Текст книги "Апокалипсис от Кобы"

Задание, о котором не узнает история

Октябрь, восстание и большевистский переворот… Мне часто снится этот сон… Промозглый петроградский ветер, дождь со снегом, свинцовая Нева, грязные первые льдины вплывают в город. И коридор под сводами Смольного. Лобастый человек в разбойной кепке, Троцкий в небрежно наброшенной на плечи шинели и друг Коба, прыскающий в густые, тогда очень густые, усы…

В дни октябрьского большевистского переворота все лидеры большевиков собрались в Смольном – в штабе восстания. Но моего друга Кобы там не было. В величайший момент истории он… исчез для истории. Впоследствии наши историки придумают, будто Коба входил в какое-то Бюро при Петроградском Совете, секретно руководившее восстанием. Все мы, большевики, работавшие тогда в Совете, знали, что это глупая выдумка. Оттого родилась версия, будто Коба попросту струсил и где-то пережидал в безопасности – чья возьмет.

Но запомните: Коба мог быть ужасным. Но ужасным трусом – никогда. Просто в ту промозглую судьбоносную ночь, в тот дождь со снегом, струившийся в свете фонарей, мы выполняли секретное задание партии. Однако наше задание показалось впоследствии Кобе недостойным его величия. Он никогда о нем не вспоминал.

Начало этому таинственному заданию было положено значительно раньше – в июле 1917 года, когда в Петербурге разразился политический скандал.

Я по-прежнему жил в особняке Кшесинской, когда ко мне явился Коба. Закрыл дверь, походил по комнате. Потом заговорил, как прежде, то есть отрывисто и быстро:

– То, что услышишь, забудь. Арестовали агента, который перевозил нам немецкие деньги. Трус испугался и показал, что завербован немцами вести через нас агитацию в пользу мира с Германией и подрывать доверие к Временному правительству. Сообщил, что будто бы… – Он усмехнулся и повторил: – Будто бы такое задание дано немцами Ильичу, и немецкий Генштаб будто бы регулярно платит нам деньги. После такого признания, о котором мы и не догадывались, военная контрразведка начала следить за нашей партией и все это время успешно читала телеграммы о поступлении к нам денежных сумм из-за границы… Следствие постановило арестовать руководство нашей партии по обвинению в шпионаже. К сожалению, это уже не будто бы. Ильич в панике…

Я так и не спросил, откуда Коба все это знает. Думаю, Керенский. Эсер Керенский, конечно же, понимал: доказательства вины вождя большевиков будут тотчас использованы монархистами и реакционерами против левых сил. Он сделал утечку информации члену Исполкома Кобе.

– А почему «будто бы», Коба?

– Ну разве объяснишь жалкому обывателю: на благо Революции – все дозволено! Поэтому и на Страшном суде я заявлю: будто бы.

– Деньги будто бы от немцев?

– Не только от немцев. Парвус научил нас зарабатывать. Он создал для нас подставные фирмы. Участвуя в благотворительной акции Красного Креста (на самом деле по секретному распоряжению правительства Германии) мы получали бесплатно презервативы, лекарства от сифилиса и термометры. И продавали их в Россию. Торговля шла через Копенгаген, Стокгольм – в Петроград… Короче, у правительства в руках бомба. Об этом не знает никто из наших. Только Ильич… И он вчера сказал: «А не рискнуть ли нам? Не дожидаясь обвинений, попросту захватить власть?»

– Но это безумие.

– Безумие – ничего не предпринимать, как водится у наших сраных интеллигентов, – сказал Коба. – Кронштадтский Совет сейчас проводит митинг на Якорной площади. Тысяч пять матросов, думаю, приплывут днем в Петроград. Мы надеемся также на Первый пулеметный полк. Короче, мы с тобой начинаем действовать.

И мы отправились в Совет.

Я объявил Чхеидзе:

– Положение сложное, солдаты, матросы и рабочие рвутся на улицу.

