. Изысканный винный погреб хозяйки был, конечно же, сразу опустошен, и на лужку на костре жарилась на закуску бедная козочка Эсмеральды.

Помню, как мы ходили по дворцу. Красная ковровая дорожка на лестнице, лепные украшения, бронза… В зимнем саду – камин каррарского мрамора, ослепительно белая мебель и великолепный белый рояль. Я сразу понял, что в этом зимнем саду удобно устраивать конференции. Так что рояль мы вынесли… В подвальном этаже я обнаружил две гигантские гардеробные. Открыл первую. Боже мой! Никогда не видел столько горностаевых палантинов, шуб, платьев, огромных шляп, украшенных цветами, кокетливых маленьких парижских шляпок. В другой гардеробной висели ее костюмы из постановок и несколько мужских мундиров с орденами и аксельбантами. Как зло объяснила служанка, «все мундиры – романовские». Ее последнего любовника, великого князя Владимира, предыдущего – Сергея Михайловича и даже первого – царя… Все сохранила! В спальне – невиданного размера кровать, тоже, можно сказать, романовская. На нее после царя она впускала только великих князей.

Помню, как торжествующий Шляпников вышел на балкон. Нескончаемая толпа подошла к особняку и теперь текла мимо него. Опьяненный успехом, Шляпников решил перейти в большевистское наступление. Он прокричал с балкона:

– Граждане! Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия большевиков!

Толпа тотчас остановилась. Обрадовалась, что можно кого-то приветствовать и, главное, кричать. И задрожали стекла от рева: «Ура!»

Подперли задние, запрудили улицу, толпа росла, становилась огромной.

– Конец ненавистному царскому режиму! – продолжал Шляпников.

– Ура!

– Ура, товарищи! Ура! Ура! – Они готовы были кричать «ура» бесконечно, требовалось только прибавлять про свободу и «ненавистный царский режим».

Потом Шляпников обратился к толпе с любимыми ленинскими мыслями:

– Товарищи! Капиталисты и помещики хотят продолжать кровавую бойню. Они велят нам: «Защищайте Россию!» Но не о России они радеют, а о своем богатстве. Вон у Родзянки сколько земли в Екатеринославской губернии… В Новгородской едешь лесом, спросишь: «Чей лес?» – отвечают: «Родзянковский»… Товарищи, давайте подумаем – не променяли ли мы шило на мыло? Нужны ли нам все эти графы, князья и прочие, мать их, родзянки?

Восторженный рев толпы.

– И еще, – совсем разошелся окающий Шляпников. – Почему на Петропавловской крепости до сих пор нет красного флага? Может быть, в ледяных казематах по-прежнему томятся наши братья? Не пойти ли нам всем миром в эту самую, мать их так и разэтак, крепость?

– Ура! – поддержала толпа и уже начала разворачиваться идти в крепость, как откуда-то выскочил молоденький офицерик. И неожиданно басовито закричал:

– Что ж ты такое несешь, сукин ты сын! Гражданин Родзянко сына своего единственного на фронт послал. Он и с царем за нас воевал, пока ты этому царю поклоны в церкви отбивал. «Отдам последнюю рубашку, жизнь сына и свою отдам, только была бы жива Россия…» – это Родзянко при мне сказал. Я офицер из Петропавловки и говорю вам: мы за вас! Никаких заключенных у нас давно нет, сволочь ты штатская. Стрелять по нам захотел?! Может, на фронт пойдешь вместо того, чтобы в тылу жировать? Вообще, граждане, не немецкий ли шпион этот сукин сын?

– Правильно! – охотно завопила толпа. – Тащить его в Думу! Ура!

Я понял: пора действовать. Броневой отряд в толпу стрелять не будет. Еще мгновение – толпа ворвется арестовывать Шляпникова и заодно разгромит особняк.

Я выскочил на балкон и заорал на Шляпникова:

– Ишь, гнида вонючая! С Петропавловкой воевать! Откуда ты здесь такой взялся?! – И грозно кому-то в комнату: – Арестовать его! И в Думу его, мерзавца!

Вытолкнул его с балкона в комнату. Все сделал, как научил Керенский. И закончил, как закончил бы он. Не давая опомниться толпе, заорал:

– Ура, товарищи! Ура – нашим братьям, доблестному воинству Петропавловской крепости! Ура – нашей великой Революции! Ура – гражданину Родзянко, председателю Комитета нашей Думы!

Счастливый вопль толпы:

– Ура!

Я запел «Марсельезу», толпа подхватила.

Я вернулся с балкона в залу. Молотов, посмеиваясь… преспокойно пил чай! Железные нервы! Сколько раз в будущем, глядя на него, я подумаю о том же. Бледный Шляпников расхаживал по комнате и яростно грыз ногти. Он был очень самолюбив. И сейчас здорово меня ненавидел.

После этого я решил увеличить охрану дворца. Неожиданным оплотом оказался Кронштадт, где сразу захватил власть удалой большевик мичман Раскольников. Я телефонировал ему, и он прислал отряд матросов. Они встали на постах вокруг дворца. Столь понятная для улицы революционная сила – матросы. «Клешники» – как звала их улица (матросы носили брюки клеш, удало расширявшиеся от бедра книзу)…

Уже через несколько дней дворец было не узнать. В верхних комнатах все прокурено махоркой. По заплеванным и засыпанным окурками лестницам сновали матросы и немногочисленные члены нашей партии. Белая мебель стала замысловато-пятнистой.

Чхеидзе наконец-то вспомнил обо мне, и я стал членом Исполкома Петроградского Совета. Помню, как в Совет пришло великое известие: революционные железнодорожники заперли царский поезд у Пскова и царь оказался мышью в мышеловке.

В тот же день я предложил от имени большевиков выслать грузовики с солдатами в Псков, захватить Николая Кровавого и привезти его в Совет. Предложение приняли. Но пока мы голосовали да грузовички снаряжали, посланцы от Думы тайно рванули к царю на поезде. Наши грузовики остановил на пути к Пскову командующий фронтом генерал Рузский.

Следующей ночью пополз слух – царь в Пскове отрекся. Неужто свершилось?! То, о чем год назад нельзя было даже помыслить: победила Революция!

И покатилась она, как колобок из сказки, из столицы по всей стране. С какой быстротой сдавалась повсюду царская власть. Почти везде губернаторы, полицейские чины, начальники гарнизонов торопливо присягали Думе. Но и это не спасало – арестовывали и кое-где постреливали.

В городских думах прилюдно топтали, кромсали царские портреты, заодно досталось и портретам прежних самодержцев. Но одно было непонятно: если такое общее остервенение против власти, почему эта власть не пала раньше? Впервые за жизнь я испытывал удивительное ощущение – отсутствие страха. С рождения мне внушали страх. Если слишком веселился в детских забавах, отец объяснял мне, какой это грех – веселиться, не выучив уроки. В семинарии мне объясняли, как я виноват перед Богом, потому что люблю грешный мир и его удовольствия. Страх, беспокойство, осознание «виновности» самого твоего существования было в самом воздухе Империи… И когда я стал революционером, появился еще один – животный страх при виде любого полицейского… Теперь же будто что-то спало, ушло тяжеленное бремя страха. Впервые за тридцать семь лет жизни я никого не боялся!..

Но уже на следующее утро страх вернулся. Прибежал надежный человек и сообщил, что царь и вправду отрекся, но отрекся в пользу брата. Двое думцев, добывших отречение – октябрист Гучков и монархист Шульгин, только что вернулись в Питер. Откушав в привокзальном ресторане, сейчас отправились в железнодорожные мастерские, благо расположены они совсем рядом с вокзалом. Там уже собрали людей на митинг, и они провозгласят царем брата Николашки Михаила… Значит, прав был Шляпников? Ничего не случилось: матушка Расея на мгновение проснулась и… повернулась на другой бок – продолжать спать! Вот и вся Революция! Опять слякотная власть и толстожопый полицейский?!

Времени не было. Мы с Молотовым (он из этой петроградской тройки всегда казался мне самым толковым) помчались в мастерские. Приехали вовремя.

Помню, солнечное мартовское утро через стеклянную крышу освещало помещение, черную толпу рабочих, заполнивших огромный ангар. Люди толпились внизу у помоста, иные залезли на стоявший здесь же в ангаре паровоз. Гучков, знаменитый думский оратор, очень бледный, по лицу видно – нервничавший, влез на помост – говорить. Но я – тут как тут… Залез туда же, встал за ним. Молотов остался в толпе – заводить народ.

Гучков начал рассказывать о царском отречении. Какая это народная победа и какой он сам герой, ибо всегда был в оппозиции к царю, и какая это радость – смена монархов. В конце, как дьякон в церкви, заливисто провозгласил:

– Да здравствует государь всея Руси Михаил Второй!

Тотчас, не теряя времени, я закричал в черную толпу:

– Товарищи! Зачем нам новый Романов? От одного избавились, теперь другого сажают на шею? Измена, братцы! – изо всех сил выкрикнул. Голос у меня слабый, так что сразу охрип. Но все равно попал в яблочко! Народ зашумел:

– Не нужен нам царь! Нам Романовы не нужны!

Я, счастливый, хрипло, но грозно добавил:

– Не закрыть ли нам двери, чтоб разобраться с этими господами в бобровых шубейках?

Снова получилось!

– Закрыть! Закрыть! Измена! – с одобрением заревела толпа.

– Отречение в пользу царского отродья Михаила Романова отобрать! – продолжал хрипеть я.

Я видел, как радостно, с готовностью начали закрывать двери ангара, как растерялся, стал жалким такой грозный в Думе Гучков…

Но тут опять знакомая беда. Некто совсем молоденький вскочил на платформу. Закричал возмущенно во весь голос (голос молодой, сильный!):

– Это что же такое творится, друзья! Гражданин к царской власти ездил, и они его не тронули! Хотя заарестовать могли! Даже пострелять! А мы с вами, рабочие люди… Гражданин Гучков к нам пришел, чтоб с нами поделиться, а мы его… За что?!

И тотчас другой думец – лысый усатый монархист Шульгин – протиснулся к трибуне, забасил оглушительным, начальственным, барским голосом:

– Граждане, сейчас идет экстренное заседание правительства совместно с представителями Совета. На нем обязан присутствовать ваш гость Василий Иванович Гучков. Попрошу его более не задерживать!

Веселый рев толпы:

– Открыть им двери! Пущай заседают!

Они пошли к выходу. Выдержали, шли неторопливо. Вот так, в зависимости от силы крика, жалкое стадо, наш знаменитый «глас народа – глас Божий» принимал свои решения. Это и есть Революция! Сколько раз я еще увижу подобное в этом треклятом веке.

Впрочем, все эти размышления нынешние. Размышления старика. Тогда яростный, сильный, я только прохрипел:

– Выпустили манифест из рук, проклятые глупцы!..

Шли обратно вместе с Молотовым. Я молчал. Заговорил он сам:

– С нашими голосами на такие митинги не ходят. С такими голосами можно не то что голос – голову потерять.

А ведь он был прав. Мне бы понять уже тогда простую истину: если голос у тебя тихий, лучше молчи!