Текст книги "Апокалипсис от Кобы"

Рождение нового царя

Троцкий потерял оба поста – Председателя Реввоенсовета Республики и народного комиссара по военным и морским делам…

Дальше Коба делал быстрые ходы. Во главе армии он поставил Михаила Фрунзе. Фрунзе не был человеком Кобы, скорее, он был близок к Зиновьеву. Но Коба уже готовился решить судьбу глупого Зиновьева, и, следовательно, требовалось позаботиться о Фрунзе.

Бедняга Фрунзе страдал язвой. После очередного обострения Коба объявил решение Политбюро: Фрунзе необходимо сделать операцию. Новый глава Красной армии умер на операционном столе… из-за ошибки анестезиолога. Жена Фрунзе, заявившая, что мужа попросту зарезали, вскоре… покончила с собой.

Руководить Красной армией стал верный друг Кобы, очень напоминавший смазливого, румяного приказчика, – Клим Ворошилов. Вчерашний слесарь был верным слугой Кобы, у которого теперь появилась и армия…

В 1925 году город с символическим названием Царицын переименовали в Сталинград. Да, рождался новый самодержец. Зиновьев с Каменевым этого не понимали. Они по-прежнему претендовали на триумвират. Так что вскоре судьба их была решена. Коба вместе с новым союзником – любимцем Ленина Бухариным – разгромил их на очередном Пленуме ЦК. Троцкий присутствовал при разгроме. Молчал и саркастически улыбался. Думаю, он уже понял: скоро придет и очередь Бухарина.

Все это время мой друг трудился не покладая рук. Он не только менял руководство партии. За это время Коба так же стремительно поменял саму партию. Сразу после смерти Ильича он объявил призыв в нее: «Ленин ушел, но на Ильичеву вахту встали новые миллионы».

Опять я не сразу понял, что он задумал. Мне, как и всем нам, старым партийцам, удавалось понять Кобу, лишь когда дело было сделано…

Помню, однажды я застал Кобу, читающего «Историю» Карамзина. Читал, посмеиваясь. Наконец презрительно отбросил книжку:

– Глупый этот товарищ Карамзин. Какой он историк! Совершенно не понимает политика по имени Иван Грозный. Не понимает, зачем товарищу Грозному нужна опричнина. Не понимает, почему он убивал бояр. Этот глупец всерьез думает, что великий политик товарищ Грозный был безумен. Мудак! Иван Грозный вводил новый порядок на Руси. До него бояре – правящая каста, знать, гордая происхождением и заслугами рода. Но для политика товарища Грозного знатный человек – только тот, кто служит ему и покуда он служит ему. Вот для чего он попросту вырезал множество прежних бояр, не умеющих или не желающих ему служить! Он решил создать новую знать – опричников. Из простых людей. У которых была одна главная заслуга – они служили ему… Все должны были подчиниться его беспощадному единоначалию! Или зашибем! Жаловать и казнить лишь он, Иван, был волен. Только так, великой кровью, он смог создать великое государство…

Коба замолчал. Знакомая полуулыбка бродила на его лице. Я знал, как она опасна. Ибо, повторюсь, она всегда появлялась, когда мой друг затевал страшное.

Да, произошло не просто пополнение партии. Партия при Ленине была немногочисленной. «Партиец» – в ленинские времена это было звание. Мы, старые партийцы, являлись тогда высшей и неприкосновенной кастой. И вот все изменилось. В партию пришли полуграмотные рабочие, подчас просто люди с улицы. Все они понятия не имели ни о Марксе, ни о мировой Революции. Мой гениальный друг растворил нас в массе, уничтожил нашу исключительность. Новые партийцы были теми же опричниками Ивана Грозного, готовыми служить царю, жаждавшими занять наши места. Эта темная масса была счастлива, когда Коба опроверг главное народное обвинение против партии – «жиды правят». Это обвинение исчезло вместе с падением Троцкого, вместе с потерявшими власть Каменевым и Зиновьевым. Отныне партия, как греческий хор, повторяла слова, которые велел говорить Коба. И аплодировала, аплодировала…

Прежде были яростные диспуты. Теперь – только аплодисменты… Я записал тогда в своих «Записках» для истории: «Аплодисменты» – это Коба вышел на трибуну в 1925 году… «Бурные аплодисменты» – это уже 1926 год. «Нескончаемые аплодисменты, все встают» – это сейчас, в 1927 году.