После чего заговорил Коба:

– Наша партия, конечно же, не одобряет эти действия и разослала агитаторов – удерживать людей.

Коба попросил занести это заявление в протокол.

Мой родственник Чхеидзе спросил с усмешкой:

– Скажите, дорогие, зачем мирным людям заносить в протокол заявления о своих мирных намерениях?

Я промолчал. Но Коба… великий актер. Он вздохнул и развел руками. И Чхеидзе понял: миролюбец Коба пытался остановить безумцев большевиков, но тщетно. Коба попросил позволения уйти, чтобы продолжать удерживать рвущихся восстать рабочих, матросов и солдат.

Мы возвратились в особняк, когда морячки-кронштадтцы под руководством все того же мичмана Раскольникова уже подплыли к Петрограду, высадились у Николаевского моста и пошли к бывшему дому Кшесинской…

Я увидел в окно: колонна вооруженных матросов без конца и края протянулась вдоль дворца. И застыла. Стояли мрачные, яростные. С огромными плакатами: «Долой Временное правительство», «Долой войну», «Вся власть Советам». Колонну замыкали грузовики. В грузовиках – матросики в обнимку с девками. Одной рукой обнимает, в другой – винтовка. Веселятся от души – под хохот девок пьяно палят в воздух.

На балкон вышли Луначарский и Свердлов – «большевики второго разряда». Но матросы их погнали:

– Даешь товарища Ленина!

– Товарищ Ленин нездоров, – объявил Свердлов.

(С момента прибытия Ленина в Петроград Свердлов буквально не отходил от него – он был главный порученец, секретарь, нянька.)

Матросы начали волноваться. В особняк вбежал взбешенный мичман Раскольников.

Я повел его в спальню балерины. Здесь, у камина, сидели Ильич и миролюбец Коба.

Раскольников начал возбужденно:

– Владимир Ильич! Матросы ждут вашей речи. Мы пришли, чтобы передать всю власть Советам.

Ильич был явно растерян и… испуган. В это время в комнату вошел Свердлов.

Он понял состояние Ленина, сказал:

– Владимиру Ильичу выходить на балкон нельзя. Мы не знаем, что придет в голову полупьяной, накокаиненной, вооруженной толпе.

Но не выходить тоже было нельзя. Раскольников решительно заявил об этом. Тогда Свердлов предложил:

– Объявим так: «Будет говорить член Исполкома Совета и член ЦК нашей партии товарищ Коба Сталин». Выйдет Фудзи, он похож. Только Фудзи придется сейчас же сбрить бородку. – (Эту бородку я периодически носил после убийства Морозова. Очень я себе тогда понравился с накладной бородой.) – Он обратится с призывом к матросам идти к Таврическому. Если не захотят слушать, тогда уже придется Ильичу. Но в этом случае Фудзи останется на балконе, встанет на шаг впереди Ильича, защищая его телом справа. Слева встану я…

Вот так за меня решали мою жизнь и смерть, и я… согласился! Я, революционер второго разряда, не должен был спрашивать, почему все это не проделает революционер первого разряда Коба Сталин. Партия должна беречь свои главные кадры.

Коба великолепно орудовал бритвой и лично сбрил мне бородку, оставив усы. Надо сказать, я опять стал на него здорово похож.

Итак, Свердлов снова вышел на балкон и объявил:

– Товарищи матросы! Ильич нездоров! Перед вами выступит член Исполкома Петроградского Совета, член ЦК нашей партии товарищ Коба Сталин.

Негодующий рев не дал мне возможности открыть рта. Вот тогда в глубине балкона появился Ильич. Пронесся восторженный вой, кто-то запел «Интернационал»! Стреляли в воздух. Ленин из глубины, стоя рядом с балконной дверью, произнес несколько осторожных, невнятных слов, которые я не запомнил.

Но его слова покрыл рев:

– Нечего нас болтовнею кормить! Веди делать то, за чем пришли!

И Ильич громко, раздельно, яростно провозгласил:

– Да здравствует социалистическая Революция! Вся власть Советам!

Матросы закричали любимое «Ура!».

И под грохот военного оркестра колонна двинулась к Таврическому дворцу – требовать от Совета низложить Временное правительство, взять власть. Ленин ехал следом за колонной на автомобиле, Коба – с ним. Я остался ждать в особняке…

Вечер того дня помню смутно… Матросы, направлявшиеся к Таврическому, были отброшены войсками. На Невском произошла часовая перестрелка. Много жертв. Несколько часов толпы рабочих и вооруженные матросы бесцельно и устало бродили по улицам. Восстание погибало на глазах.

Кажется, тогда же в город прибыли воинские части с фронта, верные правительству. Начались аресты. Матросики отступили к нашему особняку.

Все комнаты заполнены матросами. Иные расположились на лестнице – лежат на ступенях, покуривают. Дым махорки.

Ильич сидит в спальне балерины. Коба и Свердлов – при нем неотлучно.

Кажется, вечером того же дня последовал жесткий ответ правительства. Министр юстиции Переверзев дал интервью газетам о материалах незаконченного следствия – о связях Ленина и партии большевиков с немцами.

В особняке ночью прошло заседание ЦК. После чего мы с Кобой отправились в Исполком. На этот раз говорил один Коба. Он объявил Чхеидзе, что ЦК принял решение об окончании демонстрации.

– Только не надо называть это демонстрацией. Произошел вооруженный мятеж, – перебил Чхеидзе. – Вы испугались обвинений в шпионаже и попытались захватить власть.

Коба повздыхал и попросил Чхеидзе, «как грузин грузина», «пресечь эту клевету и запретить публиковать материалы следствия, пока оно не закончится».

В глазах Чхеидзе читалась тоска. Он и Керенский – как же они хотели разоблачить и уничтожить нас! Ан нельзя! Ибо они понимали, какая это будет радость для контрреволюции. Нельзя было рубить сук, на котором сидели и мы, и они!

Чхеидзе мрачно пообещал связаться с крупнейшими газетами и объяснить ситуацию.

Возвращаясь обратно в особняк, Коба сказал с усмешкой:

– Даже если уговорит кого-то, всем рот не заткнешь…

Опасное раздумье было на его лице.

Миротворец Коба

Ильич метался по спальне. Набросился на Кобу:

– Зачем мы сидим в этой ловушке? Здесь тени Романовых, здесь невыносимо!

– Не тревожьтесь, Владимир Ильич. Я приготовил квартиру. Дождемся ночи и уйдем.

Ночью Коба увел Ильича, а я остался в особняке.

Коба все предвидел правильно. Утром вышла какая-то желтая газетенка с письмом двух известных революционеров – Панкратова, отсидевшего много лет в Шлиссельбургской крепости, и еще кого-то (кого – запамятовал). Оба обвиняли Ленина и всех нас в шпионаже. В полдень я увидел в окно, как прибывшие с фронта солдатики окружают наш особняк.

На балкон уже выходить было нельзя.

В любовном гнездышке балерины мы готовились защищаться. В особняке находились Раскольников и около двухсот матросов. Еще столько же заняли Петропавловскую крепость, собираясь отбиваться там.

Если бы Кшесинская видела, как под отборную ругань ломали драгоценную мебель, рубили крышку рояля, баррикадировали окна… Самое забавное, я испытывал те же чувства – почти отчаяние. Дом, который я, чего там скрывать, полюбил, уничтожался, погибал на глазах…

В окно я заметил заросшего бородой солдата-фронтовика – голова перевязана грязным бинтом. Он кричал:

– Жируете, тыловые сволочи? Бузите? Ждите!.. – Мат. – Доберемся!.. – Яростный мат.

Эти солдаты, привезенные с фронта, ненавидели нас, «околачивающихся в тылу». Стало ясно – пощады не будет…

В этот миг появился Коба. Оказалось, он сумел договориться с Исполкомом. Особняк должен быть сдан без боя. Матросы обязаны сдать оружие, вернуться на суда и немедленно отплыть обратно в Кронштадт… Раскольников, конечно же, матерился, но, по-моему, больше для виду. Умирать он совсем не хотел. Его матросики тоже.

Оружие складывали в саду около следов костра, на котором зажарили козочку Эсмеральды.

В это время Коба объявил мне весьма неожиданное:

– Приказ об аресте большевиков будет с часу на час. Этого еще никто не знает, но знал Коба. – (Конечно, опять Керенский!) – Ильича мы спрятали сейчас у рабочего Каюрова. Но у него сын анархист, и молодежь возится с бомбами. Ильич боится. Я должен перевезти его. У меня нет времени, но я обещал Исполкому замирить Петропавловку и заставить матросов сложить оружие. Иначе их всех перебьют и смерть потом повесят на нас. Ты понял? Еще разок нам нужно «раздвоиться»…

Под издевательские выкрики солдат Раскольников повел мрачных матросиков обратно на суда, а мы с Кобой «раздвоились», совсем как во времена наших эксов. Коба уехал укрывать Ильича и одновременно в моем лице отправился в Петропавловскую крепость.

Крепость окружали все те же мрачные солдаты, ожидающие команды перестрелять «немецких шпионов». Меня отвели к их полковнику.

Я показал удостоверение члена Исполкома Петроградского Совета Иосифа Джугашвили.

– Есть решение Исполкома Совета, – объявил я значительно. – Матросы сдадут оружие. За это беспрепятственно вернутся в Кронштадт.

– Если сдадут оружие – скатертью дорога. На пьяниц и бездельников патроны тратить жалко, – сказал полковник.

Меня пропустили в крепость. Я не знал, насколько убедительно наше сходство для людей, которые знали Кобу. Такие люди вполне могли здесь оказаться. Тогда, приняв меня за провокатора, они… Но иного выхода не было. Все мы жили рядом со смертью в те дни. Короче, с грузинскими шуточками, правда, несколько дрожащим голосом, я начал уговаривать матросов… К счастью, долго уговаривать не пришлось, они очень хотели уговориться. Согласились сдать оружие и с миром возвратились в Кронштадт.

Полковник доложил в Совет об успешной миссии Кобы. Вот так Коба стал дважды миротворцем в один день.

Спаситель Ильича

К вечеру я перебрался в квартиру на Лиговке. Тогда же узнал из газет: Троцкий арестован, его взяли дома прямо в постели, арестовали Каменева, Луначарского и так далее… Что же касается Ильича и Зиновьева, то они исчезли. Я понял: Коба предупредил об опасности отнюдь не всех.

Бегство Ленина стало потрясением для большевиков – членов Совета. Они (да и я, грешный) считали, что Вождю и партии брошено тяжкое обвинение. Вождь обязан предстать перед судом и оправдать себя и партию…

Поздно ночью ко мне явился Коба. Я сказал ему об этом. Он засмеялся.

– Запомни: Вождю дозволено все. Как Юпитеру. Что хочет Ильич? Быть на свободе. Он боится тюрьмы. И он будет на свободе, а чья-то обязанность – оказаться в тюрьме и на суде разоблачить ложь против партии. Понял? Тогда поехали. Я поселил Ильича у Аллилуевых.

Мы приехали на знакомую квартиру к Аллилуевым. Ни детей, ни родителей не было. В гостиной на диване сидели Крупская, Орджоникидзе и Зиновьев.

Вероятно, квартиру освободили для совещания. Ленин расхаживал по маленькой гостиной, останавливался, потом снова нервно ходил. У окна стоял Свердлов. Он, видимо, и организовал это спешное заседание. Сейчас оставшиеся на свободе члены ЦК должны были решить – идти Ленину в суд или нет.

Заговорил сам Ильич:

– Идти или не идти? Сей гамлетовский вопрос, батеньки, мы с Григорием (Зиновьевым) решили положительно… – И Ленин вопросительно посмотрел на собравшихся.

Крупская тотчас перебила:

– Володя, все ли ты обдумал?

– Мы с Григорием, – будто не слыша, продолжал Ленин, – явимся на суд и зададим хорошую трепку этим лицемерам, повапленным гробам… Все их высказывания, вся их культурность – только разновидность квалифицированной проституции! Ничего, возьмем власть, церемониться не будем! – Как обычно, он легко входил в раж. Но потом тон стал элегическим. – Попрощаемся, друзья, кто знает, свидимся ли.

Он поцеловал Селедку. Полагалось заплакать, но она не плакала. Молча посмотрела на Свердлова. Тот сразу заговорил:

– При всем уважении к вашему смелому решению, Владимир Ильич, должен заявить, что это не ваше личное дело. Вопрос касается всей партии, лишившейся ныне почти всех лидеров. Что скажет товарищ Коба?

– Здесь и говорить нечего. Что они хотят сделать с товарищем Лениным? Отправить в тюрьму? Отнюдь. По нашим сведениям, до тюрьмы Ильича не доведут, убьют по дороге. Товарищу Ленину идти на суд нельзя!

Тотчас поднялся Орджоникидзе, он был краток:

– Согласен с Кобой.

Свердлов закончил:

– Предлагаю такое постановление ЦК: «Ввиду опасности для жизни товарища Ленина запретить ему являться на суд. Поручить товарищу Кобе обеспечить безопасность Вождя партии в подполье». Кто «за»?

Дружно все подняли руки – единогласно. Ильич, потупясь, слушал. Более он не проронил ни слова. На лице его была печальная покорность – «с партией не поспоришь». Та самая, которую через много лет я увижу на лице Кобы, когда для него будут создавать невиданную охрану.

Зиновьев все это время молчал.

– Теперь второй вопрос, – сказал Свердлов. – Стоит ли товарищу Ленину оставаться в опасном Петрограде?

– Не стоит, – сразу же ответил Коба. – Мы вывезем его сегодня же из города. И Григория вместе с ним. Чтоб не скучно было, – засмеялся Коба. – Я уже подготовил безопасное жилище. Попрошу поручить мне и товарищу Фудзи всю операцию.

Я понял: пьеса была хорошо отрепетирована. И если Свердлов стал доверенным лицом Ленина, то мой друг Коба оказался куда важнее: он стал его охранником…

Решено было вывезти Ленина ночным поездом в Финляндию.

Как только члены ЦК покинули квартиру, Коба занялся маскировкой. Он вынул из кармана знакомую мне бритву и сначала ловко побрил пухлые щеки Зиновьева.

– Только не зарежь нашего товарища, динь-динь, – веселился Ильич.

– Зарежу, обязательно зарежу, – смеялся Коба. (Думаю, через много лет Зиновьев вспоминал эту шутку.) – Мы с Фудзи такими бритвами не раз и не два…

Это правда. В дни эксов, когда у нас не хватало кинжалов…

Незабвенный шалаш

Испробовав бритву на Зиновьеве, Коба посадил к зеркалу Ильича. Будущий Вождь ловко побрил Вождя сегодняшнего. Без единой царапины. После мы услышали, как Зиновьев захрапел в соседней комнате. Ильич принес карту города и начал мучить нас вопросами.

– Если нападут здесь, – тыкал он пальцем в карту, – что будем делать?

– Уйдем через дворы. Я тут все знаю, – успокаивал Коба.

– А если во дворах засада мерзавцев? – не унимался Ильич. Коба терпеливо объяснял, как мы уйдем и в этом случае. Наконец Ильич успокоился и даже согласился отдохнуть перед путешествием.

Коба потом сказал мне:

– Нечего морщиться, дорогой, Ильич не трус. Видно, после казни брата у него необоримый страх перед насилием. Но он может быть и очень храбрым… как во время июльских дней.

Мне кажется, у Ильича было некое психическое отклонение. И потом, после Революции, когда он постоянно, маниакально призывал к беспощадному революционному насилию, думаю, так он побеждал свой постоянный тайный страх перед ним.

В одиннадцать вечера мы разбудили Ленина и Зиновьева. Ильичу надели седой парик и кепку. Стайкой вышли из квартиры. Я, с револьвером, шел первым, Коба, тоже с револьвером, замыкал шествие. На углу встретили полицейского. Он не обратил на нас внимания. Но пришлось замешкаться. Ибо при виде полицейского Ильич ловко нырнул во двор, где мы с великим трудом его отыскали.

На Финляндском вокзале Коба наконец объявил: едем в Сестрорецк.

Еще недавно вокзал видел Ильича на броневике, и вот теперь с этого же вокзала он бежал из столицы…

Сели в поезд. В вагоне Зиновьев тотчас заснул, Ильич не сомкнул глаз.

– Какие нервы у товарища! – говорил он и будил сильно храпевшего Зиновьева, боялся, что мощный храп привлекает к нам внимание.

В Сестрорецке приехали в дом большевика-рабочего Емельянова. Вечером того же дня Емельянов привез нас на берег большого озера, где ждали двое его сыновей. Они перевезли нас в лодке на другой берег…

Мы очутились в зеленом раю. Здесь недалеко от кромки воды стоял шалаш (в таких живут крестьяне во время сенокоса).

Коба и сыновья Емельянова начали разгружать лодку. Носили в шалаш, как выразился Коба, «все необходимое для жизни наших Робинзонов».

Стояла полная луна. Робинзон Зиновьев прохаживался по берегу озера.

– Какая тишина, – восторженно шептал он. – Слышно, как шелестит трава. Слышите? И небо… Полное звезд… Такое в городе не увидишь.

Ильич, задумавшись, сидел поодаль, у воды. Я боялся нарушить его покой.

Но он заговорил сам, и куда менее поэтически:

– Построже надо в Совете с меньшевиками. Не будьте добреньким тютей-соглашателем. Никакого примиренчества с прохвостами. Надо все время разоблачать эту блядскую нечисть…

Наконец все привезенное перенесли в шалаш. Обнялись на прощание.

Мы с Кобой сели в лодку, сыновья Емельянова взялись за весла. Поплыли. Шалаш исчез во тьме.

Впоследствии Коба сделает этот шалаш одним из храмов коммунизма. На тысячах картин будет изображен одинокий Ильич, пишущий возле него бессмертные сочинения. Другой обитатель шалаша – Зиновьев – исчезнет из жизни и из картин. Не попадет на эти полотна и Емельянов, приютивший Ильича. Шалаш уничтожит потомство старика, поломает его жизнь. Оба его сына, привозившие на лодке еду печальным изгнанникам, слишком много знали о «другом» обитателе. Они получат пули в лагерях Кобы.

Но старику Емельянову рачительный хозяин Коба оставит жизнь (его исключат из партии, отправят в ссылку – и только). Когда же наступит тридцатилетний юбилей эпопеи с шалашом, Коба вернет Емельянова из ссылки. Он сделает старика живым экспонатом при музее…

Юбилей шалаша будут праздновать торжественно. Коба отправит меня наблюдать торжество.

Я увижу тысячную толпу экскурсантов, окруживших нетленный, вечно возобновляемый шалаш. Около него полуслепой, согнутый экспонат – старик Емельянов – медленно говорил заученную речь о великой дружбе великих Вождей:

– Дорогие товарищи, в тысяча девятьсот семнадцатом году в этом шалаше, спасаясь от злобных ищеек Временного правительства, поселился Владимир Ильич Ленин. Великий и мудрый товарищ Сталин спас для Революции великого Ленина. Он привез его сюда и не раз приезжал на лодке навещать товарища Ленина…

Но это все будет потом.

А тогда Коба смотрел во тьму удалявшегося берега. И вдруг озорно, по-мальчишески, сказал:

– А я ведь теперь остался… за вождя! – и прыснул в усы.