Всего через десять лет после Октября портрет нового царя вернулся в золоченые рамы. Это было лицо моего друга детства, сына сапожника, вчерашнего ссыльного Кобы…

Лицо Кобы теперь смотрело на меня повсюду и отовсюду. И только оно!

«Это вам не при прежнем царе!»

В это время, в отчаянии пытаясь «разогнать политические сумерки», злейшие враги Троцкого Зиновьев и Каменев придумали объединиться… с Троцким! Они решили выступить против Кобы на очередном пленуме ЦК!

Я был в тот день в зале.

Главный удар должен был нанести Каменев. Выступать он умел.

Но он не понял – выступать уже не перед кем. Это была новая партия, развращенная ими самими. Она помнила, как еще вчера Зиновьев и Каменев со Сталиным выступали против Троцкого. И вот сегодня Зиновьев и Каменев с Троцким выступают против Сталина. Партия уже привыкла к беспринципности вождей. Она разучилась уважать, могла только служить…

Зиновьев и Каменев увидели то, что так недавно их веселило. Пленум свистом, криками и проклятиями попросту согнал Каменева с трибуны.

Коба мог быть доволен: созданная система работала на «отлично».

Я должен был возвращаться в Берлин, когда Коба вызвал меня в Кремль. В кабинете сидел носатый Ягода. За время моего отсутствия он стал, как бы точнее выразиться, холеным. Новая форма, видно, пошитая отличным портным, щегольски сидела на нем, и усы как-то по-новому были пострижены – модной щеточкой.

– Господа вожди решили устроить демонстрацию в день Великой Октябрьской революции… – сказал Ягода. (Теперь Октябрьский переворот назывался Великой Октябрьской социалистической революцией.)

– Товарищи, видимо, подумали, что можно вести себя как при царе, – прервал его Коба. – Следует доказать им, что они ошибаются. Как я понимаю, они хотят напомнить, будто бы они сделали нашу великую Революцию. Мы же напомним этим господам, что выносить партийные разногласия на суд беспартийной улицы есть величайшее преступление в ленинской партии.

– «Проститутка Троцкий» – так Владимир Ильич его называл! – заметил Ягода.

– Мы поручим старому большевику товарищу Фудзи показать, что демонстрации обычно организовывали мы, а они на них только выступали… Товарищ Ягода, ты пока свободен…

Ягода ушел.

Я понял: несмотря на презрительный тон, Коба обеспокоен. У него у самого в глубине души оставался этот пиетет: хоть вчерашние, но вожди. Ведь он тоже был старый партиец. И еще он осознавал, сколько иностранных журналистов соберется завтра на площади.

– Ты должен все организовать, Фудзи. Докажи мерзавцам завтра, что их время прошло.

Но я решил уговорить его оставить их в покое. Ведь все они были знаменитые старые партийцы.

– Послушай, Коба…

Он не позволил закончить:

– Ты – мой друг или ты – их друг? Тебе надо выбрать раз и навсегда.

Я не долго думал. Да, они – знаменитые революционеры. Но моим другом, моим братом был он.

– Я сделаю, – сказал я.

Мы хорошо научились при царе, а потом в Коминтерне и организовывать демонстрации, и разгонять их. За день я все подготовил.

7 ноября 1927 года, в день десятилетия нашего переворота, большая толпа молодежи собралась у памятника Пушкину. Образованная партийная молодежь любит быть в оппозиции. В отличие от новой полуграмотной партийной массы они боготворили блестящего Троцкого с его космическими планами мировой Революции. Эта молодежь не могла полюбить моего друга с его унылыми речами. Коба был для них воплощением партийного бюрократа.

К молодым партийцам присоединились студенты Московского университета и Промышленной академии. Над колонной поднялись портреты Троцкого, Зиновьева и транспаранты с лозунгами: «Да здравствует мировая Революция!», «Да здравствуют вожди мировой Революции – Троцкий и Зиновьев!»

Вся эта праздничная молодая толпа с революционными песнями двинулась по Тверской улице прямиком к Красной площади. Шли весело. Страстно пели любимую песню старых партийцев – «Мы жертвою пали в борьбе роковой…» (Песня оказалась «в руку»! Всех этих несчастных молодых демонстрантов в 1937 году расстреляет памятливый Коба.)

Тогда по мере движения в колонну начал просачиваться мой «простой народ» – переодетые сотрудники ОГПУ. Они слились с массой. Так все вместе дошли до Охотного Ряда. Здесь, недалеко от Кремля, с балкона бывшей гостиницы «Париж», вожди оппозиции должны были обратиться к подошедшей колонне.

На балконе появились они – старая ленинская гвардия. Вчерашние члены ленинского ЦК, организаторы Октябрьского восстания, друзья Ильича – Смилга и Преображенский. Они дружно выкрикнули: «Назад к Ленину!» Весело развесили на балконе кумачовый транспарант с этим лозунгом. Колонна подхватила, начала скандировать: «Назад к Ленину!», «Даешь мировую Революцию», «Ура! Ура!»…

Я подал знак. Тотчас включились мои люди в толпе. Эти «возмущенные трудящиеся» принялись свистеть в заготовленные свистки, бросать в балкон принесенные помидоры. С каждой минутой моих людей становилось все больше. Они как бы подходили – все те же «случайные прохожие», простой народ, возмущенный демонстрацией. Кричали, вопили во все глотки: «Буржуазные сынки!», «Долой контру!», «Ильич таких стрелял!»…

Наконец раздался клич: «Бей гадов! Бей буржуев!» И началась заготовленная потасовка. Тренированные чекисты-«трудящиеся» успешно избили молодых «буржуев»! Только тогда появилась милиция и стала разгонять дерущихся, точнее, увозить «буржуйских сынков» в отделение.

Но остатки «буржуйской молодежи» стояли живой стеной у входа в гостиницу, не давая моим людям ворваться в помещение. Однако я был готов и к этому. Я с вечера ввел в гостиницу своих «коридорных». «Коридорные» выбросили из окон веревочные лестницы. И по ним представители «возмущенного народа» начали штурмовать здание – лезть на балкон. Под радостное улюлюканье «трудящихся» один из наших достиг балкона и сорвал лозунг. В это время ворвавшийся наконец в здание «возмущенный народ» принялся избивать отступивших в гостиницу «буржуйских сынков». «На закуску» появились верные Кобе партийцы во главе с тогдашним его сторонником секретарем райкома партии Рютиным. Они особенно поусердствовали в потасовке (точнее, избиении), «отстаивая по-мужски линию партии». Крепко досталось, невзирая на возраст, «ленинской гвардии». В довершение победы какой-то тип из нашего «народа» вышел на балкон и прокричал: «Да здравствует товарищ Сталин! Товарищ Моисей вывел евреев из Египта, вот так же товарищ Сталин выводит их из Политбюро».

Толпа гоготала и аплодировала. В ней уже были не только мои люди. К нам примкнул действительно простой народ.

Вновь раздалось столько лет не слышанное «Бей жидов!».

…Они все потом окажутся в одной братской могиле – и избитые в тот день отцы Октябрьского переворота Смилга и Преображенский, и избивавший их Рютин. Всех их отправит пулей в бездонную могилу в Донском монастыре друг мой Коба.

Начало конца ленинской партии

Уезжая в Лондон, я пришел проститься. В кабинете Коба положил передо мною листок, напечатанный на машинке, – постановление Политбюро. Это было то, чего никак не ожидали недавние «кремлевские бояре». Знаменитых партийцев – Радека, Смилгу, Муралова, Преображенского – Коба выгнал из партии и отправил в ссылку к восторгу новой партийной массы. Да что они! В год десятилетия Октябрьского переворота вожди партии, члены Политбюро, отцы Октябрьского переворота Троцкий, Зиновьев и Каменев также лишились партийных билетов.

Коба преспокойно разделался со всеми отцами Октября. Вот так он отменил главный ленинский закон о неприкосновенности партийцев. Вчерашние вожди были ошарашены.

Но пытались острить. Главный шутник партии Радек, сдавая партбилет, сказал: «Один билет отняли, но два-то осталось». И показал два билета в театр. Другие острили горше: «Вернулась молодость: опять в ссылку, как при царе».

Не знали голубчики: то, что задумал мой беспощадный друг, не могло случиться с ними ни при каком царе!

Но я знал Кобу. И мне было жаль их. У этих партийных вождей и у Кобы были разные биографии. До тридцати семи лет вся его жизнь прошла в тюрьмах или в ссылках. Для него охранники, тюрьма, ссылка – это будничность, повседневность. Потому, к изумлению партийных говорунов, он так легко ссылал и сажал! Для моего друга это было возмездие. Все предреволюционные годы он им служил, чтобы они могли наслаждаться жизнью, с комфортом спорить в парижских кафе, пока он отбывал очередную ссылку. Теперь он давал им возможность прочувствовать его прежнюю жизнь. И еще… Коба хорошо читал отчеты Ягоды. Он знал, что за два десятилетия власть, почет, деньги, женщины совершенно преобразили вчерашних революционеров-идеалистов. Они «сильно подразложились». При царе тюрьма, ссылка казались им подвигом, теперь – ужасом.

Хотя эта тюрьма была совсем не та страшная тюрьма, которую вскоре создаст мой друг. Но и ее они не выдерживали – торопливо каялись, чтобы вернуть утерянное. И он их прощал… Пока.

Но новая незримая власть – родная моя Лубянка – отныне неустанно за ними следила.

Изгнание Льва

Незадолго до моего очередного отъезда в Германию повсюду в Москве была развешена реклама фильма «Октябрь», снятого знаменитым режиссером Эйзенштейном.

Я пошел посмотреть. К моему изумлению, Эйзенштейн сумел снять фильм об Октябрьском перевороте, даже не упомянув отца переворота – Троцкого!

Прощаясь со мной, Коба поинтересовался:

– Говорят, ты ходил смотреть новое кино. Ну и как? – пристально глянул на меня.

Я не посмел пошутить.

– Мне понравилось.

– Я попросил посмотреть товарища Крупскую. Мы потом с ней долго беседовали… – (Как жаль, что я не слышал этой беседы!) – Товарищ Крупская горячо одобрила фильм. Но главное, у нее появилась похвальная ленинская черта – она глядит в будущее. Она написала хорошую статью… – Он взял лежащую на столе «Правду» и медленно начал читать, с усмешкой поглядывая на меня: – «Чувствуется, что зародилось у нас и уже оформляется новое искусство. У этого искусства колоссальное будущее…» Что ж, она оказалась права.

Я был на XV съезде партии. И, глядя на восторженное неистовство рукоплещущего зала, вспоминал жизнь моего друга, когда-то угрюмого, неразговорчивого боевика, жалкого оборванца; вспоминал ледяную Курейку, собаку, лизавшую его тарелку… И то, как пропасть лет назад мы стояли на съезде партии и партийный зал вот так же неистово рукоплескал Троцкому. Теперь рукоплескали ему – Вождю.

Вождь Коба, выступая, сказал:

– Условие у нас одно: оппозиция должна отказаться от своих взглядов, открыто, честно и перед всем миром. Она должна передать нам свои ячейки, чтобы партия имела возможность распустить их без остатка. Либо так, либо пусть уходят из партии. А не уйдут – вышибем. – И все это спокойным, мирным голосом с приятным акцентом.

Яростный рев зала в ответ:

– Правильно! – И овация.

Роль кровожадных он передал другим. Вчерашний друг изгнанных из партии вождей, старый партиец, часто пьяненький Рыков отметил:

– Судя по обстановке, которую оппозиция пыталась создать, думаю, нельзя ручаться, что население тюрем не придется в ближайшее время увеличить…

Если бы он знал, как окажется прав! Всего через десяток лет ему самому придется увеличить это население. Но знал это пока только Коба. Он начал аплодировать первым. Тотчас – буря оваций! Это теперь закон: Коба начинает – зал подхватывает. Мой друг Коба. Истинный, единственный Вождь. Он не ошибся: у нас двух вождей не бывает.

После съезда я должен был уехать в Берлин. Но меня вызвал Коба:

– Ты не уезжаешь… Пока остаешься в стране.

В это время секретарь доложил:

– Пришел товарищ Бухарин.

В кабинете появился Бухарчик. Он вынул бутылку вина:

– Можно отпраздновать твою победу!

Коба нежно улыбнулся:

– Немного рано. Балаболка… – так Коба все чаще теперь называл Троцкого, – пока здесь. Ждет, что мы отправим его в ссылку, сами наденем на него желанный терновый венец. Нет, его ссылка у нас ничего нам не даст. Пока он внутри страны, у оппозиции есть вождь. Что будем с ним делать, Николай?

Бухарин молчал, вопросительно глядел на Кобу. Тот ответил:

– Мы тут подумали… и решили вышибить его из страны!

На лице Бухарина появилось изумление, потом испуг.

– Мижду нами говоря, – продолжал Коба, – у товарища Троцкого были большие заслуги, их у него никто не отнимает. Но если мыслить диалектически, он сам должен понять: сейчас его присутствие в стране очень мешает торжеству идей той самой Революции, которой он отдал столько сил. Пока он в стране, его сторонники будут бузить. Сколько нужных государству людей окажутся вычеркнуты из политической жизни. Я хочу, чтоб ты объяснил ему ситуацию. Скажи: мы надеемся, что он поймет… и сам уедет из СССР… по-хорошему!

Бухарин походил по комнате, повздыхал, проговорил:

– Ты прав, Коба. Но как тяжело! – И пошел звонить.

Коба обратился ко мне:

– Хороший человек Бухарчик. Но нежный, как женщина. – Помолчал, добавил: – И потому всегда готов изменить тебе, как женщина…

Секретарь принес чай. Мы молча пили, ожидая нежного Бухарчика.

Довольно скоро он вернулся:

– Лев не стал разговаривать. Сказал: сам не уеду. Азиату придется меня убить.

Вскоре в кабинете появился Ягода.

– Негодяй (Троцкий) беседовал с кем-то из Промышленной академии. Тот звонил ему из телефона-автомата. Договорились, что в день высылки выйдет на улицу вся Промакадемия…

Бедный Лев никак не мог понять, что теперь прослушиваются все его разговоры.

Коба слушал спокойно, равнодушно. Только глаза горели желтым огнем (что означало – пришел в бешенство). Поручил Бухарину:

– Позвони ему сегодня, Николай, и сообщи дату высылки, которую будто бы у меня выведал. – Коба назвал число. Выходило, что вышлют через неделю. – Так что у него будет время подготовиться, – усмехнулся он.

Когда Бухарин ушел, Коба сказал:

– Не верю Бухарчику. Ты, Ягодка, не оставляй его без внимания. Все они одним миром мазаны… Где живет балаболка?

– На квартире Белобородова. (Белобородов – старый большевик, бывший глава Уральского Совета, организовавший расстрел царской семьи. Он до конца остался верным соратником Троцкого.) Белобородов отправился в ссылку и оставил квартиру Троцкому. Троцкий там живет с сыном…

– Понятно, – кивнул Коба и обратился ко мне: – Высылать товарища Троцкого будем завтра. Ты участвуешь. Сделаешь и укатывай в свой Берлин. Проследи, чтоб обошлось без увечий. Иначе балаболка будет жаловаться на весь мир.

Это было ужасное поручение. Все-таки Троцкий – вождь нашей Революции. Но к этому времени уже повелось: Коба приказывал, я исполнял, и без обсуждений.

В десять утра мы пришли к квартире Белобородова. Позвонили в дверь, никто не открывал. Наружка сообщила: Лев не выходил из квартиры – он внутри.

Мы (трое чекистов и я) попросту разрубили дверь топорами и ворвались в квартиру.

В передней поджидал сын Троцкого. Он бросился на нас. В это время Троцкий выбежал из комнаты, пытаясь вырваться наружу.

Сына повалили на пол, один из чекистов держал его. Мы втроем управились с отцом. Троцкий оказался на удивление силен, разбил лицо одному из чекистов, наставил изрядно синяков и мне – он явно нарывался на ответ. Но мы выполняли просьбу Кобы, осторожно обращались с его лицом. Наконец он устал, и мы повалили его на пол.

Вчерашний вождь Революции лежал на полу, крепко ухватившись за ножку письменного стола! И мы тащили его по полу вместе с этим проклятым столом. Наконец отодрали, подняли на руки. На руках вынесли из квартиры.

Сын шел сзади, кричал что есть мочи: «Глядите! Контра насильничает над отцом Октября! Выходите! Не дайте совершиться Термидору!»

Но никто из живших в доме (это были старые партийцы-руководители) не открыл дверей, Коба их уже выучил.

…В 1937 году почти все они лягут с пулей…

Мы с трудом несли Льва по лестнице, он бился, вертелся в наших руках. На улице все-таки выскользнул, упал на землю. Но опять подняли и вот так – на руках донесли до автомобиля. Там он сдался, сказал:

– Не надо, я сам.

Опустили на ноги. Тогда он повернулся, посмотрел на меня… плюнул мне в лицо и сел в машину. Что я мог сделать? Убить? Нельзя! Бить? Тоже! Ничего нельзя – только утереться. Я утерся.

Мы поехали на вокзал.

Вокзал и площадь перед ним были оцеплены милицией. Но народу перед оцеплением скопилось немного, только отъезжающие. Сторонники Льва поверили в дату, сообщенную Льву Бухарчиком.

В вокзал никого не пускали. Поезда были отменены. Один спецпоезд, ждавший Троцкого, стоял у перрона.

На перроне Великий Лев решил все повторить. Попытался упасть на землю – не дали. Опять понесли на руках – к поезду. Сзади шел сын и уже как-то уныло кричал:

– Товарищи! Смотрите! Гонят Троцкого! Гонят из родной страны! Отца великой Революции!

Но перрон был пуст, лишь несколько рабочих трудились на путях. Это были наши сотрудники, одетые рабочими-путейцами. Бедный сын Троцкого все надрывался, все орал им. Наконец один крикнул в ответ положенное:

– Иудушка Троцкий! Туда тебе и дорога!

Мы внесли Отца Октября в вагон. Состав тронулся.

Я только потом понял: в этот день она окончательно закончилась, горькая наша Революция. Я присутствовал при ее начале и теперь, благодаря Кобе, оказался при ее конце.

Сын Льва был прав: Термидор победил.

Его, кстати, Коба тоже расстреляет